Текст книги "Волшебный час"

Автор книги: Сьюзен Айзекс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

– Грегори Дж. Кэнфилд.

Грегори, раскрыв рот, осматривал комнату, как будто собирался запомнить все детали местного декора – включая «ксерокофейную» машину и меня с ногами на столе. Думаю, он задумал использовать свои впечатления как материал для лекций в киношколе. А поскольку на этот раз никакой труп не действовал на его хрупкие нервы, он вел себя как истинный киношник.

Я сказал Линн:

– Ко мне пришли. Поговорим потом.

А копу, приведшему Грегори, я сказал «спасибо».

Потом повесил трубку, снял ноги с ксерокса и пригласил Грегори присесть. Но едва пересекши порог, он вновь прирос к месту. На этот раз его внимание приковал стенд на стене. Сначала он уставился на список разыскиваемых ФБР, потом на машинописное объявление о продаже щенков добермана-пинчера, потом – на сообщение о продаже машины «датсен 280 ZX» 81-го года и помпового ружья двенадцатой модели. Наверное, он мечтал о том, чтобы кто-нибудь из киношколы смог разделить его восторг по поводу достоверности обстановки.

– Что ж, Грегори, теперь вам известно, как выглядит окружение, в котором существуют низы среднего класса. Время присесть.

Он сел.

– Вы ведь хотите мне помочь, правильно я понимаю?

Он кивнул. Надо сказать, что сегодня он выглядел чуть менее отвратительно, чем вчера: вместо мешковатых шорт на нем были мешковатые брюки. И, слава Богу, его скелетообразные бледные ноги с уродливыми коленками были прикрыты.

– Я припомнил кое-что, о чем забыл сказать вам вчера вечером.

– Славно, – отозвался я. И выжидательно замолчал. Он уставился на мой пояс с кобурой. – Так что же вы припомнили?

– Вы спрашивали, не угрожал ли кто Саю Спенсеру?

– И что?

– Я не знаю, можно ли расценить это как угрозу, но, по-моему, это была подлая и явная угроза. – Лицо Грегори выражало колебания. Теперь он пожирал глазами меня, совсем как перед этим стенд с объявлениями. Он явно решил, что я будущая звезда в его картине. Он залился краской. Он заерзал. На лице его засияла улыбка. Я для него являл Настоящего Копа во плоти.

– Послушайте, Грегори, все, что, по вашему мнению, хоть отдаленно напоминает угрозы – даже недоброжелательный взгляд, брошенный в сторону Сая, – это как раз то, что надо.

– Вы знаете, что бывшая жена Сая живет неподалеку отсюда, в Бриджхэмптоне?

У меня сжалось сердце. Я весь напрягся. Дьявол, я не ошибся. Все-таки что-то с ней неладно.

– Бонни Спенсер, – сказал я.

Он выглядел разочарованным.

– Эх, Грегори, если бы я до сих пор не узнал, что бывшая супруга Сая живет поблизости, грош была бы мне цена как полицейскому.

Грегори все еще выглядел так, будто размышлял, предаться ли тяжелой депрессии или обождать с этим.

– Ну давайте же, Грегори. В этом деле вы мой главный помощник. Я назвал вам ее имя – Бонни Спенсер, а вы посвятите меня в дальнейшее.

– Значит так. Сай женился на ней в самом начале своей продюсерской карьеры. Она написала сценарий. Это такой термин, он больше принят в Британии. В общем, она в конце семидесятых поставила фильм «Девушка-ковбой». Непритязательный фильм. Ее звали тогда Бонни Бернстайн.

Хм, эта крупная бой-баба из штата Юта не смахивала на кого-нибудь с фамилией Бернстайн.

– Она была замужем до Сая? – спросил я.

– Не знаю.

– Ладно, валяйте дальше.

Странно, но, пока он говорил, я вдруг понял, что мысль о Бонни крутилась у меня в голове с утра, с тех пор, как я от нее ушел. Я не мог избавиться от наваждений, связанных с ней. Одно из них была настоящая Бонни, какой я ее видел. А другое было еще более ярким и еще менее связанным с реальностью. На ней была такая штука без рукавов – то ли платье, то ли майка, – с открытыми плечами. И я мог рассмотреть ее плечи и руки: сильные, гладкие, блестящие от загара. Невероятно шелковистая кожа. На самом деле это был очень, я бы сказал, странный и одновременно волнующий образ, потому что эта Бонни с голыми плечами, завладевшая моим сознанием, была невероятно желанна и, по сути, не имела никакого отношения к той крупной девушке в футболке-размахайке, с которой я беседовал.

