Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 2)"
Автор книги: Сулейман Рагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)
Рагимов Сулейман
Орлица Кавказа (Книга 2)
Сулейман Рагимов
ОРЛИЦА КАВКАЗА
КНИГА ВТОРАЯ
Глава первая
С натугой расписавшись в каких-то замызганных бумагах, побагровевший, но довольный своей грамотностью тюремный надзиратель передал Сандро на попечение двух жандармов с винтовками, которые повели опасного арестанта к приемной его превосходительства. Карета, в которой обычно возили арестованных на допрос к наместнику, осталась стоять в просторном дворе, обнесенном высокой каменной оградой. Возле нее ходили два солдата.
Измученный бессонницей и сыростью тюремной камеры, Сандро по-детски радовался нечаянной прогулке и зорко поглядывал вокруг себя, надеясь на добрые перемены. Никогда еще не чувствовал он себя таким свободным, как сейчас, под конвоем двух "цепных псов". Впрочем, выглядели они буднично и даже комично: шаркали своими сапожищами, гремели саблями, а тот, что был справа, все время сморкался в большой зеленый платок.
В приемной крутой бранью встретил их тот высокий полковник, который, допрашивая позавчера Сандро, обещал расстрелять его, а труп выставить на базарной площади.
– Болваны! – орал полковник. – Расшаркались точно на бульваре! И по глазам вижу, надрались с утра пораньше, канальи! Куда прете? Стойте в дверях и не спускайте с него глаз!
Полковник на цыпочках прошел через приемную и осторожно приоткрыл дверь в кабинет наместника. Он был не в духе. Проигрался вчера в пух, и теперь все его раздражало, особенно эта дурацкая затея наместника с грузином. И вообще с появлением Гачага Наби сравнительно спокойная жизнь кончилась, и полковник, точно так же, как и многие другие офицеры, перестал понимать, что вокруг происходит.
– Ваше превосходительство! – вытянулся, впрочем не очень старательно, полковник.
– Докладывайте, – разрешил наместник, не отрываясь от бумаг. – Не дай вам бог сообщить мне о новом побеге, или поджоге, или о чем-нибудь в этом роде. Разжалую, голубчик!
– Ваше превосходительство! За ночь никаких происшествий! Вы приказывали доставить вам арестанта. Того грузина, организатора побега на Куре! Неудавшегося побега,– прибавил полковник спохватившись. – Он здесь, в приемной.
– Помилуйте, полковник, – произнес насмешливо наместник, поднимаясь с кресла. – К чему же такая спешка! И двух часов не прошло, как я вам отдал это распоряжение! И вы уже его выполнили! В такой короткий срок перевезли одного оборванца из помещения в помещение!
– Ваше превосходительство...
– Извольте уж помолчать, полковник, – устало оборвал Зубова наместник. Ничего мы не умеем так хорошо, как оправдываться. Почему, я спрашиваю вас, у нас ни одно распоряжение не исполняется вовремя, ни одно дело не доводится до конца, нет ни одного человека на государственной службе, который не был бы либо пьяницей, либо вором? Почему, я спрашиваю вас, полковник? Вы, конечно, не знаете! Никто ничего не знает... А я вам скажу. Потому что офицерство наше не рыцари великой империи, а шайка картежников. Что ни офицер – картежник, бабник, или – еще хуже – вольнодумец! Что ни чиновник – взяточник! Прав, тысячу раз прав великий государь, когда считает,– наместник обернулся на портрет императора,– когда считает, что мы больше о животах собственных радеем, чем об Отечестве своем... Прав, тысячу раз прав!
"Иди к черту, – подумал Зубов. – Десять дней одно и тоже". Но наместника уже понесло. Письмо государя уязвило его самолюбие; в его внешне отеческом тоне наместник угадывал холодную угрозу. "Мы недоумеваем, – писал император, мы не верим, что горстка туземцев может привести в смятенье отборные армии, которыми вы располагаете по нашему высочайшему повелению. Мы не хотим думать, что ваше ревностное до сей поры отношение к делам своего Отечества может быть поколеблено обстоятельствами, тяготами вашей службы, бременем ваших лет..."
