Текст книги "Волшебный час"
Автор книги: Сьюзен Айзекс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)
Я кивнул: спасибо. Мирна обожающе посмотрела на Грегори и обернулась ко мне.
– Сай пришел в трейлер-костюмерную где-то в районе одиннадцати. Мы только что сняли с Линдси мокрую одежду и обернули в полотенце. Они поздоровались.
– Они поцеловались, обрадовались друг другу?
Мирна обдумывала вопрос:
– Кажется, да, но это неточно, он чмокнул ее в плечо, не то в шею. Но не уверена. У них уже этот этап прошел.
– Какой этап?
– Ну, чувства. Главным образом, его чувства. Я с ней третий фильм вместе работаю и не думаю, что она способна по-настоящему… – Она многозначительно на меня посмотрела, я кивнул: усек! – Но Сая она с ума сводила.
– А чего в ней такого привлекательного, кроме внешности? – Мирна мне определенно нравилась. Она кое-что в этой жизни понимала. – Что, выдающиеся умственные способности?
– Ну-у, оттого что переспишь с умником, ума не наберешься. Линдси вовсе не такая уж башковитая. Но Сая она действительно сводила с ума – и не ее интеллект тут причиной. Она его выводила из себя своей холодностью. Я никогда с ним до этого не работала, но, по-моему, бабы просто с ног сбивались, стараясь произвести на него впечатление. А Линдси вообще не прилагала к этому усилий. Он ведь не был одним из ее «левацких» увлечений. Он был просто денежным мешком, который покупал ей дорогие вещи. И ей было плевать, что он там думает и говорит. Вот это-то и сводило его с ума.
– Но ведь это кончилось.
– Да.
– Почему?
– Хм, я не знаю, что там у них в спальне творилось. – Она снова подарила Грегори умильный взгляд. – Вы ведь наверняка слышали, что у нее с ролью вышла неувязочка. Я уверена, что Сая это напрягло. И еще знаете, она такая зануда. Часами может рассуждать, в каком аспекте она видит роль. А то еще толкает речи на тему расизма или голодающих Африки. Ведет себя, как будто она одна в целом мире об этом скорбит – ну, не считая ее любовников с усами а-ля Че Гевара. Обхохочешься. Большинству из нас это ведь тоже не до лампочки. Некоторые даже занимаются благотворительной деятельностью. Но она ведет себя совсем не так, как люди, которых это по-настоящему волнует. Она вообще не способна говорить о нормальных вещах, о настоящей жизни, у нее внутри все отморожено. И в конечном счете, Сай же ведь не был некрофилом.
– «Некрофил» – это… – забубнил было Грегори.
– Я знаю, что это такое, – поспешил заметить я и снова обернулся к Мирне. Она улыбалась, растроганная непосредственностью малыша Грегори. – И что было дальше, он ее поцеловал, и…
– А ничего такого. Сказал, что улетает в Лос-Анджелес, что ему ужасно не хочется, что будет ужасно по ней скучать. Я ни слову не поверила.
– Еще что-нибудь? О деньгах они не говорили?
– Да, точно. Она сказала, что ей понадобятся наличные, а он сказал, что у него с собой в обрез только на поездку, и тут она обшарила его карманы, охлопала их, как полицейские, и вытащила кипу банкнот.
– А он что?
– Ничего. Отнимать не стал. Думаю, такое и раньше случалось.
– А потом?
– А потом они хором сказали: «Я люблю тебя милый/милая, буду по тебе скучать, мой ангел», и он удалился.
– Вам он не показался грустным, расстроенным?
– Вот уж нет. Он был скорее в ярости. Она вцепилась в эту пачку денег, как будто это его яйца. Сжимала изо всех сил.
Я подошел к стойке администратора мотеля «Саммервью». Дежурный администратор оказалась более чем любезной дамой. Она рассыпалась в реверансах, как только я спросил, можно ли воспользоваться ее телефоном, и умоляла позволить ей напоить меня кофе. То ли подрабатывала полицейским осведомителем, то ли просто слабость к нам, копам, питала. Склоняюсь ко второй версии.