– Этот брак расстроился, – сообщил Грегори, – и она как писатель потерпела полный крах.

– Как это случилось?

– Не знаю.

Я подумал, может, Бонни Спенсер напоминает мне кого-то другого, какую-нибудь крупную, пленительную девушку из моего прошлого. Вполне возможно. К тому же мой дом не более чем в четырех милях от ее. Я преспокойно мог пробегать мимо ее дома одним прекрасным летним вечером и обратить свой взор на лучшие квадратные сантиметры ее тела. А может, она удостоилась моего внимания в те времена, когда я переползал из одного бара в другой, перед тем, как отправиться к какой-нибудь добродушной особе домой. Господи, кто знает? За годы пьянства – и особенно под конец – в моем сознании образовались черные провалы. Мы запросто могли провести с ней целый вечер за коктейлем и ночь напролет обсуждать Красоту и Истину как категории, и я бы этого не запомнил.

– Насколько я слышал, – продолжал Грегори, – Бонни – полный ноль. Единственное ее достоинство – то, что она была замужем за Саем. Но даже в этом случае, наверное, я никогда бы о ней ничего не услышал, если бы она не явилась на съемочную площадку.

(Верно: Бонни говорила, что заезжала навестить Сая.)

– И что там произошло?

Грегори начал разминать кисти, словно разогревая их для неистовой молитвы.

– Один из наших ассистентов подбежал ко мне, сообщил, что здесь бывшая жена Сая, и спросил, как ему поступить. Но я не успел отдать ему распоряжение, потому что она уже стояла у него за спиной. Она преследовалаСая. Вы бы видели ее. Внешне такая простушка, но, как вы сами понимаете, кое-чего от Сая поднабраться она успела, поскольку я и слова сказать не успел, как она прошла мимо меня и постучалась в дверь трейлера. Я сказал: «Извините, мисс, но этот трейлер – чужая собственность. Я попросил бы вас подождать около стола регистрации». В эту самую секунду открывается дверь и появляется Сай. Он только взглянул на нее, и, вы не представляете, какое у него сделалось лицо!

– Какое?

– Красное, как свекла, клянусь, чистая правда, с-в-и-о-к-л-а. Она ему сказала что-то вроде «привет, Сай», как будто думала, что он сейчас распахнет все двери и пригласит ее войти, чего он, естественно, не сделал.

Грегори втянул свои и без того впалые щеки. Он выглядел так, будто ожидал аплодисментов.

Я не захлопал.

– Грегори, вы упоминали о какой-то угрозе.

– Ах, да. Ну так вот, Сай посмотрел на нее испепеляюще и сказал: «Этот фильм ставит не Бонни Бернстайн. И ты прекрасно знаешь, что на съемки не являются без приглашения». Уж поверьте мне, это не было сказано вполголоса. То есть Сая было довольно хорошо слышно.

Дело дрянь. Хоть я и до этого чувствовал, что с Бонни неладно, я ощутил, что дела ее складываются совсем паршиво.

– И как она отреагировала? – спросил я.

– Она рассвирепела. Совершенно рассвирепела. То есть по каким-то ей одной известным причинам она ожидала встречи с цветами и ковровой дорожкой. Наверное, она думала, что он примет ее с распростертыми объятьями и…

Я перебил его:

– Угроза, Грегори.

– Да-да. Значит, она сначала замерла, совершенно ошеломленная. Вы представьте: такое унижение. Я даже подумал, что она вот-вот заплачет. Но она не заплакала. Нет. Она тихо, действительно тихо, так, что, думаю, только я один и расслышал, потому что ближе всех стоял, знаете, что она ему сказала? Она сказала: «Сай, ты ведешь себя со мной как последний подонок в последний раз!«Так и сказала. За несколько дней до его убийства.А потом повернулась и пошла!

