Текст книги "Три сердца"
Автор книги: Тадеуш Доленга-Мостович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
– Ты же не носишь очки, – заметил Ирвинг.
– Не ношу, но тогда у меня были какие-то на носу. Значит, протираю я их, осматриваюсь и убеждаюсь, что спрашивает у меня ксендз в одеянии для литургии, что нахожусь я в костеле и что рядом со мной какая-то дама в белом с бородавкой под левым глазом, а окружает нас несметная свадебная свита. Сразу сориентировался, что главный герой этой драмы – я, и тут следует отметить, что мне всегда удавалось ориентироваться легко и быстро.
– Ну и что вы сделали? – спросил Гого.
– Что ж я должен был сделать? Извинившись, я объявил, что мне срочно нужно выйти на минуту, и выскочил, сбив с ног какого-то старика. Остаток дня я провел в баре напротив. Швейцар из бара рассказал мне, что свадьба ожидала моего возвращения пять часов, после чего гости сели в кареты, машины и разъехались. Невесту забрала «скорая помощь». Да, это был чудесный день в моей жизни. Воспоминание о нем портит только история с фраком.
– Ты был во фраке?
– К сожалению, не в своем. Это был ужасный фрак, сшитый, вероятно, сумасшедшим портным. Одно можно сказать со всей определенностью, что заказан он был на худую и слегка горбатую особь мужского пола, которую Создатель одарил левой рукой короче правой и пристрастил к соусам, богатый ассортимент которых украшал лацканы фрака. Не зная, что сделать с этим относительно малопригодным нарядом, не имея возможности держать его дома, я отослал вещь в благотворительное общество «Мизерикордия». До сих пор храню восторженное благодарственное письмо, заверяющее щедрого жертвователя в том, что все руководство сохранит ко мне благодарность пожизненно. Однако злоключения на этом не закончились. Спустя несколько дней появился у меня израильтянин по фамилии Тромбка.
– Горбатый и с одной короткой рукой, – подсказал Гого.
– Вовсе нет. Он был толстый и обе руки короткие, но при этом хозяин пункта проката одежды на улице Свентокшиской. Он требовал вернуть фрак. Я, разумеется, направил его в общество «Мизерикордия», но пришел он туда уже слишком поздно. Оказалось, что эта «Мизерикордия» тем временем устроила вещевую лотерею, и фрак, как один из самых ценных выигрышей, стал собственностью некой вдовы из Милянувки. Вдова, к несчастью пана Тромбки, имела жениха в лице железнодорожного мастера, который отдать фрак отказался, приняв непреклонное решение пойти под венец, с той вдовой в означенном наряде. При обмене мнениями между двумя джентльменами возникли разногласия, в итоге которых пана Тромбку отвезли в институт травматологии, а железнодорожного мастера в полицейское отделение. В результате его обручение с вдовой не состоялось, а меня одиннадцать раз вызывали в разные суды в качестве свидетеля. Обращаю ваше внимание на знаменательный факт, что фрак этот разбил две семьи и привел в движение две машины «скорой помощи» и одну тюремную. И это утвердило меня в убеждении, что существуют предметы, приносящие несчастья.
Кейт искренне смеялась, а потом сказала:
– Если эта история правдивая, то она неподражаема.
– Извините меня, – возразил Тукалло, – но я не думаю, что это имеет какое-нибудь значение. Правда как таковая, объективная правда не существует. Зато каждая вещь становится правдой, если мы в нее верим, или тогда, когда будем убеждены, что это правда. В распознавании же пользуемся чувствами и мозгами или инструментами, не дающими никакой гарантии точности. Большинство наших правд – вранье. И только благодаря этому интеллигентный человек может чувствовать себя раскачиваемым на волнах сомнений и догадок.