Я позвонил Карбоуну домой и сказал, что раз уж я оказался в Ист-Хэмптоне, проверяя знакомых Бонни, интуиция привела меня в «Саммервью». Я объяснил, что прижал к ногтю этого каталожного слизняка, и тот признался, что заплатил-таки Бонни наличными, минуя счета, а теперь у меня имеется свидетель, видевший, как Линдси рылась у Сая в карманах и нарыла там кучу банкнот, а другой свидетель показал, что она дала ему пятьсот долларов двадцатками заплатить за белье.
– На этом фоне версия с Бонни выглядит все более хилой, – заявил я. Он не ответил, и я воспринял его молчание как одобрение.
Я спросил: что, Робби все еще торчит в офисе и читает дела? Карбоун сказал «нет». Он заходил в отдел, и Робби там не оказалось. Один из наших сказал, что Робби куда-то понесся, как будто случилось что-то жуткое.
– Например, что? – поинтересовался я. Карбоун понятия не имел, но, зная быструю утомляемость Робби, предположил, что Робби поспешил домой «баиньки».
Я вешал трубку с дурным предчувствием. Робби обезумел, он уже и так впал в крайность, раз наврал про мой запой. Этот псих так просто спать не завалится. Я порулил на запад, к Бриджхэмптону, свернув чуть южнее, чтобы проехать мимо дома Бонни. Никакого Робби. На вахту только что заступил Ляжки, припарковавший машину на противоположной стороне улицы. Он пожирал болонью с сыром и мясом, и майонез на его подбородке загадочно мерцал в свете луны. Я спросил: – Не объявлялась? – Он покачал головой.
Мы вместе вошли в дом, поднялись в кабинет. Там все было завалено горами папок. Меня удивило ее полное неумение организовать собственный архив, казалось, она понятия не имела о такой простой вещи, как алфавит: тоже мне писатель! Большая часть ее бумаг были подшиты в папки или просто скреплены скоросшивателем, но как-то бестолково, одни валялись в столе, другие беспорядочно торчали из старомодного деревянного ящика. Наконец я отыскал папку со сценарием «Перемена погоды». Сердце мое бешено заколотилось. Я открыл папку осторожно, как будто опасался взрыва. Но там оказались замечания Сая и записка со словами: «Восхищен!»
Ляжки читал через мое плечо. Я сказал ему, что версия с Бонни накрылась медным тазом, и у него есть возможность внести посильный вклад в дальнейшее ее развенчание, доставив в отделение папку, в которой пусть не написано: «Я поставлю по твоему сценарию фильм», но нет и никакого отказа.
– А ты точно уступаешь это мне? – задохнулся от восторга Ляжки. – Это ведь ты нашел. – Да что ты, парень, неси ради Бога. Ты мне такую услугу окажешь. Мне уж куда дальше выслуживаться, я в отряде на хорошем счету. В последнее время я из кожи вон вылез, чтобы закрыть дело Бонни. Карбоун с Ши и так думают, что я объявил крестовый поход за восстановление доброго имени Бонни, а поскольку ее все равно оправдают, ты тоже окажешься героем. Я – брюхом чувствовал, что Ляжки не большой поклонник Робби, поэтому прибавил: я думаю, ты знаешь, что Курц наступает мне на пятки. Он хочет ее прищучить. Я был бы очень тебе признателен, если бы ты оказал мне содействие. – С нашим удовольствием, – расплылся Ляжки.
Вот и славно: мне необходим был кто-то, кто собственными глазами убедился в существовании замечаний и записки Сая. Я не думал, конечно, что Робби вернется и разорвет все на клочки. Но я бы не поручился, что он в случае чего не затеряет эти бумажки на денек-другой.
Я решил, что пожиратели болоньи с мясом, сыром и майонезом – этадие дружелюбные гуманоиды – всегда вызывали во мне симпатию, а потому, доехав до ближайшего кафе, купил пакет всякой всячины – чипсов, булочек, сосисок – и отвез их Ляжки. Подмазал, что называется. – Ого, – замычал он, – здорово, Стив, чертовски тебе благодарен. Давай я тебе деньги отдам. Ты уверен? Идет.
Дружба крепкая навек.
Муз залаяла, как только я подъехал к дому. Я так обрадовался, что усталость как рукой сняло. Я немедленно представил себе, как виляет хвостом собака, облизывает мне руки, а я бросаюсь в «ананасную» комнату, сажусь на краешек кровати, и Бонни обнимает меня, прижимает к себе, касается щекой моей щеки и шепчет: обними меня, пожалуйста. Мне ужасно захотелось, чтобы это произошло.
