Текст книги "Три сердца"
Автор книги: Тадеуш Доленга-Мостович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
В состоянии здоровья пани Матильды ничего не изменилось, и с согласия врачей перед сном она смогла провести несколько минут с сыном и Кейт. Она была настроена более оптимистично, чем утром, и, желая им спокойной ночи, сказала:
– Если Вена поможет, то мне бы хотелось на реабилитацию поехать на Капри. Не была я там очень давно. На острове зимы почти нет, а весна удивительно красивая!
Когда Роджер и Кейт спустились вниз, там уже никого не было. Домочадцы разошлись по своим комнатам, слуги закончили уборку. В камине весело и призывно горел огонь, и стояла приготовленная бутылка старого бургундского вина, а на подносе – приборы для подогрева.
Кейт, занятая мыслями о тетушке, машинально села в кресло у камина, и только тогда осознала, что все приготовленное она приняла как нечто совершенно естественное, что задуманное Роджером не стало для нее неожиданностью, хотя он не говорил ей об этом. Он распорядился, точно был уверен, что Кейт примет это как что-то само собой разумеющееся, как свое желание.
Она усмехнулась.
– Это должно стать традицией? – спросила она.
– Дай Бог, – ответил он спокойно.
«Какой он милый», – подумала Кейт.
Роджер стал подогревать вино. В медной кастрюльке с длинной ручкой он смешал немного гвоздики с корицей и сахаром, залил вином и, раздвинув слой горячих углей, поставил на раскаленные кирпичи.
Он стоял на коленях перед камином, и отблески огня на лице сделали его еще многозначительнее, сосредоточеннее, загадочнее и мужественнее.
– Средневековый алхимик с тигелем или волшебник, заваривающий травы.
– Определенно не ядовитые, – ответил он, не поворачиваясь к ней. – Волшебники б Средневековье варили разное.
И после паузы добавил:
– Меня увлек и научил этому мой недавний «гувернер». Это, пожалуй, единственный напиток, который мне нравится.
– Вы, однако, большой эгоист, – заметила Кейт.
– Я? – удивился он.
– Конечно. Вы даже не поинтересовались, как к нему отношусь я. Что это? Я должна пить то, что нравится вам?
Повернувшись к ней, он рассмеялся тепло и искренне.
– Это было бы замечательно, – сказал он, – но, к сожалению, это не так. Я знаю, что вам понравилось вино, которое мы пили вчера. Вы с таким удовольствием выпили два бокала до дна.
– Ах, так вы считали? – выразила она негодование.
– Радовался, что вам нравится.
– Я немного замерзла вчера.
– Э, нет, вы вообще сластена.
– Я – сластена? – воскликнула она таким тоном, точно встретилась с самой большой несправедливостью.
Он рассмеялся и кивнул головой.
– Еще какая!
– Я не ожидала такого от вас. Вы столько говорили о моих мнимых духовных ценностях и вдруг – сладострастие!
– Одно не мешает другому. Ненасытность не очень привлекательная черта, зато стремление съесть лакомый кусочек наполнено шармом.
– Вы не сможете подсластить мне горькую пилюлю, – она сделала возмущенное лицо.
– Желание вкусно поесть бывает, как бы это сказать, аппетитным. Я всегда с истинным удовольствием присматривался к вам за столом. Когда подают блюда, которые вы особенно любите, вы так увлечены едой, так… ошеломлены вкусовыми ощущениями, что вам стоит гигантских усилий, чтобы принять участие в общей беседе.
– Вы ужасный клеветник и посмеиваетесь надо мной, – сказала, краснея, но уже весело Кейт.
– Но это же восхитительно!
– Что за коварство! Сейчас я поняла: вы специально на обед и на ужин распорядились подать то, что я больше всего люблю, чтобы устроить для себя зрелище, наблюдая за мной.
– Ах, так вы заметили?
– Да, и сейчас знаю, как это воспринимать. А к вашему вину я не прикоснусь.
– Точно?
– Я должна вас как-то наказать.
Он покачал головой.
– Это наказание было бы слишком тяжким… для вас. Вы чувствуете, какой дивный запах?