Какой мерзкой была бы жизнь мыслящего существа, если бы мир изобиловал непоколебимыми правдами, о которые мы обивали бы себе бока. Пейзаж, как на Луне, омертвение погасших кратеров, из которых выдуло жизнь. Безвоздушная пустыня, самый легкий ветерок которой не очистит от космической пыли. Давайте беречь ложь, потому что еще неизвестно, не она ли именно дарует цветам запах, зелень деревьям, сладость фруктам, а нам чувство прекрасного. Будем уважать ложь, которая лучше и симпатичнее правды. Перед правдой можно только стоять на коленях, а с ложью дышать. Ученые утверждают, что тайну Вселенной, когда ее откроют, они сумеют заключить в одну короткую математическую формулу. Уродливо! Каким же нужно быть одурманенным и тупым слепцом, чтобы стремиться к этому, чтобы многообразие и богатство обратить в какие-то ординарные алгебраические уравнения, отказываться от чувств ради сухой и никому не нужной правды.
Говорил он ровным тоном и через нос, театрально, когда закончил, воцарилось молчание. Только спустя какое-то время заговорил Ирвинг.
– Несколько месяцев назад, когда болел гриппом, ты доказывал противоположное, утверждая…
Тукалло прервал его движением руки.
– Вполне возможно. Я не записываю свои мысли и могу себе это позволить, не относясь к тем темным и ограниченным существам, убогая духовность которых может решиться только на единственную теорию на всю жизнь. У меня они рождаются и созревают непрестанно. Я горстями разбрасываю их налево и направо.
Кейт была несколько обескуражена. Гого неуверенно улыбался, а Полясский сказал:
– Пугаешь бедного Фреда. Ты убедил его тогда, а сейчас…
– И сейчас тоже постараюсь. Не вижу причины, почему мое сегодняшнее понимание истины может быть менее убедительным, чем прежнее?
– Хотя бы потому, что оно противоречит прежнему, – заявил Ирвинг.
– Что за беда? Если оно неотразимо, ты столь же хорошо должен принять его, как и прежнее.
– А вы сами какого придерживаетесь? – спросила Кейт.
– Разумеется, никакого.
– Выходит, для вас это всего лишь интеллектуальное развлечение?
– О, нет, что вы? Мое отношение весьма серьезно. Вы только задумайтесь: какой-то профессор посвящает всю жизнь, чтобы доказать один-единственный тезис. И все ценят его работу, даже если спустя несколько десятилетий придет другой ученый и до последних дней будет заниматься только тем, чтобы в конце концов опровергнуть теорию предшественника. Это называется серьезной и творческой работой, а я, кто перерабатывает все это в ошеломляющем темпе, должен рассматриваться как искатель интеллектуальных развлечений. Здесь вопиющая несправедливость. Или речь идет о времени? Мет. А если так, то этот аргумент свидетельствует в мою пользу. Какой же исследователь будет присматриваться три дня к какому-то куску, ощупывать его, обнюхивать, облизывать, разглядывать под микроскопом, крошить, мочить, поливать кислотой, чтобы в итоге заявить, что перед ним кусок старой туфли. Я утверждаю, что количество использованного времени не имеет значения, а если говорит в чью-то пользу, то, конечно, в мою. И это та единственная польза, которая основана на ясности моего ума.
– Уверяю тебя, Север, что ты мог бы добиться значительных дивидендов, если бы начал писать, – сказал Полясский.
– Не могу. Торговля собственной душой, к тому же помноженная на какое-то там количество экземпляров с помощью пишущей машинки, – это постыдное унижение. Не забывай, что все действительно великие мыслители и создатели новых путей человечества не исписали все вместе даже четверти листа бумаги. Будда, Сократ, Христос, Зороастра – все они поучали, поучали, а вот их ученики усердно ловили обрывки гениальных мыслей и записывали. Уже сама забота о том, чтобы мои сентенции сохранились для будущих поколений или для той антропоидальной голытьбы, которая родится от такой же современной, уже сами хлопоты об этом снижают полет мыслей. Есть и более страшное. Ужас наполняет меня, когда подумаю, что моя книжка, часть моего естества, была бы доступна любому ничтожеству, что каждый глупец мог бы купить ее и ценой в несколько злотых соприкасаться своими недоразвитыми мозгами с моими мыслями, общаться со мной как равный с равным. Ба! Как высший с низшим, потому что он считал бы себя имеющим право критиковать.
– Ну, от этого нет спасения, – вставил Гого.
