Текст книги "Гонка за счастьем"

Автор книги: Светлана Павлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

ГЛАВА 3

Редакторская работа в журнале такого уровня, кроме несомненного удовольствия, давала ей также возможность сходиться с самыми разными людьми – маститыми и облеченными властью, известными и только начинающими, действительно талантливыми или только подающими надежду, блестящими эрудитами и закомплексованными молчунами, а то и просто с людьми больными, порядком свихнувшимися на почве творчества. Общение с таким количеством народа поневоле делало ее и психологом, и дипломатом.

Не все пишущие, понятно, были писателями… Этот постоянно меняющийся калейдоскоп состоял из людей различных по таланту, интеллекту, темпераменту, возрасту, полу и образованности, но почти всех их, за редким исключением, объединяло общее – паническое состояние, напряжение, граничащее со страхом, когда они переступали порог редакторского кабинета. Это состояние они вносили с собой, оно электризовало сам воздух, и Калерия чувствовала эту мгновенно меняющуюся атмосферу в своем кабинете.

Такое состояние было вполне объяснимо и понятно, кому же не известно, что без чьей-то поддержки автору состояться, увы, непросто, все системные штучки – цензура, институт редакторов, ангажированная критика – барьеры не для слабонервных, и чаще казнят, чем милуют.

Начинающим было еще труднее, ведь требовалось уже успеть заявить о себе, прежде чем замахиваться на право печататься в таком журнале, как «Факел», а за спинами большинства претендентов, как правило, кроме пары-тройки рассказов в каких-нибудь малотиражных, районного масштаба «Голубых просторах» или «Степных огнях» больше ничего не оказывалось.

Она предпочитала иметь дело с начинающими авторами, потому что те легче шли на уступки, соглашаясь с необходимостью переделок, что в конечном счете помогало и материалу, и его создателю. Позже, узнавая ее ближе, они оттаивали – она никогда не критиковала в лоб и не отвергала с ходу, тщательно продумав стиль общения с ними. Лучше всего годились в отношениях с этим нелегким, обидчивым, самолюбивым и невероятно уязвимым народом умеренное дружелюбие и доброжелательность, не переходящие в особое доверие. Просто приятельские отношения, позиция «Делаю, что могу, но…» – и это «но» как раз создавало возможность для маневрирования.

В таком водовороте поневоле начнешь обрастать связями и будешь владеть информацией всевозможного масштаба. Не так просто было ориентироваться в этом сложном мире непомерных амбиций и робких надежд, горьких разочарований и скрытого интриганства, неприкрытой конъюнктуры и тайной директивщины, очередной кампанейщины и неистребимости позвоночного права…

Калерия не бралась за вещи, протолкнуть которые бывало свыше ее сил, – зачем попусту надрываться ради кого-то, кто, зная ситуацию, пытается решать непосильные задачи и заведомо подставляется сам и подставляет таким образом других, связанных с ним? Раньше она с удовольствием почитывала разной степени мятежности сочинения популярных бунтарей, на одном чуть не погорела сама, пытаясь пробить талантливо написанную им повесть, но тут автор неожиданно пошел на попятный – учуяв приближающуюся опалу и грозившее ему избиение, за обещанное приобщение к кормушке выбрал единственно правильный путь – публично расстался с фрондой и покаялся. Она же отлеживалась потом с сердечной недостаточностью.

Конечно, мысленно она продолжала сочувствовать тем, кого власть угнетала, но больше никогда не испытывала ни малейшего желания идти против нее, поскольку, по-настоящему обжегшись, окончательно усвоила важную житейскую истину – плетью обуха не перешибешь…

Совесть ее была чиста – она никогда никого не загубила и не загубит, но и никогда больше не станет ни за кого сражаться с открытым забралом. Посильная помощь – это сколько угодно, класть же голову на плаху ради кого-то – тут уж нет, попробовала, увольте…

У нее давно были собственные заслуги, имя и незапятнанная репутация, поэтому она могла позволить себе вольность быть избирательной – редактировала лишь то, что ей на самом деле нравилось, и делала это, не щадя живота своего.

