Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 2)"
Автор книги: Сулейман Рагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
Слабость потому, что главным мотивом, который звучал в той политике которую проводило царское правительство, был один напев: дайте подати!
Брать надо у всех – у старого и малого: выкладывайте подати!
Брать, даже если знаешь, что у того, у кого берешь – и отобрать уже нечего, все равно: выкладываете подати!
Брать, даже если у обираемого не останется даже на житье: выкладывайте подати!
Умрите, но выкладывайте!
Отдай то, что заработал – то, что не заработал; отдай то, что сеял – и чего не сеял; отдай каждый росток, поднявшийся из земли, и тот, что не поднялся!
Подать царю, подать помещикам, подать духовенству! Подать дервишам и муллам! Давайте, давайте, давайте!
Иначе вас растопчут – и пройдут по вас, не заметив.
Давайте! Давайте! Давайте!
... Кого бы ни грабили – в конечном счете, платит за все народ. Люди с мозолистыми руками, обутые в худые чарыки. Но ведь – при всей своей сирости и убогости – это ведь тоже люди. И у их огромного терпения есть предел. И горе, когда он наступит!
Когда хворост сложен и высох – всегда найдется кому запалить костер. Не будет Гачага Наби – будет Гачаг Хаджар. Не она – так Томас! Или Аллахверди! Или Карапет! Найдется тот, кто высечет искру!
Беда Белобородова в том, что он все это понимал. Конечно, будучи уездным начальником, он волей-неволей участвовал в грабежах. Но делал это с оглядкой и неохотой. Чем дальше, тем чаще он задавал себе один и тот же вопрос:
– А во имя чего? И сколько золота можно вообще добыть из человеческой крови? Сколько серебра можно выжать из слез человеческих? Неужели этому нет конца...
Однако – выхода из положения он найти не мог. И не мудрено. Все же он рожден был в княжеской семье, прошел долгую службу у царя. Дальше смутных вольнолюбивых идей он никак не мог подвинуться. А жизнь подталкивала к суровым решениям, к которым уездный начальник был явно не готов.
Противоречия, в которых он запутался, не давали ему возможности целенаправленно действовать. Проекты реформ, которые он посылал по инстанциям, оставались безответными; смутные речи, которые он позволял себе в присутствии самых близких людей, порождали неблагоприятные слухи и подрывали его репутацию в губернии и уезде. Но решиться на что-либо большее полковник явно был не в состоянии. Нельзя, увидев хоть раз картину горькой
несправедливости, затем бежать от нее. Если хочешь чувствовать себя непричастным – надо своевременно плотно зажмуриться, не позволять себе вглядеться в происходящее. А уж не сумел – так пеняй на себя...
Самое поразительное, что генерал-губернатор, расхаживающий в грозном молчании по полутемному канцелярскому помещению, никак не мог вызвать в себе снова того приступа начальственного гнева, который в эту минуту был просто необходим. Нужно было разнести в пух и прах этого либеральствующего болтуна, предавшего интересы своего сословия и даже, скажем прямо, покушавшегося, косвенным образом, на незыблемость трона российского. Нужно было выбить интеллигентскую дурь из этого хлюпика, распустившего нюни при виде сопливых детей, бегущих за повозкой чиновника с протянутой чумазой ручкой, в надежде, что в нее положат кусок хлеба или медяк!
Нужно... нужно... нужно...
Но – как? Ведь и сам генерал-губернатор уже потерял счет вопросам, которые были им адресованы самому себе и которые остались безответными. Ярость, которую он старался в себе поддержать, относилась отнюдь не только к стоявшему навытяжку уездному начальнику...
Еще полчаса назад, ободренный и успокоенный ласковыми, но упорными наставлениями княгини Клавдии, губернатор был готов на самые крайние меры. Он даже рисовал в уме ужасные картины, как прикажет казакам вытащить Белобородова из канцелярии без допроса и вздернуть его на ветке старого кара-агача без суда. А увидев бьющееся в конвульсиях уже безвольное тело – потребовать себе стакан холодной воды из родника, выпить его неторопливо на глазах у объятой ужасом толпы – и успокоиться, словно все позади. Пусть люди знают, что, доведенный до крайности, гянджинский генерал-губернатор не знает пощады и ни перед чем не остановится!
