Текст книги "Три сердца"
Автор книги: Тадеуш Доленга-Мостович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
– Так новые Пруды не принесли вам морального удовлетворения?
– Нет, – ответил он резко и ушел в себя, как бы замкнулся.
Снова он долго молчал, и Кейт подумала, что этот человек так многозначительно умеет молчать. Создавалось впечатление, что в этом молчании его мысли работают интенсивнее, ритмичнее, укладываются, как пирамида, в единое целое, результатом которого должно быть какое-то новое открытие чего-то в себе или в том, с кем в данный момент находится. Во время его молчания чувствовался удивительный контакт. Из ее знакомых только Фред Ирвинг умел длительное время не проронить ни слова. Но в молчании Фреда чувствовались какой-то хаос, беспомощность, бесполезность. Его молчание, озвученное словами, ограничилось бы лишь несколькими выражениями, повторяемыми без конца.
– А вы, – спросил Тынецкий, – не скучаете по Прудам?
– Не знаю, – ответила она неуверенно. – У меня большие способности приспосабливаться к любым изменившимся условиям.
– О, мне это знакомо. Но все же остается место для тоски или каких-нибудь мечтаний?..
– Не должно оставаться, – сказала она с уверенностью.
– Вы лишаете людей самого прекрасного в жизни.
– Не всех людей, только тех, которые определенным образом устроили свою жизнь, заключив ее в какие-то окончательные, конкретные формы.
– Мне не кажется это правдоподобным, – сказал он, сделав паузу.
– Что именно?
– Что жизнь знает какие-то окончательные формы, ибо окончательная форма – это смерть. Жизнь не знает окончательных форм, не может знать, потому что не была бы жизнью, непрерывным обменом, полным неожиданностей, зависящих от внешних и внутренних факторов. Жизнь имеет неограниченные возможности.
В его голосе слышалось возбуждение.
– Не всякую жизнь можно назвать жизнью, – с усмешкой ответила Кейт.
Он нахмурил брови.
– Вы, пожалуй, не верите этому… – заговорил он.
Кейт перебила его.
– Вот и мой дом. Мы еще сможем не раз коснуться этой темы, если стоит о таких вещах вообще говорить. До свидания.
Он наклонился, целуя ее руку.
– До свидания.
К разговору этому, однако, они не вернулись, хотя виделись почти каждый день. Кейт пришла к выводу, что и так ее замечание было слишком прозрачным, и Тынецкий мог догадаться, что она несчастна. Поэтому при всех последующих встречах у себя дома или в мастерской пани Иоланты она не пропускала малейшей возможности, чтобы создать благоприятное впечатление о своем браке, чтобы дать понять, что с Гого она совершенно счастлива.
Трудно было утверждать, насколько Тынецкий верил этому. Он, сохраняя приличествующую положению дистанцию, оставался доброжелательным, но не стремился говорить о личных делах. Часто навещая пани Иоланту начал бывать «Под лютней». Его отношение к Гого внешне ничем не отличалось от других его приятелей. Как только представлялась возможность, они много разговаривали, но в основном о загранице, которую Гого знал значительно лучше Тынецкого, поэтому мог этим порисоваться.
– Вполне приятный человек, – говорил Гого о Тынецком. – Кто бы мог подумать?
Что думал Тынецкий о Гого, знала, может, только одна пани Иоланта, но Кейт об этом не было известно.
Тем временем его пребывание в столице продлевалось. Проходили недели. Накануне Рождества Кейт получила письмо от тетушки Матильды, в котором она жаловалась на ухудшающееся здоровье и писала, что днями у нее был сердечный приступ, поэтому она вынуждена была вызвать на постоянное местожительство в имение доктора, который не скрывал беспокойства, советуя пригласить специалиста. А еще она сетовала на одиночество.
«Мой сын, – писала она, – не считает нужным поселиться в Прудах. Свои сыновние чувства проявляет одним письмом в две недели. Я получаю его пунктуально каждый второй четверг с вечерней почтой. Можно было бы их и не читать, потому что они похожи одно на другое как две капли воды и все такие холодные. Я не знаю, встречаетесь ли вы в Варшаве, ведь он там. Ты бы осчастливила свою старую тетушку, если хотя бы на несколько дней заглянула в имение».
