355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сулейман Рагимов » Орлица Кавказа (Книга 2) » Текст книги (страница 5)
Орлица Кавказа (Книга 2)
  • Текст добавлен: 22 сентября 2016, 02:58

Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 2)"


Автор книги: Сулейман Рагимов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

"Вот заладил", – подумал Зубов, и вдруг увидел худенького мальчика, поднимавшего со дна колодца ведро. Зубов мог поклясться, что никогда его не видел, но мальчишка был странно знаком. Наполнив ведро и опустив голову, подросток прошел мимо офицера, но перед тем, как они разминулись, стрельнул глазами: Зубов узнал – это был мальчишка из подвала, убийца Рябова.

"Он меня узнал, – подумал Зубов. – Сейчас смоется. Кликнуть солдат? Для чего? Рябов убит, ему не поможешь, да я и не хотел бы помогать ему. Свое он заслужил.. Да, но что я скажу его превосходительству? Бежал в мое отсутствие? Пожалуй! Бежал в мое отсутствие, я ни о чем не знал. Будет мне играть в политику. Я жить хочу! Как этот мальчишка! И вообще просто жить."

Зубов еще немного походил возбужденно по двору, подумал и решительно направился в комнату Людмилы. Женщина сидела на диване и, подобрав под себя ноги, читала.

– А где барон? – спросил Зубов, с трудом удерживаясь от желания обнять Людмилу.

– Не знаю, – сказала она грустно. – С утра куда-то ушел. Кажется, он догадывается обо всем!

– О чем? – спросил Зубов, хотя знал, о чем шла речь, и сердце его гулко забилось.

– Ах, оставьте! – ответила она. -Мы же не дети! Зубов сделал два шага, встал на колени перед Людмилой, взял ее безжизненные руки в свои и покрыл их поцелуями.

– Я люблю тебя, – говорил он. – Я тебя люблю. Ты слышишь меня! Я люблю!

– Перестаньте! Он может сейчас войти!

– Вот и прекрасно! – воскликнул Зубов, поднимаясь. – Вот и прекрасно. Я сам хотел признаться ему во всем, просить твоей руки. Ведь ты согласна, я вижу, что согласна. И дело только за братом.

– Не брат он мне, – произнесла Людмила почти шепотом.

Почему-то Зубова это не поразило. Будто он знал об этом давно, с первой минуты знакомства с ними, знал, хотя и не думал, старался не думать об их взаимоотношениях.

– Простите, Арсений! – одними губами произнесла Людмила.

– Это моя вина. Моя!

– Ты его любишь? – спросил Зубов.

– Не знаю, я ничего не знаю... Я дважды ему обязана жизнью! Лучше него нет! Знайте, нет никого лучше него, – и она заплакала. – Нет, нет, нет, твердила она.

День померк. Зубов вышел на крыльцо, постоял минуту. Прошел к сараю, где стояли лошади. Оседлал своего мерина, выехал за ворота. Перед ним неожиданно объявился Кудейкин.

– Полковник, вы меня, сказывают, искали! Прошу прощения, был занят, но сейчас к вашим услугам.

Зубов поднял на дыбы лошадь и крикнул хрипло:

– Уйди, скотина, растопчу!

И, хлестнув мерина, понесся в степь. За ним, как шлейф дыма, потянулась бурая пыль, как будто всадник горел, сгорал, пока не пропал совсем в степных просторах.

Глава десятая

Очнувшись, Томас долго не мог понять, что с ним случилось и где он. В кромешной темноте издалека доносились два голоса – мужской и женский. Мужской, как понял Томас, гневался, женский не то оправдывался, не то утешал. "Неужели я на том свете, – подумал неунывающий кузнец, – и за право владеть моей душой спорят черти и ангелы?" Его слегка поташнивало, думать ни о чем не хотелось, и он снова впал в легкое забытье.

Придя в себя, Томас услышал, что спорящие голоса приблизились: ему показалось, что женский голос плачет, мужской на чем-то настаивает, угрожает, требует. "До сих пор не поделили,– подумал он. – Было бы о чем спорить, грешник, как грешник, не хуже и не лучше других."

Голоса стали еще ближе, и скоро Томас стал понимать обрывки фраз.

– ... твой братец, твой...

– ... погубить меня... Гачаг Наби... Только о себе...