Империя должна быть жестокой не только по отношению к гачагам и прочим разбойникам. Она должна быть еще немилосерднее по отношению к выходцам из высших слоев, предавших их интересы.
Пусть будут виселицы и расстрелы! Пусть сгорают дотла деревни и звенят кандалами приговоренные к высылке в Сибирь! Законы империи должны быть неприкосновенны...
Генерал-губернатор продолжал расхаживать по комнате, и кресты на его груди позванивали друг о друга, как бы начав праздничный перезвон к заутрене.
И, словно им в ответ, послышался на улице топот и позвякивание; потом мерный грохот тяжелых лафетов и цоканье копыт – подходили войска, везли пушки и громоздкие снарядные ящики; закрутилась, пришла в движение ужасающая машина войны, запущенная его, генерал-губернатора, волей.
Он подошел к окну. Господи! Да ведь какая у меня сила! Вот она – основа всего! Только мощь и сила способны гарантировать единство империи и единовластие в ней; только они подчиняют и объединяют многочисленные племена и народы, не по своей воле вошадшие в ее лоно... Как бы идейно ни звучали сладкие речи, как бы они ни казались убедительными – но только эта страшная сила – и есть окончательный и несомненный аргумент.
Конечно, пока все тихо да гладко – нет нужды бряцать оружием. Лучше соединиться в общих славословиях и молениях о здравии Его Императорского Величества – на всех языках, во всех церквях, мечетях. Везде, во всех святилищах при скоплении народа читали долгие молебствия о продлении жизни и благоденствии царского дома. И не потому, что вот так уж миллионы людей мечтали бы ежедневно слышать эти молитвы. Отнюдь!
Но их сумели сделать обязательными для каждого, и привычка сумела угадить многие души.
И то сказать – да разве найдется священник в церкви или муфтий в мечети, которые позволили бы себе вдруг обратиться к своим прихожанам с такими, например, словами:
"– Прихожане мои! Дети отца нашего небесного! Доколе вы будете кривить душой? Почему вы не прислушиваетесь к голосу своего сердца? Ведь в душе вашей вы не благословения призываете на своего повелителя и мучителя, а проклятия!
Можно ли просить бога о снисхождении к тому, кто сам никому и ничего не прощает? Можно ли просить пожалеть того, кому отродясь недоступно было чувство жалости по отношению к другим? К тем, кого он призван был беречь и охранять? Его самое большое благодеяние – это то, что не каждого ослушавшегося он расстреливает на месте, а отправляет людей тысячами в Сибирь, чтобы там, в холодных краях, они нашли свой конец, дабы смрад от их гниющих тел не мешал господам вкушать ароматы садов наших... Прихожане, дети мои! Доколе?"
Нет, конечно, не было таких пастырей в храмах божьих, которые решились бы обратиться к правоверным с подобными речами. Вот и текли славословия, с детства отравляя души и приучая их к лжи, которая уже сама по себе есть тлен и проклятье.
А если елей лицемерных речей не мог подействовать – то тут неминуемо требовалась сила. Уж с лаем винтовок и тявканьем пушек никому спорить не след.
Так полагал генерал-губернатор, стоя у окна и вглядываясь х в стройные ряды своего многочисленного воинства. Но, слава богу, не перевелись еще на свете люди, которые думают иначе.
Глава сорок пятая
Нужно сказать, что Наби, сын Ало, всегда слушал советы друзей с уважением. Мудрое слово, сказанное вовремя, он очень ценил и всегда следовал ему, если оно казалось достаточно убедительным. Однако бывали моменты, когда он все решал сам.
Сейчас, когда генерал-губернатор гянджинский изволил пожаловать в Гёрус собственной персоной и осесть здесь, по-видимому надолго, когда он призвал сюда своих солдат вместе с конницей и артиллерией, когда в этот уездный город стали стекаться, как на войну, празднично одетые ханы и беки, со сворами своих прислужников – Гачаг Наби не мог отсиживаться в безопасном убежище и не мог бездействовать.