Я расправил плечи, выпрямился и потянулся всем телом. Со времен посещений Анонимных Алкоголиков я знал, как от утомления теряешь человеческий облик – захочешь выпрямиться и не сможешь. Я был не в том настроении, чтобы поддаваться соблазну страсти. Бросаться на нее я не стану. Все будет ласково, славно, с милыми разговорами.
Я прошел в дом, рассеянно потрепав Муз по холке, и проверил автоответчик. Звонила только Линн: «Наверное, ты ужасно занят. Спокойной ночи, Стив. Я люблю тебя, думаю о тебе. Завтра позвоню».
Это меня доконало: может, именно эта способность все понимать меня в Линн и раздражала? Ну хоть бы раз заорала: ты, эгоист, мать твою, тебе что, трудно найти пару минут и позвонить мне?! Но я тут же подумал: нет, ты должен ценить ее сдержанность, терпение и превосходство над тобой. Укрепившись в этой мысли, я отправился в комнату Бонни.
Она отложила книгу Стивена Кинга, которую читала до этого, на тумбочку. Она, видимо, приняла душ, вымыла голову. Ее волосы блестели от влаги, она гладко зачесала их назад и заплела в косу. Переоделась в чистую футболку, которую я принес ей из дому. И до самой шеи укрылась пледом, как будто твердо решила прожить остаток дней старой девой. Правда, из-под пледа все же просияла своей ослепительной улыбкой.
– Привет!
– Ну как дела? – Эх, береженого, конечно, Бог бережет. Но поскольку я успокоился, я мог позволить себе держаться непринужденно.
– Все нормально, – сказала Бонни, – правда, я тут, как ты помнишь, перетрусила. Я имею в виду, когда выдавала эти идиотские шутки про тюрьму. Но когда об этом задумаешься…
– А ты об этом не задумывайся. Всякое бывает. Выброси это из головы.
Звонок Линн прочистил мне мозги. Бонни – это максимум два моих следующих дня, а Линн – это весь остаток моей жизни. Одно только пугало меня: нам ведь придется провести ночь под одной крышей. Но я постараюсь это пережить. Я так вымотался за день, что скорее всего вырублюсь, как только сниму ботинки. Но меня мучила возможная перспектива развития событий: Бонни крадется по темному дому, залезает в мою постель и бормочет: пожалуйста, обними меня. И если она ко мне прикоснется – погладит мои плечи или прижмется бедрами – я ведь тогда съеду с катушек. Мне этого не побороть. У меня вспотели ладони. Я притворился, что разминаю мышцы кистей, и вытер руки о брюки. Я решил, что от греха запру дверь спальни на замок.
Я сел, предварительно отставив стул как можно дальше от ее кровати. Так-то оно лучше будет. Что-то я не мог с собой совладать.
– Я тебе сейчас расскажу про Линдси Киф, – сообщил я.
И рассказал ей в подробностях все, что узнал за день.
Она села в кровати, обхватив руками колени: ни дать ни взять, ребенок, у костра в летнем лагере, внимающий леденящей душу истории из жизни призрака. Я все ждал, что она скажет: отлично! Молодец!
А она покачала головой и сказала:
– Иди и выспись как следует. Тебе это необходимо.
– Что ты имеешь в виду?
– Утро вечера мудренее.
– А ты мне тут не указывай. Тоже мне, учитель жизни.
– Ты говоришь, что это версия против Линдси? – уточнила Бонни.
– У нее был мотив. Он хотел ее уволить.
– Ей ничего не стоит нанять адвоката и выпутаться. Или нанять журналиста, а он распустит слух, какая ужасная картина «Звездная ночь» и как ей тяжело было идти на компромисс, приспосабливая свой исключительный талант к бездарному и обреченному на провал сценарию.
– Да брось ты. Слухов вокруг этого фильма уже предостаточно, и все они в основном о том, какая она бездарная и обреченная на провал актриса. Если бы Сай ее уволил, ей бы конец пришел. – Бонни сделала большие глаза, мол, что ты в этом понимаешь? – Прекрати, пожалуйста, делать из меня идиота.