– ... трус... А если придут... Женщина в темнице...

– ... кому должен, скажи, кому должен...

Постепенно мысли кузнеца прояснились, и он, превозмогая острую пульсирующую боль в левом виске, стал вслушиваться в разговор, который вели Айкануш и Карапет.

– Я никому не должен! – крикнул Карапет. – Никому, ты слышишь!

– Я не говорю, что ты должен. Но скажи об этом спокойно. Приди, разберись, зачем же сразу драться. Может ты убил братца своего.

– Его убьешь, как же! А у тебя, кафанка, ни стыда, ни совести. Принимаешь в доме среди ночи постороннего мужчину и требуешь от меня спокойствия. Может, еще нужно было постеречь вас, чтобы мой позор не вышел окончательно из этого дома.

– Замолчи, о чем ты болтаешь!?

– Конечно, – сказал Карапет громко. – Я болтаю. Я болтаю! А у тебя ночью гость. Откуда, зачем? Почему он сюда пришел? Наверно не в первый раз!

– Ну, уж, если хочешь знать правду, не в первый. Он еще вчера приходил. Чачу пил. Узелок с едой унес.

– Еще бы, ты стала в его объятиях мягкой, как воск... И свечи, три свечи сожгла, -с тоской воскликнул Карапет.

– Господи, при чем тут свечи... Свечи, между прочим, мои, я их в приданое принесла!

– Как и этот дубовый пень!

– Да, как этот дубовый пень! Как и себя, свою молодость! Тебе, плюгавому, отдала! – Томас услышал, что кафанка всхлипывает.

– Чуть что, сразу слезы! – растерянно пробормотал Карапет. – Нарочно плачешь, разжалобить хочешь.

Айкануш плакала не отвечая.

– Ну, чем тебе плохо живется? – спросил потише Карапет: видно было, что он жалеет о своей грубости. – Живем, никого не трогаем. Ну, кто нам Гачаг Наби, кто нам Хаджар? У них своя жизнь, у нас своя.

Кафанка заплакала громче.

– И почему именно от нас должен идти этот дурацкий подкоп,– раздражаясь продолжал Карапет. – Я под особым наблюдением. Или тебе поскорее хочется, чтобы с меня содрали шкуру на базарной площади, а ты пила бы мою чачу с красивыми мужчинами и жгла мои свечи.

– Мои свечи! – всхлипнула Айкануш.

– Господи, твои, твои свечи! Я работаю день и ночь, чтобы принести в дом немного денег. Я унижаюсь, я терплю, для кого!? Для тебя же! А ты пускаешь в дом разбойников, ты соглашаешься на подкоп. Не знаешь, что это подкоп под наш дом? Под наш!

– Ты сам, – заголосила вдруг кафанка. – Ты сам говорил, что люди Гачага Наби за народ. Ты сам говорил, что это лучшие люди! Сам говорил! Сам!

– Да, говорил. Я не только говорил. Я помогал им. Помогал чем мог. Но отсюда подкопа не будет. Я скорее умру.

Стало тихо, и через минуту Карапет забормотал уже нежно и торопливо.

– Уедем отсюда. Уедем. Много ли нам надо? Мы вдвоем, а это самое главное для нас. Погубят они нас, погубят. Не о себе же говорю, тебя жалею, тебя люблю.

Стало совсем тихо, и Томас услышал звук долгих поцелуев. "Надо же! В доме почти покойник, а они целуются",– подумал он и, нарочно громко застонав, поднялся и сел.

– Слава богу, Томас, ты поднялся, – смущенно сказала кафанка.

– Далеко ли до утра? – спросил Томас, видя перед глазами оранжевые, медленно плывущие круги.

– Скоро светать начнет, – ответила Айкануш. – Как ты себя чувствуешь?

– Спасибо, – отозвался кузнец. – Угощение было славное, только, как всегда после этого, голова трещит.

– Не ходи, как кот, по чужим женам, – раздраженно сказал из темноты Карапет.

– Айкануш, – спросил Томас. – Кто этот мужчина, который говорит со мной? Неужто мой брат?

– Был у тебя брат, – бросил Карапет. – Теперь его нет... Тебе пора уходить.

– Ты сможешь сам дойти до друзей? – спросила заботливо Айкануш.