6

Боже, ну и денек! Сначала я совершенно окоченел от ледяного тона Линдси, а потом Николя Монтелеоне окутал меня облаками дружелюбности. Я был огорчен тем, что огорчен мой брат, и все гадал, удастся ли ему найти другую работу. Я вновь увиделся с Джерми и вместе с ним – со своим прошлым. А еще была Линн.

И Бонни Спенсер. Самая трудная часть дня. С утра я пытался изгнать безумное наваждение – Бонни с оголенными плечами, такая желанная. Я все еще не в силах был сопоставить этот образ с крупной, живой и в общем-то незатейливой Бонни. Я хотел, чтобы она покинула мои мысли, а она совершенно не собиралась мне в этом помочь.

Когда Грегори удалился – хотя он и успел перед уходом объявить в присутствии целого отряда из десяти человек, что я являю собой «Самого живописного копа всех времен и народов», – я схватился за телефонную трубку, намереваясь звякнуть домой Марти Маккормаку. Я хотел ввести его в курс дела и спросить, как он смотрит на то, чтобы я вызвал Бонни для беседы и немного ее припугнул. К тому же мне не терпелось пообщаться с приятелем.

И вдруг я почувствовал нечто знакомое каждому пьянице: легкий спазм в горле, сердцебиение, а потом усталость, ощущение того, что силы на пределе. Обычно это занимает считанные доли секунды, когда твой мозг говорит тебе: эй, приятель, страшно хочется дерябнуть. Я повесил трубку и поехал в Уэстхэмптон.

И вот ровно в пять я уже сидел на металлическом складном стуле в цоколе методистской церкви, окутанный обычными для этого места отвратительными клубами сигаретного дыма. Это была встреча общества Анонимных Алкоголиков. Я честно пытался заново копаться в себе и бесстрашно себя перекраивать. Но вместо этого ощутил, что скатываюсь в какую-то жаркую пучину, заново переживаю утреннюю встречу с Бонни и фантазирую на эту тему. Она снова пятится от меня и упирается спиной в раковину, но на этот раз я прижимаюсь к ней. Я целую ее, а она стонет от восторга и желания и кладет руки мне на плечи. И руки у нее такие чудесные.

Тут я сообразил, что дышу слишком глубоко и прерывисто. Усилием воли я попытался сконцентрироваться на чем-нибудь другом.

Клубы дыма, окутавшие цокольный этаж, слегка затуманили едкий цвет губной помады выступавшей. Девушку звали Дженнифер. Скулы ее покрывали алые полоски румян, а темно-коричневые тени доходили до самых бровей. Но голос совершенно не соответствовал боевой раскраске. Она была счастливой обладательницей высокого, глуповатого, сладкого голоска девчушки, которая просит тебя показать ей бицепсы, а потом восторженно визжит «Ой ты!». Дженнифер, пожалуй, была не старше Линн.

– Если хотите знать, я раньше вот что делала: выливала из пузыречков раствор для контактных линз, а взамен наливала водку, – объясняла Дженнифер.

Мы захохотали, захлопали в ладоши, потому что такого еще не слышали.

– В общем, у меня на работе в столе хранилось три таких пузыречка. Так что два-три раза в день я принималась моргать, как безумная, и бежала как бы промывать глаза.

Обычно я терпеть не мог этих собраний в летнее время. Уж не знаю, отчего, но стоило мне закрыть глаза (или так окосеть, что они не открывались), – и встречи Анонимных Алкоголиков до боли напоминали холостяцкие пирушки в безалкогольном варианте. Неопрятные церковные цоколи заполняли яппи [22]22
  Яппи – от аббревиатуры «young proffecionals», молодые высокообразованные, высокооплачиваемые профессионалы.


[Закрыть], обменивавшиеся историями о собственной деградации и вручавшие друг другу визитные карточки. Несмотря на строгие запреты, кадреж был вполне в порядке вещей: «Эй, крошка, спонсор не нужен?»

…Тем временем сборище АА приступило к очередной сценке из хэмптонской жизни, и местные вроде меня сразу почувствовали себя… ну, скажем, как дома.

Дженнифер захихикала:

– Вот, значит, беру я пузыречек с раствором для линз – и пулей в туалет. И водку залпом. А после работы пузыречки в сумочку сложу, домой отволоку и наполню на завтра.

