Текст книги "Огненный рай"
Автор книги: Сьюзен Виггз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
Глава 15
Расслабленно прислонившись к дверному проему спальни, он стоял, прекрасный в мужской наготе, но его острый, как нож, взгляд все переворачивал внутри Бетани.
– Я… – Во рту у нее пересохло. Облизав языком губы, она ничего не стала отрицать. – Да, собралась, Эштон. Ты возражаешь?
Несмотря на мрачные предчувствия, вид его великолепного тела вызвал предательское желание остаться дома.
– Почему, детка? – Его длинные, обманчиво нежные пальцы убрали прядь волос с ее виска и начали томно снижаться вниз – у нее перехватило дыхание, когда они нащупали пульс у основания шеи, затем прошлись по поднятому подбородку, приближаясь к дрожащей нижней губе. – Зачем мне быть против? – мягко возразил он. Медленно и осторожно закрылась на щеколду дверь, а мужские руки снова принялись блуждать по изгибам ее тела. В этой нежности было что-то нарочитое и одновременно неестественное, потому что муж прекрасно помнил, как действует на жену его возбужденное тело, и, несомненно, учитывал ее голод по нему в эти последние недели. Бетани попыталась отстраниться от него, но тут же очутилась прижатой к его широкой груди, и все решительные намерения разлетелись, как снежинки по ветру.
Нежно обнимая ее, он продолжал насмешливо:
– Ты задела меня за живое, женушка, решив выскользнуть из дома без меня. – И тихо засмеялся. – Только подумать: всегда считал, что способен удержать тебя, хотя бы по ночам.
Знакомый мужской запах обострил все ее чувства; несмотря на внутренние опасения, ей не удавалось оторвать взгляда от чувственного излома его губ и потяжелевших век, прикрывающих поблескивающие глаза, устремленные на ее грудь.
Он коснулся ее скул, затем потянулся к вырезу платья. Не было сил сдерживать свои чувства, и Бетани горячо прильнула к нему, ощущая его пальцы на своем лице и губах, – где уж тут прислушиваться к внутреннему голосу, подсказывавшему опасность в его улыбке, не столько нежной, сколько мрачной, – а муж продолжал крепко держать за талию, да и собственное желание лишило ее воли: прикосновение чувственных губ, такое легкое, нежное, томительное и сладкое, зажгло глубоко внутри ее огонь страсти, быстро охвативший все тело, совершенно безвольное.
– Эштон, – с дрожью в голосе выдохнула она. Его язык, разжав ее зубы, проник внутрь, зубы покусывали нижнюю губу, ритмичные покачивания бедер, легкое массирование груди и спины откровенно провоцировали ее.
Поддавшись страсти, она продолжала слышать в голове будто тревожный и предостерегающий звон колокольчиков: что-то было не так, любовной игре не хватало чувств, прикосновения казались заученными, бесстрастными и слишком умелыми, а когда Эштон оторвался от ее губ и ей открылись его глаза, в которых притаился холод и поблескивали кристаллики льда, Бетани ужаснулась такой дозированной нежности и контролируемой ярости.
Она с трудом стряхнула с себя оцепенение и смело встретила его взгляд. Он еще продолжал нежно гладить волосы на ее затылке.
– Эштон, пожалуйста. – К своему стыду, она не смогла унять дрожь в голосе.
– Пожалуйста, – насмешливо повторил он. – Что – пожалуйста, дорогая? О чем ты говоришь, Бетани? Пожалуйста, не трогай меня… – Его пальцы коснулись ее пылающей щеки. – Или – пожалуйста, возьми?
Быстрым движением Эштон развязал фартук, расстегнул платье, бросив их на пол, там же очутились рубашка и панталоны. Ей хотелось протестовать, но губы не слушались – предчувствие опасности смешалось с непреодолимым желанием. Подхватив жену на руки, он отнес ее на коврик перед очагом, удерживая ее на своем возбужденном теле.
– Ты так и не ответила, моя любовь, – пробормотал он, лаская языком ее ухо. – Скажи, что ты хочешь меня. – Его руки продолжали ласкать ее тело, горяча плоть, заставляя желать еще сильнее.
– Не буду этого отрицать. Я тяжело переживала нашу взаимную холодность последние недели. До боли хочу тебя.