– Смогу, – сказал Томас и поднялся, держась за стену. Оранжевые круги перед глазами превратились в маленькие огненные точки, запрыгали, зарябили, и он снова почувствовал тошноту.

– Почему вы не зажжете хоть какой-нибудь свет!

– Ты, придя в дом, погасил свет. Навсегда,– сказал с достоинством Карапет.

– Слушай, – с трудом произнес Томас. – Оставь этот тон для своих арестантов, которых ты держишь под замком.

– Так ты еще меня учить будешь? И угрожать, может быть?

В это время раздался громкий, властный стук в дверь. Карапет чуть не завыл от страха. Айкануш засуетилась, без конца крестясь, кидалась к Карапету, к Томасу, к двери и обратно.

– Откройте, – сказал Томас. – Я все возьму на себя! Я, допустим, вор. Вы поймали меня. Я вас не знаю.

Кафанка отодвинула грубый деревянный засов, и в проеме двери, в который пробивался рассвет, появилась внушительная фигура, закутанная в бурку.

– Томас, – сказал густой мужской голос. – Ты здесь, Томас!? Томас в изнеможении сел.

– Здесь я, – ответил он, улыбаясь в темноту. – Я здесь, Аллахверди. Только как ты меня нашел?

Аллахверди шагнул в глубь хижины, плотно прикрыл за собой дверь, сказал коротко, чтобы зажигали очаг. В его голосе было столько спокойной уверенности в своей правоте, столько скрытой силы, что кафанка не смела ослушаться. Огонь вскоре затрепетал, бросая торопливые блики на помертвевшего от страха Карапета, суетливую кафанку, выхвачивая изредка перевязанную грязной тряпкой голову Томаса. Аллахверди сел рядом.

– Я послал вслед за тобой Аслана, – сказал он, помолчав несколько минут. Он все время стоял за дверьми. И все слышал. Я это говорю хозяевам этого дома. Они должны знать: обидчики моих друзей никуда не спрячутся, никуда не уйдут от мщения.

Карапет молчал, но Айкануш пришла к нему на помощь, чувствуя стыд за мужа.

– Кто бы ты ни был ночной пришелец, я должна сказать. На этот раз обидчики не мы, а вы. Вы вторглись в этот дом без спроса. Вы нарушили покой этого жилища.

– Кто тебя ударил? – спросил Аллахверди Томаса, и в будничности этого вопроса все уловили грозное спокойствие.

– Пустяки, мой друг, – ответил Томас. – Разве есть человек, который осмелится поднять на меня руку!? Я выпил лишнего, споткнулся, упал. Эти добрые люди, можно сказать, вытащили меня с того света.

– Спасибо скажи, ключник, – сказал медленно Аллахверди,– что у тебя такой брат... Но я пришел не познакомиться с вами. Для этого у нас будет много времени. Я пришел сказать вам, что мы решили под видом пшеничной ямы рыть из вашей хижины подземный ход к тюрьме. Мы должны спасти Хаджар, нашу черную кошку, нашу орлицу.

– Может, нужно спросить нас? – ответил Карапет и почувствовал жесткий локоть своей жены, толкавшей его в бок.

– Поздно, нет времени спрашивать. Мы решили делать это здесь, и здесь сделаем. У нас нет другого выхода.

– У кого, у нас? – подала голос кафанка.

– У того, кто сейчас мерзнет, голодает в горах, кто ежедневно обрекает себя на смерть-ради того, чтобы вам когда-нибудь жилось лучше.

– Зачем ты все это им объясняешь? – спросил Томас. – Разве они возражают? До тебя они два часа уговаривали начинать подкоп хоть сейчас. Я все не соглашался. А, слышал бы ты, как они уговаривали.

– Замолчи, – крикнул Карапет почти женским голосом.– Я пока здесь хозяин. Никогда вы не будете рыть отсюда подкопа. А будете, через полчаса за вами придут солдаты. Слава богу, их сейчас много.

– Что же, на расстрел мы пойдем рядом. Только ты не дойдешь. Ты умрешь по дороге, как предатель и доносчик, от нашей руки.

– Предатель не помогал бы вам так много времени. Он не передавал бы Хаджар ваши письма. Он бы не облегчал страдания черной кошки в холодной камере.

