Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 2)"

Автор книги: Сулейман Рагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

– В конце концов, я некоторым образом частное лицо, – говорил он себе, когда не мог не задуматься, чем все дело пахнет.

– Я врач! Врачи стоят над политикой, над интригами, над борениями светской власти! Мое дело – лекарства и клистиры, а не рассуждения. Я нахожусь на службе у государства. Мне велено – лечи губернатора – я делаю это, засучив рукава. Скажут что иное

– и это мне предстоит выполнить... Я давал клятву Гиппократа и я ее не нарушу. Политика – не моя стихия...

– Ах, найти бы мне такое место на земле, где нет генералов, нет разбойников и нет этих бесконечных проблем!

Но зря он мечтал. Не было таких мест на нашей планете, нет и быть не может.

* * *

У прекрасной Клавдии Петровны были по всем этим поводам свои суждения. Она не винила мужа в том, что у него все из рук валится в последнее время. Что делать? Такова судьба. Не нами она пишется...

Но необходимо было выработать свой взгляд на вещи, свою линию поведения. И она упорно размышляла.

– Ну, допустим, убили офицера, пусть даже приближенного к государю. Но ведь идет война! На ней невозможно без жертв! Всегда на ее алтарь приносят люди свои руки, ноги – а в случае ином – и головы.

Конечно, сейчас эта смерть очень некстати, потому что будет лить воду на мельницу наших врагов. Ведь что самое страшное в глазах светского человека? Это – когда он становится предметом злословья. А злословить при дворе умеют, не сомневайтесь. Тем более, что мы попали в такой романтический край, вести из которого у каждого на языке.

– Как же – горы, горцы, прекрасные черкешенки... Орлы, видите ли, парят... Воды для поправки здоровья бьют из-под каждой скалы... Ах, Кавказ!

Нет, привести бы сюда хоть на недельку десяток светских дам, ничего не видевших в жизни, кроме паркета гостиных и умеющих ловко управляться лишь с собственными турнюрами, длинными шлейфами и не менее длинными языками! Тогда по-другому говорили бы в светских салонах...

Да – ведь не затащишь! Едут сюда либо высокопоставленные лжецы, озабоченные тем, чтобы еще больше подогреть интерес к Кавказу, где они привыкли проделывать свои грязные дела; либо восторженные писаки, поэты, которые ничего, кроме живописных склонов и прекрасных глаз знатных грузинок заметить не в состоянии. Вот и привыкли в свете передавать из уст в уста любую новость "оттуда", с дальних горных отрогов...

Да мало того, что воспевают грузинок, славящихся своей необыкновенной красотой. Хотя, скажем прямо, красавицы Петербурга ни в чем им не уступят, более того. Но вот теперь пошла раздуваться легенда о "кавказской орлице", которая всего-навсего смуглая татарочка с жесткими волосами, разбойница, у которой руки в крови! Услышали бы – да поморщились... Нет, романтика их привлекает! Того и гляди, какой-нибудь борзописец напишет вдохновенную поэму, списки которой будут экзальтированные дамы таскать в меховых пышных муфтах – и цитировать, ахая и закатывая глаза! Там, глядишь, и в Европе не прочь подхватить, повертеть, почесать языками... И невдомек им, что от этой шумихи, которая кажется там вдали, такой невинной, на деле – вред, вред и вред!

Короче говоря – сейчас все пути к отступлению отрезаны. И не стоит мужа на это настраивать. Их возвращение в Петербург не поймут и осудят. Надо здесь все довести до ума, умело разместить все акценты. Придать живописной этой истории нужные повороты и оттенить в ней роли участников. На первом месте, естественно, должен оказаться мудрый и решительный генерал-губернатор! Рядом с ним должна фигурировать неотрывно его верная и добрая супруга, его тихий ангел-хранитель.

Значит, нужно сидеть именно здесь, в Зангезуре, до тех пор, пока этот разбойник Гачаг Наби не будет пойман. И не как-нибудь, а генерал-губернаторскими усилиями. При, так сказать, его личном вкладе.