В тот же день за чаем у Полясского Кейт сказала Тынецкому:
– Я получила письмо от тетушки Матильды. Она интересуется, встречаемся ли мы, и жалуется на больное сердце.
– Я знаю, что там не все благополучно. Сегодня я был у специалиста, профессора Неренса, и отправил его в Пруды, уполномочив вызвать из Берлина или Вены того из его коллег, кого сочтет нужным. Я сделал все, что могу.
– Вы сказали это таким тоном, точно я упрекнула вас в чем-то.
– Да нет, что вы. Но поскольку моя мать, я предполагаю, считает мое отсутствие в Прудах недостатком заботы, я хотел, чтобы вы знали, что это не так.
– Однако тетушке важна не столько забота, сколько ваше присутствие.
– Сейчас я не могу выехать из Варшавы.
– Может быть, вы напишете тетушке?
– Я пишу регулярно. Если будет что-нибудь угрожающее, меня уведомит профессор Неренс по телеграфу, и тогда, разумеется, я тотчас же поеду.
Спустя полчаса он сам вернулся к этой теме.
– Я почувствовал в нашем разговоре осуждение за недостаток нежности по отношению к матери.
– Ни в коем случае это нельзя назвать осуждением. Слишком неудачное слово, – возразила она.
– У вас ситуация вызывает беспокойство?
– Да, я питаю самые сердечные чувства к тетушке, и вполне естественно меня огорчают ее недомогания. Мне кажется, что я не обижаю вас, говоря об этом.
– О, нет, – горячо возразил он, – наоборот, мне очень приятно, что представилась возможность говорить с вами о делах, которые нас связывают, заниматься которыми мы оба имеем право.
– Это очень мило с вашей стороны, – ответила она и добавила: – Я думаю, что тетушка Матильда очень бы обрадовалась, если бы вы навестили ее хотя бы на несколько дней.
Кто-то подошел к ним, и разговор перешел на другую тему.
На следующий день утром Гого постучал в спальню Кейт.
– Сейчас звонил Тынецкий, чтобы попрощаться, уезжает на два дня в имение. Он был так любезен, что спросил, нет ли у нас каких-нибудь поручений. Я, разумеется, сказал, что, кроме самых душевных приветов, ничего. Ты знаешь, он мне все больше нравится, совсем неплохой парень. А ты заметила, что он ведет себя так, точно хочет подружиться с нами?
– Он ведет себя нормально.
– Во всяком случае, я уже не боюсь, что он окажется свиньей и заберет пенсию. Я признаюсь, что жил в постоянном страхе. Я не говорил тебе об этом, но от такого типа можно ждать самого худшего.
– От такого типа? – произнесла она подчеркнуто.
– Ну, от такого, каким он был во время роковых для нас событий в Прудах. Таким я помню его. Очень страшно зависеть от каприза подобного человека.
– Я не думаю, чтобы он принадлежал к людям, руководствующимся капризами, – заметила она спокойно.
– Как нет? Тогда почему же он сразу категорически отказался назначить мне какое-либо содержание, а потом вдруг стал щедрым? Каприз! Но это не имеет значения. Так или иначе, старайся быть с ним вежливой. Он тянется к нам и вообще комильфо, поэтому я не вижу причины отталкивать его, рискуя испортить ему настроение.
Гого потер руки и вышел.
Слова Гого поразили Кейт. Последнее время она действительно не утруждала себя тем, чтобы скрывать симпатию, которой она одаривала Тынецкого. Ее привлекала его индивидуальность, нравилась его сдержанность и то, что ни словом, ни движением, ни рассуждениями он не вызывал скуку. Тукалло со всем своим госконским совершенством и с рафинированной интеллигентностью через пару часов начинал утомлять. Полясский спустя некоторое время становился банальным. Даже Ирвинг мог быть надоедливым. С Тынецким можно было всегда общаться, будучи уверенной, что он не станет скучным или раздражительным. Все происходило у него внутри, а наружу выходило уже в готовых, умеренных и гармоничных формах.