– За кого ты принимаешь Сая? Это же не тридцать девятый год, когда мафиозный киномагнат с большой сигарой в зубах изрекал: «В нашем городе тебе, детка, работы больше не найти» – и пиши пропало. Нет же. Сай был первоклассным продюсером, и это, конечно, немало. А Линдси – кинозвезда. Одна неудачная роль для ее карьеры не помеха.
– Но ты же сама говорила, что ее агент тогда, по телефону, скорее всего убеждал Сая не увольнять Линдси.
– А это у него работа такая. Ну и что из того, что Сай все– таки сказал агенту, дескать, отвали, я ее уже выгнал? Линдси выживет. Слушай, она именно такая и есть, как о ней говорят, – холодная и расчетливая. Я точно тебе говорю: увольнение, конечно, ничего хорошего ей не сулит, но и плохого особенно тоже, это для нее не смертельно. Поэтому какой ей смысл его убивать?
– Ты хочешь сказать, что она очень практична, – сказал я.
– А у тебя есть доказательства обратного?
Я поерзал на стуле. Я хотел убедить ее, перетянуть на свою сторону.
– Понимаешь, мне приходится полагаться на интуицию, и я тебе говорю, ей чего-то не хватает. Красивая, да, но какая-то неполноценная. Недочеловек. И когда Сай от нее отшатнулся, сначала как поклонник актерского таланта, потом как любовник, жених или черт-те что еще, он тем самым отверг идею ее совершенства. А этого она перенести не могла.
– Мне очень жаль, но версия со мной выглядела гораздо убедительнее.
– Видишь ли, ты можешь хоть обчитаться своими глупыми детективными романами, но в убийствах ни бельмеса не смыслишь.
– Каким образом она могла добраться от Ист-Хэмптона до Сэнди Корт совершенно незамеченной?
– Это я узнаю.
– Ну так каким образом?
– А ты что, ее защитник на суде, что ли?!
– И даже если предположить, что она что-то там кумекает в винтовках, умеет держать ее стволом куда надо и догадывается, откуда вылетает пуля, где она достала оружие?
– Дура, в магазине купила.
– Но ведь нужно иметь разрешение, разве нет?
– Записывается имя купившего. Но ведь она могла дать фальшивое имя?
– Ну да, а владелец магазина ее не узнал и не обдулся от счастья, что сама Линдси Киф купила у него малокалиберную винтовку? Да он бы на весь свет об этом раструбил! И до полиции докатилось бы.
– Она – актриса, – настаивал я. – Что же она, явилась туда как есть – блондинкой со знаменитыми сиськами? Она могла переодеться, изменить свою внешность до неузнаваемости, скажем, нацепить шатеновый парик Монтелеоне.
– А где же она прятала винтовку? Под общей с Саем кроватью? Или в кастрюле у миссис Робертсон на кухне?
Я встал.
– У тебя все?
– Не сердись, что я с тобой не согласна. Понимаешь, я в свое время неплохо стреляла. Отец подарил мне первое ружье на двенадцать лет, и я часто ездила охотиться с ним и с братьями. Если бы мне нужно было попасть кому-нибудь в голову с… пятнадцати метров?
– Да.
– Вот, если бы я вдруг решила прикончить Сая, попала бы я в него сразу? Может быть. Потому что, запланировав убийство, я бы для начала поупражнялась в стрельбе. И тогда у меня бы все получилось. Но решить, что кто-нибудь вроде Линдси – которую пару часов обучал стрельбе сексуально озабоченный охотник, – умудрится выпустить в Сая две пули и обе в самую точку… Может, тебе не следует полагаться на интуицию и поменять работу?
Я не пожелал ей спокойной ночи. Я ничего ей не сказал. Я вышел из комнаты.
17
Вот почему я был уверен, что не усну этой ночью: накануне я выпил, наверное, целую бочку кофе.
