Текст книги "Три сердца"
Автор книги: Тадеуш Доленга-Мостович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
– Ну, положим, не совсем созревший, – возразил Кучиминьский. – В рассказе есть места, которые требуют серьезной корректуры, да и сам выбор литературного жанра не свидетельствует о зрелости автора. Это пьеса, из которой нужно сделать пьесу, но я согласен, что ты открыл не просто звезду.
Полясский поднял голову.
– Я думаю, господа, – произнес он торжественным тоном, – что открыл большого драматурга, и без колебаний могу заявить, что такого уровня в драматургии у нас не было никого после смерти Выспяньского. Это его единственное творение, насколько я знаю, но уверен, из-под его пера могут, должны выйти еще великолепные произведения.
– Я разделяю твои надежды, – согласился Тукалло. – Прежде всего меня поразило, что автор не побоялся положить в основу простые человеческие чувства: любовь, ненависть, доброту. Вот так смелость, черт возьми! Это шекспировская вера в силу собственного пера! Только лучшие во главе с Шекспиром не колебались представлять человеческие страсти в классическом стиле, чистом, без каких бы то ни было до– и надстроек, украшений, психологических петель, искусной глубины и всей той литературной галантности, которыми посредственности так скрупулезно, так умело и профессионально штопают, латают и зашивают дыры в халате своей души. Так вот, здесь прежде всего я вижу творческий жест, смелый и решительный в своей простоте. Это самое счастливое предсказание, заявка высочайшего класса.
– Но какая правда исходит от этих образов, – проговорила Иоланта. – Какая пластика хотя бы в Марте.
Все подбрасывали свои замечания, вспоминали и недостатки произведения: некоторую шероховатость стиля, провинционализм и непропорциональность фрагментов.
Только Кейт не принимала участия в разговоре. Она односложно ответила на несколько заданных непосредственно ей вопросов и молчала, полностью находясь под впечатлением «Дня седьмого» и поглощенная своим предчувствием, почти уверенностью, что автор этого романа Роджер. Она уловила развитие его мыслей, даже несколько выражений, которые уже слышала от него. Она была в восторге, а сейчас, когда эти люди вокруг нее, обычно такие требовательные, такие критичные и даже злобные, своими хвалебными замечаниями обосновывали и поддерживали ее восторг, ее охватила какая-то невероятная радость, такая, какой она еще никогда не испытывала.
Она была слишком потрясена, чтобы задумываться над причинами этой радости, возбуждения или гордости, потому что не знала в эти минуты, что берет в ней верх над иными чувствами. И до конца вечера ее согревало это дивное настроение. Когда после ужина вся компания расходилась, она спросила Полясского:
– Вы не могли бы мне назвать автора прочитанного?
Он многозначительно улыбнулся.
– Отказать вам – для меня пытка, но я должен. Вы сами поймете и захотите меня простить, но без его согласия я не могу.
– Жаль, но вы совершенно правы. Прошу извинить меня за мою настойчивость, – сказала она, протянув руку на прощание.
– Могу лишь сказать, что вы знаете автора и вам будет приятно, что я открыл в нем незаурядный талант.
Когда за ним закрылась дверь, Кейт рассмеялась. «Ей будет приятно!.. Какой забавный этот Полясский! Ей будет приятно!..» Нервно сжимая пальцы, она бесцельно бродила по комнатам, не в состоянии собрать рассыпавшихся в каком-то беспокойном и радостном танце мыслей.
«Как хорошо, что он ушел», – подумала она о Гого. Вдруг она вспомнила о стихах на поздравительных открытках. Правда, Тынецкий просил не читать их, но сейчас она не могла лишить себя этого удовольствия. Все они лежали в сундучке на шкафу в коридоре. Беспокоить Марыню в такое время не хотелось. С трудом она выдвинула в коридор стол, поставила на него стул и сняла сундучок. Открытки, к счастью, были спрятаны не очень глубоко, поэтому она быстро их нашла.
Устроившись на кровати, Кейт погрузилась в чтение. Это действительно были наивные стихи, хотя в каждом можно было найти глубокую мысль и ее оригинальное изложение. Она прочла их несколько раз и подумала: «Но почему я так радуюсь?».