Кейт не скрывала, что выделяет его среди остальных, и сейчас, после слов Гого, ею овладел страх, как Тынецкий это понимает: не придет ли ему в голову, что она хочет сблизиться с ним из корыстных целей, чтобы обеспечить себе и мужу деньги, которые он давал им из милости.
«В любом случае, – подумала она, – я должна вернуться к прежним официальным отношениям».
В тот день она собиралась позировать последний раз пани Иоланте, которая хотела сделать еще какие-то исправления. При удобном случае Кейт решила выпытать ее мнение. Такая умная и наблюдательная женщина, как пани Иоланта, определенно заметила бы самые мельчайшие проявления внимания, оказываемого Кейт Тынецкому, и сумела бы оценить его к этому отношение. Кейт не сомневалась в этом по двум причинам. Во-первых, она знала, что пани Иоланта сама интересуется Тынецким, а во-вторых, пани Иоланта и ее окружает особым обожанием. В ее отношении к себе Кейт улавливала что-то неестественное, какое-то неловкое напряжение сердечности, заботы и услужливости.
– Ты влюблена в пани Кейт, – сказал ей однажды Тукалло.
– Я всегда любила Красоту, – ответила пани Иоланта и, взяв Кейт под руку, коснулась губами ее волос.
Раньше она целовала ее в губы, что Кейт не нравилось. Эти поцелуи казались Кейт странными и как бы неприличными. Однажды, когда поцелуй длился слишком долго, Кейт сказала:
– Вы знаете, я не люблю целоваться в губы.
– Вам это неприятно?
– Да.
– Вы брезгуете мной?
– Вовсе нет. Просто не люблю.
И чтобы сгладить неприятное впечатление после своих слов, сердечно расцеловала пани Иоланту в обе щеки.
С того дня встречались и прощались всегда только так. На этот раз, однако, Иоланта снова поцеловала Кейт в губы, не выпустив ее сразу из объятий, поинтересовалась:
– Вы сердитесь на меня?
– Нет, но не нужно так, – улыбнулась Кейт и быстро спросила, чтобы сменить тему:
– Вам сегодня достаточно только лица или нужно переодеваться?
– Да, нужно, моя дорогая. Я хочу скорректировать линию бедра, но не холодно ли здесь? Может быть, выпьете рюмочку подогретого красного вина? Сейчас я приготовлю.
– Нет, нет, спасибо.
Кейт стала раздеваться, а пани Иоланта, как всегда, помогала, осыпая при этом ее восторженными восклицаниями, а потом, усадив ее во вместительное кресло, драпировала на ней пурпурный шарф с кистями. На пани Иоланте не было ее традиционной одежды. Черный шелковый халат с разрезанными рукавами, открывающими полные смуглые и упругие руки, прикрывал ее фигуру. Взяв палитру, она подошла к мольберту.
– Вы знаете, что Тынецкий уехал к себе в деревню? – спросила Кейт. – Вам не мешает, что я говорю?
– Нет, говорите, дорогая. Так значит уехал?.. Это странно.
– Почему?
– Потому что мне казалось, что никакая сила не заставит его покинуть Варшаву. Вы виделись с ним?
– Да, мы говорили о его матери, которая опасно больна.
– Ах, так! Вот поэтому он и уехал.
– Думаю, что да.
Кейт получила доказательство, что именно после их разговора он и уехал. Все было, как всегда. Она убедила его, и, подумав, он принял решение прислушаться к совету. Это было мило с его стороны.
– Ваш кузен, пани Кейт, – заговорила из-за мольберта Иоланта, – первый небезопасный мужчина в вашей жизни.
– Это, наверное, шутка, – рассмеялась не вполне искренне Кейт. – Я не вижу никакой опасности.
– Чувствуете.
– Но мы знакомы давно.
– И давно знаете, что он влюблен в вас?
Кейт онемела. Что за возмутительная чепуха! Влюблен! Конечно она знала, что он всегда относился к ней с симпатией. И сейчас, и тогда, когда она была для него «ваша светлость». Но при чем здесь любовь?
– Он не объяснялся вам никогда? Правда? – продолжала Иоланта. – Это в его характере. А, может, был еще и шафером на вашей свадьбе? И это не противоречит его натуре. Но это ваше счастье или несчастье, что вы оба слепы.