И еще меня мучили страхи, связанные с Бонни. Страх номер один: версия против нее развалилась, но розовощекий плешивый и аккуратный помощник окружного прокурора, напоминающий мне гибрид свиньи с куклуксклановцем, запросто может вынести решение о привлечении ее к уголовной ответственности и осудить. Страх номер два: Бонни, уверенная в своей невиновности (или виновности), ночью сбежит из моего дома, и мы больше никогда не увидимся. Страх номер три: она прокрадется в мою комнату, и мне придется ее выгнать. Страх номер четыре: зная, что я не смогу ее выгнать, она прокрадется в мою комнату, проведет со мной ночь и, умело используя свою власть надо мной, убедит меня в виновности кого-либо другого – неважно кого. Страх номер пять: Бонни Бернстайн Спенсер действительно совершила это убийство, потому что она жестокий и рациональный человек. Потому что эта баба с открытой улыбкой – и в самом деле гениальный преступник, мыслящий на десять шагов вперед самого сообразительного следователя. Страх номер шесть: Бонни и есть такая, какой кажется – добрый, умный и достойный человек. И если мне удастся доказать ее невиновность, она проживет остаток жизни в полном одиночестве, и никто и никогда ее больше не полюбит.
А еще я не мог заснуть, оттого что у меня першило в горле и я не мог отделаться от воспоминаний о том, как это легко устранимо при помощи всего одной баночки холодного терпкого пива.
Не мог я заснуть и потому, что чувствовал: это дело стало решающим, поворотным моментом в моей жизни. То ли потому, что преступление совершено в моих родных местах, на благословенной Южной Стрелке. То ли потому, что так уж совпало, что жертва и я, двое из всех живущих на земле мужчин, использовали (или были использованы) одну и ту же женщину. То ли я боялся уронить фамильную честь семьи Бреди, оставив это преступление нераскрытым. То ли чувство долга заставляло меня оказать Саю посмертную услугу в благодарность за все хорошее, что он сделал для моего брата. А может, сон не шел ко мне, потому что это было последнее расследование убийства, которое я проводил как холостяк, предвкушающий узы супружества. Очень скоро мне предстоят приятные хлопоты. Выбрать мебель. Установить кондиционер в комнате. Разжечь во дворике барбекю, чтобы изжарить филе рыбы-меч и угостить сестру Мэри, директора школы, где работает Линн. Сыграть в бейсбол с нашим будущим малышом-бейсболистом.
Какой уж тут сон! Я не мог даже расслабиться. Кофе плескался у меня в желудке, меня подташнивало, я пребывал в смятении и страхе, словно мальчик в утлом суденышке в бурном море, потерявший из виду берег. Я лежал в кровати, предаваясь мучительным размышлениям: оставить ли дверь в спальню как она есть, полуоткрытой, чтобы услышать, если Бонни соберется удрать, или закрыть ее на замок, лишив себя возможности различить в дверном проеме неясный силуэт, шепчущий: «Ты не спишь?»
Я попытался улечься поудобнее, чтобы кофе в желудке успокоился. Но в результате так запутался в простыне, что пришлось встать и перестелить постель. Я снова лег и уставился в потолок. Мой внутренний двигатель не желал останавливать свой ход.
Был и другой повод для бессонницы: я что-то проворонил в недрах дела Сая Спенсера – не заметил или не разгадал чего-то очень важного.
В тишине я слышал собственное дыхание, частое, неровное. О Господи, что ж мне так паршиво? Шея и левое плечо горели, как будто меня кто-то избил. В висках пульсировала кровь. Я попытался припомнить технику расслабления, которой меня учили в «Саут Оукс», но намертво забыл, то ли вдыхать нужно через нос, а выдыхать через рот, то ли наоборот.
Внезапно резкая боль сковала мне правое плечо. Сердце запрыгало, как птенец. Я положил руку на грудь: кожа покрылась испариной. Тошнота все не проходила. Может, у меня что-то с сердцем? Или это от переутомления?
Нет, скорее всего, меня уже хватил апоплексический удар. Я помассировал плечо. Боль слегка утихла, но мышцы словно одеревенели. Господи, неужто и вправду удар? Я подумал: вот наберусь мужества позвать Бонни, ан уже поздно будет. Мне только и останется, что пускать пузыри и мяукать.
Но вместо того, чтобы впасть в кому, я провалился в глубокий сон без сновидений. Проснувшись, я подумал: ядрицкая сила, кажется, я продрых целые сутки. Приподнявшись на локте, я взглянул на зеленое мерцание часов: три сорок шесть.