Придворные шаркуны! Это они представили дело таким образом, что причиной всех волнений здесь, в этом богом забытом крае, его старческая немощь, неспособность к делам государственным. Не он ли, не щадя живота своего, денно и нощно опутывал этот край страхом, строил тюрьмы, создал сеть взаимной слежки, доносов, предательства, не он ли искусно сеял вражду между мусульманскими и христианскими народами, не он ли обратил в царскую веру местных князьков, не он ли безжалостно душил всякое проявление свободной мысли?..
И вот теперь он читает: "Как могло так случиться, что ядовитое семя мятежного духа, отреченья от веры в царя и бога, могло так глубоко пустить корни, распуститься у вас на глазах пышным цветом? Где же ваши глаза и уши, которыми вы до сих пор так гордились? Вы посланы великой империей, чтобы обратить в нашу веру дикие племена, а они обращают вас в свою веру, и кучка разбойников становится перстом судьбы..."
– Хорошо, – сказал вдруг утомленно наместник, чувствуя, что хватил через край. – Введите этого арестанта. Сами подождите в приемной. Я дам знать, если будет нужда.
Полковник ошибался, когда думал, что наместник решил сам допросить грузина из-за каприза, непонятной прихоти, которыми так богаты начальствующие и недалекие чиновники. Наместник обладал незаурядным практическим умом, большим опытом в делах государственных и хорошо усвоил: уметь властвовать – это уметь, прежде всего, управлять низменными инстинктами людей, возбуждать в них корысть, алчность, похоть, страх перед болью и смертью. На этом держится искусство государственного управления. Нет ничего опаснее для царского престола, чем благородство, свобода мысли, искренность и чистота нравов, а один предатель может быть сильнее регулярной части войск, корпуса жандармов. Если этот грузин вначале был на их стороне, затем перекинулся к мятежникам, то почему бы не попытаться обратить его вновь в свою веру, польстив или посулив, пригрозив или применив силу, в зависимости от того, на что падка душа бунтовщика? В конце концов, сейчас нельзя брезговать ничем, даже услугами этого дикаря...
Сандро вошел осторожно, сделал несколько бесшумных шагов и остановился, выражая своей позой и почтительность и непринужденность одновременно. Его изорванная одежда все же сохраняла остатки опрятности; неухоженная, сбившаяся в клочья борода, смоляные кудри, выбивавшиеся из-под шапки, только украшали бледное лицо, и во всей осанке арестанта чувствовалось едва уловимое превосходство вольного в своих мыслях человека.
"В этих дикарях есть что-то грациозное, как у барсов", – подумал наместник, разглядывая арестанта и испытывая его молчанием. Дато это было на руку: он цепким взглядом окинул комнату. Два окна напротив, оба в два человеческих роста, зарешеченные узорным железом, по бокам тебризские ковры, увешанные дорогим оружием. До наместника по крайней мере три больших прыжка, перед ним на столе длинноствольный пистолет.
– Безнадежно! – усмехнулся наместник. – Отсюда трудно убежать, Сандро! Так, кажется, тебя кличут. Впрочем, ослушникам царской воли вообще трудно от нас сбежать.
– Да, ваше превосходительство! – в тон ему ответил Дато.
– Тюрьмы у вас надежные.
– Ну, не такие уж и надежные, – ласково произнес его превосходительство. Не такие уж и надежные, тебе просто не повезло. Ты ведь не умеешь плавать. Умей плавать, сбежал бы.
– Скрывать не буду, сбежал бы с удовольствием.
– А жаль, очень жаль... Мне о тебе докладывали. Я был рад, что у нашего государя есть такие преданные слуги. Ты бы мог жить богато. А теперь я даже не знаю, чем тебе помочь: покушение на государственную казну, побег государственных преступников – сам знаешь, что тебе грозит... Впрочем, все зависит от тебя самого, от тебя самого... Кстати, где ты так хорошо выучился русскому языку? – неожиданно спросил наместник.
– Не знаю. Не помню уже, как-то само собой получилось,
– отвечал Дато задумавшись. Он вспомнил высокого, беспрерывно кашляющего человека, который когда-то, очень давно, появился у них в доме, прожил с год в тесном чулане, а потом исчез так же внезапно, как и появился. Он показывал Дато большую книгу с картинками и рассказывал ему множество сказок, путая грузинские и русские слова. Кто он был, куда исчез, Дато так и не узнал. – Не помню, – повторил он, подняв глаза на наместника.
– Видишь ли, – сказал его превосходительство, – с таким знанием языка ты мог дослужиться до хороших чинов. И теперь не поздно. Признайся, ты жалеешь о случившемся. В тюрьме-то страшно, а умирать еще страшней. Но все в руках божьих.
– Нет, я не жалею, – просто ответил Дато. – Не жалею, ваше превосходительство. О чем жалеть, если я поступил так, как подобает мужчине?
– Жалеешь, Сандро! Жалеешь! Ведь ты был добрым христианином...
– Я был доносчиком, ваше превосходительство...
– Ты был добрым христианином, – повысил голос наместник, – а стал вероотступником, ты предал царя и бога. Ты пошел в услужение татарской женщине, стал мусульманским слугой. Что тебе они – эти мусульманские разбойники? Что тебе жена Гача-га? Ты думаешь, тебе сказали бы спасибо за побег этой, так называемой "кавказской орлицы"? Эти мусульмане, иноверцы, всю жизнь ненавидевшие вас?
– Ваше превосходительство, – сказал с едва заметной грустью Дато. – Когда один глоток свободы на всех, то есть ли разница, христианин ты или мусульманин? Когда человек томится в тюрьме, у него один бог – воля.
– Раньше ты так не думал, грузин, – закипая, произнес наместник.
– Я был слеп, ваше превосходительство.
– А теперь ты прозрел? – засмеялся генерал. – И что же ты увидел? Каменные подвалы? Близкую смерть? А знаешь, как ты умрешь? Ты умрешь в сыром подземелье, потом твой труп бросят в овраг на съедение грязным шакалам.
– Да, я прозрел, – тихо сказал Сандро. – Я прозрел, ваше превосходительство, я увидел, что люди моей земли страдают. Увидел, кто эти страдания принес нам!... Да, я прозрел, – грустно добавил Дато. – Об одном жалею, что прозрел так поздно и не успел рассчитаться с вами.
– Я вижу, что ты еще и философ... Но знаешь, Сандро, послушай меня, пожилого человека, повидавшего на своем веку разного. Философия – наука непрактичная. Философы – люди несчастные. Но еще более несчастны их близкие... У тебя, кажется, есть мать и младший брат...
– Да, – голос Дато дрогнул.
– Так вот, ты умрешь сегодня. Умрешь мужественно, я в этом не сомневаюсь. Может быть, даже будешь счастлив так умереть. А потом... потом я отдам твою мать палачам. Старушка, сколько ей лет, кстати? Впрочем, это не так важно. А брата твоего... Придумаем что-нибудь и для брата. Ты можешь умереть спокойно, если тебя не заботит их судьба.
– Ваши условия? – хрипло спросил Дато.
– Видишь, ты умный человек, и это я знал. Присядь! Дато качнул головой.
– Как хочешь! Условия легкие, совсем легкие и безопасные,
– наместник вышел из-за стола и прошелся с удовольствием от стены до стены: все же человеческое сердце для него не загадка!
– Мы тебе устраиваем побег. И ты попадешь к Гачагу Наби. И служишь ему верой и правдой.
– И все?!
– Почти все. Не считая, конечно, некоторых мелочей. Вместе с тобой отправятся еще трое местных жителей, с которыми я тебя познакомлю. Ты не вмешиваешься в их жизнь, они в твою. В конце концов, не каждый, кто приходит в отряд к Гачагу, до конца предан ему. Так что совесть тут твоя будет чиста, мать и брат в безопасности. А потом, как только схлынет этот бунт, будешь жить припеваючи. Государь ценит верных слуг.
– А если бунт не схлынет?
– Схлынет,– со спокойной убежденностью сказал наместник.– Схлынет. У нас достаточно войск, чтобы задушить Гачага уже сейчас, но проливать кровь не хочется. Ваш ангел – "кавказская орлица" – в тюрьме, и никогда уже на свободу не вырвется, хотя ей, как орлице, видимо, дано и летать!
В словах его превосходительства было столько спокойной уверенности в своей правоте и силе, а глаза смотрели так умно и сожалеюще, что Дато понял: с ним не шутят, его не покупают, как на базаре, а говорят ему почти правду. И как раз это его ужаснуло. Он на миг представил себе, как на высохшие руки его матери надевают тяжелые цепи, как трепещет окровавленное тело младшего брата, который зовет его: "Дато! Дато!"
Он закрыл глаза. Он не мог этого допустить. Но он не мог больше возвращаться в прежнее свое душевное состояние. Он вспоминал свою семенящую трусливую походку доносчика, вечное дрожание рук, вечную привычку вслушиваться, всматриваться, запоминать... И это ужаснуло его еще больше.
– А вдруг, вдруг это все неправда, – сказал он с надеждой.
– Ведь ваша сила в Зангезуре слабеет с каждым днем, а сила Гачага растет. А если вы не сумеете удержать в темнице Хаджар? Тогда что?
– Тогда, – сказал наместник и, подойдя вплотную, взял в горсть бороду Сандро. Дато увидел почти рядом со своими глаза наместника, и в них было столько ненависти, столько бешенства и столько презрения, что Дато перестал сознавать, что делает.
"Черт знает что! – думал скучающий в приемной полковник.
– О чем можно так долго говорить с этим оборванцем? Важничаем, как будто английского лазутчика поймали... Совсем из ума выжили... И для чего я прикупил эту проклятую бубновую восьмерку? У кого теперь занимать? Опять у Ямпольской?"
Зубов вспомнил выпирающие из пергаментной кожи ключицы Марьяны Николаевны, ее томный голос, жеманное вскидывание ресниц и бесконечное "О-о-о, какой вы, однако, ветреник", и его передернуло.
Забился лихорадочно над дверью кабинета колокольчик. Мгновенно влетевший полковник увидел, что Сандро стоит возле стола наместника без шапки, наместник прижался спиной к портрету его императорского величества, и оба тяжело дышат. Одним движением Зубов повернул к себе грузина, и Дато потряс оглушительный удар; он ткнулся в стену, но на ногах удержался; из разбитой скулы теплой струйкой бежала кровь.
– Благодарю вас, ваше превосходительство, за предложение, – хрипло сказал он. – Я постараюсь это запомнить.
– Скоро ты ничего не будешь помнить! – сказал совершенно спокойно наместник. – Ты хочешь умереть с чистой совестью, героем хочешь умереть. Но ты умрешь таким же доносчиком, как был. Мы распространим слухи, что ты просил у нас пощады, в ногах валялся. Ты хотел шпионить за Наби! Вот и все. Мы желали тебе добра. А теперь – бог тебе судья... Отведите его к Рябову, голубчик, обратился наместник к полковнику.
Пехотный капитан Рябов, невысокий рябоватый человек, сын дьячка, с трудом дослужился до средних чинов и теперь вымещал злость за свою тягостную, унизительную карьеру на всех, кто был в чем-то слабее и бесправнее его. Став по случаю особого положения комендантом тюрьмы, он с особым сладострастием руководил участившимися расстрелами, вызывая смешанное чувство страха и брезгливости даже у офицеров. Сандро понял, что означает имя Рябова, но не испытал ни удивления, ни страха. Он поднял глаза, посмотрел на портрет императора и улыбнулся. На носу его величества сидела большая муха.
Те же жандармы, теперь уже во главе с Зубовым, отвели его по длинному коридору к арестантской карете, привезли в тюрьму и спросили, нужен ли ему священник.
– Пусть придет, – сказал Сандро, чувствуя, что его тяготят какие-то важные, невысказанные слова.
– Сын мой, – едва войдя в камеру, сказал местный служитель религии. Был он в потертой рясе, жалкий и, судя по виду, нуждался в последней исповеди, наверное, больше, чем Сандро. – Сын мой, нет ли каких грехов у тебя, в каких ты хотел бы покаяться?