Кейт пожала плечами.
– Но у вас действительно странные догадки: вы замечаете несуществующие вещи. Ни о каких подобных чувствах между нами не было и речи, просто не могло быть, кроме обыкновенной симпатии, которой…
– Которую, – подхватила Иоланта, – вы к нему питаете. А он вас любит.
– Абсурд, – с убежденностью сказала Кейт. – Такое предположение могло возникнуть только у вас, потому что вы везде ищете какие-то необыкновенные чувства, скрытые страсти, таинственные побуждения.
После минутного молчания Иоланта заметила:
– Кейт, я еще никогда не видела вас столь энергично протестующей. Не думала, что лишь само подозрение о глубоком чувстве пана Тынецкого вызовет у вас такую бурю.
– Вы ошибаетесь, я вовсе не возмущена, но ваши рассуждения затронули меня своей необоснованностью. С таким же успехом я могла бы утверждать, например, что Дрозд влюблен в вас.
Иоланта рассмеялась.
– Ну, нет. Это уже фантастика. Я не могу соперничать с молодым Стрончковским. А впрочем, моя драгоценная, закроем эту тему, если уж вас это так раздражает. Вам не холодно?
– Нет, мне очень тепло, – с удовлетворением воспользовалась Кейт возможностью поменять тему. – Я заметила, что мне комфортнее при низкой температуре.
Иоланта кивнула головой, соглашаясь с ней.
– Это правда. Вы верите в то, что созданы для холода, но вы еще узнаете зной, жару… И тогда…
Не закончив фразу, она еще рисовала несколько минут молча.
И вдруг отложила кисти.
– Должна сделать минутный перерыв, начинаю портить. Нужно немного отдохнуть.
Она закурила и придвинула к креслу Кейт низенькую табуреточку. Опершись плечом о подлокотник кресла, она провела ладонью по обнаженной ноге Кейт и задержала руку на стопе.
– Но вы же замерзли, – сказала она с ноткой упрека в голосе. – Прошу вас, поставьте ногу на мои колени… Что за стопа… Я специализируюсь по женской стопе, писала их сотни. Видела, может, более красивые, классические, но таких никогда не встречала. Бедная, прелестная, замерзшая стопка…
Неожиданно она наклонилась и поцеловала стопу. Кейт подвинулась, чтобы высвободить ногу из ее горячих ладоней.
– Что вы делаете?! – воскликнула она возмущенно, придя в замешательство.
– Целую, золотце мое. Разве это не по-человечески? Наш инстинкт говорит целовать то, чем мы восторгаемся. Фрейд объясняет это облагороженным желанием съесть. Возможно. Я видела детей, целующих фрукты и цветы, пожилого человека, который целовал свой севрский фарфор… Кейт, я совсем не нравлюсь вам?
Опершись подбородком о колено Кейт, она смотрела ей прямо в глаза.
Кейт смущенно улыбнулась.
– Я думаю, что вы должны нравиться всем.
– А вам?
– Очень.
– Но иногда я не могу избавиться от мысли, что вызываю у вас чувство отвращения, брезгливости.
– Ну что вы! – запротестовала Кейт.
– Например, минуту назад, когда я коснулась губами вашей стопы, или когда целую вас в губы…
– Это совершенно иное. Если быть откровенной, то это мне кажется неестественным и поэтому неприятно.
– Неестественно? А что же может быть более естественным, чем влечение к красоте? Дорогая моя Кейт, признайтесь честно, вам иногда не хотелось поцеловать меня?.. Поцеловать так, как мужчину?
Кейт вся вспыхнула.
– Никогда, – ответила она решительно.