Я проделал ритуал, который должен был помочь мне снова заснуть. Перевернул подушку другой стороной, взбил ее, встряхнул простыню, повернул часы спиной к себе, чтобы не видеть их победоносного мерцания Изумрудного Города. Черта с два: ни в одном глазу.
Я понял, что меня разбудило. Я хотел Бонни.
Лунный свет обтекал закругления теней, и белые стены «ананасной» комнаты мерцали. Я услышал ритмичное постукивание: это шлепал по полу собачий хвост, аплодируя неожиданному визиту. Бонни приподнялась на мгновение, но радостное постукивание хвоста, очевидно, было для нее привычным ночным звуком. Она свернулась калачиком и вскоре задышала ровно и покойно.
Что ж, можно уходить. Раз плюнуть. Ничего соблазнительного моему взору не предстало: ни голой руки, распростертой на постели, ни обнаженной ноги, ни изгиба крутого бедра.
Но на стуле рядом с кроватью был аккуратно сложен спортивный костюм, одолженный мною, а рядом, на полу, валялась ее розовая футболка. И что-то маленькое, белое, кружевное – ее трусики. Это меня и подкосило. Я сел на край кровати, поцеловал ее волосы и шепотом позвал по имени. Она подняла голову, открыла глаза. Не стала часто-часто моргать, не стала сонным голосом спрашивать: «Ой, где это я?» Она знала.
– Чего тебе надо?
– Я в гости пришел. – Я улыбнулся, изобразив, надеюсь, нечто вроде улыбочки «кому-какое-дело». Не сработало. Она не улыбнулась в ответ. Я откинул одеяло. Она лежала совершенно голая.
– Вот видишь, ты знала, что я приду. Ты специально для меня разделась.
Я лег рядом с ней. В свете луны узкие полоски белой кожи, там, где раздельный купальник защитил кожу от загара, смотрелись как перламутровые.
– Хозяева обязаны развлекать гостей.
Я поцеловал ее в щеку, в губы, в демаркационную линию между белыми грудями и грудной клеткой. Я прикасался к ней осторожно: видишь, я не собираюсь рвать тебя на части. Я умею быть нежным и ласковым. Стильным. Искусным.
Бонни не выгнула шею, не зашептала страстно: как чудесно. Она отвела волосы с моего лба, с висков. Это был очень трогательный жест, такой нежный, что я потерял голову. Я перестал целовать ее лицо и потянулся к руке, но она руку отдернула.
– Скажи мне, – прошептала она. – То, что ты пришел в гости, что-то означает?
Прямой вопрос, бесхитростный взгляд. Я хочу знать правду, сказали ее глаза. Ох, ерунда все это: я знал, что могу ответить ей все что угодно. Она ведь такая доверчивая.
– Или это… только на одну ночь?
Она сама выбрала этот мучительный путь. Могла ведь притвориться, что для нее это не так уж важно. Так и шла по жизни с плакатом, на котором крупными красными буквами было начертано: «Хочет от жизни многого, но страшно ранима». Что я мог ей сказать?
– Только на одну ночь, Бонни.
Мы лежали рядом, очень близко друг к другу. Стоило одному из нас глубоко вздохнуть, и наши тела соприкоснулись бы.
– Опять одна ночь? И это все, что у нас будет?
Я закрыл глаза, потому что почувствовал, как подступают слезы:
– Да.
– А ты мне больше ничего не можешь обещать?
– Нет.
– И тебе все равно, что я тебя люблю?
– Все равно.
Я не успел сказать ей, как мне жаль: она приложила палец к моим губам.
– Можно попросить тебя об одной вещи? – спросила она. – Не говори: «Мне очень жаль». Даже если тебе и вправду жаль. Не надо извиняться за то, что ты не можешь меня любить. Это так пошло, а ты ведь не пошляк.
– И ты тоже.
– Знаю.
Она придвинулась ко мне, и наши тела соприкоснулись. Я провел пальцами по ее коже. Она была теплая и шелковистая. Я все не мог поверить в эту шелковистость.
– Погоди. Послушай меня, – заговорила она. – Тогда вот тебе мои правила для одной ночи. Нельзя говорить: «Ты очень красивая». Нельзя говорить: «Ты очень хороший человек». – Она помолчала. – И нельзя говорить: «Я тебя люблю». А все остальное можно.