Да, вначале, может быть, она и была защищена именем дяди, его связями на «том самом уровне», что и спасло ее тогда, и связями отца, крупного чина в горисполкоме, во власти которого находился жилой фонд, а также покровительством и расположением некоторых чинов и гуру советской литературы… Без всего этого пробиваться было бы, конечно, сложнее, но она и сама смогла бы добиться многого, пусть не столько и не такими бойкими темпами, но серой мышкой она никогда не была бы – это уж точно… Себя тоже не стоит принижать, тем более что точно знаешь – все успехи появились не на пустом месте.

Она никогда не переоценивала своих возможностей и действительно была человеком одаренным, на редкость организованным и работоспособным – добивалась успеха во всем, за что бралась, потому что умела напрягаться в нужный момент. Делать что-то вполсилы, вполмеры было не в ее характере, да и давалось ей все с налета, и, кроме того, когда она чего-то очень хотела сама, для себя, то долго не раздумывала, а шла ва-банк, не боялась экспериментировать, радикально меняя крут интересов.

* * *

Как-то ей в редакцию позвонил Алик Карамышев – ее однокашник по университету, единственный парень в их группе. В студенческие годы он был к ней неравнодушен, но она не обращала на него никакого внимания, во-первых, потому что уже была замужем, а во-вторых, потому что с его данными рассчитывать на успех было бы слишком самонадеянно. Он особенно и не рассчитывал и даже не слишком страдал – знал свое место, этот плюгавый коротышка и вечный носитель портфелей и зонтиков нравившихся ему факультетских красоток.

Теперь это был известный сценарист, заведующий кафедрой в Институте театра и кино. Он попросил именно ее поработать над повестью Андрея Карамышева, своего младшего брата, которая была принята к публикации их журналом.

– Прошу не только потому, что хочется порадеть родному человечку, – сам читал с удовольствием, рекомендую и без ложной скромности говорю – получилось…

– Что б у родного брата да не получилось? Да быть того не может…

– Лерочка, поверь – без дураков…

– Верю-верю… Наш – завсегда лучше…

– Ты – все та же, только бы похихикать над ближним… Сразу оговорюсь – никакой крамолы, сплошная романтика и любовные томления… И хотя ему не совсем отказали от дома, разведка донесла, что цензорша Колдобина прискребается без особой надобности. Наш юный талант оказался гордым и втихую отнес повесть самостоятельно, не зная простейших законов бытия – без надзора ничего нельзя оставлять ни в вашей епархии, ни во всех иных.

– Действительно талантливый?

– Сказал же – без дураков и исключительно в заботах и мыслях о развитии будущего родимой литературы, прошу – присмотри, попестуй, сделай по максимуму, а за мной – не застоится.

Она засмеялась:

– Да не волнуйся, в память о былом сделаю, что смогу, но к твоим услугам вряд ли придется обращаться, моему сыну всего лишь одиннадцать лет и он совсем не лирик – вряд ли его потянет в Театральный…

– А, не скажи, всякое бывает, к тому же, я не о нем – о тебе пекусь… Кстати, вот тут, прямо передо мной, лежит предложение от Блавадского – надеюсь, сама понимаешь, что к чему… И в связи с этим вопрошаю: а не хочешь ли ты испробовать несколько новое для себя поприще, сценарное – представляешь, моя мечта сбудется и мы хотя бы на некоторое время побудем парой…

– Слушай, не закручивай так мудрено, выражайся ясней…

– Яснее некуда – только на минутку вообрази: премьера, вспышки, репортеры, интервью… Да, небесная моя, официально предлагаю тебе стать моим соавтором и абсолютно не шучу.

– Перестань травить баланду… Каким еще соавтором?

– Получил заказ на инсценировку по «Герою нашего времени» от самого Константина Раевского, Блавадский – его помреж и худрук, а у меня, как всегда, – загибушная пора, полный цейтнот. Зная твои способности и вкус, Лерочка, предлагаю добавить новый поворот в развитии творческой жилки. Разве не заманчиво?

