Текст книги "Три сердца"

Автор книги: Тадеуш Доленга-Мостович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

– Пока трезвый, – подчеркнула Кейт.

– Я всегда буду трезвым. Я дал себе слово в рот не брать даже капли алкоголя.

– Не верю твоим клятвам.

– Твое право, но убедишься, что на этот раз выполню, свято выполню обещание, о котором рассказал тебе минуту назад.

Кейт задумалась.

– Так зачем нам расставаться? – продолжал Гого. – Это имело бы для нас обоих нежелательные последствия. Прежде всего скандал, который не нужен мне, как и тебе, во-вторых, разного рода материальные и при общении со знакомыми трудности, да и просто мы не можем это себе позволить. Я считал бы своим долгом при разводе отдать тебе половину пенсии, а половины не хватало бы ни тебе, ни мне. Впрочем, не будем считать такой уклад жизни окончательным. Если спустя какое-то время ты убедишься, что тебе это не подходит, то поищем другой выход. Я долго думал над нашей ситуацией и пока не нашел более приемлемого решения. А еще я не понимаю, почему бы тебе не принять мое предложение.

– Ну, хорошо, – отозвалась Кейт. – Я принимаю его при двух условиях.

– Слушаю тебя.

– Первое условие: наша договоренность будет временной. Второе: если не выполнишь своих обещаний, я сразу же уеду.

– Согласен.

Кейт, не сказав больше ни слова, вышла.

В сущности она была удовлетворена таким исходом и тем, что сам Гого выступил с проектом, который устраивал ее больше всего.

Ближайшие дни не принесли ничего нового. Гого выполнял свои обещания, не пытался завязать с ней разговор. Они почти не виделись, единственно за столом, а еще когда приходили гости. К удивлению всех, не исключая Кейт, Гого почти перестал пить, не бывал в ресторане, а вечера и ночи просиживал дома. Когда его спрашивали, чем следует мотивировать такую смену привычек и привязанностей, он объяснял:

– Врач запретил пить. Нашел у меня в сердце какие-то тревожные симптомы.

– Да, в твоем сердце можно было найти что-нибудь, – злобно заметила Иоланта.

Он тоскливо посмотрел на нее.

– Что ты можешь знать о моем сердце…

– Не собираюсь его лечить.

– Ты и лечение? Ой, Иоланта, ни за что на свете я не смог бы представить тебя в качестве доктора или санитарки. Ты создана для добивания раненых.

Он не знал, что Иоланта разговаривала о нем с Кейт, что уговаривала ее развестись, однако чувствовал, что в ее лице он имеет злейшего врага.

Одновременно начал замечать и со стороны других недоброжелательное и прохладное отношение к себе. Под влиянием обрушившегося несчастья он стал болезненно впечатлительным, поэтому каждое критическое замечание или потеря к нему интереса становились для него ощутимым ударом.

Будучи хорошо воспитанным, несмотря ни на что, он умел держаться в компании, но с каждым разом ему все тяжелее удавалось делать это, по мере того, как он понимал свое полное одиночество.

«У меня нет никого, никого, – думал он. – Кто же может общаться с выродком какой-то холопки… Если бы я вдруг умер, никто бы не опечалился и вообще никому бы не было дела. Я ни в чьей жизни не занимаю даже малейшего места. Никто бы и не заметил, что меня нет».

И в такие дни он погружался в глубокую апатию. Лежал часами неподвижно или просто плакал. Случались и иные моменты, моменты упорства и установления целей. Тогда он лихорадочно ходил по комнате, кусая губы и давая себе клятву.

– Я верну ее снова. И не важно, случится это через месяцы или через годы. Я должен получить ее и сделаю для этого все. Я уже доказал и ей, и себе, что у меня сильная воля, ведь я же бросил пить. Сейчас нужно жить экономно, оплатить все долги, выкупить из ломбарда ее украшения, работать, зарабатывать, много зарабатывать, отказаться от пенсии, о которой она столько раз напоминала мне. Ни словами и обещаниями, а спокойным и неустанным языком фактов буду добиваться ее заново и должен вернуть.

