Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 2)"
Автор книги: Сулейман Рагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)
– Не все, – смеялся Томас. – Но в Кутаисе я действительно был, только очень давно, когда мне лет двенадцать было, и всего на час там задержался. Вышла история...
Так они шли, перемежая серьезные разговоры о своей цели с шутками, короткие передышки с трудными переходами, и, казалось, горы расступаются перед ними, раскрывая до поры до времени скрытые тропинки, и орлы сопровождают их, приветствуя мужество и жажду свободы путников гортанными криками. И если бы можно было подняться еще выше них, так высоко, чтобы разглядеть просторы на тысячи километров вокруг, то странной показалась бы эта маленькая горстка свободных людей, затерянных в горах, в просторах огромной империи, закованной в кандалы.
Могла показаться безумной мысль, что не только несколько человек, но и несколько тысяч, даже несколько десятков тысяч могут поколебать могущество империи и верят в то, что они могут выиграть это неравное сражение. И все-таки они шли, повинуясь вековечному зову, повелительному зову свободы.
Чем ближе путники были к цели, тем скорее они двигались, несмотря на налившиеся усталостью ноги, нехватку еды и сырые ночи, в которые невозможно было заснуть. Особенно устала Тамара, хотя и не подавала вида. Томас предложил вдвое сократить путь, спустившись в долину, и перейти вброд неглубокую, но стремительную горную речку; дальше через редколесье выйти к южному склону невысокой горной гряды, откуда до цели было подать рукой. Подумав немного, Аллахверди согласился. Ему не нравилось настроение людей, которые конца-краю не видели этому блужданию в горах...
Они собирались выйти уже из-за укрытия и двинуться к речке, как увидели двух конников.
– Быстрее, – тихо приказал Аллахверди, – вон за тот валун!
Всадники, это были казаки, держа поперек седел ружья, озирались по сторонам. Видно было, что они долго стоят на одном месте, потому что кони нетерпеливо переминались с ноги на ногу.
– Все здесь? – спросил Аллахверди. – А где Аслан?
– Только что был здесь, – шепотом отозвался Томас. – Не пойму, куда делся!
Всадники стали разворачивать лошадей в сторону речки, но тут, как пастуший кнут, неожиданно щёлкнул выстрел, и один из казаков, тот, что был правее, всплеснул руками и свалился наземь. Другой пустил лошадь в галоп, но Аллахверди быстро вскинул ружье, и лошадь понесла волочившегося головой по земле всадника к противоположной стороне ложбины и скрылась в редколесье.
– Черт знает что! – сказал Томас почему-то по-русски. – Этого только нам и не хватало.
Вернувшись почти ползком в лес, друзья увидели появившегося перед ними Аслана с восторженной улыбкой на лице. Все отвернулись.
– Отдай свое ружье Агамирзе, – сказал жестко Аллахверди. – Агамирза, возьми ружье у этого мальчика.
– Он шевелится, – сказал Томас.
– Кто шевелится? – спросил Аллахверди.
– Раненый казак шевелится. Нужно подобрать его.
– Пожалуй, – быстро догадавшись, что хочет Томас, сказал Аллахверди. Хоть и опасно появляться возле него, но выхода нет. Во-первых, можно узнать, много ли их тут, где и с какой стороны они могут появиться. А потом, если легко ранен и просто затаился, то может попасть к своим прежде, чем мы сумеем спрятаться в горах.
Немолодой уже казак был ранен в грудь. Он открывал мутные, слезящиеся глаза и громко стонал.
– Теперь его и бросить нельзя, – сказал Гогия.– Грех бросать умирающего.
– Он бы тебя не пожалел,– сказал Агамирза.
– Все равно нельзя,– признесла побледневшая Тамара.
– Хватит разговаривать,– оборвал всех Аллахверди.– Томас, сможешь носилки какие-нибудь соорудить? Побыстрее! А ты поди сюда,– сказал он Аслану.
Томас быстро разорвал на казаке гимнастерку, промыл рану чачей, смазал ее какой-то зеленой жидкостью, которую хранил в пузатой бутыли и, отодрав от края своей рубахи полоску ткани, сделал перевязку.