Она обняла меня и притянула к себе. Я лег на нее. Медленно, как будто впереди у нас были недели, годы, века, вся жизнь, она провела пальцами по моей спине, по ягодицам, между ног. Я был так ошеломлен тем, что наконец могу ее касаться, целовать. И вдруг понял, что теряю ее.
Уже потерял. И слезы хлынули по моим щекам.
– Стивен, ты что?
– Ничего. Просто я на пределе. Устал. Разволновался.
Бонни вытерла мне щеки простыней. Эта нежность все усугубила. Я погладил ее руку, а потом оттолкнул ее.
– Я в порядке. Знаешь, никто не называл меня «Стивен«.
– Ты вовсе не обязан заниматься со мной любовью, если не хочешь, Стивен.
– А что, похоже, что я не хочу?
– Нет, наоборот. Но вы с ним можете быть совершенно разными сущностями.
– Тогда мы оба – он и я – мы оба этого хотим.
И мы занялись любовью.
Потом я отнес ее на руках в свою спальню, и перед тем как уснуть, мы еще раз позанимались любовью. Моя память не удержала все подробности той первой ночи, что случилась пять лет назад: я запомнил страсть, но забыл, как это сладостно.
Только на этот раз действовали правила, установленные Бонни для одной ночи. Никаких «Ты очень красивая». Никаких «Ты очень хороший человек». Никаких «Я тебя люблю». Все время, пока мы занимались любовью, и потом, когда лежали в тихонько разговаривали друг с другом, мне хотелось чего-то большего, чем стонов, криков, звериного рычания, вздохов, всей этой ничего не значащей ерунды. Но то, что я хотел ей сказать, было запрещено, ни слова любви и восхищения. Я подумал: она придумала потрясающие правила игры, и такое способен придумать только человек, для которого одной ночи безумно мало.
Но я должен был играть по-честному. Я не хотел, чтобы она приняла меня за пошляка. Поэтому я не сказал ей, что люблю ее. Но пытался дать понять.
Когда мы наконец уснули – голова к голове, на одной подушке, – я прижал ее руки в своей груди.
Час перед рассветом. Волшебный час.
Я гулял с Муз, а Бонни застелила постель. Но она сделала это не так, как я обычно делал: слишком большой кусок простыни оставила торчать сверху, поэтому я все переделал. Она сразу заметила.
– Ты перестелил кровать.
– Ты не так застелила.
– Но это не твое дело заботиться о порядке. Это не мужская работа.
Она сидела на кровати в своих шортах и в моей майке и сжимала в руках кружку с кофе – по-мужски, не используя ручку, которые обычно используют женщины.
– Порядок – это женское дело, – объявила она. – Хаос – мужское.
– И после этой ночи ты заявляешь мне, что я не мужчина?
– Ты что, не бываешь в кино? – Она вытянула вперед руки, сделав пальцами рамочку, как постановщик, формирующий кадр.
– В КАДРЕ – КОМНАТА КОПА. КРУПНЫЙ ПЛАН. Полный бардак. Подозрительно серая простыня сбилась на матрасе, пустые бутылки из-под виски, смятые бумажки, остатки обеда из китайского ресторана, купленного на прошлой неделе, и забитая окурками пепельница. Как же ты можешь быть аккуратным?
– Настоящие копы обычно очень аккуратны. Я люблю, когда вещи на своих местах. Вопрос в другом: почему ты такая неряха?
– О чем ты? Я не неряха.
Я захохотал.
– Да брось ты, Бонни. Я же участвовал в обыске. Даже носки у тебя по парам не собраны. Ты швыряешь их в ящик вперемешку с лифчиками, и все это сплетается, как спагетти. В кухне у тебя смешаны чайные и столовые ложки. Бумаги вообще не разложены, даже по алфавиту.
– Когда все выглядит аккуратным – это не в счет. Я предпочитаю, когда просто чисто.
– Но ты ведь не выбрасываешь журналы и брошюры годами. Кто же хранит программу телевидения за 1982 год?
– Ну ясно, что не такой человек, как ты.