Народ оценил ее рассказ по достоинству. Вместе со всеми остальными я понимающе кивнул. Несмотря на то, что в Дженнифер не было ничего даже отдаленно напоминающего интеллект, я отдал должное ее исключительной сообразительности. И подумал: уж если вздумаешь собственноручно загадить себе жизнь, становишься таким изобретательным!

Я вытянул ноги и откинулся на спинку стула с намерением расслабиться и слушать, понимать, учиться. Но стоило мне приступить к обдумыванию одной здравой идеи – о том, как многие пьяницы почти с религиозным экстазом верят в безусловное превосходство водки, в ее невинность без запаха, в ее чистоту, – как мысль о Бонни снова засвербила в моем мозгу.

Черт бы ее побрал, что она все-таки за штучка? Что кроется за этой демонстративной прямолинейностью, за этой умной самоиронией? Не психопатка же она из фильма «Роковая страсть», преследовавшая Сая, не охотница, пытавшаяся заставить его сделать фильм по какой-то чуши собачьей, которую она именует сценарием, или сделать так, чтобы он снова ее полюбил, а может, она просто-напросто бездарная неудачница, которая притарабанилась на съемочную площадку, нанюхавшись для храбрости кокаина, опрокинув бутылочку или изучив какое-нибудь кретинское пособие о том, как стать неотразимо привлекательной?

А как быть с этой угрозой, о которой сообщил Грегори? Знаете, для меня, спеца по убийствам, эта фраза «тебе, подонок, не удастся больше так обращаться со мной», значила гораздо меньше, чем невнятное «погоди, я до тебя доберусь» или уж совсем недвусмысленное «я оторву тебе яйца и тебе же на шею намотаю!».

Во время нашей беседы Бонни обмолвилась парой слов о своем визите на площадку, но у меня создалось впечатление, что старина Сай сам просил ее заскочить и пообщаться, что они облобызали друг друга, что он сказал: «А, Бон, как раз я познакомлю тебя с Джонни, самым нашим крутым парнем», и они немного поболтали о неблагозвучных причастиях в тексте ее сценария.

И как прикажете понимать этот сюжет с «экскурсией» по дому? На фига такому расчетливому дельцу, как Сай, портить отношения с Линдси и приводить в дом бывшую жену-дылду, – видите ли, осматривать спальни-люкс, необъятные шкафы и королевскую кровать размером с ипподром? Какой смысл ему было показывать Бонни дом, как бы говоря: «Милая, напрасно ты отказалась от алиментов!» Что, он до такой степени хотел ее обидеть? Таким был негодяем? Или тут сама Бонни внесла свою лепту? И зачем она мне об этом рассказала? По простоте душевной? Или кто-то ее там застал, возможно, за чем-то предосудительным – когда она рылась в шкафу, забирала что-то, ей не принадлежащее? Хватило ли у нее ума сообразить, что мы сняли отпечатки пальцев со всего – начиная от дверных ручек и кончая лезвием любимого кухонного ножа Мэриэн Робертсон?

Да провались она пропадом, эта Бонни! Целый день мысль о ней не давала мне покоя. Я твердо знал, что в моих глазах Линдси не годилась Бонни в подметки. Я думал, что, увидев Линдси, я испытаю хоть дешевенькое волнение, и что же? Хваленая кинозвезда вообще оказалась мне до лампочки. Линдси, принявшая величественную позу на фоне окна, выглядела такой фальшивой после «естественной» Бонни.

Велика важность. Бонни в хорошей форме, и она… Ну, не знаю. Как-то развлекла меня, что ли. Я не мог сосредоточиться на собрании и злился оттого, что зациклился на Бонни, я вел себя как полный идиот. С точки зрения здравого смысла, я уже нашел все, чего желал. Линн – красивая, славная, молодая. А я расселся тут и, зажмурившись, представляю, как мои пальцы скользят по шелковистым плечам Бонни. Но ведь у нее может быть совершенно другая кожа – или липкая и влажная, или шершавая, как у ящерицы, а то еще все тело может быть покрыто мерзкими расплывчатыми веснушками.