– Ну, не так чтобы уж абсолютно новый. Был один такой грех: пару лет назад пришлось написать сценарий к документальному фильму о Диккенсе, это прямо по теме моей диссертации. Но театральный спектакль – действительно что-то новенькое и, честно говоря, невероятно заманчивое. Что ж, ловлю тебя на слове. А насчет молодого гения – не волнуйся, сделаю все, что смогу…

Она попросила главного дать эту повесть для редактирования именно ей, объяснив, что порядком устала от «деревенщиков» и не прочь заняться любовью. В тот же день рукопись была получена. Текст, по выражению цензорши, нужно было бы «причесать – во избежание двусмысленностей», которыми тот якобы изобиловал, «герой ведь – не кто-нибудь, а Пушкин, зачем же его так уж опускать»…

Она с удовольствием прочла эту написанную нежно и почтительно, свежо и страстно прелестную повесть о сложной, безрассудной и страдальческой любви Пушкина к Каролине Собаньской, скандальной красавице, авантюристке и платному агенту, не просто сознательно, а по плану тайной полиции игравшей чувствами поэта. Это была подлинная история из жизни Пушкина, основанная на его письмах и на обширном архивном материале, и Калерия подумала, что так теперь почти никто не пишет – передовой и настоящей считается скрытно-обличающая или лагерно-окопная тематика, да еще, может, деревенская, с тяжкой слезой. А иногда ведь хочется и чего-то щемяще-возвышенного, нежно-романтического, чего, похоже, уже и не бывает… Короче, она и без всякой просьбы постаралась бы сделать все, чтобы защитить и вытянуть мальчика, который умеет так тонко чувствовать и изящно писать.

Никаких двусмысленностей, которые нужно было непременно причесать, перечисленных девицей Колдобиной, пенсионного возраста журнальной цербершей, конечно же, и в помине не было. В тексте было разное – описание зарождающейся страсти, неприкрытая чувственность, даже вполне физическое желание, но никакой двусмысленностью здесь и не пахло…

Парню не повезло – сначала его редактировала Галкина, примитивно и поверхностно, занимаясь, в основном, опечатками и элементарной грамматикой, а потом он попал в лапы к Колдобиной, известной всем своими пуританскими заскоками… Прямо бы и сказала, завистливая старая дева, – убрать намеки на «это», так нет, надо было клевать парня, пришивая ему и псевдоромантическую литературщину, и безыдейщину, и эстетствующую безвкусицу, и смакование пошлости, и грубейший физиологический натурализм, и что-то там еще, в ее неизменном мерзопакостном новоязе…

Содействие молодому автору Калерии ничем не грозило – вся политика в повести сводилась к изображению интриг и заговора царской охранки против поэта. Негодование же героя по этому поводу было прописано слабо – шло почти между строк, а значит, стоило усилить эту тему, дописав – впрямую – несколько соответствующих эпизодов. Автору это зачтется – воспримется как показ не только свободомыслия поэта, но и его протеста против самодержавия… Заодно под этим прогрессивным соусом легче проглотятся и пикантные детали – прикрытые шелками ложбинки и выпуклости, а также не слишком прикрытое умение поэта с ходу заводиться и воображением проникать в оные прямо на месте…

Но с Колдобиной отношений портить не стоило, хоть ее безусловная глупость всем давно известна, связываться с ней было небезопасно – прошла войну в СМЕРШе, чуть что – выпячивает плоскую грудь дугой и качает права по инстанциям. Калерия и не собиралась нарываться – перехитрить цензоршу ничего не стоило. Она отметила, что приняла к сведению указанные страницы и проделала изменения.

Она действительно проделала кое-что, но совсем другое, помогая парню полнее раскрыть образы… Ей-то как раз и понравилась пылкая лиричность его письма – так пишут только в молодости, когда все выплеснутое – свобода, свежесть, от всего захватывает дыхание, и собственный внутренний цензор еще не ограничивает в восприятии и выражениях, не обрекает на излишнюю назидательность и философическую отстраненность, неизбежно приходящие с возрастом.

Придраться ведь можно к чему угодно, а улучшать и изменять, кромсая или добавляя, можно до бесконечности. Текст и не был идеален – в нем сразу бросались в глаза неоправданные длинноты, так что, помимо сущностной правки, пришлось слегка уплотнить его, поработать над логическим выстраиванием и улучшением ритмической структуры отдельных эпизодов и фраз, внести необходимые уточнения, заняться шлифовкой стиля…

Именно после выхода этой повести в «Факеле» о нем заговорили, как о подающем надежды молодом авторе, – и он пошел… Да, тогда она славно поработала, и Карамышев-младший, увидев изменившийся текст, зашелся от восторга и в полном экстазе битый час изливался в благодарности.