А "око государево" нужно проводить так, как государь решил. Если велено отправить в Россию в черной повозке и при конвое – значит, так тому и быть. В точности!

Дальше. Церемонию нужно использовать, чтобы вновь показать каждому, кто здесь хозяин. Чтобы кроме генерал-губернатора никто и пикнуть не посмел. Жирные беки, ленивые ханы, толстопузые купцы и вся их многочисленная челядь должны смиренно ждать возле губернаторских покоев, пока он соизволит выйти, дабы принять участие в представлении. При появлении его все должны броситься к нему с верноподданническими чувствами и, утопая в сладких слезах и пышном красноречии, заверить в своей искренней скорби по поводу смерти государева слуги и предложить свои услуги в поимке разбойника, осмелившегося поднять руку на... Подумать страшно!

– Да, – должны заявить они, – каждый из нас готов приготовить саван, перепоясаться мечом и выступить в священный поход! Даже если головы придется сложить!

Примерно так все и происходило в жизни, как рассуждала о том мудрая Клавдия Петровна.

Беки и ханы хорохорились друг перед другом, сыпали угрозами в адрес непокорных, выбирали меж собой достойного передать все их высокие слова и пожелания губернатору.

– Мы готовы сложить голову за российский трон – должен был сказать достойный и доверенный разгневанному генералу.

– Мы сделаем все, что нужно, даже если не один Гачаг Наби, а сотня таких, как он, будет бродить по окрестным лесам. Пусть бы лучше дети наши погибли от руки нечестивого, чем царский любимец; лучше мы со своими чадами и домочадцами всю жизнь будем прозябать в нужде и неудобствах, чем на единый миг печальная весть из наших краев омрачит светлое лицо нашего повелителя. А также ваше лицо, господин генерал-губернатор, и чело вашей нежной супруги, да будут благословенны ваши дни.

– Клянемся! – должен был закончить посланец,– клянемся, что ни один из нас и наших верных слуг не вложит в ножны кинжала и шашки, пока не будет изловлен разбойник Гачаг Наби. Если мы не сможем справиться с голытьбой и мятежниками, то

– не будем мы достойны носить папахи, как это положено истинным мужчинам. Гнев вашего превосходительства жжет наши сердца. Мы уже послали депеши в канцелярию наместника и канцелярию Высочайшего двора, в которых заявили о своих верноподданнических чувствах...

Но что толку во всех клятвах, если проклятый смутьян исчез, как сквозь землю провалился? Одна надежда, что он не выдержит и объявится вдруг возле тюрьмы, где содержится "кавказская орлица"!

* * *

Чтобы все нам стало ясно до конца, нужно иметь в виду одно весьма существенное обстоятельство: ханы и беки легко договорились о том, что должен сказать их посланец губернатору. Дело оставалось за малым – никак не могли решить, кто возьмет на себя это почетное поручение. Не потому, что каждый оспаривал у другого эту честь, а потому, что каждый норовил уступить ее более достойному. Но – браться не хотелось, а отказывались тоже с оглядкой. С одной стороны – самый ретивый мог обскакать других и получить какой-нибудь почетный пост – например, пристава или даже уездного начальника! С другой стороны ведь слухи и до ушей Гачага Наби дойдут...

По этим соображениям купцы скромно жались в сторонке. Зачем им должности? Самое главное в жизни – золото, а не власть, полагали они. Любой начальник, пристав, урядник станет послушным, как теленок, едва заслышит звон монет. Так что, лучше уж быть в тени, но при денежках...

С другой стороны – никому так не страшен разбойник, как купцу. Лавку спалит, товары разграбит – что ж потом, покупать осла и торговать муслином в разнос по окрестным селам? Увольте. У местных купцрв немалые капиталы и дальние связи. Они сами привыкли обирать тех несчастных, кто торгует по мелочи в разнос. Не тот охотник, кто убивает утку, а тот, в чьем казане она сварится!

