Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 2)"

Автор книги: Сулейман Рагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

– Он очнулся, – сказала Клавдия. – Он очнулся! Федор Матвеевич, вам легче?! Федор Матвеевич, вы узнаете меня?

– Узнаю, – сказал обессиленный генерал, пытаясь улыбнуться. – Как ты здесь очутилась?

– Потом, – вмешался врач. – Потом поговорите. Вам нужен полный покой. Вот, пожалуйста, примите это.

Жена приподняла голову губернатора с подушки, и он, как ребенок вертя головой, выпил полстакана какой-то горько-соленой жидкости.

– Какая гадость, – сказал он, откидываясь на подушку. – Какая гадость вся наша жизнь, Клавдия!

– Успокойся, дорогой. Вот доктор говорит, что страшное позади. Кризис миновал. У тебя просто переутомление. Спи! Постарайся уснуть.

– Как там идут бои в Зангезуре?

– Какие бо...

– Все преотлично, – прервал ее врач. – Разбойники в ловушке.

– Нельзя, чтобы наши солдаты входили в близкий контакт с ними, – сказал генерал, вспомнив свои страшные сны. – Бейте их артиллерией, артиллерией. А с флангов тесните конницей.

– Хорошо! – сказал врач. – Я передам ваше указание.

– Ты плачешь, Клавдия? – спросил генерал. ,

– Ну, что ты, милый, – улыбнулась Клавдия, украдкой смахивая слезы.

– Я хочу спать!

– Правильно. Нужно, очень нужно поспать. А проснетесь совершенно здоровым, – произнес врач, поправляя простыню.

–Спит. Пойдемте, сударыня.

– Неужели так серьезно? – со слезами спросила Клавдия, как только они вышли.

– Думаю, что да. Серьезно. Я, кстати, предупреждал вас. У него сильное нервное потрясение. И чрезвычайно опасно продолжать начатое путешествие. Ему нельзя появляться в Зангезуре, нельзя заниматься никакими делами, касающимися бунта. И вообще, мое мнение такое, что генералу нужно немедля подавать в отставку.

– В отставку? – воскликнула генеральша, и слезы ее моментально высохли. Ну уж нет, его враги только этого и ждут! Только не сейчас. Я сама доведу дело до конца. Жена наместника думает, что выиграла, но я ей не дам издеваться ни над собой, ни над мужем.

– Как знаете, – пожал плечами врач. – Я весьма далек от политики. Я только лекарь. Мое дело предупредить вас.

– Может быть, пригласить армейского священника? – спросила Клавдия.

– Смею вас заверить, бог тоже мало смыслит в политике. А священник только напомнит генералу о такой неприятности, как смерть.

– Что же делать, что?

– Я уже сказал.

– То, что вы сказали, это поражение, а я уступать не собираюсь.

–Вы поставите под удар мужа, только и всего.

– Вы забыли, что на мне мусульманский платок. В нужный момент я брошу его перед врагами мужа, и кинжалы лягут снова в ножны!

– Ах, моя дорогая, – неожиданно ласково и покровительственно, как будто они были близки, сказал врач. – Что такое кинжалы в сравнении с политическими интригами.

Врач не лицемерил, когда говорил, что далек от политики. Действительно до поры до времени политика его совершенно не интересовала. Но вихрь последних событий закружил и его. Наместник через доверенных людей дал знать, что если он будет особо заботиться о здоровье генерал-губернатора, то наместник будет ему особо благодарен. Впрочем, врач волен поступать, как знает. В этих словах нельзя было не заметить скрытой угрозы.

Врач, конечно, догадался, чего от него хотят. Надо вывести из игры генерала. Сделать его беспомощным. Для чего это нужно, он до конца не мог понять, но это было нужно наместнику. По-своему он был привязан к губернатору и был многим обязан ему, тайно обожал генеральшу, и теперь, стараясь выполнить указание наместника, от которого зависела вся его будущая судьба, пытался сделать это как-нибудь безболезненнее и не очень идти против своей совести, всех удовлетворить и из всего извлечь выгоду. И здесь единственно правильным было бы уговорить губернаторшу добровольно отказаться от политической игры.