Его рука нашла ее самое интимное место, от этого прикосновения у нее перехватило дыхание.
– По крайней мере, – произнес он, слегка касаясь ее губ, – хоть в этом ты честна.
Эштон опустил ее на коврик, продолжая ласкать, пока слезы не брызнули из ее глаз, и овладел стремительно и неистово. Страсть получила свое удовлетворение, но смятение чувств не прошло, каждый остался верен своим убеждениям, что превратило их во врагов. И все же Бетани обожала его яростные прикосновения, делавшиеся еще более возбуждающими, – в пылу страсти она совсем забыла о хартии, которую было необходимо срочно унести.
– Эштон… – Чувства переполняли ее. – Эштон, пожалуйста… – Голос ее дрогнул, она не в силах была выразить то, что было в ее сердце. Он отстранился от нее, удовлетворенный физически, но негодующий душевно.
– Повторяешься. Что, пожалуйста? Может быть, хочешь сказать: «Пожалуйста, позволь отнести хартию моим друзьям-тори?»
Вскочив на ноги, он схватил фартук и выхватил документ из кармана – холодная реальность сразу же уничтожила блаженство их любви. Чувствуя себя уязвленной и напуганной, она схватила рубашку и быстро надела ее.
– Кому ты собиралась это отнести? – потребовал он ответа, потрясая перед ней хартией. – Прямо капитану Тэннеру? Так, так, значит, моя жена стала такой же хитрой и коварной, как и ее подруга мисс Примроуз.
Бетани вся похолодела: Эштон исчез в спальне и через несколько мгновений появился полностью одетым, с документом, торчащим из кармана жакета. Нахлобучив шляпу, он двинулся к двери, но был остановлен гневным окриком жены.
– Как ты смеешь! – Она преградила ему дорогу. – Ты еще осуждаешь меня, а что делал сам все эти месяцы?
– Отойди, – мрачно произнес Эштон. – Мне ясно, что нельзя хранить хартию в доме, где находишься ты.
– Ты такой же вор, как и я.
– Нет, есть существенная разница, любовь моя: ты украла у своего мужа, а все эти месяцы так убедительно говорила о необходимости взаимного доверия, что мне, вроде, нечего было опасаться. – Каждое его слово словно ножом пронзало ей сердце. – Но все это оказалось ложью, не так ли? Говоря о доверии, ты собиралась предать меня при первой же возможности.
– Не изображай из себя праведника, Эштон. Боже мой, каждый раз, когда ты выходил из этой двери и отвозил какое-то срочное сообщение или совершал какой-то акт саботажа, то предавал все, что мне дорого. Я – англичанка и верна своей стране так же, как ты своей – этим Независимым Штатам Америки, или как вы их там называете. И все это время от меня никто не услышал ни единого слова: молчала как рыба, когда тебе удалось предупредить фермеров острова Пруденс о предстоящем рейде Уоллеса, ничего не сказала о сожженном корабле «Сарторис», хотя догадывалась, что это сделал один из твоих друзей; даже словом не обмолвилась, точно зная, что твой друг Чэпин Пайпер спалил амбары Брентонов. И моему терпению пришел конец.
Страстность ее тирады привела его в изумление.
– Стало быть, объявляешь нам войну? Каким будет твой следующий шаг, Бетани? Ответишь ударом на удар?
– Не будь смешным, – сердито возразила она. – Но хотя бы подумай об этом. Мне надоело скрывать свои убеждения, и я намерена помогать англичанам сохранять здесь закон и порядок.
– И ты считаешь, – спросил он и подчеркнуто небрежно прислонился к косяку двери, – что мы останемся жить вместе на таких условиях?
Бетани удивленно вскинула голову.
– О чем ты говоришь?
– О том, что не собираюсь больше притворяться – этот брак с самого начала был ошибкой, а со временем превратился в грустную шутку.
– Ты… уезжаешь?
Его смех вызвал у нее острую боль.
– Вся ирония заключается в том, что мне запрещено уезжать – принадлежу твоему отцу, связанный с ним договором, а с тобой – приказом полковника Чейзона. Приходится выбирать одно из двух: сбежать ночью и стать беглым рабом или помогать победить американцам, чтобы твой отец отпустил меня.
Его рассуждения поразили Бетани; несмотря на все попытки понять своего мужа, ей ни разу не пришло в голову, что у него есть собственные мотивы бороться за независимость своей нации.
– Разве ты никогда не задумывалась над этим, Бетани? – Должно быть, его поразила произошедшая в ней смена гнева смущением, и тон его смягчился. – Неужели не представляешь, что будет значить для нас двоих независимость от Англии?
– Нет, – дрожащим шепотом ответила она.
– Тогда есть время подумать об этом, о своем сыне, его сыновьях – твоих внуках. И решай, стоит ли жертвовать ради этого своей лояльностью.
Эштон ушел, а она осталась стоять, прислонившись лбом к двери, прикусив губу, готовая расплакаться.
* * *
Эштон возвращался домой с наградой «Дерево свободы» на груди, которая не доставила ему особой радости. Члены Комитета спасения, поднятые им среди ночи, получив хартию, высоко оценили его действия и от имени Сэмюэля Уорда, главнокомандующего Континентальной армией, вручили ему серебряный значок, так отметив его старания.
Поставив Корсара в конюшню, Эштон поспешил к дому. Конечно, его репутация среди патриотов неимоверно выросла, но она не принесла ему облегчения; мысленно он возвращался к спору с Бетани, снова и снова вспоминая, какой гнев охватил его, когда узнал о решении жены вернуть хартию. Но не в этом заключалась причина ссоры: дело не только в том, что жена воспользовалась его доверием, – с его стороны было бы глупостью надеяться, что когда-нибудь в ее лице обретет единомышленницу, – но ее решение активно поддерживать лоялистов еще крепче затягивало узел, связывающий его и ее отца.
Тяжело вздохнув, Эштон вошел в дом, пахнущий теплой печкой, травами и сушеными яблоками. Он остановился у постели и стал смотреть на прекрасное лицо жены, гладкую кожу щек со следами соленых слез, удивляясь, как же ей удается выглядеть такой невинной, простодушной, искренней, даже если говорит неправду.
Несмотря на произошедшее, вид спящей жены вызвал у него острое желание совершить для нее невозможное – достать звезду с предрассветного неба, бросить к ее ногам. Что за наваждение? Почему у него не исчезают такие чувства к женщине, которая вынудила его жениться, не поддерживает его в борьбе против империи? В смятении этих чувств родилась правда – это уважение к Бетани, ее упрямой гордости и неуемной лояльности. В постели, очутившись рядом с ней, он обнял жену – Бетани, не просыпаясь, повернулась, прижимаясь к его телу: во сне можно делать то, чего гордость не позволяет днем.
* * *
Пламя освободительной борьбы, зажженное «Декларацией независимости», к концу года стало слабеть, иногда грозя погаснуть. Питер Хаас, племянник Гуди, вернулся в Ньюпорт на костылях и рассказал, что потерпевшая поражение Континентальная армия покидает Лонг-Айленд. Корабли адмирала Ричарда Хау, прозванного «Черный Дик», с полчищами немецких наемников на борту, на совесть отрабатывали свои деньги, и борьба патриотов ослабевала. Брат Пегги Лиллибридж в письме из форта Тикондерога сообщил, что американская флотилия полностью затоплена на озере Шамплейн. Медленно и неумолимо англичане подавляли дерзкое сопротивление американцев, рассылая повсюду фуражные отряды, опутывая страну смертельной паутиной, пожирая продовольственные запасы. Бетани надеялась, что они снова возьмут власть в свои руки, но ее приводили в ужас новые свидетельства продолжающегося конфликта – возвращающиеся в город раненые, больные, истощенные мужчины рассказывали об ужасах войны. И все равно эти обычные люди, ставшие солдатами, оставались верными своим идеалам независимости, и в жизни английских колоний, несмотря на сокрушительные поражения Континентальной армии, тяжелые военные марши, трудности с продовольствием, происходили перемены. Герой Род-Айленда, генерал Континентальной армии Натаниэл Грин, возглавил виргинский полк – «Непослушные дети» Англии с радостью маршировали под американскими знаменами.
Все это время Эштон был спокоен и задумчив; если не уезжал по какому-нибудь секретному поручению, то много времени проводил дома, делая записи в свою записную книжку с безразличным выражением лица. После случая с хартией у него установилось шаткое перемирие с Бетани, но он разговаривал с ней неохотно и еще реже улыбался; у него пропал аппетит, в глазах появилась тревога, напряженность сквозила в каждом движении.
В один из декабрьских вечеров Бетани приготовила прекрасный пудинг. Маленький Генри, двигаясь по комнате в специальном стульчике на колесиках, то дергал за хвост терпеливого Глэдстоуна, то приближался к очагу и смотрел на огонь, как бы взвешивая, что может произойти, если дотронуться до запретного чуда. Железными щипцами Бетани вытащила пудинг из печи – душистый аромат пирога распространился по комнате. На ее лице появилась довольная улыбка: пудинг представлял собой произведение искусства из патоки, яиц, муки, смородины и имбирного корня, который ей дала Гуди Хаас.
– Неплохая работа, – весело произнесла она. Эштон, поглощенный своим дневником, казалось, не слышал ее. Бетани пересекла комнату и подняла на руки Генри, который сразу начал капризничать, поскольку его лишили возможности таскать Глэдстоуна за уши. Шум отвлек Эштона от работы, и у него сломалось перо.
– Черт возьми. – Он сорвал с носа очки. – Неужели нельзя успокоить ребенка?
Бетани, поджав губы, занялась капризничавшим сыном: посадила на детский стул, завязала под подбородком салфетку и приготовилась кормить.
– Ему уже пора есть, – объяснила Бетани.
– Похоже, что у него пропал аппетит, – хмуро заметил Эштон.
– Иди к столу, Эштон, – резко позвала она. – Пудинг остывает.
Он поднялся, но не пошел к столу, а, сорвав с крючка пальто, направился к двери.
– Я тоже еще не голоден. Пойду проверю лошадей. В последнее время Барнэби часто оставляет конюшни незапертыми, – и он быстро покинул дом, оставив после себя атмосферу гнетущей тишины.
Бетани долго смотрела на дверь, охваченная холодной дрожью, а затем повернулась к ребенку, смотревшему на нее широко раскрытыми молочно-голубыми глазами. Сев перед ним, она взяла жестяную ложку и начала кормить овсяной кашей.
– Твой папа не понимает, от чего отказался, – убеждала она малыша. – Я потратила весь день на этот проклятый пудинг, а он даже не попробовал. – Генри надул щечки и выплюнул последнюю ложку каши. Бетани вытерла ему подбородок и поднесла новую порцию. – Можно подумать, что поражения патриотов – это его личная вина, – горько сетовала она. – Бьется изо всех сил, как Атлант под тяжестью всего мира. – Ложка с кашей опрокинулась на пол. Глэдстоун подскочил и быстро подлизал кашу. – Честно говоря, – продолжался ее монолог, – твой папа, кажется, решил сражаться со всей Британской империей.
Эштон остановился у дома. Через слегка замороженное окно ему было видно, как Бетани кормит ребенка. Ее рука с ложкой методично опускалась и поднималась, при этом мать что-то объясняла малышу, и он сомневался, что беседа идет о достоинствах овсяной каши. В отличие от Кэрри и этой гарпии мисс Примроуз, жена никогда не сюсюкала с ребенком. Эштон стоял на холодном ветру, окруженный безрадостным зимним пейзажем уходящего года, и, как завороженный, смотрел на жену и маленького Генри. Напряженность исчезла, и ему захотелось улыбнуться при воспоминании, как в последнее время жена поверяла ребенку все свои сокровенные мысли, не обращая внимания на абсурдность этого. Сейчас, очевидно, ругает его отца за невыдержанность – что же, он вполне этого заслуживает. В последнее время новости не радовали, а сегодня пришла самая плохая: англичане собрались оккупировать Ньюпорт и наступали, патриоты же не могли оказать даже самого незначительного сопротивления. Эштон тяжело вздохнул. Следующие несколько дней будут очень тяжелыми. Несмотря на безнадежность ситуации, всем им нельзя сидеть сложа руки: утром Эштон и Чэпин поплывут к мысу Джудит и разведают расположение английских войск. Бетани станет задавать свои обычные вопросы, а ему, как обычно, придется выдумывать.
Эштон вошел в дом, настроение по-прежнему оставалось плохим, но гнев исчез. Снимая пальто, он обратил внимание, как напряглась спина жены, и вспомнил, что холодно и высокомерно вел себя с ней, будто во всех несчастьях есть ее вина. Его охватило раскаяние – надо смотреть правде в глаза: несмотря на разные политические взгляды, Бетани много работала по дому, стараясь создать для него уют. Аромат имбирного пудинга еще стоял в воздухе, и Эштон, вспомнив, как гордилась жена кулинарными способностями, подошел к столу и сел, заметив боль и гнев на ее лице. Он нежно взял детскую ложку из ее рук.
– Давай я покормлю его, любовь моя.
На ее лице отразилось удивление, но она ничего не сказала, а только молча наблюдала, как он общался с Генри: взяв его на руки, сел на диване у очага и стал укачивать – ему и раньше приходилось часто укладывать малыша спать, такие тихие минуты доставляли огромное удовлетворение, когда веки малыша тяжелели и тот засыпал. Но сегодня он по-иному смотрел на сына, с волнением вглядываясь в его чистые глаза; между ними все разительнее проявлялось сходство, их души стали таинственно неразрывны. Недвусмысленная угроза Синклера Уинслоу сделала маленького Генри еще более дорогим для Эштона; что-то во взгляде голубых глаз взволновало его, пробудило мысли, которым не было сил сопротивляться, и ему не оставалось ничего другого, как позволить им овладеть собой. Дрожь прошла по всему его телу – ему знакомы эти голубые глаза, форма рта, пальцев рук, ушей и подбородка: все это постоянно предстает перед ним, когда он смотрится в зеркало. Эштон сидел бледный и дрожащий, комок застрял у него в горле, он ожидал, пока сын – его сын – не заснет, а затем, осторожно уложив ребенка в кроватку, будто на деревянных ногах, подошел и встал перед женой, коснулся рукой ее щеки, заглядывая в глаза.
– Он мой, – голос Эштона дрогнул. Улыбка задрожала в уголках ее губ, она поднялась ему навстречу.
– Я тебе об этом говорила.
Он попытался представить, сколько страданий выпало на ее долю: она действительно не раз говорила об этом, клялась с гневом, слезами и отчаянием, что была девственницей, но постоянно натыкалась на холодную стену недоверия. Бетани солгала, но не ему, а военному суду.
– Бетани, сможешь ли ты простить меня, что сомневался в тебе?
– Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. Если предполагаешь, что мне следует сказать: «Конечно, прощаю тебя, дорогой, ни о чем не думай», то тогда говорю – нет.
У него перехватило дыхание и защипало в горле. То, что она пережила, не относилось к таким мелочам, как забытый день рождения или грязные следы на только что вымытом полу. Он не верил ничему, что она говорила.
– Но, – мягко продолжала она, прерывая его мысли, – если ты спрашиваешь, принимаю ли я тебя и смогу ли пережить то, что было раньше, то тогда мой ответ – да.
Чувство облегчения очистило его, принеся тепло каждой клеточке тела и души. Он целовал жену долго, страстно и благодарно; Бетани прильнула к нему, нежно отвечая на его поцелуи, лаская его спину. Быстрым сильным движением он поднял ее, понес на постель. Каждое прикосновение к ее шелковистой коже было блаженством, а поцелуи источали бальзам понимания. Акт, который раньше вызывал чисто физическое удовлетворение, на этот раз закончился эмоциональным взрывом; руки, раньше служившие источником возбуждения, теперь приносили наслаждение, давая нежное взаимопонимание, чего, бывало, не хватало им в любви. Бетани ощутила такую полноту чувств, которой раньше не испытывала, – все, чему научил ее муж в физической любви, меркло перед панорамой чувств и красок, испытанных сейчас в его объятиях. Ей не хотелось спрашивать, почему именно сегодня он поверил ей, хотя она уже давно перестала убеждать, что Генри его сын, – это не имело значения. В эту ночь перед нею открылся новый мир, раньше существовавший только в воображении, целая вселенная утонченных интимных чувств; и только когда она почувствовала себя настолько наполненной, что слезы были готовы брызнуть из глаз, поняла, сколько же горечи в ней скопилось. Теперь и та ушла вместе с дыханием, оставив вместо себя только великолепие чувств.
Эштон, улыбаясь, смотрел на ее изумленное лицо, когда она приходила в себя после чувственного экстаза.
– Чувствую, что ты принимаешь меня, любовь моя.
Она с трудом приподняла ресницы, щеки ее пылали.
– Ты был так уверен, что я говорила правду на суде.
– Конечно, женщина. Ты бросилась ко мне на пароме, с отчаянием бормоча что-то о Тэннере, а потом тебе стало плохо…
– Морская болезнь. Если бы ты дал возможность объяснить, то услышал бы, что отец собирался выдать меня замуж за Дориана.
Губы его болезненно скривились.
– Тогда тебе нужно было бежать к нему.
– Не хотела иметь с ним ничего общего. А всегда прибегала к тебе, Эштон. Неужели ты забыл это?
– Ты несколько недель не расставалась с Тэннером. Вполне естественно, что за этим последовало предложение руки и сердца.
Щеки ее вспыхнули.
– Я проводила с ним время только потому, что хотела привлечь твое внимание, Эштон. – Она едва могла смотреть ему в глаза. – Даже представить не могла, куда может завести моя глупость.
– Не понимаю, для чего тебе это понадобилось. – Он продолжал покусывать ее за ухо.
– Мне никто не был нужен, кроме тебя.
– Ты избегала меня. Легче было не встречаться с тобой в конюшнях, чем изгнать тебя из моих мыслей.
Бетани села, прикрывая грудь одеялом.
– В самом деле?
– Да. Я думал о тебе днем и ночью. – Его рука проникла под одеяло. – Особенно ночью.
На ее губах заиграла довольная улыбка – ощущение женской власти над ним заставило ее почувствовать себя зрелой не по годам.
– Понимаю, – тихо протянула она. Эштон рассмеялся.
– Ах, ты, негодница, – он потянул с нее одеяло. – Иди сюда.
Она блаженно вздохнула, почувствовав себя в его объятиях. Наконец-то сердце ее нашло покой.
* * *
Наступивший рассвет проник сквозь замороженные окна в дом; Эштон, улыбаясь, склонился над спящим ребенком – ему невольно снова пришли в голову угрозы Синклера лишить его сына. Нельзя сбрасывать со счетов влияние, которым тот пользовался, но неужели он сможет забрать ребенка у собственного отца? Или Уинслоу придумал более коварную месть? Использует свое богатство и договор, которым связан Эштон, чтобы подчинить Генри своему влиянию? Пока ничего не было известно, просто тяжелые предчувствия охватили его, но он готов защитить своего сына, ничего не испугается. И если Синклер Уинслоу настолько глуп, что попытается осуществить свою угрозу, то Эштон ему не завидует.
Бетани пошевелилась во сне; от нее исходил легкий аромат жасмина и теплый, менее осязаемый запах их любви. Постаравшись отбросить черные мысли, он наклонился и разбудил ее поцелуем.
– Любовь моя, мне нужно уехать на несколько дней. – Хотя он произнес эти слова совсем тихо, отчаяние, отразившееся сразу же на ее лице, вызвало у него боль.
– Куда? – тревожно прошептала она.
– Не спрашивай, детка. Пожалуйста.
Бетани отвела взгляд.
– Я думала, что этой ночью мы достигли понимания. Очевидно, ошиблась.
– Мы теперь близки с тобой, как никогда. Но есть вещи, о которых я не вправе рассказывать тебе.
– Потому что ты не доверяешь мне?
Он погладил ее волосы.
– Если англичане заподозрят, что ты в курсе того, чем я занимаюсь, вы подвергнетесь опасности.
Она обняла его за шею, и Эштон почувствовал, что жена все поняла. После той близости, которую они испытали этой ночью, боль разлуки была особенно тяжелой. Он поцеловал сына в лоб и щечки, пахнущие молоком, снова обнял Бетани, крепко поцеловал, как бы стараясь запомнить вкус ее губ. Испытывая горькое сожаление, что приходится покидать жену и сына, вскинул на плечи рюкзак и направился на пристань, где его ждал Чэпин.
