Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 2)"
Автор книги: Сулейман Рагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)
– А кого вы знаете, кто знает нас? – спросил Наби неожиданно, посмотрев прямо в глаза Андрею.
Людмила переглянулась с Андреем и достала из чемодана портрет Хаджар. Сердце Наби забилось.
– Где вы видели ее, где? – спросил он взволнованно.
– К сожалению, только на портрете! И знаем ее пока только как "кавказскую орлицу"!
– А как по-вашему, – заговорил тихо ало-оглы, скорее всего сам для себя,не преувеличена ли ее храбрость в народе? Не приукрашена ли она?
– Художник,– ответила так же тихо Людмила,– и изобразил великую женщину. Столько же прекрасную внешностью, сколько великую своим служением идее свободы.
– Да, это так. Это так, – вскочил на ноги Наби и взволнованно сделал несколько шагов в сторону; затем, вернувшись, он снова сел и заговорил уже спокойно,– да, это так. Но это так, не только потому, что наша Хаджар сама по себе храбрая и великодушная женщина. Прекрасная женщина. Потому что храбр, великодушен и прекрасен наш народ. У народа орлиные крылья и орлиное сердце. И женщина, его представляющая, должна быть орлицей!.. А вы знаете, кто написал ее портрет?
– Не знать близких друзей, это же невозможно! – засмеялся Андрей.– Это все равно, как не знать себя.
– Вы хотите сказать...
– Мы хотим сказать, что люди, написавшие портрет "кавказской орлицы", -г наши друзья!
– Тамара и Гогия?!
– Тамара и Гогия!
Как ни нравились пришельцы Гачагу Наби, как искренне себя они ни вели, Ало-оглы насторожился: почему они друзья, где могли
видеться?
– Значит, вы их хорошо знаете? – после недолгого молчания
спросил он.
– Да! – с некоторой досадой ответила Людмила, и эта досада
не ускользнула от Ало-оглы.
– И где они сейчас? – не удержался он от нового вопроса. – У себя в Грузии, в Тифлисе?
– Они сейчас в Зангезуре. Они сейчас здесь, в твоем отряде.
– В моем отряде?
– Ну, не совсем в твоем, – уклончиво сказал Андрей, и неожиданно улыбнулся открытой обезоруживающей улыбкой. Улыбка покорила сурового Наби. Он хотел что-то сказать, но вдруг неожиданно для самого себя громко рассмеялся. Вместе с ним рассмеялись все остальные.
Так у повстанцев появились новые бойцы, принятые самим Гачагом Наби.
Глава сороковая
Княгиня Клавдия Петровна в своих речах была столь убедительна, что даже ее потрясенный бурными событиями супруг не мог этого не заметить. Ах, до чего вовремя она умела прийти на
помощь!
Генерал-губернатор в тяжелую минуту готов был бы ухватиться даже за соломинку, чтобы передохнуть и опомниться. А если "соломинка" столь обворожительна и прекрасна... Тут уж сам бог велел! Что за женщина! Можно сказать, ангел во плоти. Нет, более того, ангел-хранитель, спускающийся с небес в тот самый момент, когда он более всего нужен.
Ласковый голос жены, а, может, легкое прикосновение ее нежных, мягких ручек помогли губернатору обрести – если не душевный покой – то, во всяком случае, ощущение тихой пристани, где можно переждать самый высокий, девятый вал. А там, бог даст, снова в бурное море!
Пелена спала с глаз бравого старого вояки, дыхание его успокоилось. Глядишь – и он уже в состоянии будет ступить на омываемое пенным потоком скользкое бревно, которое легло единственным мостком через бурную реку сомнений и страхов.
Он вздохнул глубоко и попытался сделать первый шаг... Однако замешкался на миг – и взгляд его вновь померк, а сознание помутилось от внезапного головокружения – очень уж ненадежным и сомнительным показался ему предстоящий путь. Похоже, что течение готово завертеть его, поглотить и увлечь за собой в неведомую пучину...
Почувствовав его сомнения, княгиня усилила свой натиск.