– Есть, – сказал твердо Дато. – Есть, батюшка. Темнота застилала мне глаза. Я думал – служу царю и богу своему. Но служил своей алчности и своему страху. Я предавал товарищей. Таких же, как я, обездоленных. Я хочу покаяться в этом грехе. Теперь я свободен. Ибо нет бога, кроме свободы! – теперь Дато говорил по-грузински, и речь его текла легко и плавно.
Священник был занят, видно, какими-то своими заботами, плохо понимал, что говорил ему Сандро, но кивал головой.
– И еще есть грех великий на мне.
И Сандро заговорил о живущей в душах темных людей вражде к Другим народам, о братстве их, о том, что плох бог, который учит враждовать с другими народами. Дато хотел высказаться, и священник ему не мешал.
– Не богохульствуй, сынок, – только и сказал он, когда Дато умолк. – Прими свою судьбу с благостью, и Он, отец наш, простит тебя. Аминь!
Через час в сопровождении крестившегося надзирателя в камеру вошел Рябов; он был подтянут, торжествен, словно собирался на парад.
– Не надо ли чего? – спросил он с радостным участием.
– Письмо написать, – коротко ответил Сандро.
– Не велено этого, – сказал Рябов, с трудом сдерживая ухмылку.
– Что ж, не велено, так не велено, – сказал Сандро – и вдруг стремительно метнулся вперед; он сбил с ног Рябова, отбросил в сторону надзирателя и выбежал в коридор. На самом верху узкой каменной лестницы, которая вела к подземелью, где обычно расстреливали, он услышал выстрелы, последовал тупой удар в спину. Беглец замер на мгновенье – и упал. Свет невиданной силы вспыхнул в его мозгу и погас навсегда.
Наместник продержал Зубова допоздна. Вначале принимал командира второго пехотного полка и начальника местного жандармского управления, на которых была возложена ответственность за безопасность прибывающего на днях министра внутренних дел Российской Империи; затем час беседовал с двумя грузинскими князьями и, наконец, час мучал Зубова своей новой идеей.
– Гачаг Наби будет во что бы то ни стало стараться освободить свою жену. Это нам на пользу. Подумайте, голубчик, над таким планом. Где-то мы нарочно делаем вид, что ослабили бдительность. Мы как будто подсказываем туземцам, как можно освободить эту кавказскую красавицу. Они, естественно, попадаются на эту приманку. Остальное, надеюсь, вам понятно. Запомните еще: необходимо усилить посты на южных и северных склонах зангезурских отрогов, далеко выдвинуть несколько аванпостов, желательно казаков. Пусть поблуждают по тропинкам гор. Нам надо знать, откуда можно ждать нападения, если оно вообще возможно. И, наконец, завтра прибывает гусарский полк под командованием Белозерского. Позаботьтесь о квартирах.
К Ямпольским, на обычный четверг, где собирались чиновники, русские офицеры и местная знать, Зубов попал только в самом конце вечера. Марьяна Николаевна, жеманясь, как обычно, согласилась спеть что-то из Шуберта – и спела под аккомпанемент какого-то молоденького корнета; и если бы не видеть ее морщинистой шеи, может и показалось бы, что поет она хорошо. Муж Марьяны Николаевны, мануфактурный король Закавказья, уже основательно пьяный, спорил с местным почтмейстером о политике России на Дальнем Востоке, а жена почтмейстера, замирая от восторга, заглядывала через плечо проезжей знаменитости, известного художника – на бумаге рождался быстрый карандашный рисунок. Зубову стало тошно; если бы не долг, который мучал его, он тут же вышел бы вон.
Только два человека в гостиной оставляли впечатление жизненной свежести, ума и непринужденности, но их Зубов видел впервые. Просто, но со вкусом одетый, с мягкими манерами, в которых все же сквозило что-то военное, мужчина средних лет оказался путешествующим по Закавказью со своей сестрой бароном Андреем К. Барон очаровал Зубова, его сестра Людмила, приветливо и просто улыбающаяся, умная и тонкая, показалась полковнику совершенством. Очерствевший на службе, совершенно забывший в последнее время, что значит светский и одновременно содержательный разговор, Зубов тем не менее сумел поддержать приезжих. Ему самому понравилось, как он говорил о мятежниках, всколыхнувших Закавказье и напугавших сам Петербург, и вообще о нравах местных жителей; причем он, кажется, сумел доставить своей последней фразой Людмиле Николаевне удовольствие.
– Видите ли, – сказал он, – таковы уж местные жители. С ними нужно все доводить до конца. Если уж просвещенье, то просвещенье, и настоящее, а не мишура какая-нибудь. Если уж штыки, так штыки, и ничего больше. Здесь ничего не делается наполовину.
Зубов так увлекся, что чуть было не забыл, зачем он, собственно, здесь. Извинившись, он подошел к Ямпольской, которая стояла рядом с корнетом, непрерывно обмахиваясь веером. "Ни дать ни взять – Париж", – зло подумал Зубов, старательно изображая грусть.
– Что, опять проигрались? – спросила Ямпольская, не глядя в его сторону.
"У, старая карга!" – подумал Зубов и сказал:
– Я не хочу говорить здесь о своих служебных делах, но это первый четверг, который у меня свободен после того, как бунтовщики нарушили наш покой.– И, собравшись с силами, добавил:
– Завтра я как раз должен ознакомиться с обстановкой у Охотничьего гнезда, в четыре буду там, служба, ничего не поделаешь. Я жду, – произнес он одними губами.
Перебарщивать было нельзя, и Зубов распрощался, получив приглашение на обед от барона Андрея и его милой сестры. Оба они так приглянулись Зубову, что он не заметил, как почтительно и ласково ведет с приезжими разговор начальник жандармского управления. В другое время это насторожило бы Зубова.
Глава вторая
Вечером, накануне выступления небольшой группы смельчаков, Гачаг Наби собрал их, чтобы еще раз уточнить план освобождения Хаджар. Костер, жизнерадостно потрескивая, весело метался из стороны в сторону. Лица собравшихся внезапно оживали в отблесках пламени и снова пропадали в темноте. Гачаг Наби не сразу нарушил молчание: он, часто казавшийся суровым, был растроган преданностью этих людей и старался найти для них особенные слова... И серьезные, и сердечные.
Теперь их было шестеро. В последние дни заскучавший вдруг Аслан как привязанный ходил за Наби, просил отпустить его вместе с Аллахверди, и в глазах подростка, в его почти детском голосе было столько отчаянной мольбы, что предводитель восстания не выдержал и разрешил ему присоединиться к смельчакам, тем более они и сами как-то просили об этом. "Подожди, – сказал Гачаг Наби готовому бежать мальчишке. – Если ты будешь таким же нетерпеливым в деле, то испортишь его. Учись терпению и мудрости у Аллахверди, и слушайся его во всем... Там у всех будет много дела, так что Тамару поручаю тебе. Относись к ней, как к старшей сестре... Ладно, беги, собирайся!"
Среди людей Наби лучшего командира, чем Аллахверди, не было. Его никогда не видели праздным, смущенным или разгневанным; ни одного лишнего жеста или впустую сказанного слова; хладнокровный и дерзкий в минуту опасности, Аллахверди был тем не менее осторожен, не стеснялся отступить и признать временное превосходство врага, чтобы потом нанести ему удар с другой стороны. Друзья только однажды видели его в сильном смятении. Его любимая лошадь Кюляк, испугавшись горного обвала, попятилась к обрыву, и Аллахверди, чудом удержавший ее одной рукой за поводья, прижался лицом к подрагивающей шее животного и простоял так несколько минут...
– Друзья, – сказал Наби, – я не буду говорить, что вы идете на опасное дело и что, может быть, мы говорим в последний раз. Я знаю, что среди вас нет трусов, но я хочу, чтобы вы всегда помнили: за вами не только я, не только весь мой отряд, но тысячи и тысячи обездоленных людей, которые хотят свободы и готовы с оружием в руках добиться ее... За вами весь наш исстрадавшийся в царской темнице народ! – Гачаг Наби замолчал, чувствуя, что не может выразить в словах все, чем полнилось его сердце, и затем продолжал уже более громко и буднично. – Еще раз повторим план. Томас, ты уверен, что твой братец Карапет согласится отрыть из его хижины к тюрьме Гёруса подземный ход? Может, есть другой вариант, подумаем, пока не поздно.