– Вот за это спасибо, – голос Аллахверди стал мягче и добрее. – От самого Гачага спасибо. И потому мы сейчас предлагаем тебе выбор. Либо ты соглашаешься, либо уезжаешь отсюда вместе с женой. Мы дадим вам немного денег, провизии достанем на дорогу. Все остальное уже наше дело.

И вдруг этим людям, мирно прожившим почти половину отпущенного, думавшим все время, что их маленькие радости и ссоры, их нужда и близость друг к другу, их ежедневное общение со знакомыми и соседями, их заботы и огорчения – это и есть сама жизнь, стало ясно, что они не знали жизни и не подозревали, каким страшным может быть выбор правильного поступка, правильной судьбы, которая вольна поднять или искалечить, обласкать или растоптать. И точно маленькие дети, остановившиеся на пороге темной комнаты и не решающиеся войти в нее, доверчиво идут на зов взрослого человека, Карапет и Айкануш проникались доверием к властному, спокойному, сильному голосу Аллахверди. Он говорил о человеке, он говорил о его незапятнанной чести и достоинстве, он предсказывал тот день, когда с гор потечет огненная лавина народной мести и в ее огне сгорят и растают все, кто не достоин носить имени человека. Аллахверди не убеждал, не спорил, не утешал, не угрожал, он, словно маленьким детям, рассказывал сказку о прекрасном царстве, путь к которому проходит через лишения и страдания, но лучше этого пути нет и никогда не было.

– Что вы от нас хотите? – спросил с мольбой Карапет.

– Одного, – ответил Аллахверди. – Уезжайте.

– Довольно, – взорвалась Айкануш, – Или наш гость считает нас за виноградных улиток, которые способны только покрывать слизью сладкие гроздья? Или мы трусливые твари, которые не знают, что такое помочь людям, попавшим в беду? Никуда я не уеду.

– Мы погибнем, – сказал совсем поникшим голосом Карапет*– Мы уже погибли.

– Очень хорошо. Земным червям не место на земле. А до сих пор мы жили именно так! Что же, – подмигнула она Томасу, – Карапет пусть поступает как знает, а мы сейчас отпразднуем наше знакомство.

– Неплохо для начала, – засмеялся Томас. – У гачагов появилось еще два воина. И каких!

И он стал откупоривать бутылку с чачей, которую раскрасневшаяся у очага Айкануш поставила перед ним.

Глава одиннадцатая

Нужен ли был ему такой пышный выезд, губернатор Гянджи не знал и не хотел знать, целиком положившись на мудрость жены и божью волю. С утра Клавдия его растормошила, заставила надеть парадный мундир, сама приколола к нему боевые ордена генерала и, обойдя вокруг мужа, словно построила дом и любуется им, сказала:

– Вы прелесть, генерал!

Генерал отозвался улыбкой больного и раньше времени повзрослевшего ребенка. За последние дни он передумал столько, сколько не думал за всю предыдущую жизнь; черты его лица утончились, во взгляде появилась задумчивость. Никто бы сейчас не сказал, что это сановник, некогда первый в охоте, первый в застолье, первый во флирте с женщинами.

– Ну, с богом,– сказала Клавдия.

Посидели немного по русскому обычаю, затем генерал на негнущихся ногах прошел через залу, спустился по знакомой мраморной лестнице, вышел на парадное крыльцо, по бокам которого почтительно застыла, склонив головы, местная знать, чиновники, и еще какие-то незнакомые губернатору хорошо одетые люди. Генерал сдержанно кивнул в ответ на приветствия и пошел к своему фаэтону.

Фаэтон со всех сторон окружали всадники: жандармские офицеры на белых конях, бородатые казаки с невозмутимыми лицами; здесь же в ряд расположились несколько других, расписанных золотом фаэтонов, две пролетки, в одной из которых сидел секретарь губернатора – татарин Рустам, в другой находилась красивая дама, пославшая губернатору воздушный поцелуй.

"Это похоже на мои похороны",– поморщился генерал, ставя ногу на подножку фаэтона, осевшего под его тяжестью.

Солнце поднималось за спиной блестящей свиты, и длинные тени были устремлены вперед. Перекрестившись, чего раньше никогда не делал, генерал вздохнул и сказал коротко кучеру: "Пошел!" Тени дрогнули, вытянулись и рванулись, увлекая за собой всю кавалькаду, с грохотом помчавшуюся по мостовой. С этой минуты губернатор почувствовал, что его подхватила и понесла бурная река, и у него нет сил сопротивляться ее неодолимому напору.