– Итак, генерал, вы должны срочно принять уездного начальника Белобородова.
– Да? Ну, вот тебе! Как будто и не было у нас разговора, в котором, кажется, сказано было все, чего требовал случай.
– Да, генерал, вы сами это сказали, и я охотно поддержала вас в этом разумном решении.
– Я сказал? Впрочем, конечно, конечно...
– И, надо сказать, что с точки зрения высокой политики этот шаг заслуживает всяческого одобрения...
Генерал-губернатор, польщенный тонкой похвалой, с довольным видом расправил усы. Как будто и не он размышлял о том, как мало шансов, что эта проклятая поездка в Зангезур хоть на вершок, но приблизит его к цели.
– Бог всемогущий и всевидящий не оставит нас и поможет нам во всех начинаниях, – истово перекрестилась княгиня, склонив голову перед образом в серебряной ризе, мрачно темневшим в углу.
Губернатор настолько приободрился, что даже позволил себе пошутить:
– Бог-то бог, княгиня... А платок-то вы носите мусульманский! Не грех ли это? А вдруг теперь всевышний решит, что вы позабыли Спасителя и теперь поклоняетесь мусульманскому Аллаху и его пророкам?
Глаза Клавдии Петровны сверкнули.
– Не извольте беспокоиться, сударь. Благое дело любому богу угодно. Равно, как и горячая молитва.
– О чем же ты так горячо молишься, душенька? – спросил ее супруг игриво, не желая поддерживать взятого ею высокого штиля. Однако сбить княгиню с избранного ею пути было отнюдь не просто.
– Молюсь, чтобы восторжествовал дух добра и сгинула нечистая сила! Молюсь, чтобы была нам дарована удача во всех наших делах и начинаниях! Молюсь, чтобы...
– Продолжайте, продолжайте, княгиня, что ж вы умолкли?
– Молюсь, чтобы деяния ваши были оценены по достоинству и чтобы вы приняли заслуженную награду из собственных рук Его Величества Государя Императора!
Высоко вздернутая головка, бесстрашно выставленное вперед плечико, волнующая грудь! Ах, черт возьми!
– Не привык получать чужие награды, сударыня, – ответил князь супруге, не лукавя. – Не меня здесь надобно награждать...
– Кого же? – спросила Клавдия Петровна недоуменно.
– Вас, душенька! Вас, Минерва моя бесстрашная! Да какой бы конец мне ни был сужден небесами, одно сознание, что вы были со мной рядом в мои тяжелые дни... И если даже мне придется принять мученическую кончину...
– Кончину? О чем вы это?
– Э, дорогая, всяко может повернуться, что уж тут... Жмурься – не жмурься, судьба найдет и достанет. Уж если суждено...
Супруга почувствовала, что недолговременный прилив сил уже готов смениться новым провалом.
– Нет, нет, не помышляйте о худом. Кампания закончится, безусловно, триумфом, и я сама изложу Ее Величеству все ваши подвиги, чтобы она ходатайствовала перед Августейшим супругом о награждении ваших доблестей! А там, глядишь, сделают вас генерал-флигель-адъютантом... Или, например, военным министром, если вас не прельщает карьера при дворе. Только...
– Что – только?
– Найдите в себе силы, генерал, и сумейте покончить с этим разбойничьим гнездом! Чтоб раз навсегда тревожные слухи из этих проклятых мест перестали доходить до ушей государевых!
Губернатор глядел на нее восхищенно.
– Может ли быть награда больше, чем ваша любовь, сударыня? Клавдия Петровна улыбнулась.
– Ну, вот и отлично. Значит – дело за малым: начать и победоносно закончить планируемую операцию. Да поможет нам бог!
И теперь уже оба перекрестились на образа: – генерал широко и размашисто, супруга мелко и торопливо.
Тем временем губернский врач, дожидавшийся приема и прислушивавшийся к гудению голосов в кабинете губернатора, решился и постучал в дверь. Клавдия Петровна пошла ему навстречу.
– А, доктор! Входите, входите... Ну, как вы находите губернатора? Ведь орел, верно?