Вот именно. С тех пор, как мы встали, а это было без чего-то шесть, Бонни держалась как-то отстраненно. Она не изображала оскорбленного самолюбия, тон ее не был холодным. Нет, она вела себя дружелюбно, но независимо: ух ты, здорово, изюм с кукурузными хлопьями? С удовольствием. Спасибо. Разумеется, она понимала, что ей лучше не выходить из спальни, что окна в гостиной не занавешены, и вдруг кто-нибудь вздумает ко мне зайти… И уверен, она хотела рассказать мне что-нибудь еще про Сая. Обсудить все дело. Ради бога!
Она вела себя как любой гость, оставшийся переночевать – как коп, благодарный за гостеприимство, за стол и дом, как говорится, как дружелюбный, легкомысленный парень. Доев завтрак и поставив мисочку с хлопьями на подоконник, который я обычно использовал вместо стола, потому что другого стола у меня не было, она улыбнулась и сказала наигранно бодрым тоном:
– Знаешь, что особенно приятно? У тебя хлопья хрустят. А у меня никогда не выходило держать их подсушенными. Не то что у нас в Огдене, там их месяцами можно хранить, и ничего.
– Бонни, давай проветрим комнату.
Она улыбнулась, как телеведущие, передающие прогноз погоды, продемонстрировав великолепные зубы.
– А тут недушно.
Она потянулась и взяла будильник – все еще повернутый спиной.
– Гляди-ка, уже почти семь. Ночь прошла. Солнце светит. – Улыбка сошла с ее лица. Губы сжались, на лице появилось серьезное, озабоченное выражение. – Пора заняться делом.
Но я заговорил о другом:
– Ты знаешь, я не нытик.
– Знаю.
– Но со мной что-то не то творится. Я чувствую, что совершаю ошибку.
Она не поддержала, не опровергла меня. Молча и прямо сидела на кровати.
– Понимаешь, с Линн у меня есть шанс начать нормальную жизнь, которой, мне казалось, у меня никогда не будет.
Я все ждал, что Бонни воскликнет: но ты ведь ее не любишь! А как же я? Она сказала:
– Давай лучше обсудим мотивы убийства.
– Ты пойми, мне вовсе на тебя не плевать. Ты знаешь, что не плевать.
– Я убеждена, что любой в съемочной группе имел свой зуб на Сая.
– Бонни, давай обсудим это, тебе же легче будет.
– Сай постоянно надувал людей с деньгами, врал про открытые кредиты, унижал на глазах у других. Так что прямо здесь, в Ист-Хэмптоне, находилось по крайней мере семьдесят, восемьдесят человек, имеющих веские причины его прикончить. А есть ведь еще полтыщи других, которых он успел оскорбить за свою жизнь. Что ты сделаешь в ситуации, когда жертва убийства успела стольким насолить?
Я просто пытался ей помочь. Но раз она хотела о деле, я мог и о деле.
– Нужно искать того, кому Сай причинил наиболее ощутимый ущерб, – объяснил я. – Не то чтобы оскорбил в лучших чувствах, или унизил, или плохо обошелся, а действительно нанес урон. Не из той серии, когда говорят: «Чтоб ты сдох!», со зла. Я говорю о ситуации, когда Сай мог действительно испортить кому-то жизнь, карьеру. Так что нужно искать серьезные мотивы. Исключить людей, которых он просто доставал. Это не в счет. С одним исключением. Психи. Может, он обещал какому-нибудь актеру, что упомянет его фамилию в первых строчках, вместе с исполнителями главных ролей, а тот едва рассмотрел свою фамилию в самом конце списка. Нормальный человек, конечно, обо всем забыл бы. А психи могут два, три года замышлять преступление.
– Это часто случается?
– Нечасто. Потому что даже психам надоедает. Они находят других покровителей. В этом случае, если есть шанс это распутать – нам ничего не остается, как просто проверять всех, кто имел дело с убитым в течение последних лет. Понимаешь, психи не любят страдать молча. Они рассылают угрожающие письма, звонят по телефону. А парень вроде Сая наверняка повел бы себя разумно: он слишком много знает о знаменитостях, ухлопанных психами, чтобы игнорировать такой расклад. Правда ведь?
– Определенно. Если бы Саю на хвост сел некий псих, он сразу бы смекнул, что дело нечисто. Нанял бы телохранителей, сам-то он был трусоват.