– Знаешь, я сражен, – с жаром говорил он позже брату, – мало того, что она моментально видит все недочеты, она еще и генерирует кучу идей, которые работают на перспективу…

– Не задыхайся, а четко проговори, чем она тебя так потрясла.

– Она умеет абсолютно все – оживить повествовательную ткань, вдохнуть в нее изящество, какую-то прозрачную легкость. У нее абсолютный вкус и поразительное умение домысливать… она с ходу вносит яркие, точные и очень сочные детали и дополнения в повествовательную ткань, о речевых же характеристиках я и говорить не хочу – это нужно видеть… Она поднимает материал и делает из него произведение литературы, ни больше и ни меньше.

Карамышев-старший сдержал слово, и новая работа – совместная только на начальном этапе – целиком захватила ее. Он же через неделю выпал из проекта, укатив на очередной симпозиум и оставив ей право довести инсценировку до конца.

Взяв отпуск за собственный счет, месяц не выходя из дома, она вчерне все закончила и потом еще недели три отделывала детали – дата сдачи была определена и из графика выходить не полагалось. Карамышев подсуетился вовремя – окончательный вариант они обсудили вдвоем.

Раевский, прочитав, одобрил работу. Калерия же была счастлива, что случайно удалось оказаться в такой компании. Он был профессиональным оперным режиссером, но, когда случались простои или падения с очередной высоты, не отказывался ни от чего – легко переключался на режиссуру драматических спектаклей, опереточных постановок, телеспектаклей, не гнушался даже ездить в глубинку, где не боялись экспериментировать. Везде, на любой, в том числе провинциальной, сцене происходило магическое преображение – все, за что он брался, становилось событием… Режиссеру от Бога повиновались любые жанры.

Все было бы прекрасно, если бы он не заявил, что решил сделать спектакль музыкальным, потому что открыл для себя прелестную музыку.

Она и раньше слышала, что этот уникальный, талантливый режиссер в работе – тиран и, при всей своей энциклопедической образованности и дворянском происхождении, добиваясь своего, не терпит возражений, слышит только себя и может быть крайне грубым. На грубость она не нарвалась, но на его наплевательское отношение к ней все же напоролась – что за метания, почему бы заранее не продумать замысел, а потом привлекать людей. Она ведь свое дело сделала, и, по его словам, хорошо, а в результате теперь придется резать текст, вставлять фрагменты, что-то менять, добавлять – лишняя работа, а он даже не заикнулся о дополнительной оплате.

Мысленно послав его подальше, она тут же решила, что в интересах дела лучше заболеть идеей режиссера, чем сопротивляться ей внутренне, ведь, может, именно потому, что он в работе не щадит ни себя, ни других, все его спектакли и уникальны. А коли так, придется проглотить досаду и вкалывать дальше. К тому же, она с самого начала согласилась работать не из-за денег, ей просто интересен этот новый путь, сразу открывающий разные возможности – имя есть имя, и уж лучше тешить себя будущим результатом, чем стонать… здесь стоит согласиться с Гоголем – это, кажется, в письме к Жуковскому – «искусство есть примирение с жизнью»…

Раевский вмешиваться в дальнейший процесс не стал и никаких особых указаний не дал, решив, что карт-бланш максимально выявит индивидуальность композитора – человек такого размаха поставил на новичка, прослушав несколько его сочинений, записанных на пленку. Пришлось задавать вопросы, потому что хотелось большей ясности. Все его ответы сводились примерно к следующему:

– Это – не мюзикл, поэтому музыка – не самостоятельная часть сюжета, роль ее – не доминирующая, а, скорее, поддерживающая, орнаментальная, если хотите, декоративно сопровождающая.

– Каким должно быть временное звучание каждой отдельной вещи?

– Это уж как получится, никаких спидометров, хронометражей… сократить можно будет по ходу – или текст, или музыкальный фрагмент.

– Хорошо бы послушать запись, чтобы заранее получить хоть какое-то представление о качестве музыки.

– Умница, правильное замечание, это – пожалуйста. Гриш, – обратился он к Блавадскому, – сгоняй за пленкой, она у меня на столе, в конверте с надписью – Загорский.

– Сколько музыкальных фрагментов вы себе представляете? Пять? Двадцать?

– Не знаю. Вы – автор, с прекрасным образованием и тонким вкусом, сами и думайте. Нужно будет написать несколько романсов на стихи Лермонтова, стилизовать, скажем, вальс, мазурку и подумать об общем музыкальном фоне. Обсуждайте все вопросы с композитором, я хочу новых, нестандартных решений, поэтому не бойтесь экспериментировать. Мне нужна свежая мысль, а решение, как ее донести сценически, придет само, когда увижу материал, поэтому я и хочу увидеть уже полностью готовую вещь.

– Немного страшновато – столько музыки в драме…

– Плюньте на устоявшиеся мнения, будто музыка в драматическом театре – инородный элемент и режиссер вводит ее от беспомощности и своей, и актерской. Эти рассуждения – вчерашний день. Просто старайтесь делать свое дело хорошо и думайте о зрителе, который, будьте покойны, по достоинству оценит талантливо сделанную вещь, но при этом также будьте готовы и к любым отзывам в прессе.

Калерия превосходно понимала, что он имел в виду, когда говорил об этом: один из лучших режиссеров страны находился в очередной опале после прогремевшей новаторской постановки. Не успели умолкнуть аплодисменты и дифирамбы в его адрес по поводу вручения два месяца назад Государственной премии за лучшую оперную постановку, как родимый Союз тут же расправился с гением в своем замечательном стиле без лишних церемоний и оглядок на послужной список уволил за новаторский эксперимент.

Но и он вполне благополучно справлялся – по крайней мере, внешне не высоким положением олимпийца, и с уделом парии. За свою долгую жизнь в искусстве он, очевидно, привык к тому, что его то приглашают на главные сцены страны, превозносят, награждают всевозможными регалиями и почестями, то низвергают и оголтело критикуют – очередная кампания, результат подковерной возни, междусобойной грызни, межведомственных разногласий, а то и просто – из-за элементарной зависти. Такая мощная фигура, да еще с нестандартными художественными взглядами и подходами, нередко противоречившими общеисповедуемым или свежеспущенным сверху, не могла не вызывать специального к себе внимания властей и придворной критики.

На переделки ушел месяц, но теперь она увидела, что Раевский оказался прав – постановка заметно выиграла. Что ж, за свою работу ей краснеть не придется, а вот с музыкой пока еще не все было ясно.

Сегодня ей предстояла встреча с Сергеем Загорским, молодым композитором, приглашенным Раевским в спектакль. Карамышев, почти не знакомый с нововведениями, мог бы поддержать ее своим авторитетным присутствием, но предпочел отделаться звонком. Вставить словечко в его монолог было сложно – он говорил без пауз:

– Поздравляю с завершением работы, никогда не сомневался, что Калерия Великая не подведет в борьбе за общее дело, но, к сожалению, безумно занят, лечу в Манты-Хансийск, то есть, ха-ха-ха, в Ханты-Мансийск, надеюсь, что не зря оговорился, они там, может, как и аз грешный, тоже едят манты… Пожелай мне успеха, как желаю тебе его я…

Следом за пожеланием, как всегда, понесся поток – сложности на службе, жалобы на интриганство соперников и пренебрежение зажравшегося начальства. Завершился звонок елейными комплиментами в ее адрес и надеждой на новое сотрудничество.

Она поняла, что теперь ей одной предстояло встречаться с Загорским, объяснять – в самых общих чертах, – в каких частях, по ее замыслу, должна звучать музыка.

Калерия вздохнула – как бы хотелось научиться равномерно и последовательно распределять время и энергию, но пока с этим ничего не выходило… Сегодняшний день не был исключением – утро она провела на затянувшемся до обеда заседании редколлегии и теперь, без паузы, приготовилась общаться с молодым музыкальным дарованием.