И действительно, врач, приготовившийся увидеть жалкое зрелище расслабленного старца с дрожащими руками, был неприятно удивлен, застав генерала в расшитом золотом мундире, привычно выкатившем грудь и оглаживающим бакенбарды. Впрочем – руки губернатора подрагивали, но легкий тремор – отнюдь не худшее из зол. Тем более, как точно известно медицине, чудес-то не бывает и быть не может.
Впрочем, пускаться в ученые рассуждения явно не было случая. Необходимо изобразить на лице широкую улыбку радости:
– Ваше Превосходительство! Вот уж порадовали! Прекрасно, прекрасно... Видно, что здоровье ваше поправилось совершенно.
– Да, врач у меня превосходный, – ответил ему губернатор в тон.
– Благодарю вас, Ваше Превосходительство, но мои скромные заслуги...
– Кто говорит о вас? – загремел губернаторский бас.
– Но, Ваше Превосходительство... Позвольте объясниться...
– Ваша медицина только и может, что клистиры ставить или пули из солдатского мяса выковыривать! Вот кто мой целитель, искусный и преданный!
Генерал поглядел влюблено на свою златокудрую красавицу.
– Конечно, конечно, – лукаво соглашался доктор. – То, что сделает стрела Амура, не по силам и Гиппократу. Вы совершенно правы, Ваше Превосходительство.
Губернатор почувствовал, что наступивший прилив сил требует от него незамедлительных действий. Он сложил руки на груди, велел адъютанту немедленно – во-первых, очистить зангезурскую канцелярию от всякого постороннего люда; во-вторых, поставить вокруг резиденции оцепление, дабы казаки оттеснили подальше всех этих беков, купцов и чиновников, галдящих под окнами. В-третьих, призвать немедленно уездного начальника, полковника Белобородова.
– Бегу, Ваше Превосходительство, – щелкнул адъютант каблуками.
А генерал уже никак не мог остановиться.
– И предупредите всех – шутить не будем! Все распоряжения выполнять быстро и беспрекословно! А иначе – по законам военного времени... Понятно?
– Слушаюсь, Ваше Превосходительство! – громко отрапортовал офицер и выбежал из кабинета. И только прикрыв за собой тяжелую дубовую дверь, растерянно покачал головой.
– Вот метаморфозы, а?
Потом отдышался и вновь вернулся в комнаты. Генерал встретил его недовольным взглядом:
– Вы еще здесь?
– Осмелюсь доложить, Ваше Превосходительство, капитан Кудейкин просит вашей аудиенции.
– Не сейчас!
– Но он очень настаивает... По-видимому, он располагает какими-то секретными данными... Ну, вы понимаете...
Губернатору это известие не понравилось. Он все, конечно, понял. Но как старый служака он всегда недолюбливал сыскных, физиономия губернатора перекосилась, но он совладал с собой и ответил адъютанту мягко:
– Послушайте, объясните этому капитану как-нибудь поприветливей, что я обязательно его приму и выслушаю самым внимательным образом. Но не сейчас...
– О ком это шла речь? – поинтересовалась прекрасная губернаторша, когда адъютант и поспешивший откланяться доктор вышли.
– Об одном сукине сыне... Который много крови может мне попортить...
– Надо быть осторожней!– назидательно сказала супруга, и губернаторская чета рассталась, вполне довольная друг другом.
Глава сорок первая
Распоряжения генерал-губернатора были выполнены с отменной быстротой и решительностью. Запруженная беками в черкесках и высоких папахах, купцами в блестящих шароварах, чиновниками в черных парах, с галстуками-бабочками над накрахмаленными манишками, площадь очищалась казаками грубо и настойчиво. Вскоре толпа уже гудела взбудоражено за плотной цепью пропотевших солдатских спин. И людям было невдомек, что среди зевак затесались незаметно ничем не примечательные молодцы в низких цилиндрических шапках, с хурджинами и посохами в загорелых руках, одетые в плохонькие чохи и бешметы, обутые в простые чарыки. Они не стали оказывать сопротивления и уворачивались от жестких прикладов, однако упорно задержались в хорошо продуманных точках, из которых было видно все.