– Вообще-то есть: не писать, не отдавать свою душу на корм пигмеям и скунсам, не давать под угрозой опустошения своего ума и развращения интеллекта!
– Однако, – заговорила Кейт, – вы ведь читаете других авторов, например пана Полясского, и не находите там ни развращения, ни опустошения.
– Я не читал его книг, – ответил оскорбленный Тукалло.
– Вы, наверное, шутите?!
– Я вполне серьезен, а не читал, потому что я его друг. Эта дружба меня устраивает, и мне бы не хотелось разрушить ее из-за каких-то нескольких глупых книжек.
– Они далеко не глупые.
– Должны быть, а если должны, значит, таковыми являются. Это ясно. Насколько я еще способен выдержать глупость в живом слове, настолько в печати она вызывает у меня гнев и тоску, поэтому я предпочитаю общение с ним прочтению его книжек.
Полясский натянуто рассмеялся.
– Вы только не принимайте всерьез то, что говорит Север. Уверяю вас, он знаком со всеми моими книгами.
– По обложкам! По обложкам! – поднял указательный палец Тукалло. – Однажды я чуть было не поддался соблазну. Было это после большого количества выпитого. Охватила меня злость на приятелей, и тогда я взял в руки его книжку под названием… под названием «Цветное дно», «Кораллы на дне» или что-то в этом роде!
– «Цветные ночи», – подсказала Кейт.
– Возможно.
– А еще я должен сказать вам, пани Кейт, – с улыбкой произнес Полясский, – что эта книга с посвящением именно Северу.
– Я буду тебе вечно благодарен, Адам, – слегка наклонив голову, сказал Тукалло. – Так вот, беру, значит, я это «Цветное дно» в руки и начинаю читать. Уже из нескольких первоначальных фраз я понимаю, что события происходят в Вене, которую на дух не переношу, да к тому же еще во времена Собеского. Когда в конце страницы мелькнуло имя Кары Мустафы, я охнул и, как парализованный, опустился на стул, которого, к сожалению, за мной не было.
Гого рассмеялся, а Тукалло продолжал:
– Как моральные издержки, так и физические этого эксперимента раз и навсегда отпугнули меня от заглядывания в книжки моих приятелей. Я не хочу пренебрегать ими и отнимать у себя веру в то, что они понимают, о чем я говорю. Для меня предпочтительнее самые рискованные иллюзии, чем печальная действительность. Еще опаснее те, которые не создают ничего. Скажем, какой-нибудь Али-Баба или Фред, навьюченные золотом, предаются искусству избавления от своей ноши.
– Но есть ведь и такие, – мягко добавил Полясский, – которые не пишут из-за отсутствия таланта.
– Правильно делают, – одобрил Тукалло, – они лучше тех. кто, несмотря на отсутствие творческих способностей, пишет. Но я прошу тебя, Адам, не принимай это в свой адрес.
– Не бойся. Север, я не вскрываю письма, адресованные не мне, и не столь самоуверен, полагая, что ты соблаговолил так долго говорить обо мне.
– Ты прав, самоуверенность могут позволить себе лишь те, у кого есть чем гордиться. Сейчас… сейчас, как это звучит… Ага, вспомнил: «Скромностью подшиты плащи великих королей и мудрецов, маленькие людишки укрываются ею снаружи, чтобы спрятать неприличие своего высокомерия».
Полясский взорвался от смеха.
– Видите, видите, он настаивает, что не читал моих книг, а цитирует мои «Залежи».
– Если так, то это весьма удивительно. Афоризм этот я нашел у Эммануэла Либориуса в его работе « Prudentia maqnorum », изданной во второй половине семнадцатого века.
Полясский слегка покраснел.
– Это какое-то недоразумение.
– Сейчас все выясним, – кивнул головой Тукалло. – Эта книга в моем номере. Впрочем, я тебя не обвиняю в том, что ты используешь жемчужины мыслей такого знаменитого писателя. Уверен, что ты сделал сноску на источник, а не занимаешься плагиатом.
– Я не делал никакой сноски, потому что афоризм мой собственный, даю слово. К тому же я совсем не знаю латыни и признаюсь, что Либориуса вообще не читал.