– Жаль, очень жаль, Кейт, – в голосе пани Иоланты слышались грустные нотки. – Вы не созданы для них, для мужчин. Они никогда не сумеют ни оценить, ни понять, ни почувствовать вас. Я знаю их и знаю очень хорошо. У меня тоже был муж. Люди не могли понять, почему я разошлась с ним. Когда я говорила, что узнала его, они широко открывали глаза. Люди не понимают, что для нас, для женщин, узнать мужчину, узнать до глубины равносильно стать равнодушным. А вы узнали Гого. Я никогда не верила, что вы любите его. Сколько же я их знала! У меня было много любовников, и после каждого не осталось ничего. Часто стыд перед самой собой, чаще разочарование, а в лучшем случае безразличие. И вот я встретила вас, пани Кейт. Боже мой, ведь вы должны были догадаться, почему я так долго работаю над этим портретом: я познавала вас. И чем больше мне становилось известно, тем отчетливее понимала, что только в вас я могу найти то, что столько лет так лихорадочно искала. О, Кейт, не думайте, что я не вижу ваших недостатков. Слишком внимательно я изучала вас, чтобы не открыть их. Вы тщеславны, и очень. Вам нравится, чтобы перед вами преклонялись, в том числе и я. Сколько раз я делала вид, что отдаляюсь от вас, что вы мне безразличны, и вы предпринимали все, чтобы вернуть обожание к себе. Не возражайте, пожалуйста.
– По правде говоря… – начала Кейт, но Иоланта перебила ее:
– Не надо возражать. Красноречивее слов говорит ваш румянец на щеках. Да, вы тщеславны и ревнивы и не терпите, если в вашем присутствии кто-нибудь интересуется другой женщиной. Вы стараетесь это скрыть, возможно, вам удается, но только по отношению к мужчинам, а меня провести трудно. Есть у вас еще одна, более худшая черта: жестокость… холодная, бесстрастная жестокость. Если бы вы оказались на одном из престолов Средневековья, ваши подданные трепетали бы от страха перед вами. С улыбкой вы посылали бы сотни людей на смерть или подвергали моральным пыткам, жонглируя своими доброжелательностью и немилостью.
Кейт пыталась улыбнуться.
– Ну, это уже из области настоящей фантазии художника.
– Нет, нет, – возразила Иоланта, – это вы.
– И в чем же вы подметили мою мнимую жестокость?
– О, в тысячах мелочей.
– Назовите хотя бы одну. Вы видели, чтобы я кого-нибудь била или отрывала крылышки мухам?
– Я видела худшее, завуалированное видимостью доброты или великодушия, например ваше отношение к мужу.
– К Гого? – болезненно и с иронией усмехнулась Кейт.
Иоланта покачала головой.
– Вы не думайте, что я собираюсь защищать его. Мне ведь известно, что он никчемный и не всегда корректен по отношению к вам, но вы же не сомневаетесь, что он любит вас?
– Не сомневаюсь, – ответила Кейт.
– А ведь вы издеваетесь над ним посерьезнее, чем он над вами. Я прекрасно это вижу.
Кейт подвинулась и попыталась встать, но Иоланта задержала ее.
– Не обижайтесь на меня, вы знаете, почему я говорю это.
– Не знаю, – холодно ответила Кейт. – И не обижаете вы меня. Но то, о чем вы говорите, представляется для меня чем-то обидным и несправедливым.
– Кейт, дорогая моя Кейт, – снова заговорила Иоланта, – я не отрицаю, что вы, может быть, сами не осознаете, что в вашем характере присутствует жестокость. Не обязательно нужно сдирать кожу живьем или загонять занозы под ногти. Иногда достаточно молчать, и это тоже может быть жестоким. А теперь о Гого. Я последняя из тех, кто мог бы стать на его сторону или кто имел бы малейшее в этом направлении желание. Лично я никогда не обратила бы на него внимания и не могу понять, почему вы выбрали его себе в мужья. Кейт, признайтесь, вы сможете все простить ему? Я убеждена, что нет, я убеждена, что по отношению к нему вы не сумеете найти и толики снисходительности.
– Если бы это и было так, как вы говорите, – ответила Кейт, – будь то по отношению к моему мужу или к кому-то другому, жестокостью можно было бы назвать только отсутствие понимания, а я никогда…
– О да! – прервала пани Иоланта. – Вы никогда не показываете своего неодобрения, но тот кто-то чувствует его и именно в этом видит мучительное оскорбление, жестокую пытку. Кейт, золотце мое, ведь вы знаете, что я не хочу обидеть вас, но, задумавшись, вы согласитесь, что я права.