Народ ждал. Ждал, что предпримет облеченный высшей властью генерал, представляющий здесь особу самого царя. Тем, кто его не знал, губернатор казался почти божеством, мудрым и непогрешимым, наделенным правом карать и миловать, держащим в руках людские судьбы. И, конечно, никто не пытался осуждать его действия, видя во всем происходящем знак высшей, недоступной простым смертным государственной мудрости. То, что он столько времени выжидал, то, что он до сих пор не принял уездного начальника Белобородова, казалось наполненным особым, тайным смыслом.
Между тем, генерал-губернатор, возрожденный гением своей жены, пытался предпринять нечто такое, что наполнило бы смыслом содеянное им в состоянии крайней растерянности. Нужно было сделать шаг, который загнал бы проклятого разбойника в угол, из коего ему уже не выбраться. И, раздумывая вновь и вновь, приходил к одному и тому же выводу, что есть единственный ключ к душе этого лесного волка, и ключ этот, слава богу, у него, губернатора, в его руке. Это Хаджар. Разбойница и подруга разбойника. Который, судя по всему, любит ее без памяти. Надо же! Любит...
Конечно, генерал-губернатору и в голову не приходило отождествлять чувства, связывающие этих двух дикарей, и свою трогательную привязанность к красавице жене. Но, тем не менее, генерал невольно ставил себя на место Гачага Наби и не мог не признать, что сам в его положении отказался бы от всего на свете, но выручил бы, вызволил свою несравненную. Да, это единственный выход.
Так рассуждал губернатор, расхаживая по кабинету и позванивая многочисленными крестами, с трудом умещающимися на его широкой груди. Он казался себе мудрым и решительным. Самое поразительное, что именно таким он казался и множеству так или иначе зависящих от него людей. Только врач и жена знали всю глубину пережитого им падения; о чем-то, может, догадывались и самые близкие из приближенных.
Два человека особенно старались проникнуть в святая святых губернаторской души. Первый из них – капитан Кудейкин. Он был совершенно сбит с толку и озадачен тем поразительным обстоятельством, что никак не мог добиться аудиенции. Он терялся в догадках, что бы это могло означать?
Сначала он предположил, что генерал-губернатор попросту напуган и растерян, так же, как и проклятый либерал князь Белобородое. Несомненно, он сбит с толку тем, как ловко этот вездесущий Гачаг Наби умудряется скрываться под самым носом у властей, собравших здесь невиданные силы. Он не преминул сообщить об этом в своих донесениях, написанных неповторимым корявым почерком, который безошибочно узнавали в соответствующем ведомстве далекой столицы. Он писал и о том, что промедление в этой операции представляет собой угрозу всему весу и авторитету сравнительно недавно приобретенной над этими местами власти, и последствия трудно предсказать и предвидеть.
Надо полагать, что доносы дошли до адресата и возымели ожидаемое действие. Во всяком случае, из Петербурга наместнику в Тифлис последовал жесткий окрик. Смысл его заключался в том, что не пристало опытным генералам разводить с дикарями церемонии и вступать в разговоры. Надо, чтобы покатились головы одна, десять, сто, тысяча... Столько – сколько нужно, чтобы раз и навсегда угомонились самые крикливые. Короче, патронов не жалеть, плетей тоже.
Николай Николаевич, "око государево", прослышав об этом, внутренне возликовал. Он уже представил себе, как дела будут разворачиваться дальше: как ему, наконец, позволят выплыть из безвестности, и так продолжавшейся слишком долго, навесят на шею золотой крест на муаровой ленте и предложат какую-нибудь вполне уважаемую и достойную его заслуг должность, ну, скажем, пост уездного начальника, благо, в Зангезуре его стараниями, похоже, эта вакансия будет.
Вот тогда он покажет, на что он способен!
Николай Николаевич уже явственно представлял себе, как вызовет его к себе Его Превосходительство господин генерал-губернатор гянджинский и спросит:
– А что, голубчик, ежели вам доверить – возьметесь за усмирение этого неспокойного края?