Далеко впереди генеральской свиты неслась по дорогам весть о том, что губернатор Гянджи самолично едет инспектировать Зангезур, навести там порядок и расправиться с разбойником Гачагом Наби. Клавдия рассчитала очень тонко. Парадный мундир генерала, сопровождающая его знать, отборная военная охрана действовали неотразимо: молва, способная, как эхо в горах, многократно усиливать любое слово или догадку, наделила губернатора огромными полномочиями и возросшим могуществом. Говорили, что государь император, никому не доверяя, решил на генерала возложить ответственность за подавление мятежа, а впоследствии сделать его наместником, предоставив ему неограниченную власть.

На всем протяжении пути в маленьких поселениях, всюду, где была хоть какая-то жизнь, генерала встречали местные помещики, разодетые по этому случаю в праздничную чоху, в , высокие, несмотря на духоту, сапоги. Вперед обычно выходил самый уважаемый бек или хан, перетянутый золотым поясом, держа в руках хлеб и соль по русскому обычаю и халву с шербетом по-мусульманскому, кланялся низко и, сняв островерхие шапки, кланялись угодливо остальные, но генерал кричал сердито есаулу: "Пошел, пошел же, скотина", и кавалькада, обдав пылью встречающих, неслась вперед.

Иногда генерал все же был вынужден останавливаться, его вели к пышному столу, накрытому где-нибудь у раскидистой чинары, но губернатор, обладавший всегда незаурядным аппетитом, кисло ковырялся в яствах; его мутило от угощений, от лести, от необходимости что-то говорить или хотя бы коротко благодарить за гостеприимство. Сейчас ему нужны были покой и одиночество, но рядом мельтешили лица, бормотали восточные комплименты замасленные жирным пловом губы, и генерал чувствовал, что голова его раскалывается надвое.

Естественно, его молчание и надменный вид окружающие истолковывали на свой лад и наперебой старались уверить русского сановника в своей преданности России, государю императору, его великим подданным, в числе которых и он, могущественный губернатор Гянджи, осчастлививший кавказский край как своим присутствием, так и своей заботой о местных жителях.

Великий государь император, великий сын и наместник бога на земле! Безмерно благодарны ему сердца сынов Кавказа. Это отец и друг кавказских народов, он принес сюда просвещенье, он защитил край от захватчиков, он щедро жалует земли и угодья, генеральские чины, он, благородный из благороднейших, опекает мусульманскую религию, и нет границ нашей любви к нему.

Гачаг Наби? Это исчадие ада, он недостоин жевать прах с сапог государя императора, неблагодарный, разве он представляет собой мусульманскую нацию? Это урод в семье, и по первому приказу они возьмутся за оружие, растопчут бунт и принесут голову бунтовщика на золотом подносе.

– Хорош урод!– не выдержал губернатор.– Он стал вторым наместником Кавказа!

Наместник?! Без роду без племени, жалкий, трусливый сын шакала! Хаджар, "кавказская орлица"? Ее уже при жизни проклял аллах, эту легкомысленную и сладострастную женщину, снявшую чадру и оскорбившую народ. Кара скоро настигнет ее. Пусть высокочтимый генерал-губернатор напишет наместнику и самому императору, что они, местные ханы и беки, служат ему верой и правдой и сделают все, отдадут головы лучших своих сыновей, чтобы потушить огонь бунта, жестоко расправятся с непокорными, обрушат на их голову весь праведный гнев мусульманского народа.

– Довольно,– говорил генерал.– Запрягайте лошадей! ^Во всей этой мешанине угодничества и лести, страха и напускной отваги, интриг и сплетен, грязной политики и эгоизма, один секретарь генерал-губернатора оставался невозмутимым, одинаково насмешливым во всех обстоятельствах. Это объяснялось отчасти характером его службы, но этому двадцатипятилетнему светловолосому человеку с юношеским станом, с раскосыми глазами, слегка обозначенными азиатскими скулами нельзя было отказать в уме, хладнокровии при всей безудержности натуры, способной увлекаться внезапными порывами страсти, капризами сердца.