Глава семнадцатая

Внезапная болезнь генерал-губернатора Гянджи, поспешный приезд в Шушу его жены и врача вызвали много толков. Мнения расходились. Большинство склонялось к тому, что генерал, в отличие от многих сановников Российской Империи, ласков по натуре. По словам местного ахунда, генерал с любовью относится к мусульманскому народу Кавказа и его веру даже предпочитает христианской. Несколько ближе к истине были другие, утверждавшие, что наместник специально подослал к генералу своих людей, которые и отравили губернатора, слишком мягко относившегося к местному населению. Словом, пересудов, как это бывает в маленьких городах, хватало.

Хворосту в огонь сплетен подбросила и генеральша, которая явилась в Шушу, повязанная мусульманским платком – келагаи. Ясно, утверждали одни, что генеральша, зная о приверженности губернатора к мусульманской вере, сменила шляпку с перьями на платок. Другие шли еще дальше. Говорили, что сама губернаторша видит истинное благочестие только в шариате. Откуда-то объявились очевидцы, доказывающие, что губернаторша, покрывшись чадрой, посещала мечеть Шахаббаса в Гяндже, чтобы не терять надежды на спасение в этом суетном и лживом мире, заслужить у аллаха какое-нибудь уютное местечко в потустороннем царстве. Кто-то даже уверял, что и купается госпожа не иначе, как сотворив молитву "Аллахмуссал" (будто губернаторша купалась не иначе, как при свидетелях). И хорошеет она с каждым днем потому, что прониклась мусульманским духом.

Более скептически настроенные обыватели забавлялись этими пересудами, заявляя, что она – жена губернатора, и этим все сказано. И точно так же, как жены русских – генералов или не генералов, губернаторша часами стоит на коленях перед иконами, истово крестится, замаливая грехи, которые есть у, каждого; что касается мусульманства, то она его ненавидит так же, как ненавидит любой другой христианин. Более того, как и всякая христианская прихожанка, она очень любезна с попами в черных рясах, даже слишком любезна, особенно на тайных исповедях. А шляпу с перьями просто сорвал с нее ветер, когда она мчалась сюда, и забросил ее в камыши, вот она и прикрыла голову первым попавшимся под руку платком, чтобы не появляться простоволосой.

Нашлись, конечно, и те, кто все понимал буквально. Состоятельные люди покупали у армянских купцов затейливые шляпки и заявлялись с визитом к генеральше.

– Господа, – улыбалась она, принимая очередной подарок,

– зачем же мне столько шляп, у меня же не магазин!

– Рады хоть чем-то услужить! Зачем же прятать свою красоту под этим старым платком. Мы понимаем, что делаем недостойные вас подарки. Но скажите, какую шляпку вы хотели бы иметь...

– Я уже заказала нужный мне убор, и его везут из Петербурга. А пока муж мой болен, мне все равно, в чем ходить, господа, – говорила генеральша грустно, брала очередную картонку и водружала ее поверх груды таких же.

Губернатор Гянджи оправился быстрее, чем предполагал врач.

– Послушайте, – сказал он лекарю, морщась от очередной порции горько-соленой микстуры, – вы действительно думаете, что эта пакость поднимет меня на ноги, или хотите, чтобы я поверил в ваше усердие?

– Для нас не существует чинов и званий, – с гордостью произнес врач. Передо мной больной, и дело чести – изгнать из него болезнь.

– Ну, будет, будет, – добродушно проворчал генерал. – В вашей преданности я никогда не сомневался. Благодарю вас! Я позову, если понадобитесь, – добавил он, давая знать, что хочет побыть с женой наедине.

– Клавдия! – сказал губернатор, когда они остались вдвоем.

– Я доставляю тебе столько хлопот! Тебе бы при твоих годах и красоте блистать на балах, а не возиться со мной.

– Ах, генерал, если бы вы знали, сколько счастья служить вам, быть рядом с вами,– и она припала губами к его руке. Губернатор нагнулся и поцеловал ее золотистые волосы.

– Ты мое сокровище! – растроганно сказал он. – Ты даешь мне силы жить. Погоди, я встану.

Клавдия проворно подала мужу мундир.

– Теперь все по порядку, – сказал губернатор. – Что без меня здесь творилось?

Губернаторша пересказала последние события, слухи, которые до нее дошли, посмеялась над шляпками.