Так что среди толстосумов красноречивых не нашлось. Они охотно уступили честь вести переговоры более знатным землякам. В конце концов, если потом Гачаг Наби отрежет язык тому, кто взялся за щекотливое поручение почтенного общества – то пусть это будет один из тех языков, который больше всего болтал в эти неспокойные дни.

Шли минуты, десятки минут, которые складывались в часы. Гомон стоял несусветный, а к соглашению так и не пришли... Что тут поделаешь?

Глава шестьдесят первая

Между тем в губернаторской резиденции металась, как тигрица, княгиня Клавдия Петровна, вне себя от ярости, от слабоволия и старческой нерешительности мужа. Именно в тот час, когда он должен быть сильным и властным, он распустил нюни и совсем упал духом. Нужно срочно протянуть ему руку помощи, спасти от самого себя – но как это сделать?

Генерал-губернатор и впрямь был не в себе. Мысли его путались, сердце ныло, память затуманило. Он плохо отдавал себе отчет в том, что делает. Человек, который с ним мало знаком, может и не заметить душевного надлома, потому что выражение лица генерала было, как всегда, надменным и чуть брезгливым – привычная маска не позволяла непосвященным проникнуть в его внутренний мир. Но Клавдию Петровну обмануть трудно! Она слишком хорошо знала, что означает этот остановившийся взгляд и мелкое подрагивание левой щеки.

Да и то бросалось в глаза: за время пребывания в Гёрусе, генерал-губернатор не предпринял ни одного решительного действия, не высказал ни одного сколько-нибудь значительного суждения. А с того момента, как черный гроб поместили под крышу гёрусской православной церкви, князь вообще лишился способности рассуждать. Несдержанное воображение рисовало ему омерзительные картины жуткого оскала разложившегося трупа, и генерал замирал от ужаса и отвращения. Чистый воздух зангезурских гор казался ему пропитанным запахом тлена и ладана. Генерал чувствовал, что ему не хватает дыхания, что почва уходит из-под ног, что жизнь становится непосильным бременем – и возникал раз за разом соблазн – отказаться от борьбы с самим собой, сложить руки и шагнуть с плоской крыши резиденции на гранитные булыжники мостовой...

Сдерживало его лишь единственное соображение – а ну, как не удастся умереть? Упасть-то упадешь, а вдруг господь не пошлет избавления? Оставит доживать век беспомощным калекой, дабы успела грешная душа одуматься и покаяться?

Осознав всю глубину отчаяния, охватившего генерала, княгиня сменила гнев на милость. И вовремя – гнев жен слабое подспорье мужьям! А вот ласковая женская ручка...

– Генерал, душечка...

В голосе ее звучало искреннее сострадание, и супруг взглянул на нее с надеждой.

– Что с тобой, милый?

В самые трудные минуты она говорила ему "ты"; музыкой это отдавалось в измученной генеральской душе.

– Топни ногой, накричи на всех этих хамов, дай зуботычину! И все как рукой снимет.

Губернатор пожал плечами:

– Куда мне...

– Вспомни, что ты боевой офицер, столько раз видел смерть в глаза!

– Смерть не страшна, позор страшен, княгинюшка.

– Да, и потому ты должен командовать всей этой чернью, как раньше командовал полком. Или дивизией! Представь себе, что ты перед фронтом своих славных солдатиков и нужен твой порыв, чтобы они закричали – "ура!" и бросились побеждать!

Генерал улыбнулся, глядя как воинственный огонь загорелся в кошачьих глазах его сиятельной супруги, как раскраснелись щеки в боевом задоре.

– Ну, если впереди у знамени ты, моя любовь!

– Да, генерал! Я впереди! Подымай свое войско в атаку! Его превосходительство губернатор отошел немного от тяжелых дум и даже набрался сил, чтобы пошутить:

– Вряд ли можно считать знаменем ту нухинскую тряпку, с которой ты не расстаешься... Во всяком случае, для российского воинства...

Клавдия Петровна просияла, увидев, что дело пошло на лад. Она решила подбросить дров в огонь.

– Для меня это талисман. Он принесет мне счастье. А, значит, и тебе. Так чем это не знамя?