Переполнявшие ее впечатления не позволили найти ответ на этот вопрос и вызвали какую-то внутреннюю заторможенность, внесли диссонанс в ее состояние.
Уснув очень поздно, Кейт спала так крепко, что даже не слышала шумного, как всегда, возвращения мужа. Утром встала с хорошим настроением и сразу же после завтрака позвонила в гостиницу, где ей сообщили, что граф еще не приехал. Но едва успела положить трубку, как зазвонил телефон.
Она сразу узнала голос Тынецкого, который извинялся за столь ранний звонок.
– Вы вернулись? – удивленно спросила она. – Только что мне ответили, что вас еще нет.
– Все верно, я ведь звоню с вокзала, чтобы сообщить, что привез портрет нашей прабабки, который висел в вашей комнате в Прудах. Я подумал, что не имеет смысла везти его в гостиницу, и мог бы по дороге доставить прямо к вам, если, конечно, не помешаю в такой неподходящий для визитов час.
– Портрет… Вы так добры, но поверьте, я говорила о том, что он дорог мне, не для того, чтобы вы привезли его.
– Как вы можете, пани Кейт, думать так. Для меня это лишь возможность сделать для вас что-нибудь приятное, хоть и незначительное.
– Очень значительное. Приезжайте, пожалуйста. Я приготовлю завтрак.
Спустя четверть часа он был уже у них. При встрече ей не удалось скрыть своих чувств. Когда распаковали сверток и Роджер сел завтракать, она спросила:
– Вы еще ни с кем не встречались по приезде?
– Нет. Я только успел забежать к парикмахеру и позвонить вам.
– Значит, и по телефону не разговаривали ни с кем?
– Нет! – удивился он. – Но почему вы спрашиваете?
Она подвинула чашку и, наливая кофе, сказала:
– Мне помнится, вам немного молока?
– Да-да, очень мало, пожалуйста. Спасибо.
Роджер размешал сахар и заметил:
– Вы чем-то взволнованы. Должно было произойти что-то важное.
– Да-да, – согласилась она, глядя ему в глаза. – Хотя я ничего не сделала, ничего не создала, а радуюсь, как Создатель, который с удовлетворением смотрит на свое творение в седьмой день.
Рука Тынецкого с чашкой застыла в воздухе.
– А как… как у вас возникло такое сравнение?
– О, это после вчерашнего вечера, – сказала Кейт, стараясь придать голосу тон безразличия. Сейчас она была совершенно уверена, что автором романа был он. – Собралась но обыкновению компания, и Полясский читал произведение неизвестного автора. Как раз в нем и было это сравнение, а назывался роман «День седьмой».
Лицо Роджера становилось все бледнее, голос его слегка дрожал, когда он спросил:
– Зачем же пан Полясский читал? Наверное, ему хотелось развлечь присутствующих?
Движением головы она возразила ему.
– Нет, пан Роджер, он хотел похвастаться, похвастаться открытием нового большого таланта. – И повторила: – Да-да, нового большого таланта.
Роджер сидел неподвижно с закрытыми глазами, с какими-то застывшими чертами лица, и в этом состоянии он напоминал изваяние еще больше, чем тогда в лесу после несчастного случая.
– Вы не шутите? – прошептал он, наконец.
Тогда она взяла его руку и стала лихорадочно говорить, точно боялась остановиться, объясняя, что она не шутит, что роман замечательный и произвел огромное впечатление не только на нее, но и на всех. Стронковский, Кучиминьский, Полясский, Иоланта и даже Тукалло, все не жалели восторженных слов. И Кейт повторяла все высказывания, цитировала мнения, рассказывая, как единодушно пришли к выводу, что автор в будущем станет известным драматургом.
– А я, я, пан Роджер, я сразу догадалась, что это вы написали. Нет, не догадалась, я почувствовала, ощутила, скорее знала и была так счастлива!
Кейт уже не владела собой, не думала ни о себе, ни о том, что говорит и как говорит. Ее захлестнуло неизъяснимое, всепоглощающее и опьяняющее волнение, которого до сих пор она еще никогда не испытывала и которое лишило ее воли, точно какой-то наркотик. Она видела перед собой только его глаза с меняющейся гаммой таких глубоких чувств, что в них и дна невозможно было разглядеть, постичь их до конца. Однако, погружаясь в них, она не чувствовала никакого страха, знала, что не встретит там никакой опасности, что там, в неведомых ей глубинах, она встретит теплоту и силу, парализующую, как сон, и такие близкие и заботливые, необходимые, как и его присутствие.
Резкий звонок телефона отрезвил ее. Звонил Ирвинг, нашедший пустяковый предлог, чтобы обменяться с ней хоть несколькими словами. Вернувшись, она застала Роджера, стоявшим у окна.
– Как хорошо, – начал он, – что вы почувствовали всю важность этого для меня. Я никому не говорил о своих надеждах и стремлениях. Не рассказывал и вам, но лишь потому, что в равной степени как боялся потерпеть поражение, так и жаждал победить. А разве имел я право претендовать на вашу доброжелательность по отношению ко мне, беспокоить вас?
– Вы имели право, – произнесла она едва слышно.
– О, сколько раз мне так нужен был ваш совет, сколько раз мне хотелось, чтобы вы оценили то или и иное мое произведение. Как часто я умышленно в разговоре с вами затрагивал темы, которые становились основой какой-нибудь моей повести. И ваше мнение было для меня критерием. Благодаря вам я сблизился с обществом, в котором, как в зеркале, сумел рассмотреть и сравнить свои умственные способности и свои чувства, духовный уровень и мастерство произведений этих людей. Я не получил никакого ответа, никакой уверенности, однако это придало мне смелости сделать решительный шаг, чтобы спросить себя, кто я и буду ли кем-нибудь? Исполнятся ли хоть в незначительной степени вынашиваемые столько лет мечты?
Могу ли я, реальный я, дворовый приказчик, одержимый сумасшедшей манией величия, заподозривший в себе искру Божью и тайно, настойчиво и годами пытающийся разжечь ее в пламя, быть художником, творцом или должен остаться жалким и смешным графоманом, нулем, значение которого не изменит каприз судьбы, которая из Матейки сделала пана, потому что, должен вам признаться, я не чувствую себя Роджером Тынецким. Вы понимаете меня?
– Нет, – покачала головой Кейт, – во всяком случае не совсем.
– Объясню. Больше не могу быть Тынецким. Перемены застали меня в возрасте двадцати восьми лет, когда я был уже взрослым, со сложившимися взглядами, убеждениями, верой, пристрастиями, надеждами, желаниями, запросами и чувствами, словом, со своей индивидуальностью, которую не поменяет изменившееся материальное и общественное положение человека. Следовало бы отказаться от себя, от всего, кем был, и, отказавшись, стать кем-то совершенно иным. На мой взгляд, это выше человеческих сил, по крайней мере, выше моих. Это было бы равносильно духовной смерти. Порой, мечтая о каком-нибудь волшебном перевоплощении, я задумывался, а хотелось бы мне утром проснуться, например, индийским магараджей, американским миллионером, каким-нибудь известным писателем или королем? И всегда я приходил к выводу, что не хотел бы такого чуда, потому что тогда это был бы не я, а какой-то чужой человек, который мне, Матею из Прудов, неинтересен. Вопреки убежденности многих, а возможно, и вашим предположениям, большая перемена в жизни меня, по крайней мере, не сделала счастливым, хотя помогла во многом: благодаря ей передо мной открылась более прямая и легкая дорога для осуществления своих желаний и удовлетворения стремлений мелкого дворового приказчика, который ночами писал наивные стихи и из услышанных историй составлял повести в надежде, что когда-нибудь, хоть когда-нибудь они появятся в печати… А сейчас вы понимаете меня?
– Да, я хорошо вас понимаю, только не могу передать, как я рада, что вы добились своей цели в жизни.
Он взглянул на нее, и в его глазах на мгновение вспыхнул какой-то яркий огонек. Кейт ждала, что он скажет что-то важное, но он, видимо, изменил решение. Оживление исчезло с его лица. Он задумчиво смотрел перед собой, а потом, улыбнувшись, сказал:
– Это лишь один из этапов, который ведет к цели моей жизни, – пояснил он, пытаясь придать своему голосу легкий и свободный тон.
– И что же это за цель? – спросила Кейт.
Взглянув ей прямо в глаза, он серьезно ответил:
– Счастье.
Ей хотелось подойти к нему, положить руки на плечи и уверять, что он заслуживает счастья и обретет его, потому что он, как никто другой, достоин этого. Однако она совладала с собой и произнесла деловым тоном:
– Так вы начнете готовить роман для постановки на сцене?
– Когда-нибудь. Прежде закончу пьесу, над которой работаю сейчас.
– Пьесу? – удивилась она. – Значит, вы пишете для театра?
– Да-да, и давно. Идея этой пьесы родилась у меня в тот день, когда вы впервые приехали в Пруды на каникулы. Может, вы помните, что тогда во всей округе говорили про пана Ланевского из Сеньчиц, который пытался убить своего сына?
– Что-то припоминаю.
– Это происшествие послужило мне основой вначале для стихов, а потом и для пьесы. Разумеется, прежде чем осмелюсь предложить ее театру, я попрошу вас и ваших друзей прочитать и сделать замечания. Уже сейчас мне кажется, что она лучше, чем «День седьмой», хотя я могу и ошибаться.
Но его опасения были напрасны. Спустя несколько дней Кейт прочла пьесу и по желанию Роджера отдала рукопись Полясскому, сказав при этом:
– Я мало знакома с театром, чтобы выносить приговор, но я совершенно убеждена, что и на вас эта пьеса произведет потрясающее впечатление.
Через две недели в прессе появились публикации о том, что в Национальном театре готовится к постановке пьеса под названием «Глоги». Это будет дебют талантливого драматурга высокого уровня. Автор пьесы молодой, ранее неизвестный писатель Роджер Тынецкий.
Все это время, как и позднее, когда проводились пробы, Кейт в основном занималась судьбой пьесы: составом актеров, декорациями, редактированием. Все это поглощало ее так, что она значительно легче и безразличнее переносила обстановку, которую создавал в доме Гого, становясь все более невыдержанным, все чаще позволяющий себе затевать скандалы.
Тем временем Тынецкий купил себе дом на Саской Кемпе. Это был небольшой, но удобный и красивый дом, выбранный по совету Кейт из нескольких десятков, предложенных ему посредниками. Именно после этого события Гого погрузился в очередной период своего негодования. Прежде всего ему не нравилось, что дом был довольно скромный.
– Со стороны Роджера отвратительная скупость, – издевался Гого, – владея таким огромным состоянием, покупать какую-то хибару, когда мог показать класс и приобрести себе какой-нибудь особнячок в Аллеях Уяздовских, если не целый замок. Любой канцелярист может позволить себе такой дом. – И добавил с иронией: – Деньги попадают в руки людей с пристрастиями приказчика, а потребностями нищего.
Кейт ничего не ответила. Она уже давно выбрала такое поведение по отношению к Гого, отвечая молчанием на проявления его недовольства судьбой. В последнее время жалобы звучали все чаще. Не трудно было догадаться о причинах плохого настроения Гого. Ему постоянно не хватало денег. Уже целый год он не платил по счетам портному, сапожнику и магазину готовой одежды. Дошло до того, что у него закрыли кредит, а судебный исполнитель забрал мебель. Все чаще в квартире появлялись настойчивые кредиторы. Несмотря на это, Гого не изменил свой образ жизни и почти каждый день просиживал в баре. И часто проводил ночи на танцах.
В минуты подавленности он жаловался:
– Я задыхаюсь, задыхаюсь в таких условиях, потому что создан для другой жизни.
Однажды после ухода ростовщицы, которая пришла требовать просроченные проценты, он пришел в неописуемое отчаяние.
– Мне не остается ничего иного, как пустить себе пулю в лоб, и ты вздохнешь с облегчением, избавившись от меня, да и я не буду больше мучиться.
– Тысячи людей живут в условиях во много раз скромнее, – спокойно проговорила Кейт.
– Ах, тысячи, а я вот не умею и не хочу так жить. Это не для меня.
– Каждый так может сказать.
– Не каждый, а именно я. У других есть какая-то надежда, а у меня ее нет. Наоборот, я знаю, что ничего уже к лучшему в моей жизни не изменится. Никакое наследство на меня не свалится, а посему все может стать только хуже.
Кейт пожала плечами.
– Ты забываешь об одном: можно работать.
– Абсурд. Я не создан для работы.
Кейт умолкла. Она давно поняла, что все уговоры бессмысленны.
После первого визита судебного исполнителя Кейт тотчас же решила подыскать себе какую-нибудь работу. Благодаря любезности Кучиминьского, к ней обратилось одно из издательств с предложением заняться корреспонденцией из зарубежных стран, так как она владела языками. Работы было относительно немного. Три раза в неделю по несколько часов она должна была находиться в издательстве, получая за это сто пятьдесят злотых в месяц.
Когда она вернулась домой с оформленным договором и объявила, что с первого числа выходит на работу, Гого возмутился.
– На работу? Моя жена работает?!. Этого еще не хватало. Никогда на это не соглашусь!
– Не понимаю почему, ведь ты же постоянно жалуешься на недостаток денег.
– Но я не хочу иметь их ценой полного деклассирования. Я могу себе позволить, чтобы моя жена не работала.
Кейт с грустью улыбнулась.
– Можешь позволить?
– Да! – прокричал он ей в лицо. – И вообще я запрещаю даже думать о какой-то работе.
– Ты употребляешь слишком громкие слова, мой дорогой.
– Нет, они еще слишком мягкие, – издевался он. – Ты, разумеется, к моему запрету можешь не прислушиваться, но знай, что я найду способ, чтобы тебе отказали в этой должности.
– Ты опоздал, – ответила Кейт спокойно. – Час тому назад я подписала договор.
– Как это? Подписала без моего согласия? Ну, знаешь, я этого не ожидал. Тайком от меня!
– В этом не было никакой тайны. Просто я не говорила, пока все окончательно не решилось, да я и не знала, удастся ли мне получить эту должность. Не думала, что ты будешь возражать, чего, впрочем, я и сейчас не могу объяснить.
Он вскочил и начал метаться по комнате.
– Интересная история. Я уже себе представляю, что станут говорить. Конечно, муж мот, шляется по кабакам, а жену заставляет работать и зарабатывать для него деньги. Красивая ситуация! Будут еще утверждать, что я на твоем содержании. Э, нет, моя дорогая! Нет!
– Если бы ты обращал внимание на то, что скажут люди, то, я думаю, прежде всего постарался бы изменить свой образ жизни.
Гого выкрикнул:
– Не уходи от разговора! Не перебивай! Ты прекрасно знаешь, что не в этом дело. Я даже начинаю подозревать, что ты придумала эту работу мне назло, для того только, чтобы люди обо мне думали как можно хуже.
Кейт усмехнулась.
– Ты так любезен.
– При любом раскладе из этого ничего не выйдет. Договор есть или его нет, работать ты не можешь.
– И все же я подписала договор, – возразила Кейт.
– Скажешь, что сделала это, не согласовав со мной. А лучше всего я сам позвоню им.
– Я бы посоветовала подумать, прежде чем звонить.
– Не о чем думать. Еще не хватало, чтобы мы из-за нескольких злотых бросали тень на наше общественное положение.
– А мне известно, что многие женщины работают. Если тебя так волнует вопрос престижа, вспомни, что работают женщины из лучших семейств. Двоюродная сестра князя Залуцкого работает в банке, панна Ченская – кассир в магазине.
– Пусть себе работают. Они могут себе позволить это, потому что их общественное положение бесспорно и не может вызывать никаких сомнений.
Кейт пожала плечами.
– Я допускаю, что мое тоже.
Гого покраснел.
– Да, изящную ты подбросила мне шпильку. Что ж, это обоснованное разделение твоей и моей репутации. Естественно.
– Вот обидчивость тут совершенно ни при чем. Я не думала ни о каком сравнении.
– Так или иначе, – нахмурил брови Гого, – я буду весьма признателен, если в будущем ты будешь считаться с фактом моего существования и проявишь достаточно лояльности, чтобы предупреждать меня о таких твоих намерениях, которые будут касаться и меня как твоего мужа. А издателю я еще сегодня позвоню и объясню, что это был лишь твой каприз, что ты скучала или что-нибудь в этом духе.
– Мне бы хотелось выполнить договор.
– Нет, Кейт, это невозможно, абсолютно невозможно. Если они потребуют компенсацию, я оплачу, но ты не можешь идти на работу.
Больше Кейт не возвращалась к этой теме.
Однажды они были в гостях у сестры Залуцкого. Тынецкий стал собираться домой, напросился к нему и Гого, чтобы посмотреть, как там все устроено.
– Почему, собственно, вы не заберете в Варшаву машину? – поинтересовался Гого, когда они садились в такси.
– Она мне не нужна, – ответил Тынецкий. – Я люблю ходить, а водить машину не умею, да и в купленном мною доме нет гаража.
Они не были настолько близки, чтобы Гого мог позволить себе открыто высказать свое мнение о поведении Роджера, однако заметить не преминул:
– Вы, пожалуй, самый бережливый человек в Польше.
– Не считаю для себя честью.
– С вашими доходами и расходами вы отложите миллионы.
Тынецкий усмехнулся.
– Меня это не интересует.
– Верно, но в таком случае не могу понять цели этих жертв.
– Все просто. Их нет. Я пи от чего не отказываюсь, ничем не жертвую.
– Вы меня удивляете, – только и сказал Гого.
Визит и разговор с Тынецким окончательно вывели Гого из равновесия. Со всей отчетливостью он представил себе всю бессмысленность того поворота судьбы, который обрек его на нищенское существование, передал имение этому парвеню [19]19
Выскочка, человек незнатного происхождения, пробившийся в аристократическое общество и подражающий аристократам.
[Закрыть] , не умеющему даже пользоваться тем счастьем, которое предоставляет богатство. Вместо того, чтобы сидеть за границей, вращаться в веселом и беззаботном обществе, путешествовать, знакомиться с людьми из высшего света, с международной аристократией, этот осел увяз в Варшаве, купил себе жалкий домишко и проводит там серую, бесцветную, глупую и бесплодную жизнь.
И тут его осенила мысль: в конце концов, у Тынецкого есть иные цели, в чем ему нельзя отказать. Он пишет свои повести, и все, кто разбирается в этом, предсказывают ему большой успех.
Эта мысль все-таки не успокоила Гого, скорее наоборот, она потянула за собой целый ряд последующих, еще более горьких. Этот Тынецкий, которого судьба одарила титулом и богатством, добьется еще и славы. Люди будут считаться с ним не только как с миллионером и наследником одной из известнейших фамилий в Польше, но и с его талантом. Уже сейчас вся компания в «Под лютней» говорит о нем как о будущей знаменитости. Они принимают его с большим интересом и уважением, чем Гого, с которым дружат так давно.
«Не имеет смысла заблуждаться, – думал Гого. – Может, они и любят меня немного, но не уважают. Нужно иметь смелость сказать себе откровенно, что не уважают, а домой приходят лишь для того, чтобы увидеться с Кейт. Да, они восторгаются ее интеллигентностью, вкусом, интуицией художника. Они считаются с ее мнением и с тем, что говорит Тынецкий. Как он, так и Кейт являются для них кем-то, только я – ничто…»
Его охватило чувство пренебрежения и презрения к себе. Нет, он не мог сейчас идти домой.
Войдя во второразрядный ресторан, где не надеялся встретить кого-нибудь из знакомых, и заняв место за столиком в углу, он заказал себе водки. Однако действие алкоголя не улучшало его настроение, скорее наоборот, чувство собственной никчемности еще углублялось.
«Я – нуль, – думал он, – хуже нуля, потому что я дармоед, который самым подлым способом заискивает перед врагом, чтобы тот не лишил меня своей панской милости, своего подаяния. Ну да, потому что, если бы я не оказался в его зависимости, выбросил бы его за дверь. Я же ненавижу его и только старался обманывать себя, что его присутствие мне приятно. Я мерзкая падаль».
Спустя минуту пришла другая мысль.
«А может, все это потому, что в моих венах течет кровь простолюдина, какого-нибудь конюха и какой-то паршивой кормилицы? Мерзость, позор…»
И вновь подкралось сомнение.
«А если не так, если даже не так, то Кейт, несомненно, считает меня таким, хамом, глупцом, рядовой скотиной, нахлебником, а себя, разумеется, божеством, обреченным жить под одной крышей с существом несравненно ниже, не заслуживающим даже жалости. Да, так и есть. Он не однажды читал это в ее глазах, не раз это звучало в ее дьявольски внешне безразличном голосе».
Горечь заливала разум.
«И что самое мерзкое, я бессилен, я ничего не могу сделать или изменить».
Ресторан опустел. Гого встал, оплатил счет и вышел. Он не собирался идти домой. Уже наступил вечер. Улицы заполнились гуляющей, шумной и веселой публикой. Тепло первых дней весны выманило из дома все живые существа, гнездящиеся в тесных домишках. Омерзительная толпа…
Гого свернул в боковую улочку, где столпотворение было поменьше, и просто пошел вперед. Спустя час или два он решил прервать свою бесцельную прогулку и вернулся в надежде, что «Под лютней» застанет хорошую компанию и среди них позабудет свои печальные мысли.
В ресторане действительно было весело. Север Тукалло в хорошем расположении духа гремел анекдотами, как митральеза [20]20
Картечь.
[Закрыть] , Полясский, только вернувшийся из Кракова, рассказывал злые сплетни о местном литературном обществе. Все уже прилично выпили. Настроение, однако, не передавалось. Гого тщетно пытался спрятать свое состояние обычной улыбкой.
– Что с тобой? – спросил Дрозд.
– Ничего. Чувствую себя сегодня не очень.
– Так выпей, – посоветовал через стол граф Чумский.
– Пью, – ответил Гого, опорожняя новую рюмку.
Но алкоголь не действовал на него, хотя пил он без меры. Только в «Мулен Руж», куда они перешли после полуночи, он начал хмелеть. Покачнувшись, он едва не перевернул столик, но голова оставалась трезвой, по крайней мере настолько, что ему не удавалось избавиться от гремящих в ней мыслей. И так продолжалось до утра. Он сменил еще три бара, а Ирвинг, Залуцкий, взяв с собой и Гого, поехали в корчму за город.
Когда он возвратился домой, часы показывали девять. В квартире было убрано, все окна открыты, комнаты наполнены солнечным светом. Кейт в своей спальне, сидя за секретером, что-то рисовала.
Остановившись у двери, Гого спросил:
– Пиво в доме есть?
– Есть, – она повернулась, – сказать, чтобы тебе подали?
На ней было черное шерстяное платьице с белым узким воротничком вокруг шеи. От нее веяло чистотой и холодом. Она напоминала монахиню.
– Ты что, собираешься в монастырь, – усмехнулся он с сарказмом. – Не для того ли, чтобы морально придавить мужа, который в подметки не годится. Не так ли?
– Сейчас я принесу тебе пиво, – встала Кейт.
– Подожди, не горит. Что ты тут рисуешь?
– Это проект планировки сада.
– Какого сада?
– Возле дома Тынецкого, – ответила она и хотела спрятать рисунок, но Гого вырвал его из рук.
– Ты не будешь проектировать никаких садов! – закричал он. – Я не хочу этого! Понятно?!.
– Понятно, – спокойно кивнула головой Кейт. – Ты думаешь, что я пьян, да?
– Не считаю, что ты трезвый, – заметила она спокойно.
– Так вот я трезвый! Достаточно трезвый, чтобы сказать, что я думаю о тебе и о твоем ангельском высокомерии.
Кейт обратилась к нему с готовностью к примирению:
– Конечно, Гого, ты можешь, как всегда, угостить меня порцией грубостей, но подумай, нужно ли это, ведь тебе известно, что меня это не заденет, и знаешь также, что я не могу серьезно воспринимать то, что ты говоришь в таком состоянии. Ты лишь портишь себе нервы. Так зачем?
– Зачем?.. Зачем?! – громко расхохотался Гого. – Ты – потрясающа!.. Да потому что я уже задыхаюсь!
– От чего?
– От твоего высокомерия, зазнайства, от твоей идиотской самоуверенности, которая может довести до бешенства!
Топнув ногой, он швырнул шапку на пол.
– Послушай, Гого, – произнесла она ровным тоном. – Я всегда готова прислушаться к твоим замечаниям в соответствии с обязанностями жены и постараюсь учесть их в будущем. Однако прошу тебя не заставлять меня выслушивать эти замечания, когда ты делаешь их в такой грубой форме и когда ведешь себя подобным образом.
– Я – хам?.. Что?..
– Ты настроен поссориться и хочешь закатить сцену, которая закончится, как все предыдущие. И не себя, а тебя я хочу от этого уберечь.
– Советую больше заботиться о себе.
– У меня нет причин, Гого, потому что не меня оскорбляют и унижают такие вещи.
Его лицо исказила ирония.
– Естественно! Тебя из твоего поднебесья ничто не сможет стянуть до моего приземленного уровня! Мне следует перед тобой распластаться, бить, раболепствуя, поклоны и провозглашать здравицу?!
– Успокойся, Гого, и ложись отдохни сейчас, а поговорим после.
– К черту разговоры! – закричал он, грохнув кулаком по столу. – Мне не о чем с тобой говорить! Я хочу тебе сообщить, что с меня хватит! Понимаешь, хватит?! Я не собираюсь и дальше терпеть твои капризы!
Из кухни донесся стук входной двери: служанка вернулась из города.
Кейт сказала:
– Прошу тебя, Гого, не повышай голос.
– Это уж как мне понравится! Хочу кричать и буду кричать!
– Неужели тебе нужно, чтобы Марыня и все соседи…
– Какое мне дело до всех соседей! – еще громче закричал он. – Боишься, чтобы не узнали, что вместо молитв над твоим совершенством я могу кричать на тебя?
Она покачала головой.
– Ты не на меня кричишь, ты кричишь при мне.
– На тебя кричу! Именно на тебя, ты… ты… пустая кукла! Ты комедиантка, святоша!
– Постарайся взять себя в руки, – умоляющим тоном обратилась она.
– Ах, взять себя в руки? Еще никогда так прекрасно, как сейчас, я не владел собой. Мне бы хотелось, чтобы ты поняла, что я совершенно трезв, но решил, наконец, покончить со всем этим: твое самолюбие, твои капризы, беспочвенная сверхъестественность! Это же можно со смеху умереть, глядя на тебя! Вообразила себя чем-то неземным, ангельским, каким-то чудом! Если несколько дураков заигрывают с ней, подумала, что королева, а все остальные недостойны ее взгляда и должны замирать от счастья, когда их светлость соблаговолит одарить улыбкой!
Изо всей силы он подфутболил лежавшую на полу шапку и заорал:
– Ну не наглость ли это! Самое настоящее бесстыдство! Мания величия, доходящая до кретинизма! Смотришь на меня свысока, презираешь меня, а кто ты сама?! Примитивная женщина, как миллион других: те же руки, тот же живот, такая же пустая голова, в которой, как гвоздь, торчит мания величия, те же ноги и те же части тела, которые служат для размножения всем самкам: женщинам, кобылам, сучкам… Да, сучкам! Жрешь так же, как другие, и так же ходишь в сортир. Ха… ха… ха! Не приглашение ли это на Олимп? На Парнас? А может, тебе для этой функции соорудить в центре города пьедестал? Ты же все делаешь, как на пьедестале! Ха… ха… ха… чтобы все восхищались тобой и преклонялись… Эх ты, дурочка! Думаешь, что ты такая единственная?.. Миллионы подобных гусынь! Да-да, гусыни, а ты – самая худшая, потому что напыщенная, разбухшая от своего воображаемого совершенства, которое позволяет тебе помыкать, топтать, пренебрегать. Ты… ангелочек!!!