– Кстати сказать, – спросил генерал, любуясь красотой жены.

– Что это вам в голову взбрело надеть мусульманский платок?

– Всякий генерал прежде всего нуждается в армии, – ответила она серьезно. – Нам нужно привлечь на свою сторону как можно больше влиятельных людей. А ничто так не ценят здесь, как уважение к мусульманской религии.

С этой минуты их разговор стал серьезным, так что могло показаться, будто разговаривают не муж с женой, а штабные офицеры, разрабатывающие план генерального наступления на неприятеля. Генерал возражал против того чтобы Клавдия ехала вместе с ним в Зангезур, хотя рядом с нею чувствовал себя спокойнее и увереннее. Он понимал, что его роль стареющего мужа при молодой и энергичной жене, питающей, склонность к политике, будет смешной и глупой, особенно в глазах Белобородова, острого на язык и при случае насмешливо-дерзкого, о ком бы ни шла речь. Не говоря уже о наместнике, который получит прекрасный повод отписать в столицу: дескать, губернатор Гянджи настолько стал беспомощным, что даже свои государственные дела вершит с помощью няньки. Словом, со всех сторон присутствие жены было бы нежелательным.

Но доводы его жены были не менее логичны. Во-первых, никому никакого дела нет до их супружеской жизни и до того, путешествуют они вместе или порознь. Во-вторых, появление в Зангезуре губернатора с супругой лишний раз доказало бы всем, что генерал не делает из последних событий трагедии, уверен в своих силах, и считает свою поездку почти прогулкой, объясняет желанием немного развеяться и порадовать жену новизной впечатлений. В-третьих, ее преданность мужу и исламский платок на голове вызовет симпатии местных именитых людей, а это сейчас крайне важно. И, наконец, только она, женщина, способна спокойно, наедине поговорить с пленницей, "кавказской орлицей", может склонить ее на свою сторону, во всяком случае выведать ее планы и планы мятежников.

– А стоит ли говорить с ней? – задумчиво произнес генерал.

– Не лучше ли перевезти ее просто в Гянджинскую тюрьму, а затем тайно вывезти в Петербург, чтобы она не смущала умы этих дикарей?

– Уверенность в себе хороша до известных пределов, – заметила Клавдия, дальше она переходит в самоуверенность, что уже гораздо хуже. Ты военный человек, и тебе должно быть понятнее, чем другим, что перевезти такую пленницу из тюрьмы в тюрьму, да еще на такое расстояние, да еще при мятежниках, которые следят за каждым нашим шагом, дело хлопотное, если не сказать невозможное. В какой бы тайне мы это ни держали, слухи просочатся. И тогда никакой конвой не сможет уберечь нас от налета.

– И то правда, – грустно сказал генерал. – Но нужно же что-то предпринять!

– Прежде всего – окончательно выздороветь! – улыбнулась Клавдия и увлекла генерала на балкон.

Древняя Шуша жила обычной своей жизнью. Пестрел яркими красками базар, по узким улицам крепости проходили одинокие жители, на минарете появился и тут же исчез человечек в чалме, слегка курилась дымком куполообразная баня.

– Хорошо, – мечтательно вздохнул генерал. – А может, и не выдумывать ничего. Возвращайся в Гянджу! Я выполню формальности и выеду следом. А потом вернемся в свое имение.

– Все так и будет, – мягко возразила Клавдия. – Но прежде надо сделать так, чтобы твои противники были укрощены. И тогда можно, посмеявшись над их беспомощностью, подать в отставку.

Генерал осторожно тронул золотой локон ее волос.

– Может, ты и права. Очень может быть, – тихо произнес он.

Глава восемнадцатая

Князя Белобородова осаждали горькие мысли. Он всю жизнь чувствовал себя одиноким, хотя имел много приятелей, был любим женщинами и обладал спокойным и веселым нравом. Но привычка смотреть на жизнь серьезно и всерьез воспринимать каждого человека, кем бы он ни был – дворянином или холопом, столичным жителем или туземцем, в последние годы все более мешала ему. Вовсе не прогрессивные философские идеи, не приверженность к революционным теориям сделали его либерально настроенным государственным чиновникам, а обыкновенная христианская и не христианская даже, а древняя человеческая заповедь: люби ближнего, как ты любишь самого себя. Об этом он думал, когда старался быть справедливым в делах государственных, в отношении к подчиненным, к местному населению, это он имел в виду, когда предложил наместнику свой проект организации самоуправления Кавказа.

И не в первый раз оказался непонятым всеми. Местное население, особенно простолюдины, хотя и относились к нему с уважением, все же не доверяли ему, видя в его поведении какой-то подвох, уловку; люди его круга с опаской слушали его рассуждения о пользе свободы и просвещения; женщины стали находить его скучным, Друзья сторонились. Это стало особенно ощущаться сейчас, когда вместе с мятежом свалились на князя тысячи забот, и недоверие к нему проявлялось в любой мелочи.

"Докатился, – думал Белобородое каждый раз вынужденный принимать Кудейкина, который наделен был особыми полномочиями и досаждал ему чуть не ежедневно. – Какой-то офицеришка, которого в другие дни я не пустил бы даже на порог своего 'дома, смеет меня поучать. Какая, однако, мерзкая личность. Не глаза, а какие-то мутные лужицы. Бедная матушка Россия!"

А "око его величества", Николай Николаевич, вошел тем временем во вкус своего положения. Ему нравилось внушать страх, ужас своими вопросами, загадочным молчанием, своим бесконечным "Так, так, милостивый государь!" Даже омерзение, которое он читал в глазах людей, он воспринимал как награду за тяжкую и беспорочную службу государь-императору.

В последние дни, всегда склонный к бражничеству, он пил безбожно. Карапет старался вовсю, изображая угодливого слугу, который всячески желает ублажить господина.

– Все, хватит! – грохал кулаком по столу служитель охранки.

– Баста! Убери эту бутылку к чертовой матери!

– Как вам будет угодно, ваше превосходительство!

– Тысячу раз говорил тебе, что я пока не "ваше превосходительство", экая ты бестолочь. Но ничего, скоро, скоро все услышат о новом начальнике Зангезура! Пойдешь ко мне в лакеи? Пойдешь, сукин сын! Подожди, куда уносишь бутылку?

Противно морщась, рыча, он опрокидывал стакан и, уставившись на Карапета помертвевшими глазами, заводил приятные ему разговоры о женщинах. Как всякий некрасивый мужчина, он считал себя сердцеедом: в письмах к друзьям в Петербург он постоянно сообщал о все новых и новых победах над горячими, страстными кавказскими женщинами, хотя сам как огня боялся женщин. И всякий раз, когда напивался с Карапетом, вожделение его обретало предметность: он уговаривал ключника пойти в гости к его жене, чьи мощные бедра, алые губы и высокая грудь не давали ему покоя.

– Она и сама часто спрашивает о вас, – лукавил Карапет.

– Все хочет видеть вас у себя в гостях, ваше превосходительство. Да только, видите ли, нехорошо нам идти пьяными. Она о вас такого мнения, такого мнения, ваше превосходительство, и нехорошо будет являться в пьяном виде. Вот давайте завтра с утра отоспимся и пойдем. Она будет так рада!

– Ладно, пшел вон, ублюдок! – говорил окончательно одуревший от водки капитан и садился писать донесение.

Была особенность у этого жалкого человека – при любом опьянении он мог ясно, трезво и логично мыслить, когда речь шла о его службе. Его донесения отличались четким слогом, были точны. Кудейкин правильно оценивал внутренний механизм событий, расстановку сил, выделив обоюдную нерешительность повстанцев и правителей Кавказа, колебания местного населения, которым двигало сочувствие к бунтовщикам и в то же время страх перед расплатой; он верно охарактеризовал политическую беспомощность краснобая Белобородова и чрезвычайную важность жестких и даже жестоких мер против пленницы Хаджар, считая, что без нее мятеж будет обезглавлен. Словом, ум его был в определенном смысле недюжинным, и это более всего раздражало Белобородова. Когда Кудейкин получил известие о прибытии в Зангезур генерал-губернатора Гянджи, он тотчас же посетил Белобородова.

– Ваше превосходительство, – сказал он, нагло усаживаясь напротив и закидывая ногу на ногу. – Осмелюсь предложить вам некоторые административные меры в связи с прибытием сюда генерал-губернатора.

– Предложите, – с ненавистью произнес Белобородое. – К сожалению, то, что вы предлагаете, иногда бывает весьма разумным.

– Почему же – к сожалению? – улыбнулся ядовито Кудейкин.

– Это уж как вам хочется... Говорите же!

– Вот я как думаю. Вы согласитесь с тем, что прибытие такого высокопоставленного лица с чрезвычайной миссией требует строжайшего порядка. Войска нужно привести в полную боевую готовность. Усилить дозоры, перекрыть все возможные ходы и выходы из населенных пунктов. Господи, князь, откуда у вас такой замечательный чубук?

– Перестаньте паясничать, – устало сказал Белобородое. – Допустим, здесь вы правы. Но вы совсем не за этим ко мне пришли. Я вас уже слишком хорош знаю.

– Вот именно, – снова улыбнулся Кудейкин и, поднявшись, прошелся по кабинету.-|Мне нравится, что мы понимаем друг друга... Видите ли, у нас в тюрьме сейчас содержатся два крестьянина, обличенные в умышленном поджоге господского дома. Напишите распоряжение. Крестьян расстрелять, – голос капитана зазвенел. – Расстрелять прилюдно, согнать на казнь толпу. Это урезонит туземцев, поселит в них ужас. А нам поможет поддерживать порядок.

– Ну уж нет, капитан, этого я не дозволю.

– Другого ответа я не ожидал от вас, князь. Но подумайте о своем положении. Как политик, вы дышите уже на ладан. И только чрезвычайные меры спасут вас. А здесь такой случай... Ни одна живая душа не узнает, что на расстреле настаиваю я. Губернатор и сам наместник воспримут это как ваше усердие и поймут, что вы начали исправлять свои ошибки... Видите, как я пекусь о вас.

Князь побледнел. "Сейчас я пристрелю этого негодяя" – подумал он.

– Не пристрелите, – поразил Белобородова ответом Кудейкин. – Вы не трус, далеко не трус. Но то, что происходит, выше вашего понимания. А не понимая, что к чему, вы ничего не делаете.

"Какой гениальный мерзавец",– подумал Белобородов и его объял вдруг ужас, словно он увидел у себя на столе застывшую перед броском змею.

– Убирайтесь! – очнувшись, сказал Белобородое.– Не вводите меня в грех.

– Слушаюсь, ваше превосходительство, не вводить вас в грех,– ответил Кудейкин, гримасничая.– Итак, решено, я готовлю этих бродяг к расстрелу. С распоряжением вы, надеюсь, не заставите ждать... Прощайте!

"Боже мой, – думал Белобородое. – Что за несчастная, что за варварская эта страна. Что за мерзости творятся вокруг. Неужто, господи, не видишь ты этого?"

Глава девятнадцатая

Весь день Белобородое был под впечатлением тяжелого разговора. "Ведь расстреляет, мерзавец, этих бедолаг! Вот незадача, – думал князь. – Как на грех, именно у него в уезде должны были объявиться бунтовщики. Вот вам благодарность за все, что он сделал для этого народа. Нет, толпа, она всегда остается толпой. Чернь – всегда чернь. Надо же было думать о всяких глупостях, вроде какого-то самоуправления! Карьера! Черт с ней с карьерой, покоя нет... Теперь сиди и думай, как встречать Федора".

Эта проблема вообще князю казалась неразрешимой. Встречать генерала, как старого знакомого, приятеля, дворянина или сделать вид, что воспринимает его прибытие, как приезд гостя, – какие это толки вызовет, что сам Федор подумает. Держаться официально, но буднично, так, будто ничего ровным счетом не случилось, вероятно, смешно: кого сейчас обманешь, кроме самого себя? Выйти с петицией на дорогу, встречать свиту генерала хлебом и солью, греметь салютами – пошло. Не дети же они, в конце концов, играть в оловянные солдатики.

А потом, миссия губернатора – миссия ясная. Вероятно, Федор сам вызвался перед наместником приехать сюда, разобраться в обстановке, помочь ему по старой дружбе. Что же, можно только благодарить за эту услугу. Положение действительно обострилось, и такой политик, как губернатор, да еще симпатизирующий ему, как нельзя кстати. Если бы Белобородое хоть на минуту мог представить себе, как глубоко он заблуждается, возможно, дальнейшие события развивались бы совсем по-другому.

Тем временем губернатор Гянджи собирался покинуть Шушу. Чувствуя себя слабым, он старался тем не менее казаться бодрым, пробовал шутить, строил оптимистические планы, но все, кто его окружал, ощущали, что былой воли в нем более нет.

С утра самые знатные люди Шуши пришли с визитом к губернаторше. Начали с того, что рассыпались в изъявлениях преданности, которые она выслушала внешне спокойно, но внутренне ликуя. Затем ей было преподнесено золотое кольцо с большим, необыкновенной чистоты бриллиантом. Чего это стоило? По крайней мере нескольких тысяч ограбленных крестьян, пухнувших с голоду детей, десятки доведенных! до нищеты сел.

После чего именитые люди Шуши представили губернаторше своих жен. Принимая благосклонно поклоны, рабскую лесть, видя восхищенные глаза женщин, в которых таилась бешеная искорка вечной женской ревности и соперничества, Клавдия чувствовала себя царицей во всем блеске и могуществе, в окружении подданных, и в ней укрепилось стремление во что бы то ни стало выиграть эту игру, вернуться в Гянджу на белом коне, как она мысленно это назвала, с губернатором, который сумел посрамить всех врагов, подавить наглый бунт черни и заслужить одобрение самого государя.

Вперед выступил ахунд, наиболее мудрый и почитаемый житель Шуши. Выбравшись из завитушек восточного славословия, высказавшись совсем не по-религиозному о красоте Клавдии, ахунд приступил к делу. Оно заключалось в том, что местная знать очень хотела бы сопровождать генерала в Зангезур. Так будет безопаснее для высокочтимого губернатора. Они, благодарные подданные великой России, хотели бы доказать свое усердие, принять участие в важных государственных делах, а, если понадобиться, сложить головы за генерала и за его именитую и столь блистающую умом и красотой супругу, признанную шахиней в здешних краях.

– Право, не знаю,– отвечала Клавдия.– Не знаю, как это воспримет генерал. Вы же знаете, он целиком в заботах, не любит лишних почестей и блеска!

Но внутренне она была давно готова к этому, и ей не составляло труда лаской, кокетством, логикой убедить мужа в необходимости принять в свою свиту именитых людей Шуши.

– Так будет прежде всего безопаснее, – сказала она, ставя последнюю точку. – Ваш фаэтон затеряется среди других. И случись, не приведи господь, нападение разбойников, мы всегда сумеем в толчее ускользнуть.

– Хорошо, – сказал генерал, – распорядитесь.

Генеральша, едва сдерживая нетерпение, гордо вошла в залу, взглянула рассеянно на склоненные головычи сказала, что генерал дал свое соизволение, заранее благодарит за готовность встать на его защиту, но он бы был рад, чтобы ему излишних почестей не оказывали.

В полдень вереница золоченых фаэтонов, карет, пролеток, окруженных тесным строем военного конвоя, выедала из Шуши и направилась в сторону Зангезура. Покачиваясь на мягком сидении экипажа, генерал думал о своей встрече с Белобородойым. Впечатление о разговоре с наместником уже начинало несколько сглаживаться, и он теперь был не так зол на князя. Полное равнодушие он чувствовал и к бунту, и к судьбе губернии; он устал, и единственное, чего ему хотелось, поскорее закончить неприятную, но обязательную процедуру официальных встреч, разговоров, решений и прочей чепухи, которая не имеет никакой ценности в человеческой жизни. К такому выводу пришел генерал во время болезни, почувствовав холодное дыхание смерти, и это чувство все более и более в нем укреплялось.

Генеральша, украдкой любуясь подаренным ей кольцом, хладнокровно обдумывала свои дальнейшие действия. Она для начала смутит и перетянет на свою сторону Белобородова, сделает его мягким, как воск. И через него же проведет несколько карательных мер против местного населения. А там будет видно, как убрать с дороги князя, и весь успех подавления бунта, или, на худой конец, подкупа "кавказской орлицы", которая должна будет разоружить мятежников, приписать генералу.

Над ними стояло прохладное солнце уходящего лета. Первый багрянец мелькал в обступавших их лесах. И все кругом было так покойно и светло, как будто и не было никогда в этом мире ни крови, ни насилия.

Глава двадцатая

Вершина горы Сара-баба, окутанная синим лесом, находилась в шагах ста от крутого излома дороги, ведущей в Гёрус. Стояла безветренная погода, в горах лежала великая тишь. Никто бы и не подумал, что здесь, в густых зарослях дикого терна, орешника и граба, таятся сорок вооруженных всадников, зорко всматривающихся вниз.

Гачаг Наби стоял у выступа скалы, временами поднимая к глазам полевой бинокль, один из первых его военных трофеев. Ничего не заметив, Ало-оглы поворачивался к Бозату, который поводил ушами, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, и успокаивал скакуна легким похлопыванием по крупу; Бозат выгибал шею и старался схватить хозяина мягкими, теплыми губами за руку. Это была их давняя игра.

Предводитель восставших ничего еще не решил. Вначале он хотел, как только услышал о путешествии генерал-губернатора Гянджи в Гёрус, напасть внезапно на свиту конвойных и взять генерала заложником, а если, как говорят, и жена с ним, еще лучше, – увезти в горы и жену. Цена залога так еще более возросла бы. Но, поостыв, Гачаг Наби понял, что в этом немного смысла. Во-первых, неизвестно большая ли охрана сопровождает губернатора. Если казаков будет много, может завязаться длительный бой, что в планы восставших не входило. А потом, где гарантия, что власти будут торговаться за губернатора. Время сейчас такое, что заложников не торопятся выкупать, зато отомстить могут: казнят Хаджар, и этого Наби себе никогда не простит.

Затеять перестрелку, убить нескольких казаков, а посчастливится, и генерала, а затем уйти, тоже не имело никакого смысла. Дразнить войска мелкими уколами не стоит: следует поберечь силы, сохранить каждого человека для будущих испытаний. И, вообще, можно ли рисковать сейчас, устраивать шум, когда его друзья ведут подкоп под гёрусскую тюрьму. Лучше не возбуждать власти, усыпить их бдительность. Ну, а с другой стороны, люди ему могут сказать: долго ли мы будет отсиживаться в кустах, Наби? Мы ведем себя не как мужчины, не как народные мстители, а как стыдливые девушки, украдкой поглядывающие из-под чадры на то, что творится вокруг.

У горизонта появилось легкое облачко пыли, и скоро вдали, на дороге, показались первые вооруженные казаки, за ними пролетки, фаэтоны, кареты, снова казаки, снова фаэтоны, и опять гарцующие всадники. Гачаг Наби весь напрягся и поймал в бинокль первый ряд конвоя. Угрюмые бородатые лица, огромные морды лошадей, грызущих удила и роняющих белое пено с раскрытых губ, безучастные кучера и форейторы; непомерно толстый господин, богато одетый, дремал, мотая головой, скрестив для удобства руки на животе; далее быстро тараторили что-то, смеясь, два молодых человека в легких городских костюмах. Это было похоже на сон: люди были рядом, стоило протянуть руку, но ничего не было слышно, ни звука голоса, ни одного удара копытом, ни шелеста шин.

Где же генерал? Гачаг Наби покрутил окуляр и снова поднял бинокль. Вон тот – высокий и важный. Нет, генерал вероятно в военной форме, не на свадьбу едет. Куда же его запрятали? И вдруг Гачага Наби точно обожгло. У одного из фаэтонов на статном коне ехал красивый молодой человек в черкеске. Ало-оглы опустил бинокль, потом снова поднял. Не могло быть сомнений! Это его обидчик. Бинокль несколько размывал черты его лица, но от этого они стали еще красивее: тонкий, с горбинкой нос, щегольские усики, надменно поднятые брови; изредка, свешиваясь с седла, молодой красавец что-то говорил в сторону фаэтона с опущенным верхом. Его сам аллах послал мне, подумал побледневший Гачаг Наби. Сейчас они рванут лошадей, и в миг он будет рядом со своим врагом; лезгинский кинжал у него острый, рука верная, а там – будь, что будет.

