Текст книги "Увечный бог (ЛП)"

Автор книги: Стивен Эриксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 63 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

  Как я восхищаюсь такими людьми. Как хочу быть похожей.

  Бадан Грук, возьми урок у Прыща. Умоляю. Хватит печали в глазах, взгляда раненого зверя. Я вижу – и хочется ударить сильнее. Хлестнуть. Хочу исполнить все твои напрасные страхи, сделать настоящими все сердечные раны. Поглядим, как они кровоточат!"

  Фургон заскрежетал под ней. Целуй-Сюда задохнулась. Цветы в деревья, листья воспламеняются за глазами. Нет времени думать. Каждая мысль старается сбежать, но погибает в лесу. «Взрывается, подбросив листья к самому пологу. Все мысли улетают. Как птицы в небо».

  В ноге заражение. Началась лихорадка, и никто ничего не может сделать. Травы повели бы хорошую войну... будь они здесь. Если бы она попросила. Если бы сказала кому-то. Пасты и присыпки, эликсиры и мази, ряды мрачнолицых солдат под колышущимися стягами. Марш в ухмыляющееся лицо болезни.

  "Никому не дозволено уйти. От смертной боли, да.

  Оставайся здесь, в трясущемся фургоне, кислый пот волов так сладок ноздрям. Мы нашли себе войну, товарищи. Нельзя остановиться, поболтать. Мы нашли войну и никому не дозволено уйти. Никому не дозволено уйти. Никому не..."

  Бадан хмыкнул, поднял голову.

  – Дерьмо, – сказала Смола и побежала.

  Целуй-Сюда склонилась сидя, одна нога торчит из-за деревянного борта, вторая лежит под неестественным углом. Затем она падает назад, голова стучит, словно попала на камни.

  Смола влезла в фургон. – Боги подлые, она горит. Бадан – веди целителя. Быстро. – Она встала, согнулась над грудой вещей. – Досада! Сгреби это на одну сторону – быстрее! Выйти из строя!

  – Слушаюсь, сержант!

  ***  

  – Вышли из строя, сержант. Нам сбегать, узнать, что такое?

  Хеллиан скривилась. – Просто маршируй, капрал.

  Было темно, но не так темно, как могло бы быть. Люди светились зеленым – но, может, так всегда бывает, когда она не пьяная. "Удивляться ли, что пью!" – Слушайте вы все, – начала она. – Не сводите глаз, ищите.

  – Чего? – спросил Увальнерв.

  – Таверну, разумеется. Идиот.

  К ним перевели двоих из Седьмого взвода. Пара мечей, у одного плохо с коленом, у второго морда больной лошади. "Одного звать Хром. Но которого? Второй... Хрясь. Сапер? Хрясь – сапер? Но саперы теперь немногого стоят. Большой, чтобы держать меч... но если Хрясь – тот, что с больным коленом... Вообразите, сапер с больным коленом. Заложи заряд и беги! Ну, хромай. Как можно быстрее. Как думаешь, ты похож на коня в упряжи, а?

  Саперы. Дурная идея дурно кончается. Отнимите у каждого по ноге, и эта порода скоро вымрет.

  Да, Хром – сапер. А Хрясь другой. У Хряся колено. Сапер Хром. Но погодите, у кого же плохое колено? Можно бы повернуться. Вроде. Повернуться, бросить, так сказать, взгляд. Кто хромает? Отобрать более хромого, вот и Хрясь, а сапер – другой, с больным коленом. То есть Хром. Его назвали Хромом по хромому колену папаши. Он всю жизнь должен был помогать дураку. Но если бы он с таким имечком и пришел, его не взяли бы в солдаты. Его или выпороли, или протащили под килем. Итак, сапер плохо бежал от какой-то закладки, за то и заслужил имя Хрясь, за хряснутое колено. Да, я въехала. Уф.

  Но зачем нам конь с больным коленом?"

  – Холодно стало, сержант.

  Гримаса Хеллиан стала страшнее. – И чего я должна сделать, пернуть тебе в лицо?

  – Нет. Просто сказал. О, Хром отстает – надо положить его в фургон.

  – А ты кто?

  – Я Навроде, сержант. Был с вами с самого начала.

  – Какая дверь?

  – Что?

  – Улица, на которой мы жили в Картуле. Из какой ты двери?