Генерал вполне пришел в себя. И когда вдохновленная собственной храбростью супруга провозгласила: "Вперед, мой бесстрашный повелитель!", он даже соизволил улыбнуться и, перехватив рассекающую воздух нежную ручку с зажатым в ней и реющим, как настоящее знамя, зеленым куском шелка, приник к ней седеющими усами.

– Твоя доброта, княгиня, растопит ледники Зангезура и расплавит черные камни Гёруса. Ты мой добрый ангел.

– О, наконец я слышу речи, которые уже отчаялась когда-нибудь услышать вновь... Вы, кажется, снова становитесь воином и пылким любовником?

– Да, да – торопливо сказал губернатор, опасаясь, не потребует ли от него доказательств возрождения пылкая супруга немедленно. – Ты воскресила меня. Что ж, пойдем! Нас там, поди, заждались!

Клавдия Петровна посмотрела на него внимательно. Да, похоже, ледник удалось растопить. Во всяком случае, дело сдвинулось. Генерал расправил плечи, взгляд его обрел осмысленность. Правда, походка осталась расслабленной, но это можно приписать легкой хромоте, следу старого боевого ранения.

Не прошло и нескольких минут, как сиятельные супруги показались на пороге резиденции. Сияющие кресты, медали и золотые эполеты генерала и черное платье его жены, повязавшей голову нухинским платком, как чалмой, составляли картину яркую и впечатляющую. Генерал шел медленно и вальяжно. Клавдия Петровна, слегка опершись на полусогнутую руку мужа, высокая и стройная, плыла над землей, еле касаясь ее. Вокруг вилась охрана, сзади следовали наиболее влиятельные чиновники губернии.

Толпа на улице, измученная долгим ожиданием, отозвалась на их появление легким уважительным ропотом и торопливо расступалась.

Следом за губернаторской четой вышагивала другая сановная пара – полковник Белобородое с супругой.

Они шли, отставая от генерала-губернатора чуть дальше, чем этого требовал этикет. Но – как иначе, если, сохраняя на лицах выражения беспристрастия и умеренной, приличествующей случаю скорби, они продолжали меж собой начавшийся задолго до того спор.

Собственно, никакой неясности между ними давно не было. Любовь... О, это слово они давно забыли! Суть разногласий была куда глубже.

Полковник Белобородое, как мы уже знаем, числил себя либералом, даже относил свои воззрения к тем, что были утоплены в крови после восстания на Сенатской площади в памятном декабре восемьсот двадцать пятого года. Сравнение с декабристами льстило уездному начальнику, хотя это сходство было видно только ему самому.

Надо же, чтобы у такого вольнодумца жена стала отчаянной, фанатичной проповедницей монархических идей! Свободомыслие мужа, при всей его умеренности, вызывало в ней бесконечную злобу. Ей доставило бы истинное наслаждение зрелище его страданий, и она досаждала супругу чем только могла.

К тому же – он оказался таким растяпой! Подумать только, не смог справиться с мелкими мошенниками – контрабандистами и разбойниками, угнездившимися во вверенном ему уезде! Допустил, что тлевшее поначалу пламя беззакония и непокорности все разгоралось и сейчас уже бушевало жарким костром, потушить который придется уже совсем иными силами и средствами.

Она стыдилась того, что какой-то неотесанный деревенский чурбан, которого звали Гачаг Наби, бросил именно здесь вызов великой империи и та растерялась, не сумев сразу дать наглецу достойную отповедь... Собственно, растерялась не империя, а слабохарактерный муж Марии, но – что до того, кто конкретный виновник проявленной слабости?

– Если бы мой бестолковый супруг меньше бы проводил времени, вздыхая над пушкинскими стихами о Кавказе, а больше бы занимался тем, что ему положено по долгу службы – не лежал бы сейчас в черном гробу милый моему сердцу Николай Николаевич, зарезанный кинжалом бандита! Подумать только – бравый офицер, настоящий мужчина, истинный слуга императора – заколочен в дубовый гроб. А этот слюнтяй идет рядом со мной, глазеет по сторонам и, кажется, даже изволит веселиться...