– Ключнику платят золотом, – отозвался Томас. – А там, где золото, ничего наперед сказать нельзя. Но у меня на примете есть другой ключник, поважнее первого. Триста фунтов весу! Пышные усы, как у пристава! Чем не ключник!
– Триста фунтов! Врешь ты как всегда, – подал голос Ага-мирза, обычно нетерпеливый и не переносивший никакой неправды, даже в шутках.
– Потише, Агамирза,-сказал Аллахверди,-ты не в бане! А ты никогда не говорил нам о другом ключнике, Томас!
– Я сам додумался только сегодня! У Карапета ключи от тюремных дверей, но ключи от его сердца у его жены. Это добрая кафанка. Женщина замечательная. Значит, я подбираю ключи к ней, она подбирает ключи к Карапету, а Карапет подбирает ключи к темнице.
– Когда в деле замешана женщина, ничего путного не выходит, – вмешался Агамирза.
– А я? – раздался из темноты голос Тамары. – А наша "кавказская орлица"?
– Вы – другое дело, – проворчал тихо Агамирза.
– Довольно, друзья! Аллахверди, изложи весь план с самого начала, властно сказал Гачаг Наби.
Допоздна обговаривали план, разные его варианты, но остановились на первоначальном замысле. Группа Аллахверди останавливается неподалеку от города, в какой-нибудь спрятанной от глаз пещере, Томас идет к Карапету, получает его согласие. И они поочередно прорывают подземный ход к тюрьме от пшеничного колодца. Если даже кто нечаянно заметит возле него какое-нибудь движение, то подумает, что Карапет закладывает зерно на зиму. Мешки с землей нетрудно спускать в Хакар-чай; крутые и заросшие дубняком и орешником берега реки надежно скрыты от глаз посторонних.
– Будем надеяться на удачу, – сказал Наби. – Теперь отдыхайте, путь у вас трудный. Аллахверди, задержись на минуту. Вот что, брат мой. Пуще глаз береги Тамару и Гогию. Это славные люди, они прославили нашу Хаджар. И сейчас нам вообще важно, чтобы все мы: мусульмане, грузины, армяне были, как братья. Иначе нас перебьют поодиночке.
– С их головы не упадет ни одного волоса, Гачаг! Мы поклялись сегодня на закате солнца, – ответил Карахан-оглы. – Ожидай добрых вестей, Наби. Я в нашу удачу верю.
Лагерь затих, над ним раскинулось черное небо с крупными ясными звездами. Спать Наби не хотелось. Он сидел у замирающего костра, смотрел на угли и думал о том времени, когда поднимет весь Кавказ, когда за ним пойдут тысячи, когда он не будет рыть подземные ходы к тюрьмам, а сокрушит их силой. И тогда народы станут свободными, а гачаги бросят оружие и будут возделывать свою прекрасную землю...
Аллахверди повел маленький отряд с рассветом. Утро еще не стряхнуло с себя оцепененье ночи, и первые версты они прошли молча, но как только вспыхнуло, заблистало, заиграло над горами и синевой лесов солнце, страстная мелодия мугама разорвала тишину. Агамирза легко, не прерывая шага, пел, поднимая голос все выше и выше, замирая на миг и возобновляя мелодию. Он пел о любви и скорби народной, о его надеждах, он пел о счастье, недоступном бедным, пел о свободе и о том времени, когда придет к ним мир и благополучие, и солнце будет светить для всех.
– Господи,– вздохнул Гогия, когда оборвались последние звуки. – До чего хороши песни вашего народа!
– У вас они не хуже. И у нас тоже... Песни хороши у всех народов, – сказал Томас. – Нет народа, у которого не было бы своей прекрасной песни.
– И все-таки нам лучше помолчать,-обронил Аллахверди. – Я думаю, по горам уже рыскают казачьи разъезды.