  – Я не из Картула, сержант. Я о начале взвода. Вот я о чем. Арен. Семиградье. В первый раз мы шли походом через Худом порченую пустыню.

  – Назад в И'Гатан? Удивляться ли, что жажда. В кувшине вода, солдат?

  – Только моя моча.

  – Радуйся, что ты не баба. Каково было бы писать в бутылку, если ты баба. И"Гатан. Боги подлые, сколько раз нам брать это место?

  – Мы не в И'Гатан идем, сержант. Мы... ладно. Точно пустыня. Холодная.

  – Капрал Нервалень!

  – Сержант?

  – Что у тебя в кувшине?

  – Моча.

  – Кто придумал ее продавать? Чертов гений.

  Навроде сказал: – Слышал, квартирмейстер испытывает пузыри на хундрильских жеребцах.

  Хеллиан нахмурилась: – Они взорвутся. Зачем бы ему? А важнее, как? Затыкает руками?

  – Не конские пузыри, сержант. Мехи для воды. Привязывает к жеребячьим петушкам...

  – Уткам.

  – Почему?

  – Лошади не любят петухов, а уток не замечают. Но такой пузырь их ужасно замедлит. Мы словно на ферме, на которой ты вырос, Навроде.

  – Знаете, меня не обдуришь, – сказал, склоняясь к ней, Навроде. – Я вижу суть, ясно? Вы держите нас занятыми. Словно игра, головоломки каждый раз.

  Она поглядела на него. – Я вас дурю, да?

  Он почти сразу отвел глаза. – Простите, сержант. Ну, чуете?

  Хеллиан промолчала. "Зеленое свечение, да. Все эти осколки и камни, там же, где пауки. Крошечные глазки в куче, следят за мной. Я трезвая. Уже не могу делать вид, будто их нет.

  И ни одной таверны на виду. Дело пахнет дрянью. Большой дрянью". – Слышал? Проклятая гиена.

  – Это Горлорез, сержант.

  – Убил гиену? Отлично. А где Балгрид?

  – Мертв.

  – Лодырь поганый. Хочу спать. Капрал, ты отвечаешь.

  – Нельзя спать, – возразил Увалень. – Мы идем, сержант...

  – Лучшее время. Разбудите, когда солнце встанет.

  ***  

  – Ну нечестно, что она такое может.

  Увалень крякнул. – Ты же слышишь о таком всё время. Ветераны, умеющие спать на ходу. – Он мечтательно закатил глаза, крякнул еще раз. – Не знал, что она из них.

  – Трезвая, – пробормотал Навроде. – Вот что в ней нового.

  – Видел ее, Урба и Тарра, как они бежали назад в окоп? Я готов был сдаться, но увидел ее, и она потащила меня следом, как будто у меня была цепь на шее. Ничего другого не оставалось и мне, и Нерву – помнишь, Нерв?

  – Да. И что?

  – Нам приходил конец. Когда я увидел, как повалили Быстрого Бена... словно кишки кто выгрыз. Внутри было пусто. Я тут же понял: время помирать.

  – Ты ошибся, – зарычал Навроде.

  – У нас отличный сержант, вот о чем я.

  Навроде кивнул, глянул на Хряся: – Слышишь, солдат? Не забывай.

  Высокий мужчина с вытянутым лицом и необычайно широко посаженными глазами смущенно моргнул. – Они наступили на мои долбашки. А их больше нет.

  – А меч на поясе использовать можешь, сапер?

  – Что? Этот? Нет, зачем бы мне? Мы просто идем.

  Ковылявший позади, тяжко вздыхавший при каждом шаге Хром подал голос: – У Хряся был мешок с припасами. Он и мозги туда положил. Для лучшей... хм... сохранности. Припасы взорвались, разбросав На'рхук повсюду. Теперь у него пустой череп, Навроде.

  – И что, он драться не может? Как насчет арбалета?

  – Ни разу не видел, чтобы он пробовал. Но драться? Хрясь будет драться, поверь.

  – И чем же? Дурацким тесаком для кустов?

  – Он пользуется руками, Навроде.

  – Ну, это здорово.

  – Мы просто идем, – сказал Хрясь и засмеялся.

  ***  

  Урб оглядывался на взвод, двигавшийся в пяти шагах позади. Теперь ей нечего пить. Она очнулась. К тому, чем была. Может, ей не понравилось то, что увидела. Ради чего вообще начинают пить? Он потер шею, снова поглядел вперед.