Она еще долго говорила, но убедить Кейт так и не смогла. Несмотря на горячую сердечность, оказываемую пани Иолантой, после этого визита Кейт почувствовала некоторую неприязнь к ней и весь следующий день не могла избавиться от горьких навязчивых мыслей обо всем пережитом у пани Иоланты. Гого, который никогда не мог понять ее душевного состояния, надоедал ей вопросами, не больна ли она, не злится ли на него, не дошли ли до нее какие-нибудь сплетни о нем. И когда он отправился в ресторан «Под лютней», она с облегчением вздохнула.
На следующее утро пришло письмо из имения. Тынецкий сообщал, что врачи порекомендовали направить пани Матильду в один из австрийских санаториев. Письмо заканчивалось словами: «Состояние больной серьезное, и ей бы очень хотелось увидеться с вами перед отъездом, который намечен через два дня».
Когда Гого около двух часов дня встал, она показала ему письмо. Как обычно после бурно проведенной ночи у него с похмелья трещала голова, лицо было отекшим, а глаза красными. И как всегда в таких случаях он был покладист и склонен к трогательным разговорам. Прежде всего, узнав, что случилось с пани Матильдой, он расплакался, потом пожалел себя, что он, такой любящий ее, поможет сейчас быть возле нее, после сказал, что Кейт нужно ехать и что она отвезет от него письмо, которое сел писать сразу же после обеда. Но у него ничего не получалось, и он решил, что будет лучше, если Кейт устно передаст пани Матильде, как он переживает по поводу ее болезни.
На вечерний поезд, которым она уезжала в Познань, он провожал ее вместе с Ирвингом и Стрончковским. На вокзале он купил большой букет красных роз и был искренне растроган, когда прощался с ней в купе.
– Возвращайся как можно скорее, сокровище мое, – говорил он со слезами на глазах, – а то я тут сойду с ума без тебя, закроюсь, отключу телефон и буду думать только о тебе. Касенька, я никогда тебя так не любил, как сейчас. Ты веришь, скажи, что веришь мне!
– Верю, Гого, но выходи. Поезд вот-вот отправится.
– Касенька, любовь моя, Касенька…
– До свидания.
Сквозь наполовину замерзшие окна она видела, как они размахивали шляпами, стоя на удаляющемся перроне.
Около трех часов ночи поезд остановился на маленькой заснеженной станции. Здесь ее уже ждал большой черный автомобиль из Прудов. Слуга и шофер встретили Кейт радостными улыбками. Ее несколько удивило, что сам Тынецкий не приехал. Вероятно, предположения пани Иоланты о его любви были ошибочными. Впрочем, от самого галантного мужчины трудно требовать, чтобы он посреди ночи ехал за своей далекой родственницей, хотя и нравилась бы она ему немного. Она убеждала себя, чтобы избавиться от чувства разочарования, которое было совершенно необоснованным.
Пруды спали. Свет фар на мгновение высветил фронтон дома, контуры клумб с кустами и аллеи молчаливого заснеженного парка. Каким близким было все это. И каким далеким…
Машина остановилась, и одновременно открылись двери. Кто-то все-таки ждал. В передней царил полумрак. Только в камине горел огонь. В его свете она узнала Тынецкого.
Они молча раскланялись. Он помог ей снять шубку, сапоги и только тогда спросил:
– Я надеюсь, что вас не очень утомила дорога, вы не замерзли в машине?
Она мельком взглянула на него. Он вел себя весьма корректно и не более.
– Спасибо, мороз в самом деле большой. Я согреюсь у огня.
– Может, выпьете подогретого вина?
– О, нет, ведь все уже спят, не стоит никого беспокоить.
– Вино уже подогрето, – ответил он и, когда она устроилась у камина, налил небольшой бокал.
– Как чувствует себя тетушка Матильда? – спросила Кейт.
– Очень плохо. Врачи говорят, у нее серьезное ослабление сердечной мышцы и плохое функционирование клапанов. Я не разбираюсь в этом, но застал мать сильно изменившейся. Послезавтра утром ее должны забрать в Вену. Есть подозрение на какую-то внутреннюю интоксикацию.
– А столь длительная поездка не опасна?