Надо же, чтобы именно в этот момент по лицу полковника скользнула мимолетная улыбка, которую он тут же погасил.

– Взгляните на генерала, Сергей Александрович!-прошипела Мария сквозь сжатые зубы. – Вы видите, как он хромает?

– Вижу! – ответил супруг недоуменно. – Так что?

– Вы не знаете, в каких случаях у губернатора проглядывает хромота в походке?

Полковник пожал плечами.

– Только в тех случаях, когда он взбешён! – продолжала Мария свистящим шепотом.

– Что из этого следует?

– Да то, что взбешён он по вашей милости и не замедлит отыграться!

Полковник опять ухмыльнулся.

– Может быть! Если успеет. Ведь может и не успеть, пока... Пришел черед жены недоуменно пожать плечами.

– У меня есть основания думать, что к нему будут применены самые суровые меры.

– Откуда вы' это взяли?

– Оттуда! – возвел глаза к небу полковник, но жена сообразила, что не ангелы небесные внушили ее супругу столь крамольные мысли.

– Что ж, я буду рада, если его расстреляют! Он того заслужил. Подумать только, какой позор...

– А если при этом прихватят и вашего мужа?

– О, я буду благословлять этот день!

– Но ведь возможен и другой исход, – поддразнил разгневанную Марию Белобородое. – Может, меня, как вольнодумца, сошлют в Сибирь, и вам придется сопровождать меня по благородному примеру княгини Волконской и других жен декабристов!

– Ну, уж нет! – возразила она. – Я бы этих родство забывших аристократок тоже вздернула рядом с самыми опасными преступниками!

– Вы опасный враг, Мария!

– И не скрываю этого! Я враг вам на всю жизнь!

– Но – стоит ли тогда опираться на мою руку в этой траурной процессии?

– Не о вас скорбят сегодня собравшиеся, потому я здесь...

– А может, вы держитесь за меня потому, что то же самое делает супруга его превосходительства, шествующая рядом с губернатором? I Мария вздернула нос.

– Вот уж, не образец для подражания!

– Что так?

– Жена губернатора – и является на людях с мусульманским платком на голове! Где же ее приверженность русским обычаям?

– Мария! Не забывай, что не следует быть католиком более, чем папа римский!

– Мне не нужны ваши шутки, Сергей Александрович. У меня есть убеждения, и не вам с ними спорить.

– И предел ваших желаний...

– Да, да! Я хотела бы видеть как весь мусульманский мир корчится под могучей пятой святого Георгия Победоносца и попирается копытами его коня!

Белобородое кивнул в сторону гроба:

– Но за господство надо платить, не так ли?

– Пусть! И даже не кровью одного, самого хорошего человека, а тысячами жизней! Если потребуется – нашим солдатам не привыкать умирать на полях сражений...

Белобородое не сумел удержаться от ехидного ответа:

– Стоит ли браться за столь широкие завоевания, моя воинственная Афина, если с кучкой разбойников наша империя не в силах справиться?

– Ничего...

Уездный начальник насторожился:

– О чем это вы? Не собираетесь ли схватиться с "кавказской орлицей"?

– Вы угадали. Именно с ней. Сама, собственноручно!

– Как?

Мария посмотрела на него уничтожающе:

– Ничего нет проще. Получу у губернатора разрешение побывать у заключенной – а дальше она в моих руках!

Белобородое дернул локтем так, что разбушевавшаяся супруга споткнулась:

– Не вздумайте и впрямь сотворить какую-нибудь глупость! С Гачагом Наби шутки плохи, сударыня!

К этому времени процессия подошла к церкви и потянулась в ее полутьму, где мигали слабые огоньки свечей. Генерал-губернатор подошел к гробу, склонил голову – и тут тошнотворный запах, преследовавший его все эти дни, ударил в нос. Генерал сделал было шаг к выходу – но не посмел, остановился на миг в нерешительности – и вдруг заплакал, низко опустив голову. На него смотрели недоумевающе – это не было сдержанное рыдание мужчины, потерявшего близкого друга, или скупые слезы фарисея, выставившего напоказ мнимое горе. Губернатор рыдал, как ребенок, навзрыд, непристойно, заливаясь мальчишечьим всхлипывающим плачем.