Кейт пошевелила ноздрями. Действительно, клубящийся над кастрюлькой пар наполнил воздух волшебным ароматом.
Они оба рассмеялись, а Кейт сказала:
– Вы и в самом деле опасно наблюдательны, и мне следует вас остерегаться.
– Нет, не нужно. Все равно ничего плохого я в вас не найду.
– Почему? Вы считаете меня женщиной без недостатков?
– Нет, но лишь потому, что и недостатки можно любить. Недостатки – такая же характерная черта данной личности, как и достоинства. Одно и другое, взятые вместе, составляют индивидуальность. Я не верю в существование на земле ангелов и чертей. Божественные и дьявольские черты перемешаны в каждом человеке, и все зависит от пропорций: один коктейль будет вкусным, а другой – отвратительным. Не знаю, сумел ли я понятно объяснить.
– Я поняла вас.
– Вот и вы без своих недостатков оказались бы кем-то совсем иным, чего мне бы вовсе не хотелось.
Кейт задумалась.
– Интересный подход.
– Возьмем, к примеру, какую-нибудь личность из истории или еще лучше из литературы, хотя бы Заглобу. Вы согласитесь, что этот образ весьма симпатичен. А сейчас проанализируем его. И что же находим? Он – пьяница, трус, враль, авантюрист, прихлебатель, плут, смутьян, словом, что-то малопривлекательное! Казалось бы, ничто не спасет его от нашего осуждения и презрения. Но в то же время автор добавил ему и, заметьте, не преувеличив, несколько, тщательно выбранных достоинств. И вот мы уже в восторге от пана Заглобы. Да мы бы не позволили ему отказаться хоть бы от одного недостатка. Не потерял ли бы он для нас свою ценность, если бы перестал пить, хвастаться, смутьянить или если бы стал таким героическим, как Жанна д'Арк?
– Я соглашусь с вами, если речь идет о литературных персонажах или даже исторических личностях, но весьма сомневаюсь, удастся ли это приспособить к живым, с кем нам приходится встречаться часто.
– В этом я совершенно уверен.
– Мне бы хотелось вас о чем-то спросить: недавно меня уверяли, что в моем характере заложена жестокость. Это высказывание, а скорее упрек не дает мне покоя. Интересно, сможете ли вы со своими наблюдательскими способностями подтвердить это мнение?
Тынецкий закусил губы и, наливая вино в бокалы, начал говорить.
– В определенном смысле, да. Я не представляю себе, как вы избиваете детей или издеваетесь над животными. Такой тип жестокости вам не свойственен. Зато я не исключаю жестокости морального плана. Мне кажется, что существуют такие ситуации, в которых вы бываете жестокой, и что эта жестокость приносит вам удовлетворение.
– Отсюда вытекает, что я эгоистка? – серьезно спросила Кейт.
– Точнее… эготистка [18]18
Эготизм – самовлюбленность, преувеличенное мнение о себе, своих достоинствах и значении.
[Закрыть] , – поправил он.
Она усмехнулась натянуто.
– Я должна обо всем этом подумать, а сейчас я выпью это вино, чтобы доказать, что во мне нет жестокости.
– Если бы я мог знать, – вздохнул он, – это моя заслуга или все дело в вине.
– Заслуга?
– Да, заслуга получения вашего расположения и доброжелательности.
Она засмеялась и перевела разговор на другую тему. Было уже далеко за полночь, когда они пожелали друг другу спокойного сна.
Утром к парадному поместья подъехала карета «скорой помощи», присланная из Познани, чтобы перевезти пани Матильду на вокзал. У графини было хорошее настроение, и чувствовала она себя неплохо. Перед самым выездом она вызвала к себе экономку Юзефову и ей поручила управлять домом, к великому удовлетворению обеих тетушек.
Кроме Роджера и доктора пани Матильду до Вены должны были сопровождать медсестра и горничная.
– Еду целым двором, – смеялась старая графиня, когда ее переносили в машину.
Роджер, прощаясь с Кейт, сказал:
– Устроив маму в санатории, у меня не будет дел в Вене, и я надеюсь через несколько дней увидеть вас в Варшаве.
Спустя час после их отъезда приехала машина и за Кейт. По дороге в Варшаву она старалась упорядочить свои впечатления от пребывания в Прудах. За неполные двое суток, проведенные там, они сблизились с Роджером. Она открыла в нем множество ранее неизвестных черт, которые казались ей необыкновенно милыми и привлекательными. Ее удивляло одно: он сумел украсить свое отношение к ней нежностью и сердечностью, не допустив и тени фамильярности и не позволив никаких признаний. Он держался так, что она не опасалась быть с ним, говорить искреннее и более открыто, чем с другими. Он предоставил все для ее выбора и ничего не желал от нее.
Подозревать его в изощренной тактике она не могла не только потому, что это не в его характере, но и по той причине, что жизнь не научила его тем тайнам игры, которые узнают люди, кто проводит свои годы в праздности и в так называемом общении с приятелями. Нет, это не была стратегия, рассчитанная с точностью, направленная на достижение определенной цели.
И все-таки, общаясь с Роджером, Кейт ни на минуту не могла избавиться от мысли, что он скрывает какое-то решение, какие-то давно определенные намерения, какие-то желания, о чем никогда не говорит.
Поезд приближался к Варшаве.
– Да, вот и Варшава, – шепнула себе Кейт и только сейчас поняла, что ни разу не подумала о своем доме, о Гого, о том, что придется вернуться к своим будням, к своим безнадежным будням.
– Снова Варшава, – повторила она громче.
Гого ждал ее на вокзале и встретил шквалом такой нежности, будто не видел ее несколько месяцев. Дома тоже был приготовлен сюрприз: квартира буквально утонула в мимозе, которую она очень любила. Во всех вазах стояли огромные букеты, в спальне весь пол был покрыт желтыми пушистыми веточками, издававшими запах меда.
– Я очень благодарна тебе за такой потоп цветов, но тебе пришлось истратить на него большие деньги, – сказала она.
– Что значат деньги, если я могу сделать для тебя что-то приятное. Касенька, чего стоят деньги? – воскликнул он.
А Кейт про себя добавила: «Чужие!».
На следующий день обнаружился еще один сюрприз. Заглянув в ящик стола, где хранились украшения, она не нашла бриллиантовой броши. Вместо нее в коробке лежала квитанция из ломбарда. Она горько усмехнулась. Закрыв ящик на ключ, она спрятала его среди туалетных принадлежностей. Однако подумав, достала его и снова отперла ящик стола.
«Я должна быть выше этого, – решила Кейт, – должна, потому что стану презирать себя».
О своем открытии она не обмолвилась ни словом, но дала Гого понять, что знает о его поступке, потому что надела колечко, которое находилось в той же коробке.
Он заметил это и уже несколько раз собирался объясниться, но у него не хватало смелости. Целый день он ходил хмурый, но вечером отправился в ресторан. Вернувшись под утро совершенно пьяным, уснул в кресле, так и не сняв шубу и шляпу. Брошенный окурок прожег в ковре огромную дыру. В тот же день Марыня спросила Кейт, что делать с рюмками. Оказалось, что в отсутствие Кейт Гого устроил в квартире попойку. Гости, мужчины и женщины, провозглашали здравицы и перебили все стекло.
– Ах да! – воскликнула Кейт. – Пан вспоминал об этом. В ближайшие дни нужно купить, потому что в субботу у нас гости, не так ли?
Но в ближайшие дни случилось нечто, что надолго исключило все приемы: умерла пани Матильда Тынецкая. Роджер прислал короткую записку. В некрологах сообщалось, что похороны состоятся в понедельник в Прудах и что индивидуальные уведомления рассылаться не будут.
Гого, который по возвращении Кейт довольно безразлично расспрашивал ее о состоянии здоровья пани Матильды, сейчас неожиданно погрузился в глубокое отчаяние. Он сидел заплаканный, без конца повторяя о том, что теперь у него уже нет никого на свете, и время от времени разражался рыданиями.
– Мама, мама, – всхлипывал он, – отказалась от меня, оттолкнула, выгнала как собаку, а я тебя так любил, так любил…
Он настоял на своем присутствии на похоронах. Поскольку еще давно клялся, что его ноги не только в Прудах, но и во всей Велькопольске не будет, Кейт пыталась отговорить его, но никакие доводы не помогли. Он твердил, что предпочтет перенести все унижения, выслушать все сплетни и всплеск интереса к истории с подменой младенцев, чем позволит себе пренебречь долгом проводить в последний путь ту, которая была ему матерью.
Слушая патетические высказывания Гого, Кейт видела в них наряду с несомненным позерством так же и несомненную и искреннюю скорбь.
На похороны выехали ночным поездом с таким расчетом, чтобы прибыть на место утром и не оставаться в Прудах ночевать. Гого надел самый старый и изношенный костюм. Несмотря на довольно сильный мороз, шубе предпочел осеннее пальто, на рукаве которого демонстративно чернела траурная повязка. На станции всех прибывающих постоянно ждали машины и лошади из Прудов.
Когда они приехали в поместье, как раз готовилась похоронная процессия. В небольшом зале у гроба духовенство закончило молиться. Кроме местных и соседей, собралось около ста пятидесяти человек близких и дальних родственников со всех районов Польши и из-за границы.
Семейные склепы Тынецких находились недалеко, и погребальная церемония длилась недолго. Мороз и сильный северный ветер сократили траурные речи до минимума. После окончания обряда к ним подошел Роджер, поздоровался и попросил остаться на ночь.
– Я весьма признателен, – ответил Гого, – но вы сами понимаете, что морально я не в состоянии встречаться с людьми, да и любопытные взгляды всех моих бывших родственников нельзя причислить к области приятного, – сказал он, горько усмехнувшись.
– Вам не нужно встречаться с ними, – заверил Роджер. – Для вас приготовлены комнаты в левом крыле, где никого не будет. Я тоже не принимаю участия в приеме, меня заменит генерал, который постарается все объяснить. Впрочем, вечером почти все разъедутся.
Они решили остаться. Предположения Тынецкого подтвердились полностью. Даже те из прибывших на похороны, кто вначале собирался по случаю провести несколько дней в Прудах и наладить родственные отношения с молодым хозяином, пораженные его вызывающим отсутствием, уехали. Остались только глуховатый архиепископ Лихновский, который простыл на похоронах, и две панны Солохубовны из Новогрудка, милые старушки, которых не отпускали от себя тетушки Бетси и Клося.
Весь следующий день Гого был необычайно сдержан. Он освоился со своей новой ролью и ходил везде. Слуги по привычке называли его графом. Лицо его покрылось красными пятнами, движения были какими-то неестественными, голос искусственным.
Вечером он сказал Кейт:
– Только представить, что все это было мое! Ах, Кейт, какой же ты была тогда легкомысленной, какой наивной…
Она ничего не ответила.
– Если бы у тебя был тогда сегодняшний ум и сегодняшний опыт, – добавил он, – ты, конечно, поступила бы иначе.
– Вряд ли, – пожала она плечами.
– Ты сомневаешься, а я уверен, – говорил он, сжав зубы.
Ночью он пришел в ее комнату и спросил:
– Как ты считаешь, может, он под влиянием этой смерти захочет быть… даст мне хотя бы часть наследства? А может, повысит пенсию?
– Не вижу оснований.
– Ах, оснований, оснований! Не о формальных вещах идет речь. Это касается ну, скажем, чувств, совести… он же просил нас остаться, это ведь должно что-то значить. Его отношение ко мне тоже изменилось: он полюбил меня.
Кейт придерживалась иного мнения, но не хотела затрагивать эту тему.
На следующее утро, когда Гого перед отъездом пошел на могилу пани Матильды, Тынецкий попросил Кейт зайти в спальню тетушки, открыл шкаф, вынул несгораемую шкатулку и сказал:
– Это драгоценности покойной. Она хотела отдать их вам.
Кейт удивленно посмотрела на него.
– Она… она оставила письменное распоряжение?
– Нет, но очень хотела отдать вам это.
Кейт задумалась. Она хорошо помнила время, когда выходила замуж. Тогда пани Матильда подарила ей много украшений именно из этой шкатулки, сказав:
– Остальными не могу распоряжаться. Это семейные реликвии Тынецких или драгоценности, полученные от моего покойного мужа. Их получит будущая жена Роджера после моей смерти.
Кейт внимательно и серьезно посмотрела на Роджера.
– Спасибо, я не могу принять это.
– Но почему?
– Буду с вами откровенна. Мне известно, что тетя хранила это для вашей будущей жены, сказав мне об этом перед моей свадьбой здесь, в этой же комнате.
– Ах, тогда, но это было давно. Вы поверите, если я дам честное слово, что она оставила это для вас?
Его глаза смотрели строго.
– Поверю, – кивнула она головой.
– Даю вам честное слово. Это предназначено только для вас. Если вы не примете, я не смогу, не нарушив воли покойной, отдать эти драгоценности какой-нибудь иной женщине или оставить их у себя и буду вынужден передать на какие-нибудь благотворительные цели, но, со своей стороны, я очень прошу вас не отказываться от завещанного.
Кейт сейчас уже была уверена, что пани Матильда, вероятно, перед самой смертью изменила решение.
Однако возможность взять такой подарок казалась Кейт ужасной. Драгоценности стоили сотни тысяч злотых, а у Кейт перед глазами были квитанции из ломбарда, которыми постепенно, но регулярно заменялись ее украшения.
– Видите ли, – сказала она, – мне действительно это не нужно, к тому же я бы не знала, что с ними делать, так как не хотела бы держать их в доме, куда всегда могут залезть воры, ведь это очень ценные вещи. Оставьте их у себя.
– Нет, на это, пани Кейт, я согласиться не могу. Если драгоценности вам сейчас не нужны и вы не хотите хранить их в доме, я арендую в одном из банков сейф на ваше имя, а ключ вручу вам. По крайней мере, у меня будет предлог скоро увидеть вас. Я возвращаюсь в Варшаву и надеюсь застать вас там.
– Мы никуда не собираемся, разве только на несколько дней в Горань. А вы не останетесь в Прудах?
– Нет. Да и зачем? – нахмурился он. – Я здесь не нужен. К тому же мне… лучше будет в Варшаве.
Спустя полчаса Гого и Кейт уехали. Гого с отекшими глазами и в скверном настроении не скупился на резкие замечания по поводу жадности Тынецкого. Кейт, конечно, не обмолвилась мужу ни словом о полученной шкатулке.
Жизнь в Варшаве вернулась в прежнее русло. Вечерами Гого чаще всего просиживал «Под лютней» или в «Клариге», где собиралось много шумной молодежи, детей землевладельцев, с которыми в последнее время он завязал близкие отношения. В послеобеденное время, как и прежде, к Кейт приходили «еретики круглого стола», называемые еще Дьяволами. Чаще всего бывали Тукалло, Полясский, Ирвинг и Стронковский. Почти ежедневно наведывалась Иоланта.
Через две недели приехал Тынецкий и сразу включился в недавний ритм жизни. Так складывалось, что дважды в неделю, как бы случайно, он встречал ее в полдень, и тогда они решали все свои вопросы, а потом вместе приходили к пяти часам на чай. Во время таких чаепитий он подружился с их участниками, которые, в свою очередь, полюбили его и часто вытягивали в ресторан «Под лютней». Однажды, выходя от Кейт вместе с Полясским, Тынецкий спросил:
– Пан Адам, вы бы очень рассердились, если бы я попросил вас прочитать мое графоманство, мои писательские опыты?
– Вы пишете? – удивился Полясский.
Тынецкий рассмеялся.
– В вашем голосе я услышал нотку негодования.
– Скорее заинтересованности, – поправил Полясский. – Могу позволить себе высказать такую прямолинейную искренность и знаю, что это не обидит вас. Я с удовольствием прочитаю написанное вами, что поможет мне понять вас. Я непременно прочту. Это просто может пригодиться мне.
– Под «Это» вы подразумеваете меня.
– Именно, правда, в своих романах я никогда не описываю знакомых, с которыми общаюсь, но могу воспользоваться, скажем, их психической характеристикой, поведенческими особенностями.
– Я понимаю. Так когда у вас найдется хоть немного времени, чтобы прочесть незрелые плоды моего труда?
– На этой неделе я очень занят, думаю, на следующей, скажем, во вторник. Вы пришлете мне?
– Я никогда бы не позволил себе такого, учитель. Я принесу и… – покраснев, заикаясь от охватившего его волнения, Роджер закончил: – И вручу вам.
– Не шутите. От меня вам не удастся скрыть волнение, которое чувствует каждый из нас, когда оставляет свои первые творения для оценки тому, кого считает авторитетом. Помню, как едва не рухнул в ноги Стефану Жеромскому, когда он, возвращая мою рукопись, сказал: «Вы должны писать…». Боже, что это была за минута!
Во всяком случае после того разговора Полясский не допускал мысли, что сможет рекомендовать Тынецкому заняться писательством, однако любовался своим так быстро приобретенным авторитетом. Ему льстило, что интересовались его мнением, ну и, разумеется, хотелось лучше узнать этого человека, в котором угадывалась какая-то незаурядность.
В условленный вторник Полясский принял его чашкой кофе, рюмкой коньяку и довольно обширной лекцией о писательском ремесле. После ухода Тынецкого, которому с трудом удавалось держаться свободно, Полясский отложил пакет с его рукописью и только на следующее утро, лежа в постели, развязал его. На первой странице вверху значилась фамилия автора, ниже название: «День седьмой», а под ним – «Роман».
Он взглянул на последнюю страницу: увидел цифру 104 и прочел финальную фразу: «Она открыла конверт. Он был пуст».
Полясский пробежал глазами, чтобы узнать, кто открыл конверт и зачем, потом, перевернув несколько страниц, просмотрел пару абзацев и стал читать сначала. За завтраком, который подали ему, он не прервал чтения и только на тридцатой странице потянулся к телефонной трубке, но не смог вспомнить номер Тынецкого, отказался от желания позвонить, возвращаясь к рукописи.
Четверть часа спустя ему позвонил доктор Мушкат, чтобы рассказать о забавных обстоятельствах получения литературной премии Саломеей Козицкой. Немного поболтали о вчерашней встрече, после чего Полясский сказал:
– Послушай, Монек, я прочитаю тебе часть диалога. Оцени.
Мушкат внимательно выслушал и спросил:
– Ты что это, комедию пишешь?
– Неважно. Скажи мне, это хорошо?
– Угадывается явное влияние Пиранделло, но в краткой части обсуждения вопроса чувствуется Флерс.
– Ты – кретин, – съязвил Полясский, – скажи мне твое мнение!
– Ну, превосходно, но ты ничего не говорил, что пишешь пьесу. Как назвал?
– Название? Найдешь в нем отзвуки «Униженных и оскорбленных» Достоевского.
– Издеваешься? Признайся, я дам в литературную хронику, что пишешь для сцены.
– Не смей. Ну, привет, у меня нет времени.
На следующий день Полясский пришел к Кейт раньше обычного. Еще никого не было. Только закончился обед. Гого еще не вполне протрезвел после вчерашнего. Глаза были красными и дрожали руки. Полясский позволил уговорить себя попробовать шоколадный крем и, когда его подали, сказал:
– Я собираюсь сегодня опять устроить у вас литературный сеанс. У меня здесь с собой кое-что есть, и я хотел бы прочитать.
– Вы начали писать новый роман?
– Нет, пани Кейт. Это нечто иное.
– Тайна? – заинтересовался Гого.
– Почти.
Когда пришел Хохля, подали кофе. Прямо с порога он начал говорить о своем триптихе для ратуши в Гдыне и о том, что он получит за него орден. Министр Парковский восторгался его работой два часа.
– Мы выделяем тебе столько же, – предупредил его Полясский, – можешь говорить об этом два часа, но ни минутой больше.
Однако отпущенное время сократилось до двадцати минут, так как появились Тукалло с Иолантой, а вскоре после них пожаловали Кучиминьский, Дрозд и Стронковский.
Дрозд начал объяснять технику плагиата в музыке, разъясняя, что весь фокус заключается в замене одних звуков другими. Тукалло, отличающийся большой музыкальностью, не терпел, когда говорили о музыке, и поэтому перебил Дрозда.
– Я знал человека по фамилии Котицкий, еще более нудного, чем ты. Он приходил в одну кофейню в Кракове, где собирались довольно интересные люди. За неделю всех распугал. Знаешь, каким образом?
– Догадываюсь. Втягивал тебя в разговор.
– Чепуха, – небрежным движением поправил свой пышный галстук Тукалло, – чепуха! Меня никогда не нужно заинтересовывать разговором. Котицкий был химиком на парфюмерной фабрике и пытался нам объяснить, как пахнут духи, скомпонованные именно им. Я думаю, что это было не труднее, чем твоя мания болтать о музыке. Ставлю три пустые бутылки против виллы на Ривьере, что когда-нибудь ты расскажешь нам о своей третьей симфонии, которая начиная с сегодняшней даты будет в истории музыки называться «Последней симфонией Дрозда», так как я по ходу рассказа убью и выброшу за дверь твое тело, подающее слабые признаки жизни.
– Ошибаешься, – деловым тоном возразил Дрозд, – музыку можно определить словами.
– Советую тебе делать наоборот, и всем будет хорошо. А если все-таки настаиваешь на своем, возьми у меня несколько уроков произношения.
– Какая жалость, – вздохнул Хохля, – что Цицерон не живет в наши дни. Вместо того чтобы ходить на берег моря и орать на волны, заходил бы два раза в неделю на Мокотовскую к Тукалло и…
—…и стал бы Демосфеном, – подхватил Тукалло. – Но у тебя он не мог бы брать уроки истории. Ей-богу, Хохля, ты черпак, наполненный горохом с капустой больше, чем просто полный, потому что с верхом, а верх – это капуста, капустная голова.
– Хватит! – воскликнул Стронковский.
– А если считаешь, что я не сумею любого научить разговаривать, то можешь прислать ко мне свою Стеллу.
– Хватит, – повторил Стронковский.
– Ты идиот, – проворчал Хохля.
Кучиминьский покачал головой.
– Это невозможно. Его Стеллу никто не научит. С каким видом она всегда говорит, что на завтрак выпивает только стакан какала!
– Я прошу вас, – возмутился Хохля, – обо мне можете говорить все что хотите, но Стеллу не трогайте.
– О, да, рассмеялся Полясский, – видите, каким способом он хочет склонить нас говорить о нем.
– Что за причина? Сам о Стелле такие гадости рассказывает.
– Потому что ценит правду, – заверил Тукалло, – но это ничего. Берется за науку. Когда-то я хотел даже открыть школу красноречия. Как только молва об этом разнеслась по стране, я получил массу заявок от кандидатов. Одних только адвокатов набралось сорок две тысячи. Но поскольку я не смог найти подходящих размеров помещения, то отказался от этой идеи и ограничился частными лекциями. Тогда ко мне обратились три брата Пискорские: Ян, Ян Канты, Ян Непомутен. Все трое были адвокатами и не могли добиться никакого успеха в своей профессии из-за плохой дикции. Ян не выговаривал «оу», «еу» и «р», Ян Канты – «б», «и» и «к», Ян Непомутен – «д», «т» и «ц». Не нужно добавлять, что они были близки к самоубийству.
– И ты их вылечил?
– Нет, это было неизлечимо, но я нашел для них прекрасный способ: говорить хором.
Он закончил и обвел всех триумфальным взглядом.