– Но ты же не будешь утверждать, что не знаешь о существовании Эммануэла Либориуса и о его трудах.
– Знаю, разумеется, что за вопрос, но никогда не держал даже в руках этой… Этой « Prudentia maqnorum ».
– Вот видишь, а я всегда говорил, что классическое образование для писателя обязательно. Если бы ты знал латынь, то мог бы из нее горстями черпать мудрые мысли, а так ты обречен вылавливать их по крохам в разных источниках и в результате сам не знаешь, кому обязан.
Глаза Полясского вспыхнули гневом.
– Афоризм – мой собственный, – сказал он, чеканя слова, – и если позволишь, я сейчас возьму Либориуса, чтобы доказать это.
– Пожалуйста. Книга лежит на ночном столике, а место, которое тебя интересует, найдешь легко: заложено ножом для разрезания почты.
Полясский встал и вышел.
– Неприятная история, – отозвалась Кейт, – вам следовало бы промолчать.
– А я чую здесь какую-то новую шутку Севера, – сказал Ирвинг. – Я уверен, что Адам этой книжки в его номере не найдет.
Кейт вопросительно посмотрела на Тукалло. Он серьезно и утвердительно кивнул головой.
– Никогда не найдет, потому что ее там попросту нет.
– Так зачем же вы послали его наверх? – удивился Гого.
– Он проявил некоторое возбуждение. Прогулка по лестнице успокоит его. Трудно дискутировать с кем-то раздраженным.
В этот момент появился Полясский. Он с улыбкой показал Кейт книгу. Это были «Залежи».
– Эй ты, прохвост! – обратился он к Тукалло. – Я обыскал весь твой номер, но там не было ни одной книги, кроме моей! Ты попался, читаешь мои книги и точно знаешь, что я никогда не позволю приписать себе чужие мысли.
Все-таки ему было несколько неприятно, когда Север в присутствии Кейт, хотя и в шутку, выражался неуважительно по отношению к его творчеству, а когда уличил его еще и в плагиате, почувствовал себя просто скомпрометированным.
– А ты знаешь, – признался Полясский, – на несколько минут в меня действительно вселился страх, но не потому, что найду у Либориуса дословно мой афоризм, – совесть моя на этот счет чиста, – но я опасался, что там может быть та же мысль, похоже сформулированная.
– Ты зря беспокоился.
– Почему? Подобное встречается. Что-то из древней литературы западает нам в память, мы забываем об источнике и с течением времени считаем своей собственной мыслью. Но я еще раз уверяю тебя, что с латынью я не знаком и что Либориуса читать не мог, – оживленно закончил Полясский.
– Верю тебе, мой друг Адам. Верю, тем более потому, что латынь в данном случае вообще ни при чем. Прочитать Эммануэла Либориуса невозможно по той простой причине, что такого никогда не существовало.
Он оглядел триумфальным взглядом присутствующих и с гордостью добавил:
– Я его творец. Я придумал Либориуса здесь, в вашем присутствии, сейчас, вместе с его эпохальным произведением! Теперь представляете, как я был ошарашен заверениями Адама, что он уже давно наслышан об этом писателе.
Полясский смутился и буркнул:
– Вероятно, перепутал эту фамилию с какой-то подобной.
– Нет, друже! Я великодушно освобождаю тебя от плагиата, зато с болью должен констатировать твое вранье. Берегись состязаться с Северином Марией Тукалло. Его меч обоюдоострый, и когда одно острие клинка кажется зазубренным и уже безопасным, другое наносит смертельный удар. Ну, Адам, не сердись на меня, каждый может соврать. Иногда я сам, признаться, не то что лгу, но в известной степени разминусь с правдой, которую люблю больше всего, больше собственного счастья, и к которой стремлюсь в меру моих сил. Подадим друг другу руки, Адам, для совместной борьбы с враньем, для поиска ее в тайнах Вселенной, а возможно, доживем до того прекрасного дня, когда вдруг откроется нам она в простой математической формуле, заключающей в себе космический пафос открытого Божества.