  Трезвая. Глаза ясные. Достаточно ясные, чтобы заметить... ну, не сказать, что она выказывает настоящий интерес... К тому же, хочется ли ему замешаться в такое? Встать, только чтобы упасть снова? Для таких людей уготована узкая дорожка, и нужно желание, чтобы по ней идти. Если желания нет, они рано или поздно падают. Всегда.

  Разумеется, если верны слова Скрипа – к чему тревожиться? Они ходячие мертвецы, стремящиеся туда, где окончатся все похождения. Но во время пути... если есть возможность, почему не пользоваться? Хотя она вряд ли отнесется серьезно, правда? Она высмеивает саму идею любви, и если он вскроет себе грудь и выложит на стол что-то красное, сырое – она просто захохочет.

  Он недостаточно для такого храбр. Строго говоря, он вообще не храбр. Битвы с На'рхук, летерийцами, фанатиками Вихря. Каждый раз, вынимая меч, он ощущал внутри ледяной холод. Наглый, дергающий, страшно трясущийся, высасывающий тепло из тела. Он выхватывал меч, готовясь умереть, причем самой жалкой смертью.

  Однако он делал всё, чтобы выжить. Всегда. Так и будет. Обычно она слишком пьяна, чтобы замечать, или слишком привыкла к нему, не отличая от каменной стены, к которой всегда можно прислониться. Но разве ему этого не достаточно?

  Должно быть, ведь храбрости на большее не хватит. Быть ходячим мертвецом – к чему тут храбрость? Просто смотри, как уходит время, подныривай, ползи вперед и не жалуйся. Он сможет. Он всю жизнь этим и занимался, факт.

  «Я всегда был ходячим мертвецом, даже не зная». От такой мысли он ослабел, словно нож вонзился глубоко, терзая душу. "Я твердил себе, что это и значит быть живым. Это. Прятки. Мечты. Сны наяву. Желания. Но что же видели во мне окружающие?

  Спокойный Урб. Ничего особенного, правда? Но солдат хороший. Адекватный. Сделался сержантом, да, но не думайте, что пойдет выше. Внутри пустовато, знаете ли. Тишина как в пещере, но и этим можно восхищаться. Он человек без проблем. Он человек, живущий легко, если понимаете.

  Таков сержант Урб. Сойдет, пока не сыщется сержант получше.

  Прятки – не жизнь. Прятки – вот вам ходячая смерть".

  Он поглядел в озаренное нефритом ночное небо, всмотрелся в зловещие царапины, пронизавшие тьму. Теперь они громадные, готовы полоснуть по лику мира. Урб задрожал. «Но я ходячий мертвец. Чего же до сих пор боюсь?»

  ***  

  Капрал Пряжка постепенно отстала от Урба; Лизунец, шагавший позади, коснулся ее плеча. Пряжка пошла рядом. – Можно парой тихих словечек перекинуться?

  Солдат поглядел на нее, заморгал: – Я могу быть тихим.

  – Заметно, Лизунец. Так всегда в этом взводе?

  – Ты о чем?

  Она кивнула на впереди идущих. – Сержант Урб. Ты похож. Оба ни слова не говорите, себя не показываете. Ну, мы все знали, что есть... э, типа элитная группа. Взводы наши и часть тяжелых. Как-то ближе к Скрипачу, когда он был сержантом. Ближе, чем мы остальные. Мы знали. Мы видели. Скрипач, рядом Геслер и Буян, Бальзам и Хеллиан. Корд и Шип. И Урб. Потом прибились Быстрый Бен и Еж. Наконец, вы, панцирники. Курнос, Поденка, Острячка. Ты. Понимаю, все решил Скрипач, он выбирал, кого приблизить. Кого подобрать.

  Лизунец выпучил глаза.

  Пряжка скривилась. – Погляди на моих солдат, – шепнула она. – Посмотри на Грусть. Знаешь, кто она? Чертова семкийская ведьма. Семкийка. Знаешь, что она делает, готовясь к бою? Да ладно, сам увидишь... если мы пустыню переживем. Еще есть Жженый Трос, сапер. Удивил он меня в окопах. Как и лекарь наш – знаешь, он как-то пошел искать Геслера и Буяна. Родня – фаларийцы, верно? Так это мы его послали. Послали Лепа Завитка к Гесу и Буяну, чтобы прощупал. Увидел, нельзя ли войти.