Он должен был все время держать руку на пульсе событии, чтобы первым определить, чем именно грозит завтрашний день, а, следовательно, первым принять решение и опередить врага. Чтобы и другие его соратники не потеряли присутствия духа и были готовы к действиям, Гачаг Наби считал необходимым часто появляться то здесь, то там, поддерживая и вдохновляя сподвижников своим присутствием и напоминая им о том, что только мудрость лисы и волчья быстрота могут принести победу.
Кроме того, он не мог не думать ежеминутно о своей любимой, попавшей в беду. Было время, когда она говаривала, что, мол, как я войду в тюрьму, так и выйду из нее, своими ногами. Такое присутствие духа делало ей честь, но вряд ли это удастся. Значит, вся надежда на него, на Ало-оглы.
Конечно, ради своей жены, ради своего верного друга, Гачаг Наби был готов броситься в пламя любого костра и сгореть в нем... Но от него требовалось большее. От него ждали не жертвы, а подвига. Вот к подвигу он и готовился.
Хаджар была верным другом и сподвижником. Все это так. Но – давайте не умалять при этом и того замечательного свойства, которое имеет только любовь свойство усиливать во много крат силы и достоинства того, кого любишь. И – не постесняемся сказать, может быть, не будь у Наби – Хаджар, может и не стал бы он героем легенд и народным вождем! Потому что каждый меткий выстрел его приносил ему не только радость победы, но и восхищенный взгляд женщины, которая гордилась им; потому что он не мог поступить недостойно ни разу в жизни, не уронив себя в глазах, следивших за ним неотрывно, влюбленно и восхищенно. Ты можешь быть сколь угодно велик в глазах твоих подданных и зависящих от тебя, это нетрудно. Но истинная цена тебе та, которую прочитаешь в улыбке женщины, встречающей тебя, когда бы ты ни вернулся, на пороге твоего дома!
Поэтому, как вы теперь легко можете понять, Гачага Наби совершенно не пугали грозные приготовления генерал-губернатора. Да призови он хоть втрое или впятеро больше беков и ханов! Да хоть заполони их потными лошадьми все улицы и переулки Гё-руса! Да пусть сюда хоть сам наместник пожалует! Или – Его Величество Император со всеми министрами и приближенными! Пусть разряженная свита займет всю каменистую дорогу от Петербурга до Гёруса; пусть все горные ущелья, извилины и ложбины изнемогают от звона колокольцев, крика форейторов и грохота кованых колес так, что горное эхо устанет повторять их неуемный гомон!
Все равно Гачаг Наби никого не убоится. У него в запасе сто хитростей, завещанных ему дедами и прадедами, воевавшими в этих горах, и сто жизней, которые ему подарили его друзья. Но как бы не сделать при этом весьма опасной ошибки – полностью довериться взволнованному сердцу и позволить ему увлечь себя на безумные подвиги. Конечно, очень важно было поддержать Хаджар в эту тяжелую минуту; скажем, проникнуть тайком к ней в темницу, Чтобы хоть обменяться нежным взглядом, чтобы услышать дыхание друг друга... Этой радости не было бы границ! Однако...
Нельзя не-вспомнить старой народной мудрости, которая гласит, что сердце должно быть горячим, а голова – холодной. От человека, отдавшегося на волю страстей, ума не жди. С другой стороны, от того, кто слишком много размышляет, не жди добрых и смелых поступков. Вот как тут быть?
Ни того, ни другого Гачаг Наби допустить не мог. Он не имел права погубить дело избыточной горячностью, и, одновременно, не мог позволить себе опуститься до холодной рассудочности. Опыт, полученный в многочисленных схватках, в которых прошла его жизнь, подсказывал, что крайностям не должно быть места.
"Куй железо, пока горячо!"