Короткий приказ уже готов был сорваться с губ, как вдруг в стеклах бинокля мелькнули совсем рядом генеральские эполеты. Генерал ехал в открытом фаэтоне. Ничего особенного в нем не было, генерал, как генерал, но сидящая рядом женщина приковала внимание Гачага Наби. Не красотой, не роскошным одеянием, а платком келагаи, обыкновенным местным платком.

Гачаг Наби смотрел не отрываясь, забыв о Генерале, о своем обидчике. Что-то смутило его в этом платке. Жена генерала, но почему в таком головном уборе? Да еще на виду у всех! Мусульманская женщина, но тогда почему рядом с губернатором, почему в таком открытом платье? Что за загадка такая! Какое у нее красивое лицо и волосы, кажется, золотые, локон выбился из-под платка.

И вид царицы.

И тут Гачаг Наби понял, даже не понял, почувствовал, почему так взволновал его этот исламский платок. Именно на такой манер подвязывала его Хаджар, не пряча своего лица. Сердце Наби заныло. Что, если это ловушка для Хаджар? Трудно сказать, какая, и что может погубить "кавказскую орлицу", которую не испугали ни солдаты, ни жандармы, ни оковы темниц.

Что же это я, подумал с тоской Гачаг Наби. Что я думаю о каком-то женском платке? Странный ты человек, Наби! Женщина всегда женщина, и какая разница, какой платок она носит. Нужно действовать. Достаточно сейчас свистнуть, чтобы его люди ураганом хлынули с горы, смяли, опрокинули казаков. И тогда он расправится со своим давним врагом, возьмет в плен губернатора и разрешит загадку этого проклятого платка.

Но Гачаг Наби не двигался, бинокль провис на ремне, звякнув о рукоятку кинжала. Рядом презрительно пофыркивал Бозат. Бойцы встревоженно и недоуменно поглядывали на своего вожака. Последний конник исчез за крутым поворотом дороги, и на ней осталась только оседающая бурая пыль.

Предсказания генеральши о магической силе ее платка начинали сбываться.

Глава двадцать первая

Кудейкин, как и всякий жестокий человек, был крайне сентиментален и набожен. Безо всяких колебаний, вопреки запрещению Белобородова, он решил расстрелять крестьян, обвинявшихся в поджоге господского имения, и, сделав приятный сюрприз прибывающему генерал-губернатору, доказать свое усердие, не имеющее границ, когда речь идет о безопасности Отечества, утвердить свою могущественную, хотя и неофициальную, власть над зангезурским уездом. Но при этом капитан хотел, чтобы все было сделано по-человечески, по-христиански, то есть освятить казнь обреченных посещением духовника, исполнить даже их последнее желание, скажем, дать им по стакану вина перед смертью.

Гуманные намерения капитана встретили неожиданное препятствие. Утром, в вычищенном мундире, торжественный и серьезный, он явился в тюрьму и велел доставить армейского священника. И здесь началась путаница. Приговоренные были мусульманами, и священник их/исповедовать не мог. Кудейкин не знал местных обычаев и послал мальчугана, который с недавних пор стал понемногу прислуживать ключнику Карапету, за муллой или за каким-нибудь другим духовным лицом. Тот ушел и исчез, потом ушли еще двое/солдат и тоже пропали. А затем прискакал вестовой и сообщил, что генерал-губернатор на подъезде к Гёрусу и через полчаса будет здесь. Взбешенный Кудейкин за десять минут успел избить приговоренных до полусмерти и отправился на маленькую главную/площадь перед канцелярией начальника Белобородова. Никогда не видел еще Гёрус столь пышной свиты: казаки запрудили площадь и окрестные улицы; блестящие экипажи простирались от канцелярии до окраин города. Но встреча была скомкана. Князь Белобородое в парадном мундире, бледный и грустный, сделал несколько шагов навстречу губернатору и по всей форме приветствовал высокого гостя. Кудейкин видел, что Белобородое не понимает сам толком, что говорит, а генерал его не слушает. Вид губернатора его поразил. Полгода назад ему довелось видеть генерала: это был цветущий мужчина со спокойным и насмешливым выражением лица, с властными движениями, легкостью и быстротой проницательного взгляда. Теперь это был старик. И Кудейкин понял, что все его надежды привлечь на свою сторону губернатора, найти в нем могущественного покровителя, – бессмысленны.