Я не мог понять, что со мной творится. Далась мне эта Бонни Спенсер! Дался я сам себе! В конце концов, прав был Грегори, который в точку попал, назвав ее простушкой. Глаза? Глаза как глаза – ну, цвет интересный. Нос? Обыкновенный нос. Губы? Я уж и забыл какие – скорее всего бледные, бескровные. Не обратил внимания. Так какого дьявола я хотел… Я не мог даже сказать «хотел увидеть». Я просто ее хотел.

Ну и Бог с ней, с реальностью. Слишком приятны мои фантазии, чтобы открывать глаза. Я снова в ее кухне. Я бросаю пиджак на пол. Развязываю галстук, расстегиваю рубашку и сдираю с Бонни лифчик, чтобы прижаться кожей к ее коже… В этот момент я вздрогнул от оглушительных аплодисментов. Я встрепенулся и взглянул перед собой. Дженнифер, обнажая в улыбке измазанные помадой зубы, сходила с подмостков.

Да, господин женишок, нервишки у вас ни к черту. Вот в чем загвоздка, точно. Проведешь полжизни в пьянстве, блуде, тешась иллюзиями на свой счет («Сегодня только три бутылочки»), да к тому же регулярно обманывая своих сестер по греху («Ах, дорогая, как ты прекрасна, как я тебя люблю») – а в одночасье другим не станешь.

На сцене возник Вилли, председатель собрания, – мотоциклетный механик, местный амбал в клетчатой рубашке. Несколько лет назад ему выбили в драке зубы. Десны у него были что надо: как после прямого попадания артиллерийского снаряда. Он шепелявил.

– Будем шчитать, што вштреча удалашь на шлаву! – прогремел он. – Время жакруглятьша. Вше, у кого ешть охота, милошти прошим пришоединитьша к нам в Ушпокоительной молитве.

Господи, неужто только я один мучился от того, что не мог смотреть на вещи просто? Или я опять по уши в дерьме и помышляю о саморазрушении? Вроде того, чтобы послать ее на фиг, что равносильно было послать на фиг счастье, стабильность, шанс вернуть себе человеческий облик. Неужели я все еще жаждал отключиться?

Настал час молитвы, и все мы, сорок пять душ, встали и сложили руки перед собой. Я изо всех сил сжал ладони. Я чувствовал тепло единения в этом порыве, даже с кретином яппи в белых теннисках, что стоял справа от меня. Я думал: вот зачем я здесь. Мне нужна поддержка. Мне не справиться одному. Эти люди мне необходимы. Мне нужен Бог. Мне нужна…

Но я не в силах был совладать с мыслями о Бонни. Что-то с ней не то, пульсировало в моем мозгу. Вдобавок, объективно, повода заводиться не было ни малейшего. Но я все представлял и представлял, как я целую ее теплую гладкую кожу…

– Господь, даруй мне успокоение… – мой голос прозвучал неприлично громко.

Да, наверное, нужно было смотреть на вещи проще. Признать, что Бонни из породы тех женщин, которые, невзирая на ординарную внешность, обладают даром притягательности, – даже тогда, когда становятся слишком старыми, чтобы вызывать желание. Не хозяйственная, не красивая женщина, мимо которой на улице пройдешь и не оглянешься, но которая в более тесном общении знает, чем тебя взять. А может, она и не пыталась. Может, это у нее происходит бессознательно, может, она подает примитивные, действующие на подсознание сигналы или выделяет особый, тонкий, женский, животный запах. Чем бы это ни было, я совершенно не собирался позволять этой силе править мной.

– …Смириться с тем, что я не в силах изменить, – молился я. – Дай мне мужество изменить то, что в моих силах. И мудрость узнать разницу.

Аминь.

Дом моей матери, старая постройка из полуразрушившихся от ненастья кедровых бревен и обширным передним крыльцом, должна была выглядеть очаровательной, оригинальной или уж по крайней мере – уютной. Как бы не так. Слишком много деревьев росло вокруг дома: могучие дубы, тенистые, вечно влажные клены, мрачные ели. Под их сенью дом отсырел и покосился. А уж внутри… Там всегда было промозгло, особенно в гостиной, и если пробыть там достаточно долго, даже интимные места начинали плесневеть. Ничего удивительного, что после Вьетнама я пробыл дома три дня, отвалил и уж больше не возвращался. А мой брат, напротив, никогда из дома не уезжал.