Не об "оке его величества", он, конечно, плакал. О себе. О своем дне сегодняшнем, а пуще того, о том, что ждет его завтра.

Глава шестьдесят вторая

Нельзя сказать, что Гачаг Наби был бездумным храбрецом, которым владеет только голос сердца без участия рассудка. Совсем не так. Он, конечно, понимал всю тяжесть сложившегося положения. Теперь его врагами становились все начиная от наместника и генерал-губернатора до местной знати. Любой хан или бек с радостью пожертвует жизнями десятка своих подданных, дабы изловить опасного государственного преступника и тем возвыситься во мнении начальства.

Пожалуй, единственная кучка состоятельных людей, не пылавших желанием принять участие во всеобщей погоне, были армянские купцы. Эти уже все рассчитали, все прикинули на счетах – косточка влево – ловить, косточка вправо – сидеть и делать вид, что ничего не происходит... Вправо получалось куда больше резонов. Что купцу государева благодарность? Шубы из нее, как известно, не сошьешь...

Но и эти никак не могли и не хотели демонстрировать свое особое отношение к происходящему – зачем гусей дразнить! Потому и они облеклись в траур и, причитая, всячески выражали свое сочувствие господину генерал-губернатору. Можно было подумать, что плачут кровавыми слезами по поводу потери, которую понесло славное российское офицерство.

Но эти хоть знали, где и когда стенать. Они находили способ так пройтись по улицам Гёруса, чтобы простой люд увидел и понял – им, людям деловым, эти игры в убийства и погони вовсе ни к чему. И что смертью этого пронырливого негодяя они, может, даже довольны.

А что? Ведь не будет губернатор всю жизнь держать войска в Зангезуре! Сегодня у нас убили, завтра в другом месте ножичком побалуются... Тогда заиграет полковая музыка, затопают сапоги уходящих, помаячит вдали щетка примкнутых штыков над походной колонной – и до следующего события!

Вот тогда на опустевшие дороги выйдут, как волки перед рассветом, ночные люди. Будут принюхиваться к недавним следам, распознавать – а кто здесь особо злорадствовал? А? Потом будут гореть лавки, мычать угоняемый скот, плакать купеческие дочери... Нет уж. Нужно так, чтобы и нашим, и вашим. Чтобы волки были сыты и овцы целы.

Да, ведь дубов в зангезурских лесах – не перечесть, хватит не на одну сотню гробов. И гвоздей Томас тоже может выковать столько, что всему купеческому сословью достанется!

Умный человек на этом не остановится. То ли заметили ночные люди его лояльность, то ли не углядели в суматохе... Для верности нужно и следующий шаг сделать.

И вот уже пробираются тайные гонцы, разыскивают по селам в старых мазанках тех, кто может снести Гачагу Наби приятную весть – такой-то купец велел передать, что он и сам из народа, потому сочувствует ему всей душой. Больше того – и сердцем, и потрохами купец с ним. Прямо готов бы тоже взять кинжал и присоединиться к Ало-оглы в его отчаянных набегах. Одна беда – годы не те. Зато – чем богаты, тем и рады. Может, нужно Гачагу Наби золото? Пусть только моргнет. Пусть назовет любую сумму, которая нужна, дабы выручить из темницы нашу славную Хаджар. Мы ведь, купцы, всей душой преданы делу кавказских народов, не гоняемся, как некоторые, за золотыми погонами.

Мы всех любим – мусульман и христиан, армян и грузин, чеченцев и лезгин... Лишь бы везли сюда караваны шелк из Ирана, атлас из Самарканда, парчу из Сирии.. Чтобы все могли есть, пить, покупать... А если у кого покупать не на что – мы и ссудить готовы за ничтожные проценты... Нам ведь ничего не надо, лишь бы каждая сделка приносила хоть чуточку прибыли. Если не чуточку, а больше, мы, естественно, не в обиде – в нашем деле всегда рискуешь, там выиграл, здесь проиграл. Иной раз вообще в накладе остаемся... Да ладно! И на это согласны. Пусть денежки наши станут жертвой нашим патриотическим чувствам.

Теперь – почему мы здесь, на похоронах. А как иначе? В миг налетят вороны, расклюют, раздерут на части. Любой хан или бек с белыми от бешенства и усердия глазами, ворвется в дом, размахивая шашкой: "Измена! Измена белому царю!"

Мы такого допустить не можем. Закроют нашу торговлю

– все замрет кругом. Людям есть будет нечего, жажду утолить нечем, одеться не во что. Без торговли нет жизни! Так что, выходит, мы своими поступками заботимся, прежде всего, о благе народов кавказских.

Среди ханов и беков тоже не было единодушия в отношении к разбойникам. Правда, такого изощренного двурушничества, как у купцов, здесь не сыскать. Но Ало-оглы все видел, все слышал и к каждому имел тот счет, которого требовала справедливость. Не по словам судил он, а по делам. Он точно смекал, кто ему истинный друг, а кто просто сладкие слова говорит, храня в сердце ужас.

О, Гачагу нужно быть хитрым и умным политиком, не обольщаться розовой водичкой славословий и не поверить в свою непогрешимость, которую приписывали ему легенды. Десять раз нужно взвесить каждый жест, каждое слово!

Потому он никак не мог принять окончательного решения.

А время шло. Все могло случиться! Например, вдруг бы прислали мощный конвой и увезли бы царские палачи "кавказскую орлицу" из гёрусской тюрьмы в дальние края...

Так что – останется она в руках врагов, или вырвет и унесет в своих когтях ее любимый орел – все решали считанные дни.

Конечно, Гачаг Наби раздумывал не о том, выручать ли ему любимую. О том и речи быть не могло. Он и погибнуть не имел права, пока его честь, его. радость, его подруга были в чужих жестоких руках! Умри он в такой ситуации это было бы больше, чем смертью. Это значило, что он обесчещен, обесславлен, развенчан в глазах народа – и бог знает! Может, его горький пример и другого, еще подрастающего гачага, удержит от решительных действий, когда придет его час!

Значит, в сложившейся ситуации необходимо было действовать, но действовать только наверняка. Уходить от прямых столкновений, не допускать, чтобы невинная кровь лилась под казачьими шашками! Помаячить вдали, нанести удар стремительно, как молния блеснуть и исчезнуть. Однако – пока "кавказская орлица" в плену, все становилось трудно исполнимым... Необходимо срочно освободить ее! Это вопрос жизни и смерти.

Не он один размышлял над сложившимся положением. Его друзья, укрывавшиеся в пещере, тоже думали – но при этом они безоглядно рвались к действиям.

Нет, нет и нет! – останавливал Гачаг Наби то Гогию, то Андрея, рвавшихся предпринять вылазку хотя бы в сторожку Карапета.

– Друзья, не мешайте мне! Я пока не роздал все свои долги и перед братьями-грузинами, и перед братьями – "новыми мусульманами"...

– О чем ты говоришь, Гачаг?

– Кровь Дато еще требует отмщения! Я до сих пор, вспоминая об этом, не могу спать по ночам!

– Ты не прав, храбрец... Кровь Дато отмщена...

– Как?

– Кровь царского офицера вполне оплатила этот давний счет!

– Нет, друзья,– положил Ало-оглы руку на рукоять кинжала, – за каждую каплю горячей крови Дато нужно выпустить из жил вонючую кровь одного царского шакала! И то – этого будет мало.

– Зря ты хочешь взять на себя всю тяжесть борьбы – упрекали его друзья. Если хочешь победить, мы должны действовать совместно.

– Не обижайтесь, друзья мои, но предоставьте мне распоряжаться самому. Для подкопа здесь нужны Аллахверди, Томас, Карапет и Айкануш. Они будут работать, не теряя ни минуты времени и не жалея своих сил... Тем более, что теперь работа пойдет успешнее.