Он был неприхотлив, как всякий азиат, обладал терпением рыси и, ровный со всеми, никогда не сближался с людьми настолько, чтобы затем с болью рвать глубокие отношения. Говорят, у него было небольшое наследство, но во время университетского курса в Петербурге он все промотал на друзей и женщин, ни минуты не жалея об этом. Вернувшись на Кавказ, он пошел на службу к гянджинскому губернатору и стал ждать своего часа, чтобы сделать блестящую, а он был уверен в этом, карьеру. На каком поприще, еще не выбрал, и потому пока стоял от событий несколько в стороне, наблюдая, делая выводы, набираясь опыта.

Не лишенный литературных способностей, он вел дневник и забавлял себя и своих петербургских друзей письмами с Кавказа, перемежая светскую болтовню с тонкими замечаниями о политике, рисовал портреты знакомых, умея находить два-три беглых, но точных штриха; при этом никогда не упускал из виду, что его письма, особенно при нынешних обстоятельствах, просматриваются сыскной службой, что придавало его посланиям очаровательную недосказанность. Вспоминая свою поездку с губернатором, он вскоре писал:

"Нас встречали повсюду так, будто хотели спасти от голодной смерти. Не могу перечислить всех яств, которые подавались к столу, для этого пришлось бы составить десятитомную кулинарную энциклопедию. Я не знал, что больше полито маслом – плов по-кавказски или речи местной знати, обращенные к губернатору. Жареные куры и индейки так рдели поджаренными корочками, как будто стыдились того, что они так мало сделали во славу нашей империи и государя императора. В конце концов у меня пропал аппетит, и я обдирал только лучшие куски; и это было не единственное удовольствие в путешествии. Повсюду мне совали, как секретарю самого губернатора, золотые монеты, и мне, естественно, не хотелось обижать этих гостеприимных людей. Это так же принято здесь, как в России выносить слуге стакан водки, огурец и серебряный рубль на подносе.

Впрочем, было и одно неудобство. На стол ставились вина многолетней выдержки, но мало кто притрагивался к ним, как будто губернатор был самим аллахом, а я пророком Магомедом. Вообще ханжество – отличительная черта всего Востока.

Генерал, обремененный государственными заботами, удрученный какой-то непонятной хворью, был хмур и сух с окружающими. Его можно понять, как и всех других генерал-губернаторов, когда под носом действуют головорезы. Поражаюсь неблагодарности этих бунтовщиков. Для меня нет выше счастья, чем служить государю императору, быть его верным подданным. Как могли отказаться от этого счастья мятежники? Этот Гачаг Наби, о котором я уже рассказывал в предыдущих письмах, вероятно, наглая личность. Он рыскает со своими головорезами по всем окрестностям. Не понимаю только, почему отнятое у богатых он отдает бедным. Потом, может статься, бедные станут богатыми, а богатые бедными, и снова все повторится.

Теперь мы движемся в Зангезур, неподалеку в маленьком городке тюрьма, а в тюрьме сейчас находится жена разбойника Гачага Наби некая Хаджар, прозванная здесь "кавказской орлицей". Поделом этой женщине, которая осмелилась, сбросив чадру, посмотреть в глаза самому императору. Но какие это, говорят, глаза! Какая женщина, эта презренная бунтовщица! Сейчас, по-моему, вокруг нее движутся все события, как планеты вокруг солнца. И, по-моему, власти никак не решат, что же с ней делать. Это всегда так, когда в дело замешана женщина.

Если бы вы видели краешком глаза, как встречали нашу свиту в Шуше, вы, непременно, гордились бы вашим добрым другом! Шуша – восточная древняя крепость. По шрамам, которые украшают ее старые стены, видно что здесь жили храбрые люди. Впрочем, Кавказ вообще храбр по своей природе, но эта храбрость чересчур горячая. Люди здесь так же храбры, как и доброжелательны, и быстро поддаются на ласку.

Одним словом, в Шушу мы вошли как победители, как и надлежит входить представителям великой империи. У меня в глазах зарябило от пышных мусульманских одеяний, блеска золота, парчи, голова закружилась от сладостных речей. И опять роскошно накрытый стол, много всякой травы, которую здесь обожают, царственные турачи, обжаренные на вертеле, налитые соком помидоры, и король всего кавказского застолья – плов!