Ясное дело, услышав такое, легче всего сказать: он все еще держится за мамочкину юбку. Но ситуация сложилась иначе. Истон не был маменьким сынком. В синем блейзере, загорелый, он походил на легкомысленного наследника солидного состояния. Хотя по натуре был неприхотлив. Мой отец им совершенно не занимался – так, от случая к случаю рыгнет где-то неподалеку. А потом он и вовсе исчез с горизонта, вскоре после того, как Истону исполнилось шесть. Мать, хотя и явно предпочитала Истона мне, каждый цент вкладывала в повышение своего собственного Личного Качества. Если ей приходило в голову доставить сыну удовольствие, она покупала стодолларовый билет на выступление каких-нибудь гиперкинетиков из племени маори, поборников англиканской церкви, устроенное на газончике одного из богатых имений (с креветками в ледяных лодочках, сделанных в форме лебедей). Как бы то ни было, Истон унаследовал от матери ее сладкие грезы, хотя, в отличие от нее, никогда не терял почвы под ногами. Он абсолютно не похож был на типичного бриджхэмптонца, который теряется в толпе отдыхающих. Он пивал шампанское в богатых домах, но никогда не хмелел. И как бы много времени ни проводил в роскошном обществе – твердо знал, что к этому обществу не принадлежит, что, в сущности, беден и вдобавок ко всему не одарен личностным магнетизмом, который притягивает деньги.

Так что идея о покупке Истоном собственного дома или снятия квартиры была абсолютно мертворожденной. И то, и другое требовало стабильного дохода, и мой брат прекрасно понимал, что на нормальной работе – я не имею в виду нарезание лимонной корки прозрачными спиральками, – долго не продержится. Я уверен, что он ни разу в жизни не сел и не поговорил с матерью по душам: знаешь, мам, я умею играть в гольф, теннис и крокет, водить яхту, знаю, какие именно ботинки нужно носить в период от Дня Поминовения до Дня Труда [23]23
  День Труда – праздник, который в США отмечается в первый понедельник сентября.


[Закрыть]. Но по непонятным мне причинам, по прошествии каждых шести-восьми месяцев, меня отовсюду увольняют. Поэтому, если ты не возражаешь, я бы остался жить дома. К чему унижаться и заводить хозяйство где-то на стороне, а потом все это сворачивать и возвращаться обратно. Ведь так, мам?

В итоге присутствие Истона в доме устраивало их обоих. Он не тратился на плату за квартиру. А жизнь в большом доме далеко от дороги давала ему право относить себя к сливкам бриджхэмптонского общества. Ну кому из его знакомых пижонов могло прийти в голову вылезти из своих «порше», проверить, в каком доме он живет, и обнаружить, что он вовсе не является владельцем крупных земельных угодий? Кто из них, разнеженный теплым летним деньком, стал бы напрягаться, проверяя его платежеспособность, и выяснять, что его отец был вовсе не джентльменом, а горьким пьяницей, способным напрудить прямо на пол в местном кабаке?

(Я всегда называл друзей Истона «знакомыми». Он, как и мать, жил ради заезжих толстосумов. Получив права, он перестал обращать внимание на одноклассников и тусовался исключительно в компании «золотой» саутхэмптонской молодежи: в братстве тех, что цедили сквозь зубы: «Мой папа работает на Уолл-стрит, а я буду еще круче». И совершенно не важно, кем был каждый из них в отдельности: у всех у них были яхты и гольф-клубы, куда они приглашали Истона, однокурсницы их жен, с которыми его знакомили. Все его приятели было абсолютно взаимозаменяемы: очень загорелые, умеренно богатые и слегка глуповатые.)

Так что домашнее окружение вполне устраивало Истона. Думаю, что и мать была довольна, что Истон всегда под рукой и может выполнить всю мужскую работу по дому: постричь газон, заколотить ставни, проверить мышеловки в подвале. Сама она так и не превратилась в фермершу, несмотря на опыт жизни с мужем-фермером.