Мы часто вспоминаем эти слова, но не каждый раз вдумываемся в глубокий смысл, который они несут. Многие ли из нас не то, что бы ковали сами, а хоть побывали в кузнице? Видели своими глазами, как совершается это таинство?
Гачаг Наби часто бывал у своего друга, кузнеца Томаса, и не раз, увлеченный звонким перестуком молотов и красотой работы, сам снимал чоху и брался за клещи и кувалду.
Он твердо знал: черное, холодное и непокорное железо следует разогреть в печи до тех пор, пока оно не станет цвета крови. Вот тогда нужно его выправлять молотками и молотами, до тех пор, пока оно не примет нужную форму. Тут уже все зависит от твоего мастерства. Тут что пожелает кузнец, то и выкует: захотел топор – сделал топор, захотел плуг – будет плуг, нужен' кинжал или сабля – пожалуйста! Даже ружье может выковать настоящий мастер! Но для этого нужно держать металл нагретым до красного каления!
Нет, не сохранив внутреннего жара и думать нечего победить в предстоящем сражении. И пускаться в битву не стоит тому, у кого кровь не кипит.
А уж если кровь бушует в жилах, если ты силен и молод, если одержим верой в правоту своего дела да еще вдохновлен любовью – вперед, смельчак! Нет тебе преград! Ты победишь!
Глава сорок шестая
Долго так продолжаться не могло. Генерал-губернатор расхаживал по комнате и молчал; полковник Белобородое стоя навытяжку и тоже молчал. Все, что можно было сказать взглядами,
они уже сказали друг другу. Что же дальше? Наконец, губернатор прервал молчание:
– Что же вы, полковник, и слова проронить не в состоянии?
– Никак нет!– ответил уездный начальник по-солдатски.– Не имею права высказывать свои суетные мысли в присутствии Вашего Превосходительства.
И тут же добавил дерзко, неожиданно для самого себя.
– Даже приветствовать своего губернатора не имею права первым, поскольку Ваше Превосходительство не сочли нужным даже взглянуть на меня при встрече.
Генерал-губернатор захлебнулся на миг от ярости, но стерпел и продолжал уже достаточно миролюбиво:
– Вы хоть отдаете себе отчет, какую немилость вы навлекли на себя при дворе?
– Могу себе представить, Ваше Превосходительство. Но... Губернатор оборвал его, не дождавшись продолжения:
– Так осознали свою вину?
– Никак нет, не осознал. Более того, виноватым себя не считаю. И не могу...
Генерал-губернатор вспылил:
– Да если хотите знать, милостивый государь, на вас даже не вина, а преступление!
– Не могу с вами согласиться...
– Можете не соглашаться, хотя это вряд ли свидетельствует о вашем уме, полковник. После того, как по вашей милости здесь разгорелся пожар, искры которого долетают даже до столицы, еще разглагольствовать – это, уж, знаете!..
Уездный начальник впервые позволил себе непочтительность и перебил губернатора:
– Господин губернатор, откуда у вас информация? Боюсь, что из того же малопочтенного источника, из которого питается и Петербург. Извините, но это поистине недостойно людей благородных – обвинять друг друга по доносу соглядатая, шпиона, человека сомнительного происхождения и более чем сомнительного положения.
В общем-то, губернатор был того же мнения! А шпионов он так же не любил, как и уездный начальник. Но он продолжал упорствовать:
– А то ваше письмо, которое по моему, каюсь, недосмотру попало в канцелярию наместника в Тифлисе? Что если там, не разобравшись до конца, приложат его к очередному рапорту о состоянии дел в мятежной провинции и отправят в Петербург? Тогда вы тоже будете во всем винить доносчиков? Нет уж, полковник, тут вам придется пенять лишь на себя самого. Скажу вам более, если это письмо дойдет до Его Величества, я вам, мой друг, не завидую. Может, генерал-губернатору надо было бы сказать, что в этой ситуации хуже всего придется ему самому – но он сдержался и проглотил едва не слетевшее с уст слово.
– Значит, если один из уездных начальников написал искренне о своих бедах и раздумьях, то нет ему оправданий?– переспросил Белобородое с дрожью в голосе.– Тогда как же жить...
– Ерунду говорить изволите, милостивый государь! Искренне... Кому нужна ваша искренность? Вот до чего вас довел тот сомнительный либеральный душок, которым вы, по слухам, всегда отличались... Вам бы, сударь, жить в начале нашего века; вы бы, надо полагать, не преминули примкнуть к государственным преступникам, которые вышли на Сенатскую площадь! Уж тогда бы вы точно нашли свое достойное место на Нерчинских рудниках... Полковник вытянулся еще больше.
– Если смерть моя поможет моему благословенному Отечеству, то я согласен и на тысячу смертей!
– Бросьте. Пустые словеса. Вашего согласия на смерть или жизнь никто и спрашивать не будет. Вы уже свое сделали. Теперь вам только ждать, чем дело разрешится.
Снова воцарилось долгое молчание.
– Осмелюсь спросить, ваше превосходительство – говорят, вы серьезно недомогали? Прошла болезнь?– спросил вдруг Белобородое странным тоном, который мог быть принят и за сочувствие, и за издевку.– А то все только и толкуют о вашем недуге...
Генерал-губернатор был задет за живое, но нашел в себе силы не показать этого.
– Боль за судьбы империи, моей губернии и вашего уезда, господин полковник, это не столь малое потрясение, как это вам, очевидно, представляется.
После этого он перешел к делу.
– Итак, поговорим лучше о ваших мудрых рекомендациях. Вы серьезно полагаете, что нам следует отпустить на волю разбойницу Хаджар Ханали-кызы, известную под прозвищем "орлица Кавказа"?
– Уверен, ваше превосходительство. Этот шаг доброй воли показал бы наше уважение к местным жителям и показал бы готовность к решению дела мирным путем.
– Почему же вы не приняли и не осуществили до сих пор этого решения? Почему не действовали на свой страх и риск, а ждали случая укрыться за моей спиной и переложить ответственность за окончательное решение на меня?
– Потому что я уже довольно давно понял, что мне не доверяют. А появление здесь человека, о котором довольно широко известно, что он не более, не менее, а "око государево", еще более укрепило меня в подозрениях.
Губернатор ответствовал мрачно:
– Значит, этот человек, сам того не желая, оказал вам существенную услугу.
– Почему же?
– Да если бы вы только выпустили на волю эту дикарку! Тут такое началось бы, что и подумать страшно!
– Уверяю вас, все обстоит совершенно не так, князь Федор Матвеевич,почувствовав изменение тона, позволил себе Белобородое более свободное обращение к генерал-губернатору.– Здешний народ очень отзывчив к добру. Я глубоко убежден, что если действовать лаской и просвещением, то...
– Вы глубоко заблуждаетесь, сударь. Основа империи – только сила и страх, который она насаждает. Но, может некоторые послабления и впрямь пошли бы нам на пользу в данных конкретных обстоятельствах.
Генерал-губернатор опустился в кресло, кивнув Белобородову на стул. Беседа вошла в иную колею.
Генерал-губернатор продолжал, и в голосе его зазвучали доверительные нотки:
– Мы, пожалуй, нашли с кавказцами общий язык. Посмотрите, как охотно являются ко мне по первому зову еще недавно немирные ханы и беки, вся знать Гянджи и Карабаха, все купечество – как татарское, так и армянское. Вот и сейчас они по многу дней готовы толкаться возле нашей резиденции, терпеливо выжидая, а не позовут ли их сослужить службу!
– Позволю себе заметить, что Кавказ состоит отнюдь не только из местной знати.
– Что вы имеете в виду?
Белобородое поерзал в кресле, не решаясь на окончательную откровенность, потом, махнув на все рукой, пустился во все тяжкие:
– Боюсь, многоуважаемый Федор Матвеевич, что Кавказ – это те, кто стоит на стороне Гачага Наби и его подруги Хаджар; Кавказ – это те, кто складывает о них легенды и поет о них песни; те, кто раскидывает шатры по обочинам дороги, по которым мы с вами проезжаем; те, кто в любую минуту готов зажечь костер и протянуть руку другому такому же бедняку; те, кто может в нужную минуту взять в руки винтовку – а через час, как ни в чем не бывало, мирно пасти своих баранов на зеленом лужке. Вот кто представляет реальный Кавказ.