Генерал был разговорчивее обычного, но сердит. Местные князья горячо уверяли его в верноподданнических чувствах, обещали, что скоро принесут голову Гачага Наби на золотом подносе (в который раз я слышу об этом, как будто голова разбойника находится в местной лавке и достаточно отсыпать горсть монет, чтобы водрузить ее на золотой поднос), приводили в доказательство храбрую гибель нескольких беков в стычке с отрядом Гачага Наби. На что генерал-губернатор резонно заметил, что беки и ханы сложили свои головы в междоусобице и вообще с ним явно хитрят, глядя сразу в две стороны, в сторону гор и в сторону императорских войск. Видимо, сказал губернатор, вы так и ждете, чтобы обе стороны понесли как можно больше потерь. Удивительно, какими умными делают наших государственных сановников дни болезни!

Здесь вмешался в беседу ахунд, что-то вроде нашего священника, чтобы вам попонятнее объяснить. Он сказал, что мусульманское духовенство денно и нощно молится за процветание империи и за славу русского оружия! Похоже, что аллах и наш христианский бог вступили в какую-то родственную связь или начали дипломатические переговоры! Впрочем, слова ахунда не произвели на генерала особого впечатления.

– Ваш аллах так усердно печется о заботах русского государства,– сказал губернатор,– что к мусульманину Гачагу Наби присоединились и христиане, и армяне, и грузины.

– Попы,– прошамкал ахунд,– попы во всем виноваты, попы в черных рясах. Их серебряные кресты вместо того, чтобы отгонять всякую нечисть, служат самому дьяволу, христианские священники погрязли в разврате, прелюбодеянии, грабят народ...

Губернатор, не дослушав, удалился в свои покои. Ах, друзья, как неправ великий Гоголь: разве скучно жить на этом свете?!

От скуки мы не помрем. Со дна души у каждого поднимается неведомый ужас; отчего он, откуда – не знаю. Все, кажется, идет так, как шло, но ужас растет. Я видел однажды, как солдат, не дожидаясь команды для атаки, вдруг вскочил, закричал и бросился в сторону неприятеля, не выдержав ужаса ожидания. Боюсь, что человечество точно так же не выдержит и бросится скоро навстречу собственной гибели..."

Губернатору Гянджи отвели две большие комнаты, увешанные и застланные большими коврами с мягким, густым ворсом. Отослав лакея и секретаря, генерал разделся, затушил свет в маленькой комнатке, оставив всего лишь одну свечу, и лег в постель. Сразу же ожил гадкий, липкий страх перед неизвестностью.

"Как же так, я стоял под пулями и никогда не кланялся им, я шел на дуэли с легким сердцем, а здесь, что со мною, господи? У меня такое впечатление, и оно не оставляет меня ни на минуту, что в постель ко мне заполз скорпион... Чего я боюсь? Меня убьют!– вдруг сказал себе генерал и сел на постели. Меня убьют по дороге в Зангезур. Что стоит разбойникам напасть на наш караван, перерезать всем глотки? Или взять меня в заложники. Боже, какой ужас".

Генерал снова лег, испытывая сильный озноб. Убьют? Но как бы не было хуже. Что он сможет сделать в Зангезуре? Он вконец опозорится. Его унизили наместник и министр, его и дальше будут унижать. Нет, уж лучше смерть. Губернатор поднялся, прошел на цыпочках к столу, открыл ящики для пистолетов, взял один из них.

Одно усилие – и его нет, нет ничего, покой, блаженство. Пистолет в его руке дрожал, обдавая холодом, и он отшвырнул его прочь.

Это была кошмарная ночь, когда он временно забывался, скрежетал зубами, метался, силясь скинуть наваждения, открывал глаза, лихорадочно пытаясь сообразить, что с ним произошло, как его накатанная, привычная жизнь вдруг пошла по ухабам, что с ним сделалось.

Генерал корчился в бреду, как металась в горячечном забытье огромная империя, зашедшая в тупики истории.

Глава двенадцатая

– Все останется при нас,– весело говорила кафанка.– У нас-то и есть всего-ничего! Огород в ладонь, хижина с ноготок! Да будет все это жертвой нашего братца Томаса, нашего друга Аллах-верди Гахраман оглы, и уж, конечно, славного Гачага Наби, прославившего Зангезур, и его жены – великой Хаджар! Не правда ли, Карапет?