Жизнь с Истоном под одной крышей давала матери возможность всегда иметь слушателя своих спонтанных монологов, которые никто иной выслушивать не стал бы. Бывало, за столом, расшвыряв еду по тарелке, она закуривала сигарету и – пых, пых, – рассказывала о французском платье миссис Престон Кортрайт за пятнадцать тысяч долларов, которое вышеозначенная особа попыталась вернуть обратно в магазин после того, как протаскала весь вечер на одном из светских приемов. Или разговор зацикливался вокруг слухов: мол, мистер Эдвард Дадли, супруг коротышки миссис Эдвардс – пых, пых, – отбыл в неизвестном направлении в компании пухлявой семнадцатилетней фройляйн из Мюнхена. Или – тут мать обычно стряхивала пепел – как она сама избрала настолько тонкую дипломатическую стратегию, что наконец-то ее назначили заместительницей помощницы распорядительницы на ежегодном коктейль-приеме саутхэмптонского музея искусства.

Истон не унаследовал претенциозности, холодности и абсолютной никчемности матери. В отличие от меня, он обладал терпением внимать ее словесным излияниям на тему светскости и вовсе не желал ей при этом поперхнуться и умереть, поедая один из этих дурацких протестантских сэндвичей с салатом.

Я бы не сказал, чтобы брат и мать были особенно дружны и много общались. Мать жила в спальне на первом этаже, а Истон оккупировал второй. Сомневаюсь, что они стремились почаще бывать вместе. Да, в сравнении со мной, Истон был ее отрадой и гордостью, но в сравнении с тем, что она от него ожидала – стать президентом крупной биржи или главой юридической фирмы на Уолл-стрит, – он выглядел неудачником.

Но очень хорошо одетым неудачником.

Мы позвонили в дверь, и она открылась. В этот момент Робби Курц пережил сильное нервное потрясение.

– Истон Бреди, – представился мой брат и протянул Робби руку.

Робби машинально ее пожал и уставился на Истона. Потом пару раз моргнул, будто бы желая прояснить зрение. Думаю, он силился представить меня на два года моложе, и это ему с грехом пополам удалось. Но перед ним стоял франт в серых шерстяных брюках, бледно-голубой рубашке и сапфирового цвета свитере с треугольным вырезом, породистый, обеспеченного вида мужчина, поправляющий волосы – волосы, которые были слегка длинноваты. Вид этих волос не был неопрятен, не напоминал о временах хиппи, – нет, эти волосы будто бы говорили: извините, что мы такие длинные, но мы с хозяином только что вернулись из путешествия по Бермудам на собственной яхте.

И спустя полчаса Робби все еще продолжал украдкой бросать быстрые, недоверчивые взгляды, переводя глаза с Истона на меня и обратно. Мы расположились в гостиной, Робби – на складном карточном столике, Истон – напротив него. Когда-то эта комната была моей спальней. Ребенком Истон строил на этом столике модели кораблей. Теперь столик был покрыт золотистой тканью, напоминающей мне об узких золотых полосках на клавишах пианино в старых фильмах. Эта ткань почти скрывала тонкие металлические ножки. Я сидел у брата за спиной, на старой сломанной кушетке, которую он скорее всего приволок с дешевой распродажи. У старого психоаналитика из клиники в Саут-Оуксе была точно такая же, только темно-коричневая.

Мы с Карбоуном договорились, что при беседе-то я поприсутствую, но меня как бы и не будет. Однако, когда Робби начал спрашивать Истона о киношной шайке-лейке, брат то и дело оборачивался, как бы ожидая моей поддержки. Елки-палки, мне приходилось кивать, давая ему понять, что он держится молодцом. Что он, впрочем, и делал.

– Чем конкретно вы занимались вчера в Нью-Йорке? – спросил Робби.

– Встречался с директором по кадрам. Мы обсуждали докладные записки и цены на некоторые дополнительные работы, в которых возникла необходимость. Сай и Сантана считали, что на роль колумбийского наркобарона нужен актер с внешностью мрачной, но не слишком уж угрожающей.

– Вы имеете в виду, что не все исполнители ролей были утверждены, – даже после того, как съемки начались? – уточнил Робби.