– Агамирза, верни этому мальчишке ружье,– сказал Аллахверди, вернувшись.Там, на месте, посмотрим, что с ним делать.
Через час они двинулись снова в горы. Идти стало втрое труднее. Раненый почти не приходил в сознание, только изредка одними губами просил пить, это на всех действовало угнетающе. Мрачнее всех выглядел Аслан, и Томас не спускал с него глаз, чтобы не вышло снова какой глупости. На привалах Аслан садился возле раненого, смачивал его потрескавшиеся губы водой, поправлял носилки или смотрел мимо него, не двигаясь.
Оставался всего один переход, когда ночью русскому солдату стало совсем плохо. Он скрежетал зубами, бился на носилках, что-то быстро бормотал, вскрикивал. Под утро затих и вдруг тихо позвал:"Сынок! Сынок! Поди сюда!"
– Тебя, наверное,– сказал Томас Аслану, отворачиваясь. Солдат нащупал своей ладонью руку Аслана, сжал ее.
– Сынок,– внятно сказал он,– ты меня слышишь?
– Ты хочешь пить? – ответил по-азербайджански Аслан, его бил озноб.
– Кто это? Кто рядом с тобой? – говорил русский солдат.– Вот, значит, бог дал – свиделись... Плетень... Плетень, говорю, поднимем... Нетоплено у вас, холодно... Ничего, бог милостив... Вот и свиделись, сынок...
Раздался вздох, словно легкий ветер прошел по верхушкам деревьев и стих.
При свете скудного костра Томас вырезал крест из молодого дубняка, вырыли клинками кинжалов неглубокую яму, опустили в неё русского, насыпали сверху земли. Томас и Гогия, перекрестившись, молча выпили по стопке чачи.
Остаток ночи никто не спал, ворочались, вздыхали, поднимались и снова закутывались в бурки, чтобы хоть немного вздремнуть.
– Еще одна, ни в чем неповинная душа ушла в небо,– сказал из темноты Томас.– И мы в этом невиновны, и никто невиновен. А кровь льётся, люди убивают друг друга. Столько места на земле, столько солнца, а тесно и темно. Света не хватает, и земли мало. Что же это такое?
При этих словах Аслан порывисто вскочил на ноги и шагнул было в сторону, но ему неожиданно преградила путь могучая фигура Аллахверди.
– Я слышу слово муллы или попа, но не мужчины, Томас! Не рань сердца этим бабьим причитанием! Никто не винит этого русского солдата, который мог бы быть нам братом, а вот Аслану названым отцом! Но мы защищаем свою свободу, а по-другому её защищать нельзя. Отца Аслана затравили охотничьими собаками у него на глазах, а потом топтали лошадьми. И Аслан выстрелил в человека, в первый раз в жизни убил. Он не хотел учиться этому, его научили. Нет, уж раз война, так война до конца. Нам пощады не будет, если нас завтра схватят. Но не будет тогда пощады и им... Успокойся, мальчик,– сказал, помолчав, Аллахверди, кладя руку на хрупкое плечо Аслана, который с трудом сдерживал рыдания.
– Прости, Аллахверди,– помедлив, ответил Томас.– Заблудиться можно не только в горах.
Это был самый тяжелый переход. Обвалом перекрыло ту безопасную тропу, которую хорошо знал Аллахверди. Пришлось плутать, забираться по крутым нехоженым склонам наверх, спускаться по скользким тропам вниз, почти к самой долине, чтобы окончательно не сбиться с пути. И еще трижды они почти лицом к лицу столкнулись с казачьими раз'ъездами, но ускользнули на этот раз незамеченными...
Никто из них, в том числе и Гачаг Наби, обладавший расчётливым и холодным умом, не мог предположить, что их выступление так быстро приведет в движение все Закавказье и будет с таким страхом воспринято властями. Ежедневно прибывали все новые и новые части царской армии. В Зангезуре нельзя было протолкнуться сквозь голубые мундиры гусар и серые шинели пехотинцев; стоял грохот конных копыт и тяжелых кованых сапог, над городом висела густая пыль и, несмотря на прохладное время года, казалось, в воздухе душно зреет гроза.
Жандармы хватали ни в чем не повинных людей, заподозренных в малейших связях с мятежниками. Хозяевами почувствовали себя те, кто был склонен к доносам. В кварталах неимущих с наступлением темноты страшились зажечь лучину. И только в одиноких домах вельмож допоздна играла музыка, слышались пьяные выкрики мужчин и смех женщин. Такая же обстановка была и в Гёрусе.
Глава третья
Продравшись сквозь густые заросли молодого орешника, Томас остановился перед небольшой пещерой с узким входом.
– Вот здесь,– сказал он путникам, следовавшим за ним,– будет наше временное убежище. А там посмотрим. Никому в голову не придет, что здесь прячутся люди.
– Сюда не пролезешь,– сказал недоверчивый Агамирза, пытаясь просунуть голову в расщелину.
– Сюда действительно не пролезешь,– согласился Томас,– а вот здесь можно протиснуться.
Пещера оказалась сухой и теплой. Наскоро перекусив уже засохшим сыром и лепешками, путники завернулись в бурки и мгновенно уснули. Томас уснуть не мог; он представлял себе лица Карапета и его жены, мысленно говорил с ними и, улыбаясь, явственно слышал их бесконечную перебранку, в которой Айкануш все время наступала, а Карапет вяло отбивался. Как они теперь живут? Не потеряли привязанность друг к другу? Сохранили мужество и доброту в сердцах? Кто знает. Времена тяжелые, а царская служба и золото меняют кого угодно. Если не подобрать ключи к кафанке, то как поступать дальше, в ком искать опору, откуда вести подкоп? Возвращаться назад, не сдержав своего слова, невозможно. Лучше уж погибнуть.
Томас терзался этими мыслями. Карапет и его подруга жизни даже в мелочах оставались прежними. Только в кафанке стало больше нежности: она была бездетна, и все нерастраченные чувства материнства переносила на своего уступчивого и мягкого характером мужа, в котором жила детская доверчивость и робкая любовь к ней. Карапет приходил со службы усталый. Обязанности ключника тяготили его, и, как бы мягко он ни относился к заключенным, ему казалось, что в их взглядах осуждение и насмешка. Это было тяжело, Карапет привык к уважению людей. Он утешал себя тем, что, как мог, облегчал участь заключенных весточкой с воли, нехитрым узелком домашней снеди, хотя при этом трусил отчаянно, особенно после того, как на его глазах прикладами забили насмерть надзирателя. И Карапет боялся даже спросить, за что. Едва дотащившись до своей хибарки, Карапет ложился на плоский тюфяк и закрывал глаза.
– Карапет! Карапе-е-ет! – тянула кафанка.
– Господи, что еще случилось, Айкануш? Не конец же света!
– Он спрашивает, что случилось. Нет, посмотрите на этого султана! Он развалился так, как будто и впрямь большой начальник. Может, станцевать перед тобой?
– Замолчи, женщина! – пытался поднять голос Карапет.– Я все-таки хозяин в доме и господин твой. В конце концов, я золото в дом приношу.
– Вах! Золото! У тебя язык поворачивается говорить о золоте, на которое можно купить только зеленое лоби и кувшин вина. Золото! У того, кто действительно имеет золото, огород прополот, полит... Ну, хватит валяться, поднимайся.
Ключник кряхтя поднимался и, тупо уставившись в лицо жены, уныло спрашивал:
– Ну, что теперь делать?
– Ты меня спрашиваешь, что делать? Вон лопата в углу. Надеюсь, не забыл, как работают на огороде?
– Вот баба! Ты мне дашь хоть раз передохнуть?
– Зачем отдыхать? – Айкануш картинно взмахивала руками.– Ты что, ночью ключи носишь в своей грязной тюрьме или камни таскаешь? Небось, дрыхнешь всю ночь, потом приходишь сюда и вид делаешь, что устал.
Карапет поднимался, делал несколько глотков родниковой воды прямо из глиняного кувшина и снова садился.
– Глупая ты,– говорил он вяло.– Кто же даст мне уснуть, если Гачаг Наби, говорят, идет сюда с тысячью всадников и готовится напасть на тюрьму.
Айкануш насторожилась, она проявляла непонятный для Карапета интерес к Гачагу Наби и любую подробность о нем выспрашивала с жадностью.
– Тысяча всадников, говоришь! А что такое тысяча всадников! Зангезур переполнен солдатами и казаками. Твои тысяча всадников – это всё равно что комары – хлоп – и нет их...
– Во-первых, не мои всадники это, а Гачага,– говорил назидательно и многозначительно Карапет, почувствовав превосходство своего мужского ума,во-вторых, если ты не проболтаешься, могу сказать, что еще десять тысяч его людей расположились по всей дороге Гёрус – Шуша до самой крепости Аскеран.
Карапет и сам не знал, откуда он взял эти десять тысяч, но, выдумав, сразу же поверил в них. Ему хотелось, чтобы у Наби было десять тысяч всадников, и чтобы они шли сюда. Довольный собой и, видя, что Айкануш забыла про огород, он снова растянулся на тюфяке.
– Подумать только, десять тысяч! Откуда столько народа собралось,удивленно восклицала кафанка и принималась разжигать очаг, чтобы приготовить завтрак.
– За ним весь простой люд, грузины с ним, армяне, есть и русские...
– Да, я понимаю, он настоящий мужчина, Наби. Не то что ты...
– А я что? – отозвался Карапет обиженно.
– Ты бы из-за своей жены столько народу не собрал. Он ведь сюда идет, чтобы спасать свою Хаджар. Так? Я это чувствую, он ее в беде не оставит, не то что ты... А она красивая, эта "кавказская орлица"?
Разговор приобретал опасную для Карапета направленность.
– Как тебе сказать,– тянул он.– Не так, чтобы очень уж красивая, а потом ведь я и не приглядываюсь.
– Так и не приглядываешься! Отвечай: красивая или нет?
Айкануш от природы отличалась бодрым характером, решительным, почти мужским умом, но логика у неё была женская: принимаясь рассуждать о Хаджар, жене Наби, она так запутывала дело, что непонятно было – всерьез ли она говорит. Ну почему ждать Наби? Раз Хаджар – такая славная женщина, почему им самим не освободить пленницу? Ключи от камеры у Карапета? Нет, это трудно, там офицер какой-то, ее специально стережет! Нет, не получится! А чача? Чача на что? Споить его надо, этого офицеришку! Чача, как болото: ступи ногой – весь увязнешь. Вначале стаканчик, потом другой и голова кругом! Пить он, правда, с ключником не станет! А если...
Кафанка быстро подошла к тюфяку, ногой придвинула к нему спиленный дубовый пень и села рядом.
– А что если его пригласить к нам в дом? – заговорила она горячо.Пригласим его в дом, угостим лоби, свеженькой свининой.
– Послушай, женщина, что ты мелешь языком,– испугался Карапет.– Его только нам здесь не хватало. Ты знаешь, как его называют даже начальники? "Оком государевым" и боятся его, как черную кошку, перебежавшую дорогу. А ты пригласить в дом! Или ты сама этого хочешь? Он женщин любит, говорят.
– Та-ак! – протяжно сказала Айкануш.– Значит, он бабник. Та-ак, и что ты этим хочешь сказать. Ага, ничего не хочешь сказать. А ну-ка, вставай! Бери лопату и иди копать огород. Кому я сказала!
Карапет встал на этот раз быстро. Ему надоела перебранка, и он почувствовал, что на огороде отдохнет лучше.
– Куда это ты так спешишь? Я тебе разве велела идти на огород? Когда я тебе это сказала? Нет, послушайте его, добрые люди, когда я тебе это сказала, чтобы ты шел на огород?
– О господи,– застонал Карапет, снова усаживаясь.– Ты меня могилу сведешь.
– Правильно, на что ты такой, раз даже Хаджар, этой бедной пленнице, помочь не можешь.
– Да помогаю я ей, помогаю, – взмолился Карапет.
– Помогаешь? Видишь, а говоришь, что не знаешь – красивая она или нет. Значит, красивая, и ты ей помогаешь.
– Отстань,– рассердился вконец Карапет.– Тьфу, чертова баба! – Он лег и уткнулся лицом в тюфяк. Лицо кафанки расплылось в нежной улыбке. Она подсела рядом и стала гладить его жесткие волосы.
– Карапет ты мой, Карапет. Глупый... На что ты обижаешься? Разве я сказала тебе что плохое? Или ты меня ревнуешь к этому продавцу зелени, вдовцу Айрапету?
"Этот ещё откуда взялся?" – вздохнул, чуть не плача, Карапет.
– Ты ведь знаешь, кто до меня дотронется, кроме мужа, хоть пальцем, сразу на месте прибью. Как муху, прихлопну. Ты ведь знаешь.
Карапет таял, но молчал.
– Ты же знаешь, кто до меня дотронется, кроме мужа, хоть тебя? Ты ведь у меня герой, такой же, как Гачаг. Так?
– Герой, – проворчал Карапет, млея от ласки жены.– В тюрьме– ключник, здесь – огородник.
– Ну какой ты огородник. Пропади он пропадом, этот огород. Поднимайся, завтрак готов. Выпьем с тобой немного чачи. Потом ляжем отдохнуть...
Карапет поднимался, и примерно на час в хижине устанавливалась мирная, спокойная тишина, дружба и ласка. До тех пор, пока Айкануш не вспоминала про Хаджар, огород, Наби, про то, как перед самой свадьбой Карапет заглядывался на крестьянку из соседнего села, как за нее сватался богатый кузнец, а она связала жизнь с таким бедным и никчемным человеком, и далее – в таком же духе...
Зная что у его двоюродного брата с женой и минуты не проходит, чтобы они не перечили друг другу, Томас решил ни в коем случае не говорить сразу с обоими. Можно было испортить все дело. Томас решительно поднялся, растолкал Аллахверди и шепнул ему, что вернется часа через два. Спустившись вниз до самой реки, Томас раздвинул ветви граба и дуба, тесно переплетенные между собой, и вгляделся в темноту. Вскоре его глаза различили темное пятно хижины Карапета. Кругом не было ни души. Ключник, наверное, в тюрьме, кафанка спит. А что, если они не живут уже здесь? Или у них квартируется казак или солдат? Надо бы вернуться, взять пистолет. Нет, с ним, пожалуй, еще хуже. Напугать кафанку до смерти. Бед наворотишь, все дело провалишь.
Томас крадучись подобрался к покосившейся хижине и, передохнув осторожно постучался в дверь, вначале чуть слышно, потом погромче.
– Кто? – спросила Айкануш сонно.
– Самый красивый юноша в долине Арарата,– изменив голос, сказал Томас, напоминая кафанке ее же слова, сказанные лет пять назад.
– Ты что, от Томаса? – засуетилась Айкануш.– Сейчас, погоди. Она накинула на себя легкое одеяние, скрипнула дверью. Томас почувствовал на своем запястье железную руку кафанки и, не успев опомниться, очутился в хижине...
Глава четвертая
В роскошном кабинете особняка наместника, где он принимал особо дорогих гостей и высокопоставленных чиновников, почти всю боковую стену занимал портрет императора. Художник, его выполнивший, был, несомненно, даровитым человеком; как он ни старался изобразить величие, но его насмешливый глаз был острым. Император был грозен, красив, но в глазах его, чистом и строгом лице проглядывала жестокость, ограниченность и напыщенность фельдфебеля.
Автор, вероятно, хотел, чтобы при взгляде на самодержца, можно было сделать вывод о той империи, которой он правит. И это ему удалось. Видно было, что император правит великой державой, наделенной огромной военной силой, что превыше всего в его стране ценятся генеральские эполеты и мундиры и что нет пощады ни одному проявлению свободного чувства и мысли. Карающий взгляд императора останавливался на том, кто входил в кабинет, и уже не отпускал его. Это чувствовал всякий, кому доводилось побывать здесь. Сам наместник в душе был не рад, что заказал такой пышный портрет. Тот, что находился у него в служебном кабинете, нравился ему больше: в нем было больше мягкости и будничности. Но менять что-нибудь было уже нельзя. И хоть наместник принимал здесь самых дорогих гостей и высокопоставленных чиновников, он ненавидел этот кабинет и боялся в нем оставаться один.
Наместник не принадлежал к столбовым дворянам, в нем текла кровь мещанина. Это ощущалось и в практическом складе ума, и в тонком чутье, с каким он умел распознавать настроение собеседников... Возвращаясь в прошлом году из отпуска из Петербурга, он долгой дорогой думал, каким словом точнее определить нынешнее состояние империи. Перед глазами его проходила вереница пышных балов, утонченные салонные беседы, картежная игра, шушуканье придворных перед приемом императора; он вспоминал отупевшие лица солдатиков на плацу, куда пригласил его старый приятель, и не мог избавиться от ощущения, что все время слышит нарастающий барабанный гром, тупые удары шпицрутенов по разорванной до костей спине провинившегося солдата, которого волокли через строй. В дороге проплывали мимо него убогие деревеньки с черными покосившимися избами, и сердце сжималось от страха, когда бородатые мужики подходили к его экипажу слишком быстро, кланялись робко, пряча горящие от гнева и ненависти глаза. Тогда, в дороге, он нашел, кажется, ответ на свой вопрос, понял, что империя живет, словно в горячечном бреду.
Великосветские львы гонят прочь от себя страх мельтешеньем балов, флиртом, кутежами; серыми тенями скользят по империи сыщики; гром барабанов звучит на огромных просторах грозной державы, где мужик работает, словно тягловая лощадь, пьет и смертным боем бьет женщину, где дети мрут словно мухи. Гремят кандалы на этапах, горят помещичьи имения... И над всем этим витает мятежный и страшный дух Пугачева и Разина, из бездонных рудников слышится голос заживо погребенных декабристов.
"Бред, бред, – повторял наместник, покачиваясь в карете. – Горячка! Ко всем чертям! Закатиться бы к себе под Тулу в родительское имение... Ходить в домашнем халате, курить трубку и играть в карты с соседом. Пескарей ловить в тихом пруду, пить чай на веранде под звуки фортепьяно и читать Бенедиктова под шум вековых, благоухающих лип. А здесь одна ненависть, одна сплошная ненависть. Она чувствуется даже в воздухе. Раз уж женщина, дочь Ханали, поднялась против них, то, значит, пожар ненависти пылает вовсю". Огонь перекидывается на все новые и новые кавказские аулы, он перебегает из города в город, обступает со всех сторон". На почтовых станциях наместник просыпался под утро от одного и того же сна: горит город, а грубые руки дикарей волокут его к виселице, где уже покачивается на ветру его лакей.
"Господи, почему лакей, – думал наместник, зажигая дрожащей рукой свечу. Почему лакей? Или это не лакей? Нет, точно не лакей, это я сам, сам я качаюсь на виселице! Бред, горячечный бред!"
И все же наместник подавлял в себе это настроение. Мысль неусыпно работала. Когда отдохнувший министр в сопровождении своего адъютанта вошел в кабинет наместника, то застал его осунувшимся, побледневшим, но спокойным.
Любезно расспросив наместника о здоровье, самочувствии жены, детей, министр кивнул неуловимо адьютанту, и тот положил на стол небольшую шкатулку из красного дерева, отделанную золотом. Министр осторожно раскрыл ее, вынул небольшой пакет с несколькими большими сургучными печатями. Это было послание самого императора.
Наместник читал послание, и лицо его каменело, становилось пепельного цвета. Под кожей, приобретавшей уже старческую рыхлость, несколько раз судорожно вздрагивал кадык. Но суетливости и дрожи в руках министр в нем не заметил. Приняв прочитанное письмо, он аккуратно положил его в шкатулку и передал его адьютанту, который тут же бесшумно вышел.
– Его величество разгневаны, – сказал министр. – На словах мне велено передать, что власть, допустившая распространение мятежного духа, сама к мятежникам причислена быть имеет.
Он всегда выражался витиевато, когда был рассержен.
– В этом я еще раз вижу отеческую заботу императора о своих подданных,сказал наместник, окончательно обретая спокойствие
– Да, но терпение государя не безгранично. – Министр встал и зашагал по кабинету. – Я вообще склонен думать, что все вы, призванные здесь блюсти интересы Отечества, погрязли в'заботах о благополучии своем. Все, от генерал-губернатора до пьяниц приставов и есаулов. Иначе, чем объяснишь, что разные по крови, вере, исконно враждующие народы, мусульмане и христиане объединились против империи?
Министр вышагивал медленно, и слова его падали, словно тяжелые бильярдные шары. У портрета императора он делал паузу, несколько минут едва заметно покачиваясь, заложив руки за спину, затем оборачивался и шел к наместнику.
– Вы сами тут распустились и распустили местных князьков. Что делает у вас мусульманское духовенство? Разве за этим мы оставили им паству, чтобы даже женщины участвовали в бунтах. Да еще, изображенная на портрете в тысяча экземпляров расходилась по всему Закавказью. "Кавказская орлица"! Подумать только! Стыдно, стыдно, ваше превосходительство, за великую Русь-матушку стыдно.
Министр снова дошел до портрета императора и замолчал, слегка покачиваясь с пяток на носки. Наместник согнал с лица чувство вины и покорности, которое на себя напускал, когда министр шел в его сторону, и лукаво улыбнулся. Кажется, он знает, как смягчить министра.
– Видите ли, – сказал наместник, почтительно склонив голову. – С этой туземкой сложнее, чем кажется на первый взгляд. Будь она просто женой грозного разбойника, куда ни шло. Люди превращают какую-нибудь личность в легенду часто из бессознательного желания поднять свой дух. Делают из нее хоругвь, икону, знамя. Так было и у таких просвещенных народов древности, как греки и римляне. Так стало и с Хаджар, дочерью Ханали, которую теперь уже никто иначе и не зовет, как "Кавказская орлица". Она, конечно этого не стоит, хоть и личность, нужно сказать, приметная. Но народ кавказский так захотел и теперь ему не вобьешь и в голову другого. Разве только пушками!
– Что же, – улыбнулся министр. Он обожал историю древности, в особенности греков и римлян. Перед римлянами, которые, по его мнению, создали совершеннейший аппарат государственного подавления, он просто преклонялся. Исторические параллели позволяли ему в самом себе видеть государственного мужа, правящего мудро, спокойно и исключительно ради Отечества, как это умели делать великие римляне. Кроме того, такая точка зрения позволяла совершенно изжить жалость к рабским сословиям, составляющим, как учили древние, органическую часть всякого государства. Путь к процветанию империи, шутил министр в близком кругу чиновников, лежит через Аппиевую дорогу. И все восторгались этим афоризмом, хотя вряд ли кто дал себе труд вдуматься в его смысл.
"Боже! – думал наместник, слушая разглагольствования министра о сути государственной политики, о тех уроках, которые преподали им мужи древности. Как мы измельчали... Сколько у нас ненужных разговоров, пышных речений. Ничего без пышной фразы не можем. Провели бы свою крестьянскую реформу тихо, спокойно, ничего никому не обещая, и холопы были бы довольны тем, что им перепало. А тут, господи, юбилей династии Романовых, святое божественное единение монархов и подданных, и ненужные посулы, и тут же римляне всякие. А то, что эти холопы уже скоро, может быть, всех нас перевешают, об этом мы не задумываемся".
– Так что здесь вы безусловно правы. "Кавказская орлица"
– это символ, – услышал наместник. – Кстати, и Прометею орел клевал печень именно на Кавказе. Уж не вы ли этот самый Прометей, которому клюет печень "кавказская орлица", а?
Каламбуры были слабостью министра. Но тут и наместник допустил ошибку. Вместо того, чтобы улыбнуться шутке, он неосторожно сказал:
– Скорее, этот орел представляется мне в виде князя Белобородова, градоначальника Зангезура.
– А вот, как раз напомнили! – нахмурился министр, и его слова снова стали падать, как тяжелые бильярдные шары на паркет.
– Я не понимаю вашей позиции по отношению к Белобородову. Плох – надо доложить, надо принимать меры. А хорош, так что же вы его письмо пересылаете государю?
Министр посмотрел в сторону портрета императора, словно ожидая подтверждения своим словам.
– И какое письмо? Дворянин, поставленный царской волей управлять туземцами, способствовать славе и могуществу империи, пишет проект, в котором предлагает вообще отказаться от системы государственного аппарата и все строить здесь, здесь, среди этих дикарей, на основах самоуправления. Что это, дух декабризма? Или бред сумасшедшего? И вы, словно нарочно, пересылаете это письмо в Петербург. Для чего? Показать свою верноподанность? Но ее нужно проявлять здесь, здесь, вы на это поставлены! Или это интрига, интрига, недостойная вас и тех обстоятельств, при которых с удвоенным рвением надо заботиться об Отечестве. Все это вообще ставит под сомнение состояние вашего духа, наместник.
Наместник похолодел. И, если бы не жена, неизвестно, чем закончился бы этот разговор. Но супруга наместника вошла, как всегда, без стука и предупреждения, и, стараясь улыбнуться как можно непринужденнее, сказала с ходу:
– Вы хоть и министр, хоть и знатнейший человек России, а долго мучать голодом себя я вам не дам. Я ведь, ваше превосходительство, до сих пор очарована вашей шуткой: "Голод нас давно не мучает, нас мучает его отсутствие". У нас на ужин не бог весть что, но турач, смею вас заверить, птица экзотическая во всех смыслах. Особенно на обеденном столе.
– Что же, – улыбнулся министр и снова не удержался от каламбура. – Если мы не можем изловить одного какого-то турка, то удовольствуемся хотя бы турачом.
За завтраком министр пришел в хорошее расположение духа, шутил с женой наместника и с его, рдевшей после каждого слова, дочерью, пил вино наравне с другими и все сокрушался, что не может себе позволить такой роскоши, как грузинские острые приправы к птице.
Наместник подумал было, что на этом неприятные наставления министра закончатся и беседа примет нужный, деловой характер, но министр вдруг сказал под конец завтрака:
– Теперь, мой друг, я понимаю, почему разбойники развелись у вас под самым носом. Я бы сам, будь на вашем месте, не вставал бы из-за этого стола целыми днями. Пусть хоть огнем все горит.
Наместник прикоснулся салфеткой к полным губам, бросил ее возле прибора и произнес решительно:
– Я полагаю, ваше высокопревосходительство, вы простите меня за резкость тона, но серьезность положения и обязанности мои, поскольку я все же еще наместник этого края, позволяют мне надеяться, что вы выслушаете меня. И не мои оправдания, это было бы слишком дерзко, но мои предложения.
Министр был слишком умен, чтобы не понять настроение наместника; по дороге он и сам думал, что вначале разберется в обстановке, а уж затем скажет все, что заставило его прибыть сюда и терпеть уйму мелких неудобств, которые он так не любил.
Глава пятая
– Ну и силища у тебя, – сказал Томас, потирая запястье.
– Я так и знала, что это ты! – отозвалась из темноты Айкануш.
– Хоть ты и изменил голос, никто, кроме тебя, не мог заявиться невесть откуда за полночь... Бродягой ты был, кузнец, бродягой и помрешь.
– Насчет бродяги, это ты верно, подметила, кафанка, а вот насчет помрешь, это ты путаешь. Случалось так, что я был на волосок от гибели.
– И что же?
– И всякий раз меня встречает сам господь бог и выталкивает снова на землю. Иди, говорит, греши дальше. У меня и так праведников девать некуда. В рай не протолкнешься, как на базаре.
– Опять за свое. Ох, накажет он тебя за твои богохульства.
– Айкануш достала завернутые в тряпку два свечных огарка толщиной, пожалуй, с мужскую руку, зажгла один и поднесла к лицу Томаса.
– А ты похорошел!
– А ты не боишься говорить такое в отсутствие мужа? – засмеялся Томас. – Я хоть и родственник тебе, но дальний. Того и гляди до греха доведешь.
– Видишь эту сковороду? – сказала Айкануш, укрепляя свечу
на грубом деревянном столе.
