Текст книги "Увечный бог (ЛП)"

Автор книги: Стивен Эриксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 63 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

  – Сомневаюсь. Бывает, что нужно стоять до конца. А бывает, что нужно бежать, собственную задницу подпалив. Она не искала битвы. На'рхук случайно на нее наткнулись. Значит, она сделала все, что могла, чтобы вывести солдат из-под удара. Дело было, похоже, кровавое, но это не полное уничтожение.

  – Как скажешь.

  – Слушай, это отступление с боем до точки, в которой можно разбегаться. Ты сужаешь фронт. Бросаешь тяжелую пехоту против их стены, потом отступаешь шаг за шагом. Наконец приходит время повернуться и бежать. Если летерийцы чего-то стоят, они ослабили давление. В лучшем случае мы потеряли всего тысячу...

  – По большей части тяжелая и морская пехота – основа армии, Гес...

  – Значит, нужно найти новую. Тысячу.

  – А в худшем случае? Ни панцирников, ни морпехов, регулярные роты разбежались перепуганными зайцами.

  Геслер сверкнул глазами: – Кажется, тут я записной пессимист, не ты.

  – Пойди к Матроне, пусть позовет ассасина.

  – Пойду.

  – Когда?

  – Когда сочту нужным.

  Лицо Буяна побагровело. – Знаешь, ты все еще Худом крытый сержант. Смертный Меч? Смертная Жопа, вот так лучше! Боги, думаешь, я по-прежнему буду выполнять твои приказы?

  – Ну, кто лучше подойдет в Надежные Щиты, чем человек с железным лбом?

  Буян застонал, потом сказал: – Есть хочется.

  – Да. Давай пойдем поедим.

  Они двинулись к месту кормежки.

  – Помнишь, когда мы были молодыми? Слишком молодыми. Тот утес...

  – Не надо про треклятый утес, Буян. До сих пор кошмары мучают.

  – Это ты вину чувствуешь.

  Геслер встал. – Вину? Проклятый дурак. Я спас тебе жизнь!

  – Почти что убив? Если бы тот камень упал и ударил по голове...

  – Но ведь не ударил? Нет, только по плечу. Легкое касание, куча пыли, а потом...

  – Дело в том, – прервал Буян, – что мы были дураками. Нужно было учиться, но ни один до сих пор так ничему и не научился.

  – Не в том проблема. Нас тогда разжаловали не без причины. Мы не умеем отвечать за других, вот в чем проблема. Начинаем ругаться, ты начинаешь думать, а это самое плохое. Не думай, Буян. Это приказ.

  – Ты не можешь мне приказывать. Я Надежный Щит, и если я пожелаю думать, так оно и будет.

  Геслер снова зашагал. – Только извести заранее. А пока что хватит бормотать о том и о сём. Изнурительно.

  – Видеть, как ты корчишь из себя Верховного Короля Вселенной – тоже изнурительно.

  – Смотри-ка, снова овсянка. Дыханье Худа, Буян, я уже так ею набит, что сморкаюсь...

  – Это не овсянка, а плесень.

  – Грибы, идиот.

  – А есть разница? Насколько я знаю, трутни разводят их в подмышках.

  – Достал, Буян. Я велел прекратить жаловаться?

  – Отлично. Если я найду причину прекратить жаловаться, сразу прекращу. Но мне же приказано не думать, а как я найду причину, не думая? Ха!

  Геслер скривился: – Боги подлые, Буян! Я себя чувствую стариком.

  Рыжебородый мужлан помолчал. Кивнул. – Да-а. Чертовски глупо. Мне уже кажется, что через месяц помру от старости. Боли и ломота, всё такое. Хочу бабу. Десять баб. Ромовую Бабу и Шпигачку, вот кого хочу – почему гадский ассасин их не захватил? Я был бы счастлив.

  – Тут есть Келиз, – буркнул Геслер.

  – Не могу клеиться к Дестрианту. Не положено.

  – Она вполне привлекательна. Уже была мамашей...

  – При чем тут это?

  – У них отвислые груди, верно? И широкие бедра. Настоящая женщина, Буян. Знает, как надо ворочаться под мехами. И этот взгляд... хватит гавкать, ты понимаешь, о чем я. У женщин, которые родили дитя, такой взгляд – они прошли через самое худшее и вышли по другую сторону. Уж они знают, как делать туда-сюда, а ты знаешь, что они одним взглядом могут тебя превратить в дрожащее мясо. Мамаши, Буян. Давайте мне мамаш, и других баб не надо. Вот так я говорю.

  – Да ты больной.

  – Если бы не я, ты так и висел бы на том утесе. Горстка костей, птицы вьют гнезда в волосах, пауки живут в глазницах.

  – Если бы не ты, я туда не полез бы.

  – Полез бы.

  – Почему это?

  – Потому, Буян, что ты никогда не думаешь.

  ***  

  Он собирал вещички. Маленькие вещички. Сверкающие камни, осколки кристаллов, сучки с фруктовых деревьев. И нес с собой, а когда мог – садился на пол и раскладывал их, создавая загадочные узоры или не узоры, а просто случайные сочетания. Потом смотрел на них. И всё.

  Этот ритуал, виденный уже десятки раз, по-настоящему тревожил Баделле, хотя она не понимала, почему.

 У Седдика вещички в кошеле

И этот мальчик пробует всё помнить

Хотя я говорила нет

Воспоминания мертвы

Воспоминания – осколки и сучки

Когда их достают из кошелей

Я на ладонях вижу только пыль

Решили мы от памяти уйти

Чтоб сохранить покой внутри голов

Мы были юными

Но ныне мы лишь духи

В снах живущих

Рутт девочку несет в суме

И Хельд запоминает всё

Но не рассказывает никому из нас

Хельд видит сны осколков и сучков

И понимает, что они такое.

  Она хотела было передать слова Седдику, зная, что он сохранит их в истории, которую рассказывает сам себе, закрыв глаза; но потом ей подумалось, что ему не нужно слышать, чтобы знать, и что рассказываемая им история неподвластна никому. «Я поймана его историей. Я летала по небу, но небо – это изнанка черепа Седдика, и нет пути наружу. Поглядите, как он изучает свои вещички, поглядите, какое у него смущенное лицо. Тонкое. Пустое. Лицо, желающее наполниться – но никому его не наполнить». – Икариас наполняет наши животы, – сказала она, – и лишает нас всего иного.

  Седдик поднял голову, встретил ее взор и отвернулся. Звуки из окна, голоса в сквере. Семьи пускали корни, проникая в хрустальные стены и потолки, полы и залы. Старшие мальчики становились как-бы-отцами, старшие девочки как-бы-матерями; совсем маленькие убегали, но не надолго; они бежали, словно обезумев от возбуждения, только чтобы остановиться через несколько шагов – лица темнели от страха и смущения, и они стремглав мчались назад, в объятия родителей.

  «Вот зло воспоминаний».

  – Мы не можем оставаться здесь, – сказала она. – Кто-то нас ищет. Нужно пойти навстречу. Рутт знает. Вот почему он уходит на край города, смотрит на запад. Он знает.

  Седдик начал собирать вещички. В кошель. Словно мальчик, уловивший что-то уголком глаза, обернувшийся – и ничего не увидевший.

  «Если ты не помнишь, значит, у тебя не было ничего, достойного воспоминаний. Седдик, мы бежим от даров. Не наполняй прошлое». – Мне не нравятся твои безделушки, Седдик.

  Он словно вжался внутрь себя. Он не встречал ее взора, завязывая мешочек и пряча под истлевшую рубашку.

  «Не люблю их. Они жгутся».

  – Хочу отыскать Рутта. Пора готовиться. Икариас убивает нас.

  ***  

  – Я знала когда-то женщину. В своей деревне. Женатую. Ее муж был человеком, которого можно было хотеть – словно раскаленный камень пылал в твоих кишках. Она шла за ним, на шаг позади, по главной улице между хижин. Она шла – и не отрывала от меня взгляда. Знаешь, почему? Она смотрела на меня, чтобы я не смотрела на него. Мы всего лишь обезьяны, только без волос. Когда отвернется, помочусь ей в гнездо на голове – так я решила. Нет, я сделаю гораздо больше. Соблазню мужа. Сломаю его. Лишу чести, цельности, самоуважения. Сломаю между ногами. И тогда, идя по улице, она не посмеет глядеть мне в глаза. Никогда.

  Сказав так, Целуй-Сюда потянулась за кувшином.

  Вождь племени Гилк, Спакс, хмуро посмотрел на нее. Громко рыгнул. – Значит, любовь так опасна?

  – Кто говорил о любви? – возразила она, лениво взмахнув кувшином. – Речь об обладании. И краже. Вот от чего женщины сочатся, вот от чего у них сверкают глаза. "Берегись темных полос в бабьей душе".

  – У мужиков тоже такие есть, – пробормотал он.

  Она выпила, передала кувшин в ожидающие руки. – Они разные.

  – Почти всегда. Но, может, и нет. – Он сделал глоток, утер бороду. – Обладание ценно лишь для того, кто боится терять. Если ты осел на месте, тебе ни к чему стремиться... но многие ли из нас осели? Клянусь, немногие. Мы беспокойный народ, и чем старше становимся, тем больше беспокоимся. Самое грустное, что старик желает обладать как раз тем единственным, чего лишился навсегда.

  – Чего это?

  – Добавь тому мужику из деревни пару десятков лет – и его жене не придется смотреть в глаза соперницам.

  Она хмыкнула, взяла палку и сунула под лубки на ноге. Яростно почесала. – Что сталось с достойными целителями?

  – Говорят, магия почти что пропала в здешних землях. А ты шустрая?

  – Вполне.

  – Пьяная?

  – Вполне.

  – Вот чего мужик вдвое тебя старше желает услышать от женщины.

  Кто-то появился на фоне света. – Вождь, королева зовет тебя.

  Спакс со вздохом поднялся. Сказал Целуй-Сюда: – Подумай о моих словах.

  – Так не получается. Мы цветочки, но цветение недолго длится. Упустил случай – что же, слишком плохо. Для тебя. Ну, этой ночью.

  – Умеешь ты дразниться, чертова малазанка.

  – Зато ты вернешься.

  Он подумал и фыркнул: – Может быть. Но не рассчитывай.

  – Не сорванный цветок будет преследовать тебя до конца дней, Баргаст.

  – Сомневаюсь, что упустил случай, Целуй-Сюда. Далеко ли ты убежишь?

  – Остер ли мой нож?

  Спакс засмеялся. – Лучше не заставлять их высочество ждать. Оставь мне рома, ладно?

  Она пожала плечами: – Я такая ненадежная.

  ***  

  Оставшись одна, Целуй-Сюда приуныла. Личный одинокий костерок за пределами бесполезных дозоров, боль в мозолях и раздирающее чувство вины – о, как она тоскует по всему этому. «Неужели? Может, и да. Значит, не все они мертвы. Отлично. Мы прибыли слишком поздно. Плохо. Или нет. А нога, ну, вряд ли это можно назвать уловкой трусихи. Да? Я пыталась скакать с хундрилами, не так ли? По крайней мере думала, что пытаюсь. Так это выглядит. Хорошо».

  Она снова выпила болкандийского рома.

  Спакс – мужчина, любящий женщин. Она всегда предпочитала такую компанию, а не трусливых сосунков, считающих, будто робкое подмигивание может – боли подлые – быть завлекательным. Нет, наглецы лучше. Подмигивание – игры жалких трусов. Все эти неуклюжие слова, ухаживания – к чему? "Если хочешь меня, приди и возьми. Я могу даже согласиться.

  Хотя скорее я просто рассмеюсь. Чтобы увидеть, как тебе больно".

  Они идут к остаткам Охотников за Костями. Кажется, никто не знает, насколько плохи дела – или ей не говорят. Она видела разрывающую горизонт магию, когда подкованные гвоздями сапоги Эвертинского легиона грохотали за спиной. Видела лунное отродье – объятую дымом и пламенем гору в небе.

  "Так было предательство? То, которого боялась Смола? Сестра, жива ли ты?

  Разумеется, я не хочу назад. Не хочу знать. Надо бы высказать то, что думаю. «Иди к Худу, королева. И ты, Спакс. Я скачу на юг». Не хотелось бы мне увидеть лица этих жалких выживших. Весь их шок, ужас, всё то, что вы видите на лицах людей, не понимающих, почему они еще живы, когда многие товарищи погибли.

  Любая армия – котел, и пламя всё сильнее поднимается со всех сторон. Мы варимся, кипим, становясь кусками серого мяса. Королева Абрасталь, аппетит людей вроде тебя не утолить ничем. Вы разеваете рты, мы лезем внутрь. Ох, блевать тянет".

  Когда три дня назад прискакали двое хундрилов, Целуй-Сюда отвернулась. Она как наяву видела нож, которым убивает свое любопытство: быстрый разрез, поток – и тишина. К чему знать, когда знание станет привкусом соли и железа на языке?

  Она тянула ром, радуясь онемению горла. Пожирать огонь стало легко. Все легче.

  Внезапное воспоминание. Первый раз в строю, первый день в морской пехоте. Неровная шеренга. Какой-то кривобокий старший сержант подходит к ним, ухмыляясь не хуже гиены, завидевшей хромую газель. Смола выпрямила спину, пытаясь явить должное старание. Бадан Грук – увидела она, бросив быстрый взгляд – смотрит потерянно. Наверное, впервые понял, куда завела его любовь.

  «Ты, проклятый дурак. Я могла играть. Ты не мог, ведь для таких, как ты, не существует игр. Их нет в Худом обгаженном мире долга и чести».

  "Дюжина, да?" – сказал старший сержант, лыбясь всё сильнее. "Клянусь, трое годятся. Остальные... ну, половину мы закопаем, а другую половину пошлем в регулярную пехоту. Там живут все неудачники".

  "Какая половина", спросила Целуй-Сюда.

  Глаза ящера уставились на нее. "Ты о чем, милашка-кругляшка?"

  "Какая половина того, кто окажется на середине двух ваших половин, пойдет в обычную пехоту? Нижняя половина? Для маршировки сойдет. Но..."

  "Ты из этих, да?"

  "Из каких? Тех, что умеют считать? Девять на два не делится. Конечно", добавила она, широко улыбаясь, "морпехи, может, не нуждаются в умении считать, а старшие сержанты среди них самые тупые. Да, я так и начинаю думать".

  Никогда она не была ближе к тысячам изгнанных с позором. «Дыра в заднице. Людям с такой ухмылкой не хватает чувства юмора. Но в чудеса я не верю».

  Она снова заработала палкой. «Нужно было сломать его между ног. Да, Целуй-Сюда смеется последней. Выигрывает в каждой партии». – В каждой, да. Разве не очевидно?

  ***  

  Спакс постарался ослабить ремешки своих черепашьих доспехов. Пластины свободно качались, звякая, многочисленные фетиши звенели – он шагал, наслаждаясь переливами звуков. Будь он тощим недоноском, такого эффекта не получалось бы; но он достаточно велик и достаточно громок, чтобы заменять целый взвод. Воинственное привидение, производящее драматическую сцену, даже приходя по банальным поводам.

  Шатер королевы походил на дворец больше всего, что можно было найти в Пустошах. Раздвигая плечами шелковые завесы, бросая тяжелые латные перчатки на стол с картами, он испытывал немалое удовольствие. – Высочество, я здесь.

  Королева Абрасталь расположилась в резном кресле, вытянув ноги и следя за ним из-под опущенных век. Рыжие волосы, недавно вымытые и расчесанные, свисали свободными прядями. Когда Баргаст отмеривал ей ответный небрежный взгляд, у него кое-то зашевелилось в чреслах.

  – Сотри с губ проклятую ухмылку, – проворчала Абрасталь.

  Его брови поднялись. – Что-то не так, Огневласка?

  – Только твои мысли. Я точно знаю, о чем ты сейчас думаешь.

  – Высочество, даже родившись в переулке за кабаком, ты была бы королевой в моих глазах. Осуждай меня за восхищение, если угодно – но сердце мое не изменить.

  Она фыркнула: – Ты пахнешь ромом.

  – Я преследовал загадку, Высочество.

  – О?

  – Женщина с ониксовой кожей. Малазанка.

  Королева закатила глаза. – Боги подлые, ты хуже крокодила в сезон спаривания.

  – Не эту загадку, Огневласка, хотя дай шанс – я и ее разрешу. Нет, что меня удивляет – так это явное отсутствие, э... рвения. Не такого солдата я ожидал.

  Абрасталь повела рукой: – Тут нет загадки, Спакс. Женщина труслива. Такие есть в любой армии, почему бы малазанской чем-то отличаться?

  – Она же морячка, – ответил он.

  – И?

  – Морские пехотинцы почти в одиночку завоевали Летер, Высочество, а она из них. На Генабакисе целые армии могли разбежаться, едва услышав, что против них брошены малазанские морпехи. От них воняет магией и морантскими припасами, и они никогда не сдаются – нужно прикончить всех, до последнего мужчины и женщины.

  – Даже самый суровый солдат имеет предел выносливости, Спакс.

  – Ну, она была пленницей в Летере, так что ты, может, и права. Но чего же хотело ее Высочество от верного вождя?

  – Хочу, чтобы ты был со мной на переговорах.

  – Разумеется.

  – Трезвым.

  – Если настаиваешь. Но предупреждаю: меня терзает то же, что всех моих воинов. Мы жаждем битвы – мы нанялись в Болкандо лишь потому, что ожидали вторжения или сразу двух. Вместо этого мы маршируем, словно треклятые солдаты. Доберись мы до Охотников вовремя...

  – Пожалели бы, скорее всего. – Лицо Абрастали омрачилось.

  Спакс попытался ухмыльнуться: – Ты веришь тем хундрилам?

  – Верю. Особенно после предупреждения Фелаш – хотя и подозреваю, что пророчество Четырнадцатой Дочери относится к чему-то, что еще ждет впереди.

  – Еще гигантские двуногие ящерицы?

  Она пожала плечами, покачала головой. – Нет, не думаю... но увы, всё это лишь внутреннее чувство. Увидим, что мы увидим на переговорах.

  – Малазане не покорили Баргастов Гилка, – сказал Спакс.

  – Боги подлые, если ты покажешься таким ощетинившимся...

  – Избавьте духи, Высочество. При виде их я стану тем единственным зайцем, которого не смог поймать орел. Примерзну к земле, намочу штаны.

  Глаза Абрастали медленно расширялись. – Вождь, – пораженно сказала она, – ты их боишься.

  Он поморщился и кивнул.

  Королева Болкандо резко встала, глубоко вздохнув (глаза Спакса невольно уставились на обширную грудь). – Я встречу их Адъюнкта, – сказала она торжественно. Взор пригвоздил Баргаста к месту. – Если мы действительно вновь найдем гигантских двуногих ящериц с гибельной магией... Спакс, ты снова будешь похваляться смелостью своего народа?

  – Смелость, Высочество? Ты ее получишь. – Он помедлил, потряс головой. – Огневласка, я тоже буду всматриваться в этих солдат, но я заранее боюсь того, что увижу. Они перешли роковую грань.

  – И ты не желаешь видеть эту истину, так?

  Вождь хмыкнул: – Давай скажем так: и хорошо и плохо, что ваши запасы рома почти кончились.

  ***  

  – Это и была наша измена?

  Танакалиан обдумал сказанное, смотря в глаза суровой, железной женщины так долго, как только смог. – Смертный Меч, вы знаете, что мы просто не могли подойти вовремя. Нас подвели обстоятельства, не верность.

  – Пока что, – ответила она, – вы, сир, говорите мудро. Завтра мы едем в лагерь Охотников за Костями. Подготовьте эскорт в пятьдесят братьев и сестер. Возьмите целителей и самых старших, опытных бойцов.

  – Понимаю, Смертный Меч.

  Она глянула на него, изучая лицо, а потом снова уставилась на озаренное нефритом юго-восточное небо. – Если вы не понимаете, то они поймут.

  "Вы загнали меня в угол, Смертный Меч. Вы заламываете мне руку. Неужели на вашем пьедестале есть лишь одно место? Что вы сделаете, когда встанете лицом к лицу с Адъюнктом? С Брюсом Беддиктом?

  Но, говоря ближе к теме – что вы знаете об измене? Я вижу в грядущем меч. Вижу кровь на его лезвии. Вижу Напасть, стоящую в одиночестве, и шансы ее невозможно малы".

  – На переговорах, – сказала Кругхева, – будете поддерживать мнения нашего совета, сир.

  Он поклонился. – Как пожелаете.

  – Она была ранена, – продолжала Кругхева. – Мы со всей почтительностью сомкнемся для ее защиты.

  – Защиты, сир?

  – Так делают киты-охотники, когда кто-то из их клана болен.

  – Смертный Меч, это же будут переговоры товарищей. Наш клан, если вам угодно так нас называть, не подвергается атаке. Никаких акул. Никаких дхенраби и гарелитов. От кого же ее защищать?

  – От тьмы собственных ее мыслей, не иначе. Не могу быть уверена, но боюсь – она из тех, что грызут рубцы, желая разбередить их, жаждая вкусить кровь.

  – Смертный Меч, как мы сможем защитить ее от нее самой?

  Кругхева помолчала. Вздохнула. – Пусть взор ваш будет твердым. Изгоните всякую тень из ума, закалите решимость в ярчайшем серебре. Мы возвращаемся на путь, не ведая сомнений. Нужно еще разъяснять, Надежный Щит?

  Он снова поклонился.

  – Оставьте меня теперь.

  Танакалиан развернулся и вышел на склон. Ровные ряды костров мерцали в низине, на полотняных стенках шатров играли свет и тени. В пяти тысячах шагов на запад виднелось иное сияние – лагерь Болкандо. "Переговоры товарищей, клан. Или нет? Для Болкандо в этой схеме нет места.

  Говорят, ей сильно досталось, но теперь она оправляется. Говорят, над ее бесчувственным телом, на поле битвы случилось нечто невозможное. Говорят – и пламя пылает в глазах – что Охотники за Костями пробудились в тот день, и сердце армии было там, рядом с лишенным сознания Адъюнктом.

  Уже рождается легенда, но мы не видели ее основы. Не сыграли своей роли. Имя Серых Шлемов Напасти – зияющее отсутствие в перекличке героев".

  Несправедливость произошедшего терзала его. Он Надежный Щит, но его объятия остались пустыми. Отверстая пасть Бездны между руками. "Всё изменится. Я добьюсь этого. И все узрят. Наше время близится.

  Кровь, кровь на мече. Боги, я почти ощущаю ее вкус".

  ***   

  Она глубоко затянулась завернутой в листья палочкой, чувствуя, как напрягаются все мышцы в шее и челюстях. Выпустив дым из носа и рта, повернулась к охваченным темнотой северным равнинам. Другие, подходя к этому краю укрепленного лагеря, обычно поворачиваются туда, где хорошо видны укрепления малазан. Подходят и смотрят, словно пилигримы перед святым капищем, неожиданным храмом на пути. Она полагала, что в молчании они пытаются вместить в свой мир угрюмый свет костров, двигающиеся вокруг них фигуры, отблески знамен, подобных потрепанной ураганом рощице. Найти место для всего этого вроде бы легко. Но не тут -то было.

  Они могут морщиться от боли в собственных ранах, вспоминать о прорехах в собственных рядах – но всё это кажется тенью чего-то более великого, нежели всё виданное ранее. Есть даже специальное слово... Атри-Цеда Араникт снова затянулась палочкой, скосив глаза на разгоревшийся перед лицом огонек.

  "Одна ученая как-то сравнила это с огнем власти и всем, что он символизирует. Ха. Та ученая трудилась, чтобы обосновать свои привычки. Глупая женщина. Они твои – так наслаждайся, а когда придется оправдываться, держи рот на замке. Философия? Да ладно вам.

  Спросите солдата.

  Солдат знает все насчет дыма. Что входит, что выходит, и есть ли разница в проклятом итоге".

  Летерийцы с честью вели себя на поле той жуткой битвы. Отвлекли врага. Кровью и болью обеспечили удачное отступление малазан... «нет, назовем это правильно. Бегством. Едва прогудели рога, невероятная стена железа превратилась в тростник, вырванный и унесенный диким ветром».

  И даже так. Летерийские солдаты приходят на закате или перед зарей на самый край лагеря, смотрят через заросшие кустами пустоши на малазан. Они не думают об отступлении или бегстве. Они думают о том, что было перед ним.

  Есть особое слово для их чувств.

  «Смирение».

  – Дорогая. – Он встал позади, подойдя легко и робко, как ребенок.

  Араникт вздохнула: – Я забываю, что значит спать.

  Брюс Беддикт встал рядом. – Да. Я проснулся и заметил твое отсутствие, и оно заставило меня думать.

  Когда-то она нервничала в присутствии этого мужчины. Когда-то она воображала запретные сцены, как всякий, сплетающий желания и заранее знающий их невыполнимость. А сейчас уход из постели заставляет его тревожиться. «Несколько дней – и меняется мир». – Думать о чем?

  – Не знаю, стоит ли говорить.

  Его тон был грустным. Она наполнила легкие дымом и медленно выдохнула. – Спорю, что уже слишком поздно, Брюс.

  – Прежде я не любил. Не так. Никогда не ощущал себя столь... беспомощным. Как будто, даже не заметив, отдал тебе всю силу.

  – Детские рассказы о таком молчат, – чуть помедлив, отозвалась Араникт. – Принц и принцесса, героические и сильные, равные в великой завоеванной любви. Сказки кончаются на взаимном обожании.

  – Звучит горьковато.

  – Звучит как поздравление себя, – сказала она. – Все эти сказки – о нарциссизме. Ловкость рук, зеркало героя – принцесса для принца, принц для принцессы – но на деле всё об одном. О самовлюбленности знати. Герои получают лучших любовниц, это награда за смелость и добродетель.

  – И любовницы эти – всего лишь зеркала?

  – Сверкающие серебром.

  Она чувствовала, как внимательно он на нее смотрит.

  – Но, – сказал он вскоре, – тут ведь иное дело? Ты не мое зеркало, Араникт. Ты – нечто иное. Я не отражаюсь в тебе, как и ты во мне. Так что же мы отыскали и почему я готов встать перед ним на колени?

  Кончик палочки засиял новорожденным солнцем – только чтобы погаснуть через мгновение жизни. – Откуда мне знать, Брюс? Я словно вижу тебя под углом, никому не доступным, и нас не разделяет ничто. Фокус со светом, и твои укрепления падают. Ты чувствуешь себя уязвимым.

  Он хмыкнул: – Между Теолом и Джанат не так.

  – Да, я о них слышала, и кажется, им не важно, кто и под каким углом смотрит. Он ее король, она его королева, и остальное просто проистекает. Смею думать, это редчайшая любовь.

  – А у нас не так, Араникт?

  Она промолчала. «Как я посмею? Я чувствую себя раздувшейся, словно проглотила тебя целиком, Брюс. Иду с весом тебя внутри, и никогда такого со мной не было». Она отбросила остаток палочки. – Ты слишком много беспокоишься, Брюс. Я твоя. Пусть так и будет.

  – Но ты также и моя Атри-Цеда.

  Она улыбнулась во тьме. – Именно это и привлекло меня сюда.

  – Почему?

  – Что-то скрывается. Вокруг нас, тонкое как дым. Пока что оно проявилось лишь раз, в битве, среди малазан – там, где Адъюнкт упала и лишилась сознания. Есть скрытая рука, Брюс, и я ей не доверяю.

  – Где Адъюнкт упала? Но, Араникт, случившееся там спасло жизнь Таворы и, возможно, жизни всех оставшихся малазан. На'рхук пятились с того места.

  – Но я все еще этого боюсь, – настаивала она, доставая новую палочку ржавого листа. – Союзники должны понимать друг друга. – Она достала серебряную коробочку смоляного зажигателя. Ночной ветер помешал попыткам высечь искру, она встала за спину Брюса и попыталась снова.

  – Союзники, – сказал он, – имеют каждый своих врагов. Полагаю, показать себя – это риск.

  Вспышка пламени, кончик палочки загорелся. Она шагнула назад. – Думаю, это разумное замечание. Ну, я полагаю, мы всегда подозревали: Адъюнкт ведет не личную войну.

  – Хотя желала бы обратного, – сказал он с каким-то ворчливым уважением.

  – Завтрашние переговоры могут стать весьма разочаровывающими, – заметила Араникт, – если она не перестанет скрытничать. Нам нужно знать то, что знает она. Понимать, чего она ищет. А более всего нам нужно понять, что случилось в день На'рхук.

  Он протянул руку, удивив ее прикосновением к щеке, а потом поцеловал. Она гортанно засмеялась. – Опасность – лучшее стимулирующее зелье, Брюс?

  – Да, – прошептал он, но сделал шаг назад. – Сейчас я обойду периметр, Атри-Цеда, чтобы встретить зарю с солдатами. Ты отдохнешь к началу переговоров?

  – Более-менее.

  – Хорошо. До скорого.

  Она смотрела ему в спину. «Возьми меня Странник! Он выкарабкался».

  ***  

  – Растяжки останутся растяжками, – проворчала Хенават. – К чему это?

  Шельмеза продолжила втирать масло в обвисший живот женщины. – К тому, чтобы тебе было хорошо.

  – Ну, я подтверждаю, хотя и думаю, тут виновато скорее твое внимание.

  – Именно этого не понимают мужчины, – отозвалась молодая женщина, наконец севшая прямо и начавшая вытирать руки. – В наших душах есть железо. Как же иначе?

  Хенават отвела взгляд, напряглась. – Последнее мое дитя. Единственное.

  На это Шельмеза не нашла ответа. Атака против На'рхук забрала жизни всех детей Хенават. ВСЕХ. «Это жестоко, но гораздо хуже было – оставить жизнь Желчу. Где мать сгибается, отец ломается. Они ушли. Он повел их на смерть, а сам выжил. Духи, что за безумный дар».

  Атака терзала разум самой Шельмезы. Она мчалась сквозь копья молний, тела по сторонам взрывались, люди лопались, поливая ее кипящей кровью. Конское ржание, грохот падающих животных, хруст костей... даже сейчас в памяти оживает жуткий котел, вихрь звуков, желающий вырваться из ушей наружу. Она стоит на коленях в шатре Хенават, содрогаясь от воспоминаний.

  Старшая женщина, похоже, что-то учуяла, ибо протянула морщинистую руку, коснувшись бедра Шельмезы. – Так бывает, – пробормотала она. – Я вижу это во всех выживших. Волна воспоминаний, ужас в глазах. Но я говорю: это пройдет.

  – Для Желча тоже?

  Рука чуть не отдернулась. – Нет. Он Вождь Войны. Ему не будет избавления. Та атака не ушла в прошлое. Он переживает ее снова и снова, миг за мигом. День и ночь. Я потеряла его, Шельмеза. Мы все его потеряли.

  Восемьсот и еще восемьдесят воинов осталось. Она стояла среди них, бродила среди оставленных отступлением обломков, вида то, что видела. «Никогда больше нам не сражаться. Никогда – с прежней доблестью и удалью. Наша военная эффективность, как сказали бы малазанские писцы, подошла к концу». Хундрилы Горячих Слез уничтожены. Не из-за нехватки смелости. По гораздо более страшной причине. «Нас мгновенно сделали бесполезной рухлядью». Что может сильнее сломать дух, чем такие мысли?

  Нужен новый Вождь Войны, но она подозревает: никто не выставит себя. Воля мертва. Ни кусочка не осталось, не собрать.

  – Я буду на переговорах, – сказала Хенават, – и хочу взять тебя, Шельмеза.

  – Твой муж...

  – Лежит в палатке старшего сына. Не принимает ни еды, ни воды. Намерен уморить себя голодом. Вскоре мы сожжем его тело на костре, но это будет лишь формальностью. Я уже начала скорбеть.

  – Знаю... – с сомнением начала Шельмеза, – что вам жилось сложно. Слухи о его склонностях...

  – И это самое горькое, – оборвала ее Хенават. – Желч, он... склонялся во все стороны. Я давно научилась это принимать. Что жалит сильнее всего – мы снова нашли друг друга перед битвой. Пробудились к взаимной любви. Это было... это было счастье. Снова. На короткие мгновения. – Она умолкла, зарыдав.

  Шельмеза придвинулась к ней: – Расскажи о ребенке во чреве, Хенават. Я никогда не был беременна. Скажи, каково это. Чувствуешь себя наполненной? Он шевелится – говорят, они иногда шевелятся.

  Улыбаясь сквозь горе, Хенават сказала: – А, ладно. Каково это? Ты словно проглотила целую свинью. Продолжать?

  Шельмеза засмеялась – короткий, неожиданный всплеск – и кивнула. «Расскажи о чем-то добром. Чтобы заглушить стоны».

  ***  

  – Дети заснули, – сказала Жастера, вставая на колени рядом с ним. Поглядела в лицо мужчины. – Вижу, как много они взяли от тебя. Твои глаза, твой рот...

  – Замолчи, женщина, – бросил Желч. – Я не лягу с вдовой сына.

  Она отодвинулась. – Тогда ляг хоть с кем-то, ради милостей Худа.

  Он отвернулся, уставился на стену палатки.

  – Зачем ты здесь? – спросила она требовательно. – Пришел в мою палатку, словно призрак всех потерь. Мне недоставало горестей? Чего тебе нужно? Погляди. Я предлагаю свое тело – давай разделим горе...

  – Хватит.

  Она чуть слышно зашипела.

  – Лучше бы ты предложила удар ножом, – сказал Желч. – Сделай так, женщина, и я благословлю тебя на последнем издыхании. Нож. Подари мне боль, порадуйся, увидев, как я страдаю. Сделай это, Жастера, во имя моего сына.

  – Самолюбивый кусок дерьма, почему я должна тебя жалеть? Убирайся. Найди другую дыру и там прячься. Думаешь, внукам приятно тебя видеть таким?

  – Ты не рождена среди хундрилов, – сказал он. – Ты из семкийцев. Не понимаешь нашего образа жи...

  – Хундрилы были внушающими страх воителями. И остаются ими. Ты должен встать еще раз, Желч. Собрать духов – всех – и спасти свой народ.