– Совершенно верно, – Истон произнес это будничным тоном, как будто занимался этим лет двадцать, а не несколько месяцев. – Это случается довольно часто. Мы знаем, что всегда есть возможность взять актера, уже прошедшего пробы, однако продолжаем поиски кого-нибудь более подходящего. Основная проблема – где его найти.

Я поместил затылок на прохладную кожу кушетки, скрестил руки на груди и начал наблюдать за братом.

Надо сказать, я остался доволен. Он избавился от той суетливой, безумной, трепливой чепухи, которая так и перла из него во времена его эпопеи с торговлей домами, «ягуарами» или модными свитерами ручной вязки. Истон совершенно преобразился, он стал похож на настоящего киношника.

– Мы просмотрели почти всех актеров старше пятидесяти лет, имевших хоть сколько-нибудь зловещий вид – от Нью-Йорка до Калифорнии. Никого подходящего не нашли, но отступать не намерены. Во всяком случае, пока.

Он выглядел так, как будто хорошо знал, о чем говорит. Я вдруг ощутил прилив гордости.

Истон поднес руку к вороту свитера, словно пытаясь что-то поправить.

– Ассистент режиссера начал поиски в Чикаго, связавшись с тамошним агентом. Но цена, которую она запросила, какая-то немыслимая. Сай полагал, что, наверное, имело смысл договариваться не по телефону, а при встрече. Но у него не было времени самому этим заняться. Он постоянно пропадал на съемочной площадке, к тому же собрался в Лос-Анджелес, поэтому поручил это дело мне.

– Как долго продолжалась ваша встреча?

– С без чего-то два до… сейчас скажу, до полчетвертого или четырех, точно не помню. Вы можете уточнить у этой дамы.

– Во время встречи вы звонили Саю?

– Нет. Я собирался заехать к нему после обеда в районе девяти часов и уж тогда все обговорить.

– Он ждал к обеду кого-нибудь еще? – вмешался я.

– Нет, – ответил Истон. – Только Линдси.

– Вы отправились к Саю сразу после встречи? – спросил Робби.

– Нет. Я заехал к его портному, отдал ему образец египетского хлопка – Сай собирался шить сорочку – и забрал несколько уже готовых вещей.

Я не мог видеть лицо Истона, потому что он, как я уже сказал, сидел у меня за спиной, но, по-моему, Истон улыбнулся Робби, потому что Робби внезапно расплылся во все свои шестьдесят четыре зуба.

– Я и ассистент постановщика, – объяснил Истон, – и развозчик тканей. Моя работа на Сая состояла из тысячи мелочей. Я встречался с людьми, вел переговоры, делал звонки, водил машину, выполнял мелкие поручения. И даже был мальчиком на побегушках.

Он немного помолчал, а потом с грустью добавил:

– Лучшая работа за всю мою жизнь.

Я выглянул из окна своей бывшей спальни: в сумерках листья старого дуба казались почти черными. На всех бывших пьяниц это время суток обычно наводит тоску, но я, напротив, ощущал душевный подъем – из-за Истона.

Очевидно, брат уже давно махнул рукой на карьеру. При этом внешне он казался воплощением уверенности в себе. Уравновешенный, сдержанный, аккуратный, хладнокровный. В его душе не пылали страсти. Невозможно было поверить, что он не способен устроиться в жизни, потому что он выглядел таким собранным. Он никогда не доводил ничего до предела: если он пил, то это был скотч, разбавленный водой, или пара стаканов вина. Если он баловался наркотиками, это была одна затяжка. И даже женщины, с которыми он встречался, были более чем ординарными, даже невзрачными: хорошо воспитанные, хорошо одетые, с бюстом, не превышающим по размеру их крошечных носиков.

Но вот чудеса: кинобизнес, известный большим количеством дерьма, почему-то придал Истону какой-то реальный смысл. Он почти перестал выпендриваться. Пусть он не превратился в своего парня, у которого можно запросто попросить субботнее футбольное приложение, но он стал дружелюбнее, проще. Достойный человек, вместо воплощенной мечты Шарлотт Истон Бреди – благородного лицом, безупречно благовоспитанного, элегантно одетого пижона. Может, спустя годы мы наконец действительно станем братьями? Линн скажет «пригласи Истона на обед», а я отвечу «а это идея».