  – Войти?

  – В вашу элиту. К допущенным внутрь, понял? Ну, он никуда не попал. Они были вполне дружелюбны, напились с ним втроем. В Летерасе еще. Напились до одури, сняли целый дом шлюх. Но Леп держал себя в трезвости, и когда решил, что подходящий момент настал, он просто спросил. Прямо. Знаешь, что ответил Геслер?

  Лизунец потряс головой.

  – Ублюдок все отрицал прямо в лицо. Сказал, ничего такого нет. Солгал Лепу в лицо. Так мы и узнали, что войти внутрь нельзя.

  Лизунец пялился на нее. – Но, – сказал он через несколько шагов, – зачем ты мне рассказываешь?

  – Урб – один из лучших сержантов в морской пехоте, и достался нам. Мы знаем. Да мы уже кипятком в сапоги писаем. Невыносимая тяжесть, Лизунец. Из него ни слова не выдавишь. Но по глазам видно: он чертовски недоволен, что мы висим на шее.

  – Все хорошо, – сказал Лизунец.

  Она нахмурилась. – Что хорошо?

  – Вы внутри, капрал. Ты и твои солдаты. Вы все внутри.

  – Точно? Уверен?

  – Вы внутри.

  Она заулыбалась и пошла быстрее. Обернулась, чтобы кивнуть. Он кивнул в ответ, увидел, как легко она шагает. Как склоняется к Лепу Завитку, солдаты перекидываются словами и жестами. Миг спустя Грусть и Трос приблизились, чтобы послушать.

  Все четверо обернули к нему лица.

  Он помахал рукой.

  «Не могу дождаться, чтобы пересказать Острячке».

  Потом Лизунец неловко заерзал на ходу. Он пропотел в палатке, и теперь у него взопрел довесок. «Прямо чувствуешь, как кожа слезает. Мать, вот жжется. Лучше завтра шары проветрю».

  ***  

  Сержант сверкал на нее глазами, делал жесты. Острячка наморщила лоб.

  Поденка толкнула ее: – Хочет поговорить.

  – Как это?

  – У него семь вопросов. Откуда я знаю? Соображай, принцесса. Идиот потерял весь взвод. Наверное, хочет объясниться. Чтобы не получить нож в спину.

  – Я не стану его бить ножом в спину, – покачала головой Острячка. – Что бы он ни сделал.

  – Неужели?

  – Если он их сам убил и похвастается этим, я ему шею сверну. Но ножом в спину – это подло.

  – Ну нет, – возразила Поденка. – Имеет смысл. Жертва не заслужила взгляда в глаза убийцы. Жертве и незачем знать, за что ее кончают – только что кончают и врата Худа уже распахнуты.

  – Чего-то тут не хватает.

  – Лучше подойди, он уже злится.

  Острячка с ворчанием догнала сержанта Впалого Глаза. Не особо приятная рожа, верно? Но такую рожу запомнишь навсегда. Со всеми неправильностями. – Сержант?

  – Ты не знаешь язык жестов, солдат?

  – Какой язык? О, этот. Да, знаю. Почти. Азы. Стой. Ложись. Бей. Трахни себя. И так далее.

   – Морпех должен знать, как сложить азы.

  – Да? Я из тяжелой пехоты, сержант.

  – Расскажи о парне-девке.

  – При помощи рук? Не могу, сержант. То есть, я хочу спросить "Какой парне-девке?", но не знаю, как это сделать руками.

  – Смертонос. Расскажи о нем, солдат. Словами, но голоса не повышай.

  – Ни разу за всю жизнь голоса не повысила, сержант.

  – Смертонос.

  – И что?

  – Для начала, почему он такой, словно девка?

  – Он принц, сержант. Из племени Семиградья. На деле он наследник...

  – Тогда что тут делает, во имя Худа?

  Она пожала плечами: – Его послали расти на стороне. С нами. Увидеть мир и все такое.

  Впалый Глаз оскалил кривые зубы. – Но он уже пожалел.

  – Не вижу причины, – сказала Острячка. – Пока что.

  – Итак, он вырос в холе и неге.

  – Подозреваю.

  – Откуда же такое дурацкое имя?

  Острячка покосилась на сержанта. – Прошу прощения, серж, но где были вы и ваш взвод в день Окопов?

  Он метнул ей злобный взгляд. – Какая тебе разница?

  – Ну, вы не могли его не видеть. Смертоноса. Он же высоко подпрыгивал. Единственный из нас перерезал На'рхук горла. Верно? Высоко прыгает, говорю. Видите восемь заметок на левой руке?

  – Ожоги?

  – Да. По одному на каждого На'рхук, которого он зарезал.

  Впалый Глаз фыркнул: – Еще и враль. Как я и думал.

  – Но он даже не считал, сержант. Никогда не считает. Восемь – это сколько мы видели, то есть мы же смотрели. Потом поговорили, сравнили в так далее. Восемь. Так мы ему и сказали, и он выжег заметки. А мы его спросили, скольких он выпотрошил. Он не знает. Мы спросили, скольким он перерезал поджилки – тоже не знает. Сами мы сойтись в счете не смогли. Явно больше восьми. Но мы увидели, как он делает ожоги, и решили не говорить сколько. Он бы всего себя обжег, верно? А он красавчик. Было бы жалко.

  Тут она замолчала, чтобы пощадить дыхание. В бою ей сломали три ребра. Дышать – и то больно, а говорить еще хуже. Столько слов она со дня битвы не выговаривала.

  – Поденка и Спешка, – сказал Впалый Глаз. – И ты. Все из тяжелой.

  – Да, сержант.

  – Назад в строй, Острячка.

  Она широко ему улыбнулась, явно удивив, и начала отставать, пройдя мимо однорукого капрала Ребро (поглядевшего на нее с каким-то подозрением), потом мимо Спешки и Смертоноса. Наконец она оказалась рядом с Поденкой.

  – Ну?

  – Ты была не права, – с большим удовлетворением сказала Острячка.

  – Насчет чего?

  – Ха. Он задал всего ШЕСТЬ вопросов!

  Впалый Глаз всё время оглядывался.

  – Чего ему еще нужно? – удивилась Поденка.

  Тут сержант ткнул пальцем, указывая на Смертоноса: – Еще один воздушный поцелуй, солдат, и я тебе кишки на Худом клятую шею намотаю!

  – Вон как, – пробормотала Острячка.

  Поденка кивнула: – Принц еще в деле, верно?

  ***  

  Еж услышал воющий смех позади, шумно вздохнул. – Слушай это, Баведикт! Скрип их одной рукой водит. Так и знал!

  Летериец-алхимик снова потянул за узду вола. – Увы, Командор, я не знаю, о чем вы.

  – Он же толкнул им старую речь про "Ходячих Мертвецов". Она словно кандалы отмыкает. Была одна ночь, видишь ли, когда Даджек Однорукий пришел в лагерь Сжигателей. Мы работали под Крепью, вели тоннели – никогда до того столько булыжников не таскал. Он пришел, да, и сказал то, что мы и так знали. – Еж сорвал опаленную кожаную шапку, поскреб недавно выбритый скальп. – Мы были ходячими мертвецами. Потом он ушел. Дал нам подумать, что из этого можно извлечь.

  – И что же?

  Еж снова натянул шапку. – Ну, почти все... гм, померли. Не получив шанса. Но Вискиджек, он не намеревался забывать ни о чем. Быстрый Бен и Калам, боги, они хотели начать смертоубийство. Если ты ходячий мертвец, чего тебе терять?

  – Признаюсь, Командор, мне такое определение не по нутру.

  – Ноги похолодели?

  – Всегда признавал за вами ум, сэр. Но холодные ноги – именно то, чего я не желаю ощутить.

  – Так сильнее бей копытами. К тому же сказанное Скрипом относится к его Охотникам. К нам, Сжигателям Мостов, никакого...

  – Очевидно, потому, что Сжигатели стали ходячими мертвецами с... гм, Крепи.

  Еж хлопнул алхимика по спине: – Именно. Но ведь эксклюзивным клубом это не назовешь, верно?

  – Сэр, – решился спросить Баведикт, – не далее как нынешним утром вы жаловались, что старый друг повернулся к вам спиной. Да? Что вы словно прокаженный...

  – Легче, когда ты мертвый. То есть для него. Можно отложить меня на полку в черепе и забыть. – Еж легкомысленно махнул рукой. – Я понимаю. С самого начала. Но мне не нравится. Я чувствую оскорбление. Ну, я ж вернулся. Все видят. Скрип должен бы быть счастлив. И Быстрый Бен – ну, ты ж видел, что он сделал в битве, прежде чем пропал. Вышел и сыграл с нами в Тайскренна. Когда снова увидимся, будет о чем поговорить, эт точно.

  – Я о том, сэр, что Скрипач стал к вам ближе, раз уж говорит о солдатах как о живых мертвецах.

  – Можно так подумать, – кивнул Еж. – Но ты совсем не прав. Когда ты мертвый, Баведикт, у тебя нет братьев. Ничего, что тебя к кому-то привязывает. По крайней мере, я так увидел. Да, мертвые Сжигатели едины, но это лишь старые воспоминания, словно цепи друга к другу приковали. Всего лишь призрачное эхо от времен, когда они были живые. Говорю, алхимик, оставайся в живых как можно дольше. Потому что у мертвеца нет друзей.

  Баведикт вздохнул: – Надеюсь, вы ошибаетесь, Командор. Не вы ли сказали, что Королевство Смерти изменилось, что Жнец отдал Неживой Трон? И ваш Вискиджек...

  – Ты ж его не знал. Вискиджека, то есть. Так что поверь на слово: он ублюдок упрямый. Может, самый упрямый ублюдок, которого видел мир. Так что ты можешь быть прав. Может, он сумеет все изменить. Если кто сумеет, так он. – И снова он хлопнул алхимика по плечу. – Ты дал мне тему, есть о чем подумать. Знаешь, а Скрип – никогда. Не могу вспомнить, чтобы он мне что давал. Я уже думаю, что никогда его не любил.

  – Как неудачно. А Вискиджека любили?

  – Да, он был лучшим из друзей. Что же, в нем было что любить. Как и во мне. А Скрип, он всегда меня со счета сбрасывал.

  – И теперь Вискиджек скачет среди мертвых.

  – Трагедия, Баведикт. Жуткий стыд.

  – И вы любили его всем сердцем.

  – Именно. Именно.

  – Но Скрипач еще жив.

  – Да-а...

  – Но вы его никогда по-настоящему не любили...

  – Именно...

  – Хотя любите всех павших Сжигателей.

  – Разумеется!

  – Кроме одного, того, что выжил.

  Еж выкатил глаза, хлопнул собеседника по щеке. – И чего я разболтался? Ты ничего не понимаешь!

  Он отошел туда, где маршировала его рота.

  Баведикт вытащил кувшинчик. Фарфор, вплавленные драгоценные камни. Отвинтил крышку, сунул внутрь палец, вытащил, изучил. Провел по деснам. – Умереть? – шепнул он. – Но я не намерен умирать. Никогда.

  ***  

  Жастера наконец нашла их в головной части колонны хундрилов. Удивительно, но Хенават ухитряется шагать наравне со всеми с таким излишним весом. Беременной быть всегда трудно. Прежде всего тошнота, да еще голод все время, а в конце ты вздуваешься как бхедрин. А потом – мучительная боль. Она припомнила первые роды – пройти через все, сияющие глаза, радостный румянец – только чтобы потерять проклятую штуку, едва она вышла наружу.

  "Дитя сделало то, что хотело, Жастера. Показало путь, который тебе проходить снова и снова, и снова. Оно сделало что хотело и вернулось в темные воды".

  Но ведь другим матерям такое не выпадает, верно? Едва ли Жастера благословлена величием, так? "Вышла за любимого сына Желча, не так ли? Таит амбиции – если не ради себя, то ради своего приплода". Амбиции. Слово это походит ныне на драную ворону на конце пики – неопрятная кучка, растрепанные перья, засохшая кровь. "Следите за вдовами. Видите, как она затянула Желча? Чем они заняты по ночам, когда дети спят? Хенават надо бдеть, особенно сейчас, когда она уязвима, когда дитя готово вылезти, а муж сбежал на сторону. Нет, строго следите за вдовой Жастерой из племени Семк".

  Есть мера отвращения; оно нападает, ты отскакиваешь, а когда оно нападает во второй раз, ты отскакиваешь уже не так далеко. Когда же оно крадется в третий раз, и в четвертый, рука тянется из темноты, чтобы поласкать нагое бедро, пощупать под мехами... что ж, иногда отвращение подобно ризе плакальщика, слишком тяжелой, чтобы носить долго. "Строго следите за ней. Увидите по глазам".