– Почему ты меня об этом спрашиваешь?-отозвался добродушно ключник.Страх? Ну его к черту. Один раз родился, один раз и умру. От пули, землетрясения или от твоего ворчания – какая разница?..– Он расстегнул ворот рубахи.– Все равно все умрем.

Такой переход настроения Карапета от страха к спокойствию и ясной мысли мог показаться неожиданным только, для того, кто его не знал. Все неприятные минуты у него были связаны с ревностью, и стоило ему убедиться, что Айкануш, перед которой он до сих пор трепетал как юноша, верна ему, все опять становилось на свои места.

– Я всегда говорил, что в жилах Карапета течет кровь мужчины!– сказал Аллахверди.

– При чем тут кровь,– ответил задумчиво карапет.

Действительно, при чем тут кровь? Разве мы в большинстве своем не одинаковы? Если не считать законченных негодяев, кому понравится быть ключником в тюрьме, держать взаперти людей, часто ни в чем не повинных, и держать по чужой воле. Открываешь засовы, и пока выводят арестованного на допрос, уводят совсем, надолго в чужие края или навсегда из этой жизни, стоишь, потупив взор, стыдишься поднять глаза.

Много ли наберется в тюрьме людей, которые не могли бы с тоской и отчаянием сказать богу: "За что? Господи, за что?" и вор, перестающий в приступе голода понимать, что он делает, и бродяга, не нашедший приюта своей горемычной судьбе, и убийца, попытавшийся защитить свою честь и достоинство,разве не сама жизнь привела их сюда, в холодное царство цепей и побоев? Сколько всего видит ключник?

Работает крестьянин на клочке земли, не знает ни сна, ни отдыха, чтобы хоть немного свести концы с концами, чтобы не слышать по ночам плача голодных детей. Скажет что-то не так хану или приставу, чужую межу нечаянно тронет, в чужом лесу хворостинку поднимет, и вот уже ключник запирает за ним крепкий засов. Ключник видит, как гонят бедный люд в Сибирь за одно неосторожное слово, за одну лишнюю пядь земли, которую хочется прикарманить ненасытному помещику. Ключник видит серые лица крестьян, с глазами обреченными и злыми. Он видит, как жена с детьми прощаются с кормильцем, приговоренным к каторге: женщина с рыданием развязывает кончик платка и протягивает осужденному последнюю трешку, а каторжанин возвращает ее своим детям.

И ключник больше не верит в правду земного суда. Правда всегда на стороне сильных и богатых. И при чем тут кровь? И какая разница, кто ты – христианин или мусульманин? Никто не хочет боли и страданий, все хотят любви и покоя. Все одинаковы – богатые жестоки, бедные – несчастные. При чем тут кровь?

Она была единственной дочерью Магыча из Иссавенка. И была еще подростком, когда на верхней губе ее пробился легкий пушок. Пастух Магыч ужасно возгордился этим и, смеясь, говорил: "Бог мне послал усатую дочь, чтобы Магыч не вопрошал больше бога, почему он не дал ему сына!"

Дочь стыдилась отца. Слезы наворачивались на глаза, когда она видела, как вечерами он обходил дома, как стоял, тяжело опираясь на пастуший посох, пока люди гремели ставнями и дверьми, прежде чем подать ему немного хлеба или лаваша. Отец, почувствовав это, отправился с дочерью в Гёрус на какую-то бекскую постройку подработать.

На гызылдашской дороге встретил Магыча и Айкануш тщедушный Карапет, и она сразила его пышущим здоровьем, сверкающими зубами, сочными, налитыми алой кровью губами. Столько восторга и растерянности было в его глазах, что кафанка весело рассмеялась, и в ее смехе Карапету послышалось обещание. Вскоре кафанка связала с ним свою судьбу. Много лет прошло, а Карапет не мог опомниться от своего счастья, не верил в него и хотел одного, чтобы она любила его хоть частью той любви, которую он питал к ней. И если ключник решился на такое опасное дело, как подкоп из своей хижины, значит, он действительно хотел этого, зная, что Айкануш ценит в мужчинах не столько физическую силу, сколько отвагу и мужество.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю