Текст книги "Орлица Кавказа (Книга 2)"
Автор книги: Сулейман Рагимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
Вот какие последствия мог иметь тот, на первый взгляд, совсем незначительный случай, когда веселое братство грузинских художников, опорожнивших перед тем не один кувшин доброго старого -кахетинского, придумали написать замечательную картину, изображавшую и прославлявшую орлицу Кавказа! Кто мог знать тогда, что при имени этой орлицы будет содрогаться двуглавый орел...
Нет, было бы преувеличением даже с нашей стороны, хотя мы беззаветно любим и Гачага Наби, и Хаджар-ханум; было бы преувеличением сказать, что именно они пошатнули мощь империи, простершей свои крылья от одного океана до другого. Но время было такое, что грозный корабль уже дал течь! Грозные пушки с палубы еще взирали надменно на все вокруг, готовые превратить цветущие берега в дымящиеся развалины; но в трюме уж капала со всех сторон вода, бежали веселые ручейки по заросшим склизким дубовым шпангоутам. Такое было время!
И не будем изображать дураками или глупцами тех, кто бегал по палубе в поисках спасения, они многое понимали. Потому и намерены были сражаться за свою жизнь и достояние до последнего.
Потому они и слали грозные приказы, чтобы все разбойники были пойманы и обезглавлены.
– Хватит играть в прятки с этим вашим Гачагом Наби! Хватит создавать легенды, которые возносят драных кавказских черных кошек до романтических образов. Нечего лепить орлиные крылья тем, кто должен подобострастно мяукать у заднего крыльца! Все хижины, где могут укрыться смутьяны, – предать огню! Если в землянке их кто приютит – землянку срыть!
Пусть дрожит земля под солдатским сапогом. Господи! Финляндию захватили, Польшу усмирили, вошли в Манчьжурию, разгромили турок на Черном море, потеснили Иран с его давних позиций – а тут, на тебе! От абреков, от нехристей немытых в собственных пределах – и такое унижение, господа!
Снова и снова летели распоряжения по проводам, везли их в сумах нарочные, передавали из уст в уста одно и то же:
– Взять! Арестовать! Уничтожить!
... Но не только в верхах началась мышиная возня. И на месте поднял голову всякий темный люд. Им тоже досаждал Гачаг Наби, и хотелось былой тишины и покоя.
Почтмейстер Гёруса забегался. За все долгое время пребывания его на ответственном посту, он впервые столкнулся с такой лавиной документов, всколыхнувшей и затопившей вековую полудрему уездного почтового отделения. Длинное лицо чиновника, казалось, вытянулось в эти дни еще больше; аккуратный пробор прилизанной шевелюры покрылся испариной. Самое поразительное – получать обильную корреспонденцию было некому!
Занятый стремительными событиями, уездный начальник перестал посылать на почту отставного солдата, обычно выбиравшего здесь скудный улов циркуляров и запросов, адресованных полковнику Белобородову...
Но больше всего проблем возникало с почтой, адресованной генерал-губернатору. Она скапливалась уже мешками, и до нее, казалось бы, никому не было дела.
И, наконец, последний источник страхов почтмейстера – это неожиданное соображение, что этой, никем не востребованной почтой могут вдруг заинтересоваться сами разбойники, послужившие объектом и поводом столь обильной переписки.
– Ага! – представлял себе длиннолицый и заранее потел от страха. – Ага! Вот ты где! – скажет длинноусый Гачаг Наби, ворвавшись в контору среди бела дня.
– Здесь про меня всякие гадости пишут, убить меня приказывают, поносят всячески – а ты, негодяй, бережешь эти дрянные бумаги? Значит, и ты помогаешь моей поимке? Да?
И чиновник вскрикивал, ощутив вдруг холод знаменитого лезгинского кинжала Ало-оглы, уже как бы приставленного к почтмейстерскому горлу.
– Ну-ка, прочитай, прочитай, какие козни нам готовят враги!
– говорил воображаемый Гачаг Наби, поигрывая острой сталью.
– Раскрой нам все заговоры этих ублюдков и шакальих детей! Готовый было пискнуть, что он не имеет права нарушать тайну корреспонденции, почтмейстер даже в своих страшных снах вовремя одумывался и душил в себе это неуместное должностное рвение. И начинал лихорадочно вскрывать письмо за письмом, подробно перечисляя, как и где приставы обещают срубить буйную голову Гачага и поднести ее казне в обмен на равную по весу меру золота...
Нет, надо было на что-то решаться. Тем более, что пакеты все шли и шли. Один за другим прибывали курьеры из Евлаха в Шушу, из Шуши в Гёрус. А так как губернатор упорно никого не желал принимать, то и секретные пакеты тоже скапливались у почтмейстера, что уже было нарушением всех правил.
Телеграф – и то не справлялся с необычной нагрузкой. Надо сказать, что столбы еще выдерживали, но провода не раз рвались в эти дни – .наверное, от непривычной нагрузки. Во всяком случае, то, что они звенели жалобно рано утром и поздно вечером – это почтмейстер слышал сам, когда выходил в неурочные и непривычные для себя часы остудить пылающую голову.
Кто только не слал телеграммы! Сельские старосты интересуются, когда отправится процессия, дабы выйти на пересечения дороги и отдать дань уважаемому покойнику; владетельные помещики из соседних уездов любопытствовали, успеют ли и они ко времени похорон, дабы омочить слезами свои черные шелковые платки и выказать усердие на службе царской. И так далее... Короче, медлить было нельзя. Потому, посовещавшись предварительно с начальником уездной канцелярии, почтмейстер решил, что настала пора действовать. Нужно вырвать из летаргического сна и обезумевшего генерал-губернатора и погруженного в мрачные раздумья уездного начальника. В конце концов, может, в этом ворохе бумаг окажутся одна или две, которые действительно нужны и исполнение которых не допускает ни минуты отлагательства? Может, наконец, в одном из секретных пакетов лежит предписание отменить траурную церемонию вовсе и наскоро предать тело "земле? Все может быть! Пути начальства неисповедимы! И чем оно выше, тем меньше вероятность угадать его сиюминутную волю.
Почтмейстер и начальник канцелярии решили отправиться на прием к губернатору и полковнику. В дом, где располагалось начальство, пробраться было невозможно из-за усердия местного дворянства, осаждавшего парадные подъезды, дабы в любую секунду иметь возможность доказать свое безграничное рвение. Однако, оказалось, что все усилия напрасны. Обе начальствующие персоны уже отбыли в церковь.
...Между тем, пока в церкви возносились последние мольбы, адресованные к господу богу, беспристрастно взирающему на происходящее с высокого церковного купола, расписанного десять лет назад знаменитым художником из Еревана, генерал-губернаторша вдруг остановила свой острый взор на супруге уездного начальника и сделала ей знак приблизиться.
Обе высокие дамы отдалились на шаг от группы чиновников, столпившихся у гроба.
– Пренебрежем условностями, сударыня, будет считать, что вас представили мне вполне официально. В такой глуши можно пренебречь многим, не так ли? Я рада случаю переговорить с вами. Супруга полковника Белобородова склонила голову.
– Як вашим услугам, ваше превосходительство. Княгиня сделала легкую гримасу:
– Ах, оставьте это титулования, душенька. Меня зовут Клавдия Петровна. А вас, если разрешите, я буду звать Машенькой, хорошо?
– Почту за честь, княгиня.
– Судя по всему, вы из столбового дворянства и окончили Институт благородных девиц в Петербурге?
– Именно так, сударыня. Что и явилось причиной всех моих бед.
– Что так?
– Полковник имеет репутацию либерала, и эту должность ему дали только снисходя к заслугам нашего старинного рода, к которому, кстати, полковник не испытывает ни малейшего почтения.
– Да, он у вас нигилист! – протянула губернаторша. – Действительно, на таком посту это по меньшей мере странно...
Клавдия Петровна знала уже, конечно, о раздорах в семье воинского начальника и была непрочь сыграть на этом.
– Когда на плечи офицера возложена столь тяжкая ноша... – продолжала она раздумчиво. Мария, вспыхнув, перебила ее:
– Смею вас уверить, сударыня, ноша эта моему супругу не по плечу!
– Однако, странно слышать столь суровое суждение из столь очаровательных уст, – протянула губернаторша, внимательно взглянув в лицо Белобородовой.
– Он не может сделать то, что должны бы предписывать ему долг и совесть, стояла на своем Мария.
– Но – почему? И как вы, столь правильно судящая о положении дел, преданная государю и трону женщина, – не можете справиться с тем, чтобы наставить супруга на путь истинный?
Мария колебалась один лишь миг с ответом.
– Не сочтите за дерзость, сударыня... если...
– Ах, да говорите же вы без экивоков!
– Не я одна оказалась в таком положении...
Усмотрев, вполне справедливо, в этом заявлении намек на собственную беспомощность, Клавдия Петровна покраснела, смущенная столь явной дерзостью. Но Мария отнюдь не собиралась вступать с княгиней в словесные баталии. Просто она настолько была поглощена собственными переживаниями, что все остальное отступило для нее на второй план.
– Я уже сказала вам, княгиня, что муж мой либерал. Он мнит себя наследником декабристов, читает вольнодумные стишата и составляет прожекты улучшения общества!
– Разделяю ваш гнев, – медленно сказала губернаторша, справившись с минутным замешательством. – Но... Известно ли об этом в высоких сферах? Что вы сделали для этого?
– Не сомневаюсь, что известно,– ответила Мария сухо.– Во всяком случае, преданные слуги государевы правильно поняли сведения, исходившие от меня...
Имя названо не было, но обе дамы хорошо понимали, о ком именно шла речь.
Неизвестно, как повернулся бы этот разговор далее, но в этот момент разом звякнули шпоры гвардейцев, взявших на караул, и процессия тронулась к выходу из церкви.
Гроб закачался на руках; во дворе церкви его поставили на пушечный лафет, запряженный конями, укрытыми черными попонами. Беки разом выхватили кривые сабли, сверкнувшие на солнце – салют высокому покойнику; грянул ружейный залп.
А затем не спеша процессия двинулась по городским улицам, впереди лафет, покачиваясь на ухабах и подпрыгивая на острых камнях мостовой. Долго наблюдали за ней, пока не скрылись вдали и кони, и всадники: сухие глаза безутешной Марии, прищуренные – губернаторши, широко открытые, удивленные, как всегда, глаза Айкануш, затесавшейся в толпу... Но и это не все.
Еще дольше смотрели вслед удалявшимся Гачаг Наби и его соратники, надежно укрывшись на зангезурских холмах. Что и говорить, зрелище было впечатляющее...
Глава шестьдесят третья
И эту ночь генерал-губернатор спал так же плохо, как и предыдущую, и много-много ночей до того. Стоило только сомкнуть веки – и к сердцу подступал безумный страх, он чувствовал, что теряет опору – и летит стремглав куда-то в пропасть, которая все глубже и глубже, дна не видать...Но даже это ужасное ощущение стремительного падения приносило ему и долю горького утешения: ах, лучше в тартары, в ад, в преисподнюю – лишь бы не стоять, орравдываясь, перед государем, или перед наместником!
"Ужасно мое падение", – думал он, чувствуя, что сердце его вырывается из груди от страха и предвкушения конца, – но все же это лучше, чем стать посмешищем сброда и увидеть гримасу отвращения на лице любимой .жены..."
Однако конец не наступал. Вместо него приходило пробуждение, а вместе с ним и тот же обычный сонм забот и сомнений.
Иногда он просыпался мгновенно, и чувствовал вдруг, что холод сковал все его члены, так что он даже рукой и ногой шевельнуть не в состоянии. Тогда ему казалось, что вековой холод вечных снегов, лежащих на вершинах хребтов Зангезура, превратил и его в ледяную глыбу, которой уже никогда не суждено оттаять.
Иногда пробуждение было медленным, он стонал и тяжело дышал, возвращаясь к бодрствованию, которое не приносило ему ничего, кроме новых забот и унижений.
Ах, если бы не просыпаться... вообще...
В конце концов, что оставляет он здесь, на этой бренной земле? Раскинувшиеся на десятки километров пашни родовых уделов – но они всходят и плодоносят без малейшего его участия; громадные нетронутые леса, полные дичи, резвящейся у светлых рек, – но он и им чужд, не нужен, непонятен; деревни с избами, крытыми соломой, старухи на завалинках, греющиеся на осеннем солнце, парни, горланящие на гулянках и разбивающие друг другу головы в ужасных пьяных драках, бородатые мужики и согбенные суровой жизнью сивые старцы, что там еще... Ах, да, деньги – золото, украшения, фамильные ценности, капиталы в подземельях щвейцарских и лондонских банков... Господи, да зачем все это.. Пусть остается своре наследников, которые раздерут все на части и перегрызут при этом друг другу глотки хищными зубами... Бог с ними со всеми! Пусть нанимают адвокатов, пусть пускаются в хитроумные комбинации, как стая коршунов, клекочущая над еще не остывшим трупом... Все это уже бессмысленно и безразлично.
Кончено!
Бывает так, что дерево, еще вполне крепкое с виду, внутри выгорает дотла, и достаточно одного порыва ветра, чтобы свалить его.
Чего ищет человек в этой жизни? Для чего хлопочет, хитрит, тратит драгоценные мгновения, годы и десятилетия? Всё тлен... Каждое мгновение счастья неминуемо сменится часом отчаяния, смех всегда переходит в горькие рыдания... Сколько бы ты ни пыжился в этом мире, суть твоя, в конечном счете это горстка праха, смешавшегося с землей родового кладбища...
И только одна мысль заставляла его цепляться за постылую жизнь – то, что, расставшись с этим светом навеки, он никогда уже не увидит улыбки своей Клавдии. Растоптанный, растерявший свои силы, достоинство и мужество, губернатор все еще любил Клавдию всей измученной душой, и это была единственная ниточка, удерживавшая его на краю пропасти.
Только подумав о ней, он вспоминал, что еще не потерял той огромной власти, которую предоставляли ему эполеты и должность повелителя целого края; только тогда он ощущал, что не имеет права на бездеятельность и уныние.
Неужели Клавдия оставит его в тот грозный час, когда придет неминуемая расплата?
А ведь все будет скромно и буднично, безо всякой помпы. Генерал-губернатору доложат в один прекрасный – или несчастный день, что к нему прибыл из Петербурга чиновник для особых поручений с ответственным заданием.
– Проси! – скажет губернатор, уже чувствуя сердцем, что пришло оно, то самое.
У приезжего будет суровое лицо человека, привыкшего решать судьбы людей и делать это не дрогнув душой.
– Как вы объясните, что происшествие в дубовой роще имело место как раз после вашего прибытия в Гёрус, генерал?
– Увы! – только и сможет ответить губернатор, разведя руками.
– Вы хоть знаете, кто убийца?
– Думаю, что этот негодник Гачаг Наби... Следователь покачает головой с сомнением.
– А если это так, почему он до сих пор не изловлен?
– Леса и горы здесь против нас...
– Значит, вы сумели восстановить против себя даже природу! Генерал разведет руками, а следователь посмотрит с сомнением.
– А знали вы содержание донесений, которые посылал в Петербург тот, кого вы не смогли уберечь?
– Нет, конечно...
Следователь снова посмотрит недоверчиво:
– И не догадываетесь?
– Нет.
– Ив голову вам не приходило, что там могут быть строки, осуждающие вашу систему ведения дел?
– Более того, обвиняющие вас в преступной халатности?
– Я мог это предположить, но...
– Это уже хорошо. Это уже почти признание, – впервые улыбнется следователь.
– Значит, его смерть вам на руку?
– Отнюдь! – голос генерал-губернатора звучит вполне естественно, но в нем не хватает каких-то убедительных ноток. – Ведь столько хлопот и неприятностей...
– Ну, что это за мелочь по сравнению с тем облегчением, которое испытываешь с гибелью нежелательного свидетеля, а, генерал?
Генерал начнет мяться и мямлить, мутная пелена пойдет перед глазами. Он уже и сам не вполне понимает, кто убил соглядатая и не по его ли воле это случилось. Опытному собеседнику нетрудно понять состояние допрашиваемого.
– Не упрямьтесь, генерал, облегчите душу чистосердечным признанием. Это всегда позволяет вздохнуть полной грудью...
Соблазн так велик, так манит возможность впустить глоток свежего воздуха в задыхающуюся грудь.
– Да, да! Пишите! – говорит генерал воображаемому строгому судье. Записывайте. Офицер, посланный его величеством, был убит в дубовой роще именно по моему распоряжению. Потому убийство последовало непосредственно за моим прибытием в Гёрус.
И действительно приходит минутное облегчение. Благословенна слабость, если она может дать передышку страдающей душе!
– Записываю, – сухо говорит следователь и, действительно, склоняется над бумагами. – Прошу привести доказательства... Снова ком в губернаторском горле.
– Какие доказательства?
– По закону Российской Империи осужден за убийство может быть только тот, против которого имеются неопровержимые доказательства. То же относится и к обвинению по подстрекательству к убийству.
– Что вы меня терзаете, ведь есть мое добровольное признание!
– Этого недостаточно. Потрудитесь уточнить имена, фамилии, подробности.
На это усилие у губернатора уже не будет сил. Он молча посмотрит в окно на вершины зангезурских гор и вдруг увидит устремившийся в равнину стремительный селевой поток, сметающий все на своем пути. Начавшись в русле горного ручья, поток будет вспухать и вздыматься, подступая к окнам.
Генерал встанет и движением руки, с видимым облегчением, откроет створку окна, впустив в комнату рычанье бешено несущихся вод, которые через секунду уже хлынут неудержимо через подоконник.
Тут губернатор очнулся от очередного страшного сна. Но – странное дело! Желая утонуть – он не утонул, жаждущий уйти из жизни – он вдруг испугался смерти.
Неисповедимы пути твои, господи.
Глава шестьдесят четвертая
Над старой гёрусской тюрьмой в эти дни стоял немолчный звон цепей. Тюремщики не знали покоя. Они проверяли все кандалы и колодки у тех, кто уже подолгу томился в оковах; тому, кто еще не испил эту горькую чашу, пришлось к ней приобщиться.
А стражников, бдительно несущих службу как у стен тюрьмы, так и в ее пределах, – сосчитать было невозможно. Откуда столько согнали? Где они раньше были, крысы тюремные, в каких норах?
Тем узникам, кто пытался протестовать или добиваться справедливости, объяснили строго – сейчас здесь, в Гёрусе, большое начальство, сам его превосходительство генерал-губернатор, который к тому же крайне разгневан. Потому – любое неповиновение будет пресекаться на корню. Тот, кто вздумает бунтовать, не только на свою голову навлечет самые суровые кары, но и тех, кто сидит рядом, в той же камере – спуску никому не дадут, не разбирая правого и виноватого. Потому надо сидеть смирно и богобоязненно, не кричать, не стучать в стены, не буйствовать, потрясая своими цепями вопреки голосу рассудка – не безумствовать, как молодой бык безумствует, первый раз почуяв путы! Так, например, как это было в тот злосчастный день, когда Гачаг Хаджар кто-то из начальства назвал "драной черной кошкой..."
Иначе – напрасно матери, сестры и жены будут годами глядеть из-под руки на пыльную дорогу, надвинув на лоб черный платок печали – никогда им не увидеть больше своих братьев и сыновей, не внявших вовремя голосу рассудка.
Да и то сказать – что за край этот крохотный Зангезур? Так, родинка на громадном теле империи! Даже не родинка – а прыщ! Всего – ничего! И столько беспокойства вокруг.
И начинают из уст в уста, от одного заключенного другому, ползти вполне достоверные тревожные слухи: что, говорят, из самого "Фитильберга", то есть Петербурга, от императора! – прибывает гонец за гонцом со строгим наказом: так проучить дерзких зангезурцев, чтобы и детям и внукам через сто лет неповадно было бы!
Что греха таить – не у каждого хватило мужества устоять перед лицом столь грозной опасности. Многие начали ворчать, дескать, что же, пропадать нам теперь из-за каких-то бандитов! Подумаешь, Гачаг Хаджар, Гачаг Наби!
Они не поделили чего-то с властями – так пусть сами и расхлебывают. Подумаешь, большая заслуга – выпустить острым лезгинским кинжалом кишки в укромном месте зазевавшемуся офицеру! Одним больше, одним меньше... А их на земле нашей тьма, тьма и осталась. Кому же на пользу эта лихость?
Нет, как хотите, но верить каждому, кто соловьем заливается, восхваляет Наби и Хаджар, не следует. Мало ли пустозвонов на белом свете? Что же, каждому внимать так, словно он не собственные домыслы рассказывает, а читает нам суры из корана, завещанного Пророком? Не слушайте их, правоверные! Лучше преклонить колена перед престолом Его Императорского Величества. Он и казнить может, и помиловать. Милосердие его, говорят, неисчерпаемо. Если он и накажет кого, то на семью преступника гнев государев не обрушится. Больше того, он позаботится о том, чтобы пригреть малых детей, оставшихся сиротами, чтобы взять их под свою могучую руку.
А от этих бандитов – разве от них дождешься благодарности или щедрого покровительства?
Государь ратует за мир и спокойствие, бандиты – за кровь и вражду. Государь взывает к богу и его закону – а эти отвратили лицо свое от святых дел... Думайте сами, люди, с кем же вам надлежит быть?
Покаяться надо, пока не поздно. Признать свои прегрешения и просить о снисхождении...
Вот такие разговоры шли среди тех, кто познал ад в гёрусской тюрьме. Конечно, нетрудно понять, откуда дул ветер, какие сладкие языки напевали столь подлые речи! Как бы ни слаб был губернатор, как бы ни унывал уездный начальник – мощная машина самодержавия работала, подминая под себя слабых. Чиновники трудились, не зная устали, сея рознь, недоверие и убивая надежды. Кровью пахло в те дни в Зангезуре, кровью. Словно вздулись от страшного напряжения жилы огромного страшного чудища...
Все притихло в ожидании того, что не сегодня, так завтра, а может, через час или минуту, вдруг загремят по всему краю страшные барабаны и двинутся солдатские ряды, штыки вперед, на мирные дома и села. Словно вот-вот загрохочут пушки и вырвется из их жерл черный дым, заволакивающий пылающие руины. Виновные и невиновные – все лягут рядом у околиц своих сел, сраженные картечью и порубанные кривыми казацкими шашками.
– Где Гачаг Наби? – спросит громовой голос. – Поймайте его сами и доставьте ко мне связанным по рукам и ногам! Не то и отцы ваши, и деды разделят судьбу тех, кто уже лежит в поле, не дождавшись савана и погребения! А затем и женам вашим, и детям придет черед! Выдайте и тех, кто укрывал непокорных. Кто кормил их, поил, давал кров и ночлег. Потому что лучше отдать для сурового суда десяток заблудших, чем смотреть, как горят дома ваших предков. И зачем вам оставлять уцелевшим в наследство на многие годы только смрадный запах пожарищ?
Трудно, трудно устоять перед ужасом и искушением. Черные тучи нависли над Зангезуром, легли на верхушки плавных зангезурских гор, поросших густыми лесами. Иногда меж тучами блестели молнии, и тогда казалось, что это сверкнул грозный меч, занесенный беспощадной рукой, готовый обрушить свою исполинскую мощь...
Хмурые дни стояли над Зангезуром, не благодатным ливнем грозило разрешиться томление, а кровавым дождем.
Что же делать? Что делать?
Может, не стоило вставать на борьбу с ненасытным и беспощадным дивом? Может, прекратить сопротивление? Может, стоило Ало-оглы прийти к порогу губернаторского дома и бросить свое верное ружье в грязь у губернаторского крыльца, под ноги вышедшему навстречу генералу?
Ну, чем это грозит? В крайнем случае – махнет губернатор платочком и уйдет, не глядя, в дом, чтобы не видеть, как терзают его свирепые псы-казаки удалого разбойника, отсекая ему голову, руки, ноги, вынимая из груди еще бьющееся сердце? Чего там... После смерти уже ничего не страшно. И даже не увидеть оттуда, из краев, куда уходят души правоверных, не увидеть участи Ханали-кызы...
В конце концов, замахнулся плеткой на гору – сам виноват! Сам и терпи. А остальным дай надежду. Дай возможность, хоть призрачную, взывать к милосердию и ждать спасения...
Ай, гачаг, гачаг... О тебе песни поют – это так, но песня украшает пир, а не ломает стены. Вот уже сколько времени за семью запорами твоя верная подруга Хаджар, которая ждет тебя днем и ночью. Так что ж ты, Ало-оглы! Помоги ей! Как? И даже этого
ты не можешь?
Что же берешься тогда за то, что и семи великанам не под силу... Подождите. А может быть еще и такое. Хаджар вдруг окажется умнее своего мужа и возлюбленного. Она поймет в мгновенном озарении всю бессмысленность затеянного бунта. Она, именно она, приникнет к стопам губернатора с мольбой – я, мол, отказываюсь от всего, что говорила раньше! Простите меня, бедную женщину, слабую духом и телом! Окажите снисхождение, считайте впредь раскаявшуюся преданнейшей рабыней великого государя! Я только сейчас прозрела. Я поняла, наконец, что обманута Гачагом Наби! Он завлек меня в свои сети, разбойник. Отсохли бы уши мои, которые внимали его лживым песням.
Теперь я, наконец, поняла, что к чему. Теперь я поражена тем, что какой-то сброд вдруг надумал что-то возражать тем, кому на роду написано повелевать. Бунтовать вздумали... Дерзить должностным лицам... И все из-за того, что меня кто-то назвал "черной кошкой". Пусть даже драной.
Из-за этого – подумайте! – наш зангезурский начальник, славный полковник Белобородое должен терять аппетит и сон, наш достопочтимый генерал-губернатор вынужден трястись на ухабах пыльной дороги, чтобы прибыть в захолустный Гёрус, который и не видывал раньше столь почетных гостей, и его супруге, верной и терпеливой, причинять столько хлопот этой никчемной поездкой... Нет, мы преступники уже тем, что приковываем к себе на столь длительный срок внимание таких высокопоставленных, утружденных государственной службой персон! Ах, простите нас, если сможете...
Ну, а что? Разве не могла Хаджар сказать это или что-нибудь подобное? Или мало сильных духом было сломлено обстоятельствами? Разве мало славных мечей брошено под ноги победителям? Разве мало белых флагов виднелись в таких окнах, что... Тесс. Так почему бы не сдаться этой ничтожной горсточке мятежников, глядя, как сдвинулся с места разбуженный ими колосс и занес над их головами исполинскую стопу?
К счастью, Ханали-кызы это и в голову не пришло. Не потому, что ей некогда было задуматься. Слава аллаху, времени на размышления у нее было предостаточно. Но мысли ее текли так, как этого следовало ожидать тому, кто знал ее чистую и смелую душу.
"Похоже, что не скоро удастся мне свидеться с любимым", – думала Хаджар в тишине камеры. – Ну, так что ж. Великие дела требуют великого терпения. И уж что точно – лучше умереть, чем сдаться. Что жизнь? Мгновение. Что честь? Вечность. Наше единственное достояние, которое нужно завещать детям нашим, детям детей и их правнукам. А что такое – любовь?"
И тут Хаджар теряла дар смелых и свободных размышлений, потому что при этом слове мир для нее терял четкость очертаний и даже стены тюрьмы как бы растворялись в розовом тумане. И близко-близко возникало вдруг мужественное, прекрасное лицо Ало-оглы, такое родное, что Хаджар протягивала к нему руки с протяжным стоном и опускалась на сырой пол, потому что ослабшие колени не держали ее...
Нужно ли говорить, что любимый, отомстивший за ее честь, столь смело покаравший казачьего офицера, смывший оскорбление потоком черной крови из сердца врага – еще больше вырос в ее глазах?
"Так, и только так, муж мой. Нет пощады врагу! Нет сострадания. Это закон гор, и по-другому мы жить не будем".
...Когда загремели засовы на железной двери камеры, Хаджар была уже на ногах. Трое солдат стояли за спиной надзирателя. К начальнику тюрьмы!
Двое вооруженных мужчин впереди, двое с ружьями сзади – и это не на горной тропинке, где из-за каждого куста может прогреметь выстрел, где каждый шаг может стать первым на пути, ведущем к свободе – в мрачном коридоре каземата, куда и луч солнца не пробьется! Смотри, Хаджар, как тебя боятся! Гордись!
В комнате, окна которой были забраны толстыми стальными решетками, Хаджар встретил новый начальник – хитрый и сладкоречивый человек. Он усадил ее за расшатанный деревянный стол, сам уселся напротив и заговорил ласково-учтиво.
Что только не было сказано! И то, что в самом далеком Петербурге уже наслышаны о "кавказской орлице". Что при дворе дамы сгорают от желания завести с ней короткое знакомство. Что не только сановники двора, министры, генералы и губернаторы знают, какая выдающаяся женщина Ханали-кызы, равно красивая, гордая и мудрая. И не понимают, как она могла очутиться в столь сложном положении...
И действительно, как? Женщина, которая может играть немалую роль не где-нибудь – при императорском дворе! – и вдруг связала свою жизнь с разбойником... С плебеем Ало-оглы, который, кроме как убивать, вообще ничего не умеет. Теперь из-за него она на краю пропасти, из которой нет возврата. Она рискует из восходящей звезды далекой столицы превратиться разом в преступницу, которую угонят на каторгу... Над которой будет властвовать каждый солдат конвоя, каждый сторож на пересыльных пунктах.
Нет, Хаджар просто не задумывалась о том, что именно сулит ей будущее!
Все это новый начальник Татарыбек говорил долго, красиво, цветисто, пересыпая речь поговорками и мудростями, согретыми столетия тому назад дыханием неторопливого Востока. И чтобы ничего не утратилось, проходя через уста полуграмотного толмача, переводчика из тюремной конторы, он говорил на родном языке пленницы, и речь его, действительно, звучала, словно ласкающая и усыпляющая бдительность музыка флейты.
Хаджар-ханум выслушала – но ничего не ответила. Она даже глаз не подняла на рассвирепевшего начальника.
Выждав, сколько хватило терпения, он обратился к ней вновь – но понял, что напрасно тратит время. Выйдя из себя окончательно, Татарыбек гневным жестом велел вывести заключенную и крикнул стражам вдогонку по-русски, а потом по-азербайджански, специально для нее, чтобы заперли гордячку в камеру, мало того, надели бы ей колодки и приковали толстыми цепями к стене, чтобы сидела так до тех пор, пока язык ее, наконец, развяжется, и она поймет, как следует себя вести в том положении, в которое она попала исключительно по собственной вине.
Когда за несчастной захлопнулась с грохотом тяжелая дверь, разгневанный тюремщик призвал к себе Карапета и принялся хлестать его по впалым щекам.
– Ты не спрашиваешь, за что!-рычал он.-Потому что прекрасно знаешь свою вину, собачий сын. Кто поил чачей Николая Николаевича, пока тот не терял облик человеческий? Кто своей подлой угодливостью наносил такой тяжкий урон службе, за которую ему деньги платят и за верное несение которой он отвечает головой? Попробуй еще раз поднести кому-нибудь из офицеров угощение, ты, хамское отродье! Вышвырну тебя вон, прогоню со службы, как гонят из мечети случайно забежавшую собаку!