Следуя принятым решениям, он начал искать работу. К сожалению та, которую мог получить в Варшаве, была до смешного низкооплачиваемой и не давала перспективы роста. Отец барона Ирвинга предложил ему на выбор три места, но все они были в дальних провинциях. А пока он посчитал свои долги. Их набралось около сорока тысяч. Поскольку он решил не тратить на себя абсолютно ничего, то понял, что даже без должности за три года можно выплатить все. При таких героических взрывах энергии достаточно, однако, было встретить в коридоре Кейт, увидеть ее холодный беспощадный взгляд, пройти мимо, не услышав даже мимолетного, ничего не значащего «день добрый», чтобы опускались руки, все усилия казались бесцельными, утопией, несбыточными мечтаниями.

И снова им овладевало отчаяние.

Однажды Марыня, подавая Кейт завтрак, сказала:

– Что это наш пан так исправился? Водка ему что ли опротивела? Постоянно сидит в доме, как Бог велел, а вот два дня с утра до ночи все пишет и пишет.

Кейт ничего не ответила: ей было все равно, чем занимается Гого. Спустя неделю она совершенно случайно узнала от Кучиминьского о занятии Гого. Появившись у Кейт раньше всех, он сказал:

– Вы знаете, я вынужден обратиться к вам за помощью. Неприятная и неловкая ситуация, связанная с Гого.

– С Гого?

– Да, и я хотел бы получить ваш совет.

– Что случилось?

– Гого решил попытать свои силы на литературном поприще. Он, правда, взял с меня слово сохранить это в тайне, но я должен рассказать вам. Мне жаль его. Я просто не могу решиться честно и откровенно высказать свое мнение о значимости его творения.

Кейт усмехнулась.

– Неудача?

– Не то слово. Это что-то чудовищное, жуткое. Я люблю Гого и считаю его культурным, хорошо воспитанным парнем, но то, что он написал! Боже мой, волосы подымаются на голове: графомания самого худшего сорта. И как мне ему сказать об этом?

– Просто. Так, как мне сейчас.

Он покачал головой.

– Не смогу, учитывая ситуацию. Он пришел ко мне возбужденный и сказал, что открыл, наконец, свое призвание. Представляете, ни меньше, ни больше, как призвание, объясняя мне, что, пережив какое-то духовное потрясение, опустошающее его естество в некоторых областях, в других открыл глубину его индивидуальности и далее в том же духе! Услышав такие слова из его уст, я растерялся и сразу понял, что будет плохо. И действительно, он вытащил стопку страниц и заявил, что это три первые части повести, которую он начал писать. Руки у него, несчастного, дрожали, и он уже собрался читать, я едва сумел его отговорить. В конце концов, он оставил мне рукопись. Лишь взглянув на титул повести и прочитав название: «Сломанная жизнь», меня охватил какой-то внутренний трепет. Дальше оказалось еще страшнее. Вы не обижайтесь на меня, пожалуйста. Я знаю, что вы достаточно снисходительны, чтобы осуждать меня, но я, читая, просто умирал от смеха.

– Этого следовало ожидать, – пожала плечами Кейт. – Я только удивляюсь, что ему пришло в голову заняться литературой.

– Я предполагаю, – сказал Кучиминьский, – что его подтолкнул успех Тынецкого.

– Очень может быть, – согласилась Кейт.

– Наверняка. Так скажите, как я должен поступить? Если бы не его энтузиазм, если бы не его убежденность, что у него талант, – я должен был только определить: талант это или гениальность, – если бы не его вера в себя, я бы пришел к нему и честно сказал: «Оставь в покое это занятие. Ничего хуже в жизни я не читал».

Кейт согласилась с его выводами.

– И сейчас вы должны ему так и сказать.

– Дорогая пани Кейт! А может, вы бы сняли этот крест с моих плеч? На вас он не обидится, я же стану врагом, а еще хуже сочтет, что я хочу в зародыше убить его талант из опасения конкуренции в его лице.

Кейт все-таки не согласилась, отделавшись шуткой:

– Ах, как нехорошо с вашей стороны. Вы боитесь подвергнуть испытанию ваши приятельские отношения, а хотите, чтобы я рисковала своим семейным счастьем.

Новость о литературных притязаниях Гого развеселила Кейт и породила иронические мысли, но не заняла ее внимание надолго. Она была полностью поглощена подготовкой к премьере и не пропускала ни одной репетиции в театре. Кейт делилась своими мнениями по отдельным сценам пьесы. Под влиянием ее замечаний Роджер в последние минуты переделал диалоги и изменил финал второго акта.

Директор Засецкий, режиссер спектакля, сказал однажды:

– Вам следует взять часть авторского гонорара.

– Самым большим для меня гонораром будет успех пьесы.