– Ну, а те, кто становятся под наши знамена? Посмотрите, сколько их!
– Немало, согласен. Но соразмерьте их число и тучами тех, кто против нас! И вы поймете всю мизерность нашего приобретения. Кроме того, они ненавидимы и собственным народом – те наши слуги, которые высказывают вам свою преданность. Да не пробудим мы ярость народа против себя!
Генерал-губернатор глубоко задумался. Но, поднявшись на ноги, высказался уже вполне решительно:
– Может, в чем-то вы и правы, полковник. Но не наше солдатское дело этак рассуждать. Да, может, мы восстановим против себя народы Кавказа – но кто поднесет огонь к хворосту, тот и сгорит в пожарище!
На этом и закончилась так грозно начавшаяся аудиенция.
Глава сорок седьмая
Так вот, как мы помним, Гачаг Наби все терялся в раздумьях – как именно оказать действенную помощь своей Хаджар, уже столько времени томящейся в тюрьме. Конечно, можно было послать весточку с обычными словами утешения -"держись, мол, не вешай носа", но это никак, не могло устроить ,Ало-оглы. Ведь он "был настоящий мужчина, а это совсем не то, что носить брюки или папаху. Иметь репутацию настоящего мужчины – это куда почетнее, чем иметь полную грудь блестящих наградных знаков и – это куда ответственнее, чем оказаться на самой видной должности. Потому что тут судят о тебе по самой полной мерке; и несоответствие твоих поступков твоей репутации выявляется немедленно и всенародно, без ревизий, комиссий и обсуждений.
Мужчина – это тот, кто и глазом не моргнет под дулом ружья, кто и ухом не поведет, заслышав цокот шумной погони, кто не свернет со своего пути ни при каких угрозах и реальных опасностях.
Гачаг Наби отчетливо понимал, какие его ожидают трудности. И потом – он знал, что на карту поставлено и его доброе имя. Именно сейчас он должен показать, тот ли он настоящий мужчина, о котором говорит стоустая молва.
Конечно, он и до сих пор не раз имел случаи убедить людей, что свое имя он заработал недаром. Он не раз выходил победителем из неравных схваток с любым врагом, а когда обстоятельства складывались не в его пользу,– там он исчезал, оставив одураченного противника с носом. Он мог пройти через любое горное ущелье, где и архар не сумел бы пробраться, и птица не рискнула бы пролететь. Но сейчас – деться ему было некуда. Сырые камни домов – это не то, что каменистые склоны ущелий, где настоящий дом Гачага.
К тому же, за ним неотрывно следили глаза друзей. Он не мог не понимать, что любое проявление уныния или слабости – немедленно дали бы ядовитые ростки в душах тех, кто готов отдать за него самую жизнь. Нужно было показывать личный пример в стойкости и присутствии духа. А это было очень непросто.
При этом, необходимо было жестко держать в руках всех, кто собрался, дабы помочь ему,' Наби, сыну Ало. Потому что, стоило лишь сдать нервам одного из его соратников, стоило ему совершить жестокий или рискованный поступок – и последствия трудно было бы предсказать. Потому что тот, кто взял в руки оружие – может оказаться и борцом за правое дело, и просто разбойником. Потому и нужна была железная дисциплина. И выдержка.
Собственно, в этой ситуации выдержка была необходима каждому. И в лагере Ало-оглы, и в лагере генерал-губернатора. Даже мелочь могла повлиять на течение событий, так были натянуты у всех нервы.
Вернувшись со встречи с полковником Белобородовым, генерал-губернатор застал свою ненаглядную Клавдию Петровну около окна, приникшую к стеклу и пристально вглядывающуюся в безоблачное синее небо над Гёрусом.