– Врачи не ручаются, но говорят, что есть шанс благополучно довезти ее до Вены, где необходимо провести целый ряд анализов, сделать рентгеноскопию и тому подобное. Консилиум сделал заключение, что без этого летальный исход может наступить в течение месяца, потому что состояние ее день ото дня ухудшается.
– Очень печально. А как она держится?
– Устала, временами бывают приступы нервного перенапряжения.
– Бедная тетя Матильда. Вы много времени проводите с ней?
– Нет, ей нельзя разговаривать. Несколько минут общения на протяжении суток изнуряют ее так, что нужны уколы для поддержания работы сердца. К счастью, она выполняет рекомендации врача. Сколько раз я разговаривал с ней, всякий раз она повторяла свое желание увидеться с вами. Моя мать, как я понимаю, не верит в свое выздоровление. Если позволите, я добавлю вам горячего вина. Которое в бокале уже остыло.
– Спасибо, – она подала ему свой бокал и только сейчас заметила, что Тынецкий стоит возле ее кресла, и спросила:
– Почему вы не садитесь?
Какое-то время он молчал, а потом сказал:
– Это навевает такие приятные воспоминания, когда вечерами вы сидели у камина с блокнотом на коленях и выдавали распоряжения на следующий день, а я стоял так, как сейчас, и старался все запомнить. Сохранили ли вы в памяти хотя бы один такой вечер?
Кейт взглянула на него, на старые английские кресла, на приглушенные цвета ковров, высвеченные из мрака пламенем в камине, па широкую дубовую лестницу, исчезающую высоко в теплой темноте.
– Я помню те вечера, – улыбнулась она.
– Только тогда у вас была другая прическа, – говорил он задумчиво, – и длинные косы. Позднее вы укладывали их веночком на голове. У вас еще было кольцо с голубыми камешками, которое вы потеряли, собирая малину.
– Да, я дорожила им очень.
– О, я помню, вы даже плакали. Я несколько дней искал его в малиннике, но, к сожалению, напрасно и до сих пор не могу понять, куда оно подевалось. Поверьте мне, я самым тщательным образом пересмотрел каждую пядь земли на месте потери.
– Вы были так добры, – произнесла она, смущаясь, – а я так переживала из-за того колечка, ведь мне было только семнадцать лет, и вела я себя, как ребенок.
В комнате воцарилось молчание. В камине догорал огонь.
Кейт встала.
– Уже поздно. Нужно отдохнуть. Попросите разбудить меня пораньше. Мне хочется поскорее увидеть тетю. Может, около восьми?
– Хорошо.
– А где моя комната?
– Ваша прежняя комната, если вы не возражаете, ждет нас. Позвольте проводить?
– Спасибо, – усмехнулась она, – я найду сама. Надеюсь, что не заблужусь. Спокойной ночи.
Включив свет, он смотрел, как она поднимается по лестнице. Когда ее шаги затихли, он подбросил несколько поленьев в огонь и опустился в кресло. Под утро его разбудил холод. Он посмотрел на часы. Время приближалось к восьми. За окнами брезжил туманный рассвет. Из буфетной доносились звуки утренней суеты. Придя к себе, он принял горячую ванну, надел короткий кожушок и вышел в парк. Свежий снег припорошил все вчерашние следы. Здесь и там появились новые заячьи тропинки. На востоке небо из серого переходило в бурый цвет. Издали он увидел двух работников, направляющихся в сторону хозяйственных построек, и умышленно замедлил шаги. Приезжая в Пруды, он делал все, чтобы как можно меньше встречаться со слугами, потому что не любил любопытных взглядов. Его раздражали униженные поклоны. Свое общение с подчиненными он ограничивал до минимума. В имении тоже всегда старался устроить все так, чтобы непосредственно не иметь контакта со слугами.
Он был здесь чужой. Каждый конторщик или слуга чувствовал себя в Прудах очень свободно, занимая какое-то определенное место, на какое имел право, к которому привык. Он один не переставал быть новостью и сенсацией. Укрываясь в библиотеке, он просиживал там часами, часто даже не заглядывая в лежащую перед ним книгу.
Сейчас, когда приехала пани Кейт, весь такой большой и чужой дом приобрел для него какое-то новое, скорее давнее содержание, но своим настоящим стал еще более чужим.