  Утешь сломленного мужчину, и примешь слабость в себя. Какая женщина не знает? Трещины расходятся, шепот впитывается во всё. Таково проклятие пьяниц и любителей д"байанга, бабников и шлюх. Проклятие мужчин, оскверняющих юных мальчиков и дев. Иногда свое же отродье. Пятнающих их навеки.

  Обвинения, доказательства, позор, стоящий в грязи с закрытыми глазами. Ее глазами. Вдруг все отвращение возвращается, но теперь оно имеет знакомый вкус. Нет, не просто знакомый. Интимный.

  «Я чувствую себя оскверненной? Я посмею взглянуть в глаза Хенават?» Вопрос этот заставил ее держаться в десяти шагах позади жены Желча. "Моей свекрови. О да, поглядите в глаза Жастере. Но вы забыли: она тоже потеряла любимого. Тоже ранена. Может, даже сломлена. Конечно, она не имеет права это показать, этим оправдаться, ведь пусть она уже не жена, но она еще мать.

  Как насчет меня? Моей боли? Не те руки, но объятия все же теплы и сильны. Его плечо принимает мои слезы. Что же делать?"

  И она держалась позади, а окружающие смотрели и перешептывались.

  ***  

   – Смелость ей изменила, – промурлыкала Шельмеза.

  Хенават вздохнула: – Может, завтра.

  – Не знаю, что она может сказать, – произнесла молодая женщина. – Чтобы оправдаться. Прогнать его – вот что она должна сделать.

  Хенават покосилась на Шельмезу. – Так все твердят, да? Суровый тон, суровые слова. Самая многочисленная монета. Ее легко тратят, потому что она немногого стоит.

  Шельмеза нахмурилась: – О чем ты?

  – Когда ты судишь, все краски мира не скроют злобу твоего лица. Внутренняя порочность лезет наружу, искажая каждую черту.

  – Я... прости, Хенават, я думаю о тебе...

  – И берешь то, что принимаешь за мои чувства, и швыряешь мне. Объявила себя воительницей на моей стороне, целой боевой шеренгой, чтобы меня утешить – я понимаю, Шельмеза. Но то, что я от тебя слышу – что вижу в глазах других – не имеет ко мне отношения. Я просила жалости? Искала союзников в скрытой войне? Да есть ли война? Слишком много допущений.

  – Она не заговорит с тобой...

  – А была бы ты смелой на ее месте? Свекор соблазнил ее, затащил в койку. Или она его, какая разница. Думаешь, я не знаю собственного мужа? Иногда ему трудно противиться, и когда такая боль, такое желание... ни одна женщина, ни один мужчина не отбились бы. Но, видишь ли, вы в безопасности. От него. Вы свободны осуждать единственную, попавшую в ловушку. Но его самого не судите, ибо что пришлось бы сказать обо мне? Не говори же о том, кто виновнее. Нет таких. Есть лишь люди. И каждый делает так, чтобы ему было лучше.

  – А если они вредят окружающим? Хенават, ты хочешь стать мученицей? Ты и по Жастере поплачешь, хотя она каждый день лежит в его руках?

  – Ах, видишь, как я тебя ужалила? Тебя, суровую судью. Мой муж и его желание. Жастера и ее слабость. Всего лишь акты себялюбия. Попытка отдалить беды.

  – Как ты можешь? Мне противно то, что они тебе делают!

  – И как приятно это говорить. Слушай. Я тоже теперь вдова. И мать, потерявшая детей. Нужны ли мне чужие объятия? Краденая любовь? Должна ли я ненавидеть Желча и Жастеру, ибо они нашли то, чего нет у меня?

  На лице Шельмезы читался ужас. Слезы текли по набеленным щекам. – Неужели ты не станешь искать этого у мужа?

  – Пока он отворачивается – не стану.

  – Тогда он трус!

  – Поглядеть мне в глаза – значит увидеть то, что нас соединяло и что теперь потеряно. Слишком тяжко, и не только для мужа. Да, я несу последнего его ребенка, и если он не его... что ж, я это знаю, но никому не скажу. Пока что у меня есть то, что помогает держаться, Шельмеза. И у него тоже.