Заслышав шаги мужа, княгиня Клавдия спросила, не оборачиваясь:
– Что это за птицы летают?
Взгляд старого охотника различил мгновенно:
– Орлы, княгинюшка...
– Вот как?
Взгляд губернатора с тоской следил за величественными птицами, столь безмятежно и свободно парящими в вышине.
– Что это они собрались? Никогда их столько сразу не видела!
Генерал хотел было ответить, что это явно не к добру, чуют, что будет чем поживиться... Однако Клавдия Петровна продолжала свою линию:
– Может, они решили приободрить "Орлицу Кавказа", которую мы пленили?
– Не радуйтесь за нее, ма шер, из ее покоев неба не видно,– хмуро ответил супруге генерал.
Но Клавдию Петровну не смутил его нелюбезный тон. Она не унималась:
– Может, уже пришло вам время самому познакомиться с той, что породила столько суеты, хлопот и разнотолков? Губернатор нетерпеливо подернул плечом.
– Что толку от беседы с разбойницей? Вот уж...
– Вы нелюбезны, мой друг! Могли бы с ней повидаться уже потому, что я прошу вас об этом.
– Ваше желание, дорогая, для меня всегда закон. Хотя, честно говоря, никак не могу понять – почему она и ее судьба вас столь сильно волнуют?
И добавил уже шутливо:
– Может, келагай, мусульманский платок, который украшает вашу прелестную головку, одновременно навевает мысли, достойные дочери этого народа?
Клавдия Петровна принять его шутливый тон не соизволила и продолжала вполне серьезно и даже торжественно:
– Речь идет не о моей прихоти. Пока вы держите орлицу взаперти, орел будет непрестанно кружить над вашим домом, и берегитесь зазеваться хотя бы на миг!
– Как вас, милая, напугали эти орлы, парящие в небе!
– Не столько напугали, сколько напомнили об осторожности. А это, согласитесь, не одно и то же.
– Ну, вам лично, моя красавица, ничего не грозит, поверьте!
– Как сказать... Я не вижу причин для подобной уверенности. Может быть, как раз самый простой путь для Гачага Наби – украсть меня или вас!– а, может, обоих – и умчать в свои неприступные горы. Вот тогда ваша игра окажется проигранной окончательно. И, смею думать, все ваши пушки при этом окажутся бесполезными.
Нужно сказать, удар был рассчитан точно, стрела попала в цель. Конечно, самый естественный путь для удальца, каким, видно, недаром слывет этот Ало-оглы – ты украл у меня жену, я у тебя украду твою, а потом уже будем разбираться...
Губернатор тотчас представил себе, как темной ночью резвый конь мчит хмурого седока в гору по крутой тропе, направляясь в стан разбойников, ждущих у костра его возвращения с заветной добычей... Конь храпит, всадник подкручивает усы, а поперек седла переброшен недвижный куль, в котором надежно упакованная красавица Клавдия, с кляпом во рту, связанная по рукам и по ногам...
Видно, раздумья эти отразились хмурой тенью на лице старого вояки, и жена спросила его чуть кокетливо:
– Что? Обдумываете, каково мне придется, попади я в лапы гачагам?
– Да... Вот уж этого я бы никак не хотел...– ответил ей генерал сумрачно. И особенно нахмурился оттого, что ему показалось – отчаянную его супругу эта перспектива пугает куда меньше, чем его.
Но она легко развеяла сомнения губернатора, прощебетав:
– Ну, не надо, так мрачно, дорогой мой... Мы ведь вместе, а вы, я уверена, не дадите меня в обиду!
Морщины на челе генерал-губернатора разгладились.
– Но дай бог нам выпутаться из этой ужасной истории – и вы мне обещаете, мои шер, что мы бросим все и уедем в Париж. Прочь из этого дикого края! Прочь из этой умирающей империи, которая не то что с внешним врагом, каким-нибудь новым Буонапарте, а с обычным врагом сладить не может! Прочь!
Потом от приятных предвкушений о том, как весело жить в прекрасной доброй Франции, княгиня со вздохом вернулась к событиям сегодняшнего дня:
– Кстати, чем закончился ваш разговор с полковником Белобородовым?