После часовой прогулки, вернувшись, он узнал от доктора, который всю ночь дежурил у постели матери и сейчас завтракал в столовой, что она провела ночь относительно хорошо.
– Я не хочу обнадеживать вас, но если удастся благополучно доехать до Вены, графиня может прожить еще долго.
Это повторяли ему все и повторяли с той преувеличенной осторожностью и деликатностью, которая была для него еще мучительнее, потому что он не испытывал тех чувств на сообщения доктора, какие надеялись и имели право найти в сыне смертельно больной матери посторонние люди.
Сам он осуждал в душе безразличие, черствость, но ничего с этим не мог поделать. Они с матерью делали много усилий, чтобы сблизиться и полюбить друг друга, но напрасно. Слово «мать» всегда автоматически направляло его мысли к той маленькой могилке на кладбище, и он считал, что для матери слово «сын» должно скорее напоминать Гого. Несмотря на это, он любил старую графиню и старался проявлять по отношению к ней безграничную снисходительность и такие сыновние чувства, на какие только был способен.
– Приехала моя кузина, пан доктор. Можно ли ей сейчас навестить мою мать?
– Думаю, да. У графини сейчас профессор. Может быть, лучше спросить его.
Тынецкий поднялся наверх. Дверь из будуара в спальню была открыта. Медсестра готовила какие-то лекарства. У постели больной в кресле сидел профессор. При свете ламп его лысина поблескивала при каждом движении головы. Пани Матильда находилась в постели, поддерживаемая подушками. Выглядела она хорошо.
Войдя, он поцеловал ее руку, поздоровался с профессором и сказал:
– Приехала Кейт, мама. Вы сейчас хотите увидеть ее?
– Приехала? – оживилась пани Матильда. – Ну, конечно, сейчас. Вы позволите, профессор?
– Я ничего не имею против. Только прошу вас говорить как можно меньше, но не дольше десяти минут. И никаких волнений.
Тынецкий кивнул головой и вышел. Кейт была уже готова.
– Мама хочет видеть нас сейчас, – сказал он, здороваясь. – Доктор напоминает, что ей нельзя много разговаривать, и просит вас избежать всего, что могло бы ее разволновать.
– Я понимаю, так пойдемте же.
– Ночь прошла спокойно, и мне кажется, что она выглядит получше.
– Может, даст Бог, все хорошо закончится.
Пани Матильда встретила Кейт искрящейся улыбкой и несколько раз погладила ее по щеке.
– Дорогое дитя, как я рада, – говорила графиня. – Изменилась, но немного. Видишь, какая ты нехорошая. Мне нужно быть при смерти, чтобы тебе захотелось меня навестить.
– Но, тетя, любимая моя, – целовала ее руки Кейт, – вы хорошо выглядите. Это грех говорить о смерти из-за какой-то болезни, которая через пару недель отступит, и от нее не останется и следа.
– Нет, моя дорогая девочка, не старайся успокоить меня. Я знаю свое состояние и понимаю, что конец может наступить в любую минуту, но это уже неважно. Прошу тебя, сядь. Роджер, подвинь ей стул.
– Да, мама.
– Ты изменила прическу, – с улыбкой сказала графиня.
– Да, тетя. Моему мужу нравится такая.
– Ты во всем следуешь желаниям мужа?
– Конечно, тетя, – засмеялась она. – Я – примерная жена.
– А он?.. – пани Матильда пристально всматривалась в глаза Кейт.
– Мне не в чем его упрекнуть.
– Точно?
– Конечно, тетя. Мы – образцовая семья. Пан Тынецкий, который часто бывал у нас, может подтвердить. Правда?
– Пани Кейт говорит абсолютную правду, – тихо проговорил Тынецкий.
– Вот видите, тетя.
Пани Матильда вздохнула.
– Ну, слава Богу. Несмотря на твои письма, я всегда беспокоилась о вашем благополучии и счастье. Но почему вы с Роджером разговариваете так официально?
– Как-то так сложилось, – сказала Кейт.
– Это ни на что не похоже, ведь вы родственники и вам следует обращаться друг к другу по имени. А сейчас скажи мне, вы уже освоились в Варшаве?