  Молодая женщина покачала головой: – Тогда ты в одиночестве, мать. Он взял вдову сына. Это непростительно.

  – Лучше, Шельмеза. Намного лучше. Видишь, Жастера не заслуживает твоей ненависти. Всех этих косых взглядов, шепотков за спиной. Нет, станьте ей настоящими сестрами, идите к ней. Утешайте ее. Когда ты это сделаешь – когда все вы так сделаете – я пойду и обниму ее.

  ***  

  Хенар Вигальф вспомнил день, когда получил своего первого коня. Отец, пять лет назад сломавший бедро и переставший ездить верхом, подковылял с палочкой. Они пошли на пастбище. Новый табун отбит от большого дикого табуна высокогорных плато, двадцать три великолепных зверя беспокойно бегают по загону.

  Солнце стоит высоко, тени съежились под ногами; ветер метет склоны, прочесывает высокие травы. Тепло, сладко пахнет ранней осенью. Хенару всего девять лет.

  – Один увидит меня? – спросил он у отца. – Он меня выберет?

  Высокий уроженец Синей Розы посмотрел на него, подняв темные брови. – Эта новая девица, да? Та, с титьками размером с арбузы и большими глазами. С побережья. Она набивает тебе голову всяким мусором.

  – Но...

  – Нет ни одного коня в целом мире, Хенар, готового избрать себе седока. Ни один зверь не желает служить. Ни один не рад стать сломанным, безвольным существом. Неужели они отличаются от тебя или меня?

  – Но собаки...

  – Клянусь Чернокрылым Лордом, Хенар! Собаки выращены четырехлапыми рабами. Видел когда-либо улыбку волка? Поверь, тебе не понравилось бы. Ни за что. Они улыбаются перед тем, как броситься тебе на горло. Забудь о собаках. – Отец указал тростью. – Это дикие животные. Они жили в полной свободе. Видишь такого, который нравится?

  – Тот пегий, что стоит слева, поодаль.

  Отец хмыкнул. – Молодой жеребец. Еще не вошел в силу, чтобы оспаривать вожаков. Неплохо, Хенар. Но я... гм, удивлен. Даже отсюда виден особенный зверь. Поистине выдающийся. Ты достаточно взрослый, ты долго ходил со мной. Не думаю, что ты не заметил сразу...

  – Заметил, Отец.

  – И что? Считаешь, что не заслуживаешь лучшего?

  – Нет, если я должен его сломать.

  Голова отца запрокинулась. Раздался смех. Такой громкий, что табун встревожился.

  Вспоминая момент детства, громадный воин улыбался. "Помнишь тот день, отец? Спорю, помнишь. Если бы ты видел меня сейчас. Видел женщину, что идет рядом. Что же, я почти слышу взрывы твоего хохота.

  Однажды, отец, я приведу ее к тебе. Дикую, свободную женщину. Мы пойдем по длинной белой дороге между деревьев – они, наверное, сильно выросли – к воротам имения.

  Я увижу тебя, застывшего у входа – статую из живого камня. Новые морщины на лице, но задорная улыбка все та же, хотя борода стала белой. Ты оперся на трость, я чую лошадей – словно тяжелый цветочный аромат повис в воздухе. Я почую его и пойму, что оказался дома.

  Увижу, как ты рассматриваешь ее, отмечая высокий рост, изящество и уверенность, отвагу во взоре. Гадаешь, сломала ли она меня – и никак не наоборот, ты сам поймешь. Не наоборот. Но потом ты поглядишь мне в глаза, и улыбка станет еще шире.

  Ты откинешь величественную голову. И захохочешь в небеса.

  Это будет сладчайшим звуком в мире. Звуком нашего торжества. Общего. Моего, твоего, ее.

  Отец, я так скучаю".

  Мозолистая ладонь Лостары нашла его ладонь, он принял на себя часть ее веса. – Благослови Брюса Беддикта, – прошептала она.

  Хенар кивнул: – Я подозревал, что в командоре сохранилась сентиментальность.

  – Радуйся. Как я.

  – Это было... неожиданно.

  – Почему? Я сражалась за тебя, Хенар. Не за Адъюнкта. За тебя. Он понял...

  – Нет, не то, любимая. Я о другом. Мы нашли себя. А теперь мы нашли друг друга.

  Она глянула на Чужаков в ночном