– .....?

– Теперь никто не будет бродить по ночам по дубовой роще и нам не придется тратить время зря.

Гачаг Наби припомнил, какой шум в округе вызвала его последняя операция в роще, недалеко от сторожки – и улыбнулся в пышные усы.

– И потом, сейчас врагам еще не до нас. Они заняты похоронами и сварами, которые разгораются вокруг дележа неубитого медведя. Готовят похоронную процессию, которая, я думаю, будет очень пышной.

– Да, Карапет рассказывал, что завтра покойника отправят в Петербург на черной колеснице...

– Неплохо было бы взглянуть на это зрелище! – сказали в один голос Гогия и Андрей.

– И мне пришло это в голову,– улыбнулся Наби.

– Тогда и я пойду! – объявила Тамара. – Думаю, что мне, художнице, следовало бы внимательно посмотреть на все и оставить картину на память потомкам.

На том и порешили.

Аллахверди и Томас остались заканчивать подземный ход. Остальным тоже были розданы поручения. А передовой отряд смельчаков решил предпринять отчаянную вылазку.

* * *

Тучи сгустились над Зангезуром. Казалось, вся могучая грудь земли напряжена, каждый камень и каждая ветка застыли в тревоге. Не нужно было обладать зрением орла, чтобы заметить спрятанные и тут и там засады. А у перевалов и переправ так и кишели солдатские гимнастерки. Картину дополняли живописные группы всадников на разномастных конях – челядь беков и ханов тоже приготовилась принять участие в том, что происходило.

Более того, в нижнем течении Аракса поставили изгородь, чтобы ни одна живая душа не могла тут прошмыгнуть. Вдоль всей границы Ирана стояли войска, чтобы не дать мятежникам уйти за кордон, пересидеть там тревожное время – и снова вернуться оттуда с лихими набегами...

С Гачагом Наби и его удальцами решили покончить разом. А чтобы даже память о нем искоренить, запрещены были песни и стихи, в которых не то чтобы прославлялось, просто упоминалось его имя, а также имя "кавказской орлицы". За нарушение этого предписания грозили вешать без суда и следствия.

Иначе – все начнется сначала. Будут приставы и урядники опять не спать ночей, набивая себе синяки в жестких седлах, будет уездный начальник с тревогой ждать известий, а генерал-губернатор трепетать перед необходимостью снова доносить государю императору о дерзких проделках бунтовщиков...

Подумать только, стыд какой для громадной империи – горстка голытьбы, буянов, голых и босых – носится по всему краю, оставляя за собой кровавый след, а вся отлаженная имперская машина не в силах с ними справиться!

Сегодня в черном гробу лежит офицер, прибывший из Петербурга по высочайшему повелению, а завтра, глядишь, и самого генерал-губернатора придется, не дай бог, одевать в дубовый мундир!

Глядит-глядит народ, да и смекнет – раз десяток людей, положивших руки на рукоятки кинжалов, наводят такой страх на окружающих и геройствуют безнаказанно – то почему бы и другим не приняться за то же самое? И, может уже пришло время жечь помещичьи усадьбы, ломать кованые двери канцелярий, срывать со стен и вышвыривать в окна императорские портреты? И тогда будут разжжены костры из золоченых рам, и будет в веселом огне, обжигающем холст, корчиться и гримасничать священный лик государев... Нет, нет, нет, такого допустить нельзя!

Пора, пора дать понять всем разбойникам, и не только в Зангезуре, по всему Закавказью, и по окрестным селам, и по большим городам – есть твердая власть с железной рукой и несгибаемой волей!

Тем более, что идут депеши из Петербурга непрерывным потоком. От них бросает в дрожь не только генерал-губернатора, но и самого наместника.

"Прекратить... Задушить... Искоренить..."

И все чаще в них встречается слово, от которого холодный пот проступает: "Допустили пугачевщину на Кавказе..." А затем приказ, в форме, не допускающей возражений: "Невзирая на возможные потери. Патронов не жалеть... Подавить смуту любыми путями..."