Эта тирада рассмешила даже Полясского. Беседа перешла на другие темы, а вскоре всех пригласили в столовую. Из-за неблагоприятной погоды после обеда решили поиграть в бридж. Тукалло, Полясский, Гого и пани Збендская сели к столу, а Ирвинг, который не умел играть, составил компанию Кейт.
Она расспрашивала его, чем он занимается, и узнала, что он студент политехнического института, но только по настоянию отца, который хотел, чтобы сын получил диплом инженера.
Сам Фред несерьезно относится к своему образованию, редко бывая на лекциях и считая, что ему диплом ни к чему. В будущем, когда получит в наследство имение отца, делами заниматься не собирается. Производство его не интересует. Он увлечен творениями высокой культуры, собирает гравюры, которых у него уже несколько сотен, занимается автомобильным спортом. В Варшаве у него два спортивных автомобиля, на одном из которых он занял первое место на соревнованиях в Татрах.
– Я не предполагала, – удивилась Кейт. – Вы не похожи на демона скорости.
– Я не похож ни на что, и я ничто, – улыбнулся он меланхолично.
– Вы исключительно милый человек, – сказала она, – и когда я буду в Варшаве… постараюсь с вами встретиться.
Точно волна крови внезапно ударила Фреду в голову. Какая-то сумасшедшая надежда пронеслась в мозгу, но через секунду исчезла. Он чувствовал только, что покраснел, нет, пожалуй, побагровел, и обратил внимание, что она делает вид, что не замечает этого.
– Вы знаете, я очень люблю скорость, но до сих пор у меня не было знакомых со спортивной машиной. Я хочу вас попросить взять меня когда-нибудь на прогулку на машине, хорошо?
– Пожалуйста, прошу вас, это будет для меня… Я сейчас позвоню шоферу, и утром машина уже будет здесь.
– Нет-нет, спасибо. Это не срочно, да и дождь такой, что дороги, должно быть, очень скользкие.
Из соседней комнаты донесся баритон Тукалло:
– Извините, уважаемая пани, но я всегда в первом розыгрыше после партии объявляю игру малому шлему. Это мой принцип, и не вижу причины менять его только потому, что из-за глупого стечения обстоятельств у меня нет хорошей карты.
– Он всегда такой, – сказал растроганный Фред. – Тукалло ровесник Адама и значительно моложе Али-Бабы, но благодаря своему образу мышления стал в нашей компании бесспорным лидером.
– Али-Баба? Это литературный псевдоним?
– О, нет, мы так называем Юлика Залуцкого, князя Залуцкого из Горыни. Еще есть Збышек Хохля, прекрасный художник и, пожалуй, самый большой мегаломан [7]7
Человек, одержимый манией величия.
[Закрыть] на свете, Аркадий Дрозд, композитор, поэт Стронковский и другие. Вы познакомитесь с ними в Варшаве.
– Мне будет очень приятно. Кроме того, у меня есть еще одна просьба к вам. Мне бы хотелось увидеть групповой снимок, о котором вы вспоминали. Интересно, я, должно быть, забавно выглядела подростком.
– Забавно?! Вы там такая хорошенькая!
– Ну, это явное преувеличение, – рассмеялась Кейт.
– Извините, сейчас я постараюсь вас убедить.
С этими словами он побежал наверх и тотчас же вернулся. В руках у него была плоская кожаная папка.
– У меня нет с собой групповой фотографии, но есть увеличенный снимок пани.
– Мой? – удивилась она.
– Да, только прошу вас, не сердитесь на меня, – проговорил Фред и протянул ей папку.
Она открыла ее. Внутри, под целлулоидной пленкой, лежала большая кабинетная фотография… ее фотография в школьной форме с матросским воротником, волосы были заплетены в две косы.
– Как это вам удалось увеличить? – спросила Кейт.
– О, при современной технике это довольно легко. У меня есть еще один снимок почти в натуральную величину. Он был сделан в Америке.
Кейт взглянула на него сурово, думая, что ей следует сказать ему. Она была растрогана и одновременно огорчена, зная, что должна раз и навсегда лишить его всякой надежды.
Фред стоял сконфуженный: высокий, худой, некрасивый, еще не мужчина, почти мальчишка.
– Я знал, – произнес он тихо, – я был уверен, что когда-нибудь непременно встречу вас.
Она нахмурила брови.
– Фред, – начала Кейт, – то, что вы позволили себе сделать эти фотографии, было бестактно по отношению к незнакомой девушке, но я не хочу выговаривать вам и не сержусь на вас. Наша встреча – простое стечение обстоятельств, и меня очень удивляет ваше мнение, что это нечто большее, чем случай. Уже не знаю, плохой это случай или хороший. Я буду совершенно искренней во избежание всяких недоразумений. Мне показалось, что я смогу считать вас милым приятелем. Если у вас какие-то иные намерения, желания или надежды, то говорю вам открыто, что поддерживать наше знакомство я не смогу. И не только по причине замужества и потому, что моя мораль исключает малейшие отступления от достоинства и долга, но и потому, что если бы даже я была свободна…
Он стоял бледный, покачивая головой в знак согласия после каждого ее слова, и, наконец, прервал:
– Не продолжайте. Я знаю, я знал уже очень давно, что вы такая. Это читается по лицу, во взгляде. Я ни на что не надеялся. Никогда! Слышите, никогда! Никогда я не тешил себя малейшей надеждой и смирился с этим. Я ни о чем вас не прошу. Если мне можно будет видеть вас, то приму это от судьбы за счастье, а если нет, то буду и так благодарен вам за то, что вы есть. Клянусь, что никогда не нарушу ваш покой никакими признаниями, что никогда не вернусь к этому разговору. Вы знаете, я отдаю себе отчет, что зачастую трагедия становится комедией, и случается это тогда, когда человек, который ее переживает, смешон. Вы не смеетесь, спасибо вам и за это. Я отважился признаться только потому, что не ожидал насмешек в ответ, зная, какая вы. Вы действительно такая, как в те…
Он не закончил. Голос его задрожал, скулы нервно сжались, и, поклонившись низко, он быстро вышел.
Кейт долго сидела задумавшись.
– Бедный парень, – шепнула она себе.
Из соседней комнаты гудел голос пана Тукалло:
– Твои торги напоминают мне показания обвиняемого, который украл шесть вагонов муки и объяснял, что сделал это только потому, что был голоден.
За ужином неизвестно почему все были не в настроении. Кейт первая обратилась к Ирвингу, давая тем самым понять, что в их отношениях ничего не изменилось. Лицо его просветлело, но он упорно молчал, подвергаясь частым нападкам Тукалло.
Тот один, как всегда, был в своей тарелке. Полясский включался в разговор редко. Гого не мог скрыть своего недовольства из-за проигрыша, считая себя выдающимся бриджистом, и его раздражало то, что проиграл он значительно более слабым партнерам. В конце ужина Тукалло заметил:
– Ставлю три пряника против старых шнурков для ботинок, что Фред и Адам думают об одном и том же.
Ирвинг слегка пожал плечами, а Полясский рассмеялся.
– Если так, то и ты думаешь о «Лютне».
– Удивляюсь твоей проницательности и думаю, черт возьми, что и в этой мерзкой дыре должен быть какой-нибудь бар, который дождь не успел смыть с поверхности земли. И если бы пан барон был столь любезен вывести свою машину из гаража, а уважаемая пани согласилась бы на этот проект, думаю, что мы получили бы значительное облегчение.
Ирвинг оживился, а Полясский, кашлянув, поставил стакан пива, который подносил ко рту. Гого сказал:
– Вы знаете, это вовсе неплохая мысль, совсем неплохая, не правда ли, Кейт?
– Да, наверное, – ответила она искренне. – Я ничего не имею против. Вы там хорошо повеселитесь. В ресторане будет, скорее всего, пусто.
– Как, ты хочешь остаться дома? – удивился Гого.
– Вы же не лишите нас своего общества? – спросил Полясский.
– Я останусь, – ответила она. – Я не люблю ресторанов, и я не пью.
– В таком случае я останусь с вами, – заявил Полясский.
– О, спасибо, но это ни к чему. Я чувствую усталость и сразу же лягу. Такая погода клонит ко сну.
– Возможно, ты не хочешь, чтобы я ехал? – вполголоса спросил Гого.
– Я не возражаю, Гого.
– Тогда я иду за машиной, – вскочил с места Ирвинг.
Все дружно встали и начали оживленно искать свои пальто и зонты. Вскоре подъехал Фред. Прощаясь с Кейт, они обещали быстро вернуться. По одному пробежали к открытым дверцам машины, шлепая по лужам. В свете фар залитые дождем улицы выглядели пустынно и неприветливо.
Кейт, поежившись, пошла в свою комнату. Здесь было тихо, уютно и тепло. Впервые протопили печку, рядом с которой окутывала волна нагретого воздуха. Шум дождя за закрытыми окнами создавал приятное состояние безопасности и независимости от злых сил природы или людей. Она не могла понять этих мужчин, которым хотелось куда-то в такую ночь, которые с какой-то непонятной для нее горячностью спешили в неинтересный и скверный, очевидно, ресторан. Впервые со дня замужества она осталась одна, хотя это не тяготило ее, даже напротив. Она находила в этом некоторую прелесть. Проверив, все ли готово ко сну в комнате Гого, она разделась, приняла душ, легла, погасила свет и почти мгновенно уснула.
Ее разбудил шум опрокинутого стула. Машинально протянув в темноте руку, Кейт включила свет и увидела Гого. Он стоял в центре комнаты в шляпе и непромокаемом плаще, с которого стекала вода, и держал в руках коробку конфет. Глаза его блестели, а на лице была какая-то неопределенная улыбка.
Кейт взглянула на часы. Был третий час ночи.
– Уже два часа, боже мой, что вы делали там пять часов? – спросила в недоумении она.
– Моя королева! Такая красивая, такая сонная, – растроганно лепетал он, – смотри, я принес тебе шоколад.
Он наклонился над ней, обрызгивая ее лицо, волосы и руки дождем капель, покрывая ее поцелуями. Невыносимый запах спиртного ударил Кейт в нос. Она старалась как можно дольше задерживать дыхание, потом легко, но решительно отодвинула Гого от себя.
– Королева моя, счастье мое, – бормотал он.
– Прежде всего мог бы снять плащ и шляпу. Я вся мокрая, – сказала она спокойно, как всегда, – ты слишком много пил, Гого.
– Ты права, это ликер меня добил. Брр… Не переношу ликера, но ты себе не представляешь, какие это милые люди, а Ирвинг, я тебе говорю, ты не узнала бы его. Необыкновенный! Я думал, что он нелюдим, что его… А он, я тебе говорю, самый лучший компаньон на свете! Каков остряк, бестия! Что это он сказал?.. Сейчас, я не могу вспомнить… Специально запоминал, чтобы тебе рассказать, потому что остальное… Нет, нельзя… Ха-ха-ха. Совершенно неприлично, просто свинство говорили, но это не для тебя, мое сокровище, мой свет…
– Гого, раздевайся и ложись спать, утром расскажешь.
– Хорошо, хорошо, любимая, только еще… Что это я хотел?
– Иди спать, Гого, прошу тебя, – сказала она почти жалобно.
Гого немного протрезвел от ее тона.
– Уже иду, извини, это некрасиво с моей стороны. Я разбудил мою госпожу, и я пьян. Извини.
Он, осторожно взяв ее руку, поцеловал копчики пальцев и направился в свою комнату. По дороге с грохотом упал на перевернутый стул, а потом еще несколько минут возился у себя, и, наконец, воцарилась тишина.
Кейт лежала, опершись на локоть, стараясь успокоиться. До сих пор она никогда не видела его в таком состоянии. Ей трудно было отказаться от нелепой мысли, что это вообще был не Гого, а кто-то совершенно иной. Сознание того, что стул так и не подняли, не давало ей покоя. Она все-таки встала и поставила стул на место. Возвращаясь в постель, она ступила босой ногой в лужу воды на ковре.
Утром в обычное время она позвонила, чтобы принесли завтрак. Открыла шторы. На улице ярко светило солнце. Небо выглядело необыкновенно голубым. На его фоне разорванные контуры Гевонта смотрелись величественно, но по-доброму. Под окнами кто-то рубил дрова. Вчерашнее настроение ушло. Одевшись, она остановилась у двери комнаты мужа и вполголоса позвала:
– Гого, ты еще спишь?
Ответом была тишина.
«Пусть проспится, – подумала Кейт, – будить его не имеет смысла».
Внизу она застала только Ирвинга. Он сидел у окна, склонившись над какими-то трубками и книжками. Увидев ее, он вскочил и раскланялся.
– Добрый день. Извините, но у меня грязные руки. Засорился карбюратор, и я должен прочистить его.
– Не беспокойтесь, продолжайте заниматься своим делом, – сказала Кейт, присаживаясь рядом, – а где же остальные?
– Спят еще, ваш муж тоже?
– Да.
– С ним приятно общаться.
– Судя по состоянию, в котором он вернулся, думаю, что он не был приятен до конца.
Ирвинг возразил:
– Да нет же. Все мы слегка выпили, но были в полном порядке.
– Гого говорил, что вы хорошо провели время.
– О, да, было довольно весело. Мы оказались одни в зале, но нам не было скучно. Ну, вот я и закончил. Если позволите, я вымою руки, а карбюратор поставлю позже.
– Нет, зачем откладывать. Я пойду в гараж вместе с вами.
– Вас это не затруднит? Машина стоит не в гараже, а на улице, здесь недалеко. Вчера из-за этого засора я не смог доехать до самого дома.
– А, так вот почему Гого был мокрый с головы до пят.
– Самым забавным был Север, – усмехнулся Ирвинг. – Вы можете представить его себе не медлительным?
– Это трудно, – призналась она.
– Так вот, он бежал рысью. Из-под его ног вылетали фонтаны воды, а он чертыхался на всех знакомых и незнакомых языках, не меняя, однако, обычного тона и тембра голоса.
Ирвинг возился с машиной, открыв капот, и говорил:
– Не думаю, что они рано встанут. Тукалло любит вылежаться, а Адам после вчерашнего не в форме. А на меня повлияла погода, я подумал, не захотите ли вы прокатиться.
– Вы очень любезны. Действительно, прогулка сегодня для меня может быть приятной. Я с удовольствием воспользуюсь вашим предложением, если удастся подготовить машину.
– Я уже закончил. Только вымою руки и буду через три минуты.
Он вернулся с кожаным плащом на руке.
– Я прихватил это на всякий случай. Возможно, вы захотите поднять верх, и тогда это пригодится, потому что для открытого автомобиля вы слишком легко одеты.
– Спасибо, мне действительно бы этого хотелось, – улыбнулась она и подумала, что Ирвинг очень внимательный и симпатичный парень.
В кожаном плаще Фреда Кейт спряталась вся, до самых пяток.
– В бардачке перед вами вы найдете очки, – сказал он, когда машина миновала последнюю виллу Закопане. – Поскольку вам нравится скорость, я подниму стекло, если вы позволите.
А спустя минуту добавил:
– Я не превышу скорость. Шоссе скользкое, но эта машина весьма устойчива на дороге.
– Не беспокойтесь, я доверяю вам как водителю.
– Я постараюсь завоевать ваше доверие не только в этом качестве.
Она ничего не ответила, и разговор прервался, так как Фред добавил газа, а порыв ветра ударил слишком сильно.
Вопреки критике Гого, автомобиль показался Кейт великолепным. На прямых участках шоссе он вытягивал за сто двадцать километров, на виражах снижал скорость до девяноста, подъемы брал без усилия.
Временами она чувствовала напряжение, когда на крутых поворотах над пропастью машину заносило.
– Однако машина съезжает с дороги, – заметила Кейт после одного из таких моментов.
– Не волнуйтесь, – улыбнулся Ирвинг. – Я делаю это умышленно, чтобы не тормозить и сразу войти в вираж.
– А мне казалось, что мы в шаге от катастрофы.
– Боже упаси. Каждый достойный автомобилист, особенно тот, кто ездит в горах, должен владеть этим навыком, да это и не трудно. Я обучился этому в баварских Альпах.
– Вы много путешествовали?
– Нет. Несколько недель в Германии, около месяца в Швеции, куда ездил навестить своих дальних родственников, и шесть дней в Нью-Йорке.