Тогда "око государево" мгновенно превратится в карающий меч и ястребом падет на смутьянов, вмиг передушив их одного за другим, словно кроликов...
Отнюдь не те мечты владели князем Белобородовым. Он помышлял лишь об одном – чтобы гнев государев не оказался для него непереносимым. Конечно, Белобородое был либералом и правдоискателем, но каждый шаг его по пути свободы был столь робок и ограничен, что ловчий, пустившийся в погоню, без труда настиг бы свою добычу. Спасения не было.
Стоя у казенного стола в сумрачной комнате, где со стены выпуклыми голубыми глазами в упор глядел написанный ловким художником во весь рост император, самодержец всероссийский, уездный начальник тоскливо ждал, когда же начнется тяжелый разговор, который неминуемо ему предстоит. И дождался.
Глава сорок вторая
Оставим пока смятенного уездного начальника и посмотрим, что делает в это время Ало-оглы. Все полагали, что, почуяв опасность, он скрылся в какой-нибудь самой дальней из своих тайных хижин, как раз и предназначенных для подобных случаев. Все так думали – и все глубоко ошибались. Ало-оглы никуда не уехал из Зангезура. Более того, он даже не покинул Гёруса.
Приезд генерал-губернатора в уездный городок Гачаг Наби, естественно, целиком отнес к переполоху, наделанному именно им, и полагал, что губернатор более всего печется о том, как изловить недосягаемого и хитрого врага. Он не ошибался.
Теперь проследим далее нить его размышлений. Раз все затевается ради поимки Ало-оглы, следовательно, прежде всего надо быть в курсе самых последних событий. А для этого надо находиться на расстоянии вытянутой руки от того, кто расставляет силки. Верно ведь? Да, Гачаг не прост. На мякине его не проведешь. Конечно, в первую очередь Ало-оглы беспокоился о своей голове, которую, надо полагать, большой начальник собрался снять с буйных плеч и отослать в далекий "Фитильберг", как произносили уста Гачага трудное слово "Петербург".
Но не менее он беспокоился о своей орлице, которую, как он верно предугадал, собирались увезти из здешних мест и отправить сначала в Тифлис, к наместнику, а потом, может, и к самому царю в северную столицу.
Там, размышлял Гачаг Наби, царь будет показывать пленницу своим придворным и послам из разных стран, приговаривая, что, дескать, эта черная кавказская кошка, немытая дикарка и есть разбойница с наших дальних окраин! Поглядите на нее, сидящую в большой клетке, словно изготовленной для опасных, диких зверей! Клетка немного великовата, но это ничего, это так задумано, потому что недалек час, когда мы посадим туда же и ее, дикарки, милого дружка, за которым уже послан верный человек, называемый при дворе звучным именем "око государево".
О том, что есть в Гёрусе такой человек, Ало-оглы, конечно, не сомневался. А вот его звучное прозвание, конечно, оставалось для неискушенного в словесности горца тайной. Но в том ли дело? Что за важность слова, если самая суть понятна?
Да, был, безусловно, в Гёрусе пес, чья преданность трону и самым черным повелениям, поступавшим свыше, не вызывала сомнений. Империи держатся на таких людях. Старцу нужен посох, чтобы опереться, тирану нужны батоги, которые в нужный момент пройдутся по спинам тех, кто не хочет смириться!
Так или иначе – Ало-оглы чувствовал умом и сердцем, что для гачагов, мятежников и недовольных пришло время суровых испытаний. В первую очередь для него, Гачага Наби, первого среди сеющих смуту. Пришел час суровых, решающих схваток, когда речь идет о том, кто кого, и отстаивать свою жизнь и свободу придется с оружием в руках!
И если суждено поражение, то печально умолкнут сазы, прославлявшие храбрецов, и наступит уныние среди тех, кто так надеялся увидеть новую и светлую жизнь...
Но это не все.