Путники шли от утренней до вечерней зари, делая небольшие привалы у хрустальных, ледяных родников, подкреплялись нехитрой снедью: тандырными лепешками и козьим сыром. Стрелять дичь Аллахверди запретил, чтобы не привлекать внимания, хотя Томас и уверял, что сюда, в глухие ,горы, солдат даже чачей не заманишь. Они шли дальше, преодолевая кручи, пробираясь над обрывами, продираясь сквозь густые лесные заросли. Аллахверди знал эти места лучше всех, но иногда отряд вел Томас, который хорошо ориентировался в незнакомой обстановке, находил неожиданно невесть откуда взявшиеся тропиночки, лесные прогалины, облегчавшие путь.
Иногда они забирались так высоко, что, казалось, можно достать руками быстро бегущие в небе облака, и замирали на время от захватывающей дух величественной красоты гор. Сизая дымка окутывала бесконечную гряду вершин, увенчанных снежными шапками; синели леса, утопали в них долины, и в бездонном небе поодиночке и попарно мощно и плавно очерчивали круги могучие орлы, то снижаясь, то поднимаясь выше, к самому солнцу; они кружились, изредка перекликаясь, и, казалось, нет им преград и границ.
– Вот она какая сладкая, свобода! – вздыхал Томас.
– Красиво, как красиво, – шептала Тамара, сжимая руку Гогия. – Горы, как в Грузии... Я обязательно напишу это, я найду такие краски, чтобы люди плакали от счастья... Вы помните, как у Пушкина: "Кавказ подо мною, один в вышине..."
– Ну вот, сразу плакать, – усмехнулся Томас, тряхнув кудрями. – Мы так приучились к слезам, что без них даже радоваться не можем. Вперед, друзья, вперед! Я чувствую,здесь, слева, дорога не так крута.
В свои тридцать лет Томас исходил почти все Закавказье, побывал почти во всех городах; он прекрасно владел русским, азербайджанским, грузинским, не говоря уж о своем родном, армянском языке. Он знал десятки профессий, работал кузнецом, плотником, был егерем, садовником и даже целый год – фельдшером, пока не умудрился выдернуть одному жандарму сразу два здоровых зуба вместо больного, за что поплатился своим. Когда он об этом вспоминал, то непременно вздыхал и говорил: "Кулак у этого дубины оказался с голову лошади. И весь рыжий. Ничего, я еще его встречу".
Если в трудном пути Аллахверди был командиром маленького отряда, то Томас был его душой. Когда устраивались на ночлег возле костра, Томас рассказывал о своих несчетных приключениях, и даже Аллахверди, не сдержавшись, беззвучно смеялся.
– Пришел я однажды в Кутаис, – рассказывал Томас. – Конечно, в кармане ни гроша, есть хочется. В работу меня никак не берут из-за лохмотьев. Ни в кузницу, ни в лавку. Кое-как разузнал, что в одном небольшом домике с красивым садом живет вдова, богатая вдова не то какого-то полковника, не то купца, так и не понял... Стал проситься в дом, два раза вышвырнули, вернулся. Хотели вышвырнуть в третий, появилась сама госпожа. "Что тебе нужно, бродяга? -спросила она. – Или полицейского кликнуть?"
– "Это нужно не мне, отвечаю, а вам, сударыня". – "То есть как _ мне?" "Вам, а только я не люблю, когда меня обижают, прощайте!"– "Подожди! Что ты сказал, почему это нужно мне?"
– "Потому, говорю, что в Тифлисе один гусарский офицер, узнав от своего слуги, что я двигаюсь в Кутаис, велел мне передать вам письмо. Он сказал, что есть такой домик с садом, с голубыми резными ставнями, отдашь хозяйке письмо." Смотрю, она вся розовеет! В точку попал! "Давай, говорит, письмо". – "Я еле держусь на ногах, говорю, а письмо я спрятал неподалеку отсюда, чтобы, не дай бог, не отнял кто". В третий раз из этого дома меня вышвырнули уже как следует. Пролетел я метров тридцать, как птица. Но уже был в кое-какой одежде и сытый. Устроился сразу же в кузницу. А в кузнице в то время... '
– Сочиняешь ты все, – ворчал Агамирза.