А его предсказывали все: актеры, театральные критики, которые иногда бывали на репетициях, даже технический персонал.

Однажды актер, впервые представленный Кейт и не знавший ее ранее, но ежедневно видевший ее в сопровождении Тынецкого, сказал:

– Это настоящее счастье для автора иметь такую жену, как пани…

«Вы ошибаетесь», – хотела поправить Кейт, но он продолжал:

– О, я не говорю о вашей красоте, которая осчастливила бы любого мужчину, а только о вашем знании театра. На протяжении нескольких дней я наблюдал, что каждое ваше замечание повышает качество пьесы.

– Благодарю вас, – улыбнулась Кейт, – но я не жена пана Тынецкого.

– Извините, пожалуйста, – смутился актер, – прошу простить меня, но мне казалось…

Галантно поклонившись, он добавил:

– Насколько моя наблюдательность и интуиция не изменяют мне, то я ошибся лишь во времени, опередив события.

Кейт покраснела и, чувствуя это, громко рассмеялась, чтобы скрыть это нелепое смущение.

– Это ошибка. Я – кузина пана Тынецкого.

К ним подошли актеры. И, воспользовавшись этим, Кейт убежала.

Это незначительное происшествие всколыхнуло, однако, ее воображение. Актер говорил о своей наблюдательности, а значит, он заметил в отношении Роджера к ней и наоборот нечто, что позволило ему подумать о них, как о семье. Как это прозвучало… Опередил события…

И вдруг ее охватила какая-то непонятная удовлетворенность жизнью, стечением обстоятельств и собой. И даже те оскорбления, которые она услышала от Гого, показались ей сейчас благоприятным событием.

«Опередил события… А почему бы и нет, почему я не могла стать женой Роджера?.. Морально я свободна и могу распоряжаться собой, да и юридически освобожусь скоро».

Кейт стояла в темном уголке освещенного зала. У рампы две актрисы и режиссер спорили о чем-то с Роджером. Его профиль и высокий силуэт казались ей такими понятными и близкими, такими незаменимыми и единственными…

«Это чувство, – спрашивала она себя, – это и есть любовь?.. А если так, то когда она родилась?»

Минута за минутой она как бы переворачивала странички прошлого. Вот Полясский читает его повесть. Нет, тогда она чувствовала какую-то солидарность с Роджером, уже была счастлива, радуясь его успеху. Значит, еще раньше. Может быть, тогда в санях, когда понесли кони? Нет, тоже нет! Она волновалась за его жизнь и поцеловала. Воспоминания вернули во времена ее приезда в Пруды, и Роджер, который ждал ее у камина…

«А еще на станции я почувствовала сожаление, что он не приехал за мной…»

Да, невозможно найти начало этой цепи фактов. Когда впервые он появился в ее квартире такой холодный и официальный, не родилось ли в ней уже тогда нечто неуловимое, а может, когда он прислал цветы, пришел и говорил о давних стихах. А потом Иоланта восторгалась им, и на следующий день они бродили по Театральной площади. На обратном пути домой она уже понимала, что ей интересно с ним.

Ее размышления прервались окончанием репетиции. Как обычно, они вышли вместе, собираясь зайти в несколько магазинов и поехать к Роджеру домой, где уже заканчивали клеить обои.

– Итак, – сказал он, – послезавтра генеральная репетиция, а во вторник премьера.

– Вы счастливее меня, – вздохнула Кейт. – Вы будете за кулисами, а я в зрительном зале покроюсь гусиной кожей или упаду в обморок.

– Я не теряю надежды, а вы все-таки боитесь?

– О нет! Волнение это – не отсутствие уверенности в качестве произведения, это что-то совершенно непонятное, физиологическое, не зависящее от естественных возможностей.

– Вот поэтому я посоветую вам кое-что: сделайте так, как я, и не ходите на премьеру вообще.

– Вы серьезно не собираетесь? – возмутилась она.

– Почему это вас удивляет?

– Не удивляет, а возмущает.

– Мы же все равно увидим генеральную репетицию, а премьера всего лишь реакция зрительного зала. А еще я признаюсь вам, что мне неинтересно наблюдать за этим явлением, выслушивать аплодисменты или считать количество оваций.

– И поэтому вы не хотите идти?

– Не совсем так. Мне не хочется говорить о творчестве и о впечатлениях знакомых, кроме того, не хочется, чтобы меня выталкивали на сцену, если публика потребует автора, ведь я же не актер, выражением которого является его внешность, а я автор, который обращается к людям посредством своих произведений… Разве вы не понимаете меня?

– Вполне, – улыбнулась Кейт, – но публика будет огорчена и… я тоже. Я так радовалась, представляя те минуты…

– В таком случае, – воскликнул он весело, – решено. Я, конечно, буду в театре.

– Нет-нет, – запротестовала Кейт, а сердце забилось сильнее, – я не такая уж эгоистка, чтобы ради своего удовольствия требовать от вас жертв.

– Ах, пани Кейт, неужели вы не знаете, что то, что может быть для вас приятным, для меня не может быть жертвой, а только радостью.

– Я знаю, что вы слишком добры ко мне, но позвольте мне маленький реванш. Я хочу доказать вам, что некоторые жертвы для меня – радость. Вы убедили меня, и, значит, мы вместе не идем на премьеру.

Тынецкий, улыбнувшись, сказал:

– Что за странное создание человек. Добивается того, к чему стремился, и вместо того, чтобы поблагодарить богов, тотчас же думает, чего бы это еще пожелать.

– Какие же у вас дальнейшие желания? – спросила задорно Кейт.

– О, они такие смелые, что боюсь даже произносить их вслух.

– Иногда смелость оплачивается, – заметила она.

– Тогда рискну. Пани Кейт, я мечтал провести вечер премьеры с вами.

Он произнес это легким, почти шутливым тоном, а после паузы добавил:

– С вами наедине… это не слишком смело?

– Нет, не слишком, – усмехнулась она, – я с удовольствием проведу вечер с вами.

– Да, но вы, наверное, не принимаете во внимание того, что я говорил о человеческой природе.

– Это значит, что у вас уже появились новые желания? – спросила она, развеселившись.

– Вот именно, – вздохнул Роджер, – как видите, я ненасытен.

– Действительно, – согласилась Кейт. – Когда же, наконец, исполнятся ваши желания?

– О, об исполнении всех сейчас не смею и мечтать.

– И каким же будет окончательный комплект?

– Программа минимум касается лишь оговоренного вечера.

– Итак?

– Значит так: вам не нравится ресторан и мне тоже. Так где же мы проведем вечер?

– Вы придете ко мне.

– Там мы не будем одни.

– Наоборот. Я думаю, что все пойдут на премьеру и мой муж в том числе.

Он снова вздохнул.

– Я думал о чем-то другом. Вы не рассердитесь?

– Я совершенно убеждена, что вы никогда не предложите того, за что я могла бы рассердиться.

– Весьма благодарен вам за доверие, но тем более я должен постараться не потерять его.

Кейт посмотрела ему в глаза.

– Мне кажется, что вам это не удастся даже в том случае, если вы захотите.

– И все-таки что бы вы сказали, если бы я, например, предложил провести этот вечер у меня дома?

Кейт задумалась.

– Вот видите, – обеспокоился он ее молчанием, – я переборщил, но я должен объяснить вам свои мотивы. Прежде всего, если речь идет об общественном мнении, то никто о нашем вечере не узнает. Если я приду к вам, то сочтут, что я захотел воспользоваться отсутствием мужа, не так ли? К тому же мы – родственники, и вы не сомневаетесь в характере моих намерений, правда? И, наконец, еще один аргумент: вечер премьеры моей первой повести это такой большой праздник и мне бы хотелось поделиться им с вами.

– Я согласна, – кивнула головой Кейт, – и уверяю вас, что и для меня он не будет будним днем.

– Я очень, очень вам благодарен, – произнес он взволнованно.

Кейт рассмеялась, чтобы не выказать своего волнения.

– А сейчас вы должны мне признаться, что это была уловка.

Изобразив на лице изумление, он спросил:

– Какая?

– Это же неправда, что у вас рождались новые желания. Готовенький план был с самого начала.

– Признаюсь с раскаянием и бью себя в грудь.

– Готова поспорить, что вы уже давно все это спланировали.

– Ничего не скроется от вашей проницательности.

– И поэтому вы так спешили, чтобы ко вторнику все в доме было готово.

– Согласен, – рассмеялся Роджер. – Я разоблачен.

Он действительно еще несколько недель назад придумал все это. Был и еще один, самый важный пункт, но о нем Кейт не догадывалась.

Во вторник после обеда, как всегда, на чай пришли Тукалло, Полясский, а позднее Стронковский и Иоланта. Главной темой разговора была, конечно, премьера пьесы Тынецкого, на которую шли все.

Когда около восьми собирались выходить, Гого, видя, что Кейт остается, поинтересовался:

– Ты не идешь в театр?

– Нет.

– Думаю, что Тынецкому будет неприятно, – заметил он несмело.

– Почему вы не хотите быть на премьере? – встревожилась Иоланта.

– Я присутствовала на генеральной репетиции, – уклончиво ответила Кейт.

– Но Тынецкому, конечно, будет неприятно.

– Разве присутствие или отсутствие одного человека можно заметить среди тысячи других? – сказала Кейт, слегка пожав плечами.

– В этом кроется какая-то тайна, – заключила Иоланта. – Все-таки, пани Кейт, почему вы не идете?

– Так вы же сами сказали, что это тайна.

Иоланта все-таки не успокаивалась и, прощаясь с Кейт, шепотом спросила:

– Вы поссорились?

– С кем?

– Да с Тынецким.

Кейт рассмеялась.

– Я не умею ссориться.

– Вы так загадочны. Но прошу вас, приходите в театр хотя бы после второго акта. Тынецкому и в самом деле будет неприятно.

– Уверяю вас, что вы ошибаетесь.

– Я вас не понимаю, – встревоженно сказала Иоланта.

Гого в душе тоже не оправдывал решение Кейт. Ее отсутствие в театре на премьере кузена вызовет, разумеется, его интерес и, в свою очередь, любопытство всех знакомых. В этом Гого не сомневался, и он не ошибся, потому что его встречали одним вопросом:

– А где пани Кейт?

– Она почувствовала себя плохо и осталась дома, – отвечал он.

Однако после второго акта, когда зрительный зал взорвался продолжительными овациями, требованиями на сцену автора и когда оказалось, что его в театре нет, Гого мгновенно посетила вроде нелепая мысль: «Вот поэтому не пришла Кейт. Она знала, что его не будет, и осталась дома, а он там с ней…».

Кровь ударила ему в голову. Почти бессознательно Гого стал проталкиваться между рядами к выходу, задевая зрителей и наступая им на ноги. В проходе его поймал за локоть молодой Чумский, рассказывая что-то о таланте, о Фредро, об аристократии, которая… И так далее.

Гого, ничего не соображая, соглашался, улыбаясь, а в голове гудело.

«Ах, каким же я был глупцом, каким глупцом!»

Наконец он избавился от Чумского. В гардеробе долго шарил по карманам в поисках номерка. Выбежав на улицу, он вскочил в первое попавшееся такси, и спустя несколько минут машина остановилась возле дома. Он посмотрел на окна. Только в спальне Кейт горел свет.

«Какой же я глупец, наивный глупец», – повторял он про себя, поднимаясь по лестнице.

На первом этаже он все-таки остановился и задумался. Ну, застанет их вместе, застанет, возможно, в ситуации, не оставляющей никаких сомнений. И что тогда?

Он, конечно, несмотря на прерванные отношения с Кейт, юридически оставался ее мужем. Какую пользу из этого права можно извлечь? Первой мыслью было убить их обоих, отомстить за то, что так постыдно его обманули. Но что-то заставило его задуматься о будущем. Что потом?

Скандал, тюрьма, нищета…

Закусив губы, он вытер вспотевший лоб и еще раз подумал. Нет, он не может так поступить, но должен получить козырь, который подтвердит вину Кейт, а с его помощью обуздает ее, уничтожит ее высокомерие.

Открыв дверь, он быстро прошел из прихожей в кабинет и вошел в спальню Кейт. В халате перед зеркалом сидела Марыня и выщипывала брови.

– О Езус! – вскочила она, увидев Гого.

– Где пани? – спросил он резко.

– Вы меня так напугали, – ответила она прерывающимся голосом. – Нет пани.

– Как это нет?!

– Вышла.

– Одна?

– Ну, одна. Так вы же все вместе ушли в театр.

– Она не говорила, куда идет?

– Нет, не говорила. Может, в кино или куда-нибудь еще.

– И никто не приходил после моего ухода?

– А никто.

– Что ты, Марыня, черт возьми, заладила! – заорал он. – И не звонил никто?

– А откуда я могу знать? В кухне телефонного звонка не слышно.

– Марыня не в кухне сидит, а прихорашивается здесь перед зеркалом, – со злобой прокричал он и выскочил из комнаты.

После минутного колебания он надел шляпу. Зная, что Кейт иногда бывала в кондитерской по улице Польной, он решил отправиться туда.