Разозленные долгими неудачами враги сядут за пиршественный стол и зазвучат их здравицы в честь генерал-губернатора, наместника и государя императора! А тем временем на площадях одна за другой подымутся виселицы и закачаются в петле самые достойные и храбрые! А тех, кого миновала веревка, или убьют подло темной ночью выстрелом в упор, в затылок, либо зарежут кривыми кинжалами...
Безрукие и безногие, сироты и осиротевшие старцы – всем будет суждена единая участь: брести, один за другим, в бесконечной унылой веренице, голова которой уже на подходе к суровым сибирским равнинам, а хвост еще не расстался с родными горами Зангезура! А что будет с Хаджар? С его храброй, нежной и бесстрашной львицей, Ханали-кызы?
Да, есть из-за чего заскрежетать зубами, сдерживая душевную боль. Есть из-за чего рвануться под пули, не страшась и не колеблясь. Кровь за кровь! Бить и резать царских приспешников! Ханов, беков, есаулов! Пусть покраснеют ручьи и слетятся вороны из соседних долин!
Вот так думал Гачаг Наби. Но даже тени его зловещих мыслей невозможно было обнаружить на спокойном мужественном лице, почти до бровей прикрытом глубоко натянутой папахой. И ничего нельзя было прочитать на беззаботных, казалось, физиономиях многочисленных странников, неведомо как вдруг собравшихся в эти дни в злополучном Гёрусе. Но если бы нашелся проницательный человек, который обвел бы всех праздношатающихся взглядом, то он сделал бы для себя много неожиданных и полезных открытий: вай аллах, да ведь это кузнец Томас! Вот уж, никогда бы не сказал... да это – храбрый Аллахверди. А вот Гогия, вот... Много он перечислил бы славных имен. Только имена Карапета и Айкануш ему не пришлось бы назвать в этот странный день. И не случайно.
Айкануш затеяла перестройку в своей убогой хижине. Поодаль от старого дома она сооружала крепкий амбар, ворочая бревна не хуже иного мужчины. Дубовые бревна, доставленные из кафанских лесов, она пустила и на стены и на крышу. Изнутри она оштукатурила все углы и побелила. Вы уже догадались, к чему это?
Карапет же не мог отлучиться со службы. Он почти неразлучно находился в тюрьме. Оно и к лучшему.
Нужно сказать,, что все друзья и соратники только и помышляли о том, чтобы как-нибудь отстранить опасность, нависшую над всеми, а в первую очередь, над Гачагом Наби. Они готовы были принести любую жертву, вплоть до того, что отдать собственные жизни, лишь бы оградить народного любимца и вождя повстанцев – Ало-оглы, славного Наби. Потому что – если он уйдет от борьбы, то это все равно, как если бы вдруг упало и исчезло знамя, развевающееся перед войском, двинувшимся в атаку. Потому что – если его не будет, то некому возглавить народ, некому вдохновлять и звать вперед... Нужно, чтобы вождю верили! А это – не дается просто так.
Однако сам Гачаг Наби и помыслить не мог о том, чтобы оказаться не у дел в это горячее время. Прежде всего, он считал своим кровным долгом вызволить из тюрьмы Хаджар. Никакие препятствия на этом нелегком пути не смогут остановить его. Во-вторых – не бросать же начатое великое дело!
Чем напряженней становилась обстановка, тем все более спокойным и собранным делался Гачаг Наби. И даже друзья, с которыми он был таким открытым и сердечным раньше, почувствовали в нем перемену.
– Да ты передохни, Наби, дорогой...
– Нет. Не время.
– Ну что за вздорное упрямство?
– Хаджар в опасности.
– А если и ты в опасности – ей от этого легче?
– Опасность не должна встать между нею и мной.
Вот все, что он отвечал друзьям, которые пытались его урезонить и уговаривали хоть на время скрыться в места, относительно безопасные. Я говорю – относительно, потому что полностью безопасных мест в то время в Зангезуре не было.
Оставалось одно – маскироваться как можно лучше и надежнее укрыться от худого глаза. А глаз этих, прямо скажем, было предостаточно.
Глава сорок третья
Мы оставили полковника Белобородова в тот момент, когда открылась резко дверь в присутственную комнату уездной канцелярии и крупным шагом вошел генерал-губернатор гянджинский. Он словно бы не заметил бледного от волнения и тяжелых предчувствий уездного начальника и принялся расхаживать по комнате, иногда останавливаясь и притопывая ногой в согласии со своими невеселыми размышлениями.
Впрочем, через несколько минут, не переставая расхаживать, он стал изредка метать косые взгляды на полковника, который от этого еще более бледнел и терялся.
Гнев губернатора был вполне естествен. Ведь именно этот болтун, этот либерал гнилой – был основным виновником того ужасающего разноса, который генерал-губернатор получил в Тифлисе. Сейчас пришел час расплаты! Так пусть трепещет в предвкушении.
Нужно сказать, что тут старый вояка просчитался. Время работало не на него. Постепенно князь Белобородое пришел в себя, приободрился и даже стал отвечать на злые взгляды начальства весьма дерзкими взглядами. Хотя, надо сказать честно, поджилки его по-прежнему тряслись, и вызывающее выражение на физиономии было не более, чем хорошей миной при плохой игре. Он по-прежнему сгорал от страха и ожидания.
Если бы губернатор с детства впитал обычаи Востока, то, конечно, Белобородову было перед чем трепетать. Ведь тут так: написал кляузу – смотри, чтобы тебе не поломали за это пальцы, державшие перо; передал неугодное письмо кому не надо – береги руку, которая совершила проступок, могут отрубить. А уж если слово промолвил некстати – тут и языка лишиться недолго, вырвут с корнем. Если уж решат повесить – так три дня и три ночи не разрешат вынуть тело несчастного из петли; решат расстрелять, значит, не менее ста пуль должно превратить окровавленный обрубок в решето. Вот так.
Однако губернатор хоть и знал, что, к чему и как, – не смог впитать в себя яркую жажду мести, которая зреет под жарким южным солнцем. Он был зол на полковника – но по мере того, как расхаживал по комнате, гнев его утихал, и вскоре лев превратился в дворового пса, еще готового зарычать, но уже склонного к тому, чтобы вполне успокоиться. Хотя без неприятностей, судя по всему, в этот раз уездному начальнику не обойтись.
Что делать? Такова извечная судьба подчиненного. Вина всегда обрушивается откуда-то сверху, словно обломок скалы от грозного хребта, под которым ты укрылся в полдень. Вина может быть настоящей или вымышленной; она может быть угадываемой или непредсказуемой; она может быть чужой или твоей... О, вина это очень сложное понятие.
Вот, скажем, вина мятежников. В чем они виноваты? В том, что мало работают? Нет. Совсем даже нет. В том, что много едят?
Нет! В том, что богато живут? Нет! В том, что шляются по кабакам и пропивают там нажитое потом других людей? Опять-таки – нет, нет и нет.
Так Что же?
Что видели эти несчастные в своей жизни, кроме того, что их избивали, бранили, оскорбляли и обворовывали? Что они видели хорошего?
Говорят– "голодная курица видит во сне просо". Может быть. А что видит во сне голодный человек? Кусок хлеба или миску каши из кукурузных зерен. А может, и этого он не видит, потому что, уставая до потери сознания, спит от зари и до зари тяжелым мертвым сном, где нет места сновидениям. Даже это развлече-" ние не для бедняка.
И тем не менее – как ни послушаешь господ, во всем виноваты именно эти, кого господа называют "чернью", а мы назовем "народом".
Да, они виноваты, именно их среда породила такого героя и борца, как Наби, сына Ало. Виноваты, ибо именно из их среды вышла женщина, которую зовут Хаджар, дочь Ханали; но вот в том, что она, вместо того, чтобы одеть чадру, печь и нянчить детей, села на лихого скакуна и научилась на всем скаку простреливать папаху за триста шагов – в этом уже виноваты другие. Те, кто породили насилие, теперь должны испытать на себе, каково это. Но – какой шум поднялся бы, попробуй кто сказать нечто подобное в том обществе, которое называло себя "обществом приличным", не говоря уж о тех, кто готов себя именовать "высшим обществом".
Как? Дать волю этим неучам, кочевникам, разбойникам? Да ведь они камня на камне не оставят от того, что создано веками до них! Все разобьют, испортят, растопчут! Нет, этого допустить нельзя. Ни здесь, ни в каком ином месте.
Нельзя допустить, чтобы русские мужики в лаптях и зипунах взяли в руки топоры и вилы, чтобы громить барские усадьбы. Нельзя допустить, чтобы фабричный люд, размахивая ломами и кувалдами, устремился бы в конторы заводоуправлений.
Нельзя, чтобы чернь, словно червь-древоточец, разъедала изнутри устои государства.
Никакой пощады!
Так сказал бы любой из обреченного класса, уже начинавшего предугадывать свою обреченность. Так думал и гянджинский генерал-губернатор, беспокойно расхаживающий по канцелярии между письменными столами, покрытыми фиолетовыми чернильными кляксами. И еще он пытался угадать, что именно происходит в это время в голове уездного начальника, выходца из тех же слоев, но отошедшего от славных заветов многих поколений барственных предков.
"О чем он сейчас думает? – спрашивал себя генерал-губернатор. – О чем? Может, он просто растерян и не может собрать путающиеся и разбегающиеся мысли? Может, он только и хочет, что угадать, почему на него разгневан генерал-губернатор.?
Может быть... Но тогда мне следовало поступить совсем не так, как я сейчас поступаю. Нужно было бы мне вновь просить помощи у моей ненаглядной Клавдии дабы пригласила она к себе эту уездную начальницу и поговорила бы с ней так, как только она, Клавдия, умеет. Пусть объяснит ей, сколь велика вина ее либерального супруга, который не только распустил здешних дикарей, но и способствовал тому, что волнения переросли все границы.
И если – так могла бы сказать Клавдия Петровна, – если я могу последовать в ваши захолустные края за своим мужем, изможденным теми несчастьями, которые валятся на нас-и по вашей вине, моя милая, потому что, как известно, муж и жена...– словом, вы меня понимаете – то почему вы не приметесь за своего супруга так, как того требует ситуация? О, моя дорогая, если бы вы, именно вы, вмешались вовремя, не парили бы кавказские орлы и орлицы так высоко в небесах, а нам бы не пришлось трястись в убогом экипаже по ухабистым, узким и пыльным дорогам Зангезура. "Вы" – это я говорю потому, что нашим мужьям только представляется, что они проводят политику и принимают решения. Фактически это делаем мы, а они уже претворяют в жизнь то, что замышлено нами...
Вот так могла сказать княгиня Клавдия!
Размышляя подобным образом, князь уже и не видел как бы крамолы в своем ясном признании, что губернией на деле руководит не он, а молодая, энергичная и умная княгиня. Такой порядок вещей стал для него настолько привычным, что не вызывал ни раздражения, ни огорчения. Более того, он и не видел препятствий к тому, чтобы тем же способом решались дела и в уездах губернии, потому что опыт показывал – женщины эмоциональнее и решительнее, а именно эти качества необходимы, если уж тебе выпало управлять Востоком.
Да, сложная задача стояла перед генерал-губернатором. Но ключ к ее решению должен быть найден. Иначе о последующих победах и помышлять нечего.
Глава сорок четвертая
Как мы уже говорили, полковник Белобородое не ждал ничего хорошего от жизни.
Он понимал со всей ясностью, что грозная лавина, зародившаяся где-то в одном из петербургских покоев императора, прошумев через Тифлис и Гянджу, вскоре настигнет и его, уездного начальника, так что дай только бог унести живым ноги. Раскаты приблизившейся вплотную грозы он ощущал вполне явственно.
Нужно сказать, что, случись беда в других обстоятельствах, Белобородое тоже не подумал бы принять ее тяжесть на свои плечи, дабы оградить и охранить своих подчиненных. И от него можно было ждать приступов начальственного гнева. Но он знал меру. Он признавал за своими подданными, вплоть до самых сирых и неимущих, определенные человеческие права. В этом была его сила – И его слабость одновременно.