– Полагаю, что лучше его сменить... Пост уездного начальника в столь немирном крае ему не по зубам.
– Кто же вместо него?
– Есть здесь один офицеришко. Говорят, он пользуется каким-то особым покровительством Петербурга. Человек этот резок и безжалостен. Думаю, что это именно то, чего требует данная ситуация.
– Так за чем же дело?
– Размышляю, что мог бы предпринять я сам до этого шага, чтобы чертов шпион не приписал бы себе потом все победные лавры.
Клавдия Петровна взглянула на супруга с любопытством:
– Браво. Вот это умно... А что касается Белобородова – не переговорить ли мне с его женой? После такого разговора многое может стать куда более ясным.
Генерал-губернатор и сам о таком обороте не раз подумывал, однако поделился опасениями:
– Только имейте в виду: мне донесли, что в этой семье нет мира и согласия. Супруга Белобородова – в отличие от него, убежденная монархистка. Но это не единственное, что разъединяет их...
Княгиня не захотела услышать явного намека, прозвучавшего в словах князя. Она распалилась:
– Ну, если Белобородова столь благонамеренна, то мне уже совершенно непонятно, что же происходит. Неужто она не в силах изгнать из своего дома вольнодумную литературу? Почему она не убедит полковника пересмотреть свои взгляды? Или хоть не заставит его избежать их публичных проявлений?
Увидев, что она разошлась не на шутку, губернатор решил охладить пыл супруги:
– Моя дорогая, вы так горячо боретесь за интересы империи, что я начинаю подумывать, уж не любите ли вы государя императора больше, чем вашего законного супруга. Да, да, вот скажите – ежели я вдруг занялся крамолой, вы бы приняли это так же горячо?
– Крамола не про вас! А что касается' моих патриотических чувств, то пусть у вас не будет сомнений. Родина для меня превыше всего!
– Именно поэтому вы так стремитесь в Париж... Клавдия Петровна смешалась на минуту от неожиданной реплики, но тут же взяла себя в руки.
– Пошли нам, господи, удачу,– повернулась набожная княгиня к иконе и беззвучно зашевелила губами.
Глава сорок восьмая
Если не использовал выпавшую вдруг возможность – это все равно, как если бы выпустил из рук случайно пойманную птицу – второй раз такое не выпадет.
Да, похоже, что первый план освобождения Хаджар из тюрьмы оказался птицей, вырвавшейся в самый последний момент. Подкоп не удался. Скальные породы, преградившие путь штольне, замедлили дело настолько, что приходилось искать иные варианты.
Гачаг Наби стал уже, пожалуй, нервничать, хотя это пока ему удавалось скрывать за привычным невозмутимым и спокойным выражением лица. Конечно, он и мысли не допускал о том, что придется потерпеть поражение – это означало бы, помимо всего прочего, несмываемый позор и унижение.
Сколько живет человек? По-разному. Кто сто лет – дай ему здоровья и сил аллах!– кто пятьдесят; а чья-то жизнь может и на двадцати годах оборваться. Но не об этом сейчас речь. Хочу отметить лишь то несомненное и важное для нас обстоятельство, что, как правило, доброе или недоброе имя, завоеванное человеком, существенно его переживает. Оно становится примером многим следующим поколениям – и по легендам судят о человеке, который давно свел свои счеты с жизнью.
Недаром говорили наши предки -"бык умрет – останется шкура, храбрец умрет – оставит потомкам имя". Плохо тому, кто носит башмаки из плохо выделанной кожи, но это полбеды. Горе тем, кто носит имя, опозоренное их предком! Куда лучше погубить свою жизнь, чем дать погубить твою добрую славу!"
Не только о себе думал Гачаг Наби, когда в голову ему приходили те суровые мысли, о которых мы вам поведали; он справедливо считал, что уже неотделим от своего народа, который прославит его славные, подвиги и который умалит его позорные поражения. Непросто, ой, непросто было Ало-оглы в эти дни.