– Да, мои дорогие, – продолжал он, – они научились делать это и добыли славу и состояние. Все на свете зависит от гениальности замысла. Вы, люди, лишенные прометеева огня, безразлично проходите рядом с каким-нибудь явлением, а я из любой мелочи делаю замечательные выводы. Ежедневно читаете, например, газеты, и не один должен был заметить повторяющуюся заметку, что тот или другой вместо праздничных пожеланий вносит сто – двести злотых на какие-то общественные или благотворительные цели. И что? В ваших мозгах рождается какая-нибудь мысль? Разумеется, нет. А я уже глазами души своей вижу дальнейшее развитие этой идеи. Если ценой пожертвования на благое дело можно избавиться от тягостной функции поздравлять знакомых, почему, делая пожертвования, не освободиться от нудной, а в слякотные и морозные дни и неприятной обязанности кланяться, снимая головной убор? Вместо поклонов и приветствия со знакомыми Северин Мария Тукалло для незрячих вносит сто злотых! Звучит совсем неплохо. Или еще. Вместо ответов на вопросы: «Что слышно?», «Как там дела?», «Что нового?», Икс или Игрек на дополнительное питание кормящих матерей вносит пятьсот злотых. Можно пойти дальше: внести сотню вместо того, чтобы уступать дамам место в трамвае, вторую, чтобы свободно зевать, не прикрывая рот рукой, третью вместо извинений, когда кого-нибудь толкнешь, четвертую – не сдерживать икоту и другие звуки, свидетельствующие о плохом функционировании пищеварительных органов, и так далее, и так далее. Какими же будут результаты? Короче говоря, в итоге самые бедные люди, у которых нечем платить, будут самыми воспитанными. Таким образом, культура станет уделом пролетариата. Вы должны согласиться, что ни один социолог до сих пор так просто эту проблему не решил.
Тишина взорвалась репликами. Все состязались в идеях выкупать разного рода обязанности и обычаи.
Полясский обратился к Кейт:
– Ваш кузен будет сегодня?
– Нет. Он уехал на три дня из Варшавы.
– Так, может, я бы сейчас начал читать, если вы позволите?
– Превосходно, – кивнула головой Кейт и громко объявила:
– Господа! Пан Полясский по моей просьбе хочет что-то нам почитать.
Посыпались неизбежные шуточки, кто-то скривился из принципа, но в конце концов наступила тишина. Полясский с рукописью в руке расположился в углу под лампой и сказал:
– Дорогие мои, я попрошу внимания, потому что для меня очень важно ваше мнение. Я держу в руках пьесу под названием «День седьмой».
– Чья? – поинтересовался Стронковский. – Твоя?
Однако ответа он не получил. Полясский откашлялся и начал читать. У него не было таланта чтеца, но читал он в хорошем темпе и достаточно выразительно. Уже после первых страниц в комнате воцарилась атмосфера заинтересованности и сосредоточенного внимания. Когда, дойдя до половины, он сделал перерыв, чтобы закурить, настроение у всех уже было такое, что никто не проронил ни слова, да и сам читающий был возбужден, лихорадочно переворачивая страницы, он забыл об отложенной папиросе и читал все быстрее. Иоланта встала и слушала, опершись о пианино. Лицо Кейт покрыл легкий румянец. Кучиминьский сидел согнувшись с закрытыми глазами. У Хохли было такое выражение лица, точно его пытали.
Наконец Полясский закончил. Не глядя на присутствующих, он собрал листы рукописи, положил ее в портфель и закрыл его.
– Великолепно! – отозвалась первой Иоланта.
Тукалло вытянул вперед палец жестом прокурора.
– Нет, Адам, это не ты написал. Это не твой стиль.
– Что за сила слова! Какое воображение! – воскликнул, вскакивая со стула, Стронковский. – Но это лучшая пьеса из известных мне.
– Производит потрясающее впечатление, – высказался Гого.
Дрозд встал и протянул Полясскому руку.
– Поздравляю. И эта форма. Она совершенно новая у тебя. Бесподобно!
Кучиминьский молчал, и Полясский обратился к нему:
– А ты что об этом скажешь?
– Я не согласен с Дроздом. Единственное, что никуда не годится, так это форма. Не понимаю, Адам, как ты мог не заметить, что это театральная постановка.
– Разумеется! – подтвердил Тукалло. – Воплотить это произведение можно только в театре. Все строение этой вещи исключительно сценическое. Но я настаиваю, что это не твое.
Полясский усмехнулся.
– Ты прав, не мое. Это написал начинающий, он не печатался еще нигде.
– Кто он? – послышалось несколько голосов.
– Этого я не могу сказать без его разрешения.
– Но это же талант, талант чистейшей воды! – восторгался Стронковский.
– Совершенно созревший талант и самого благородного происхождения, – добавила пани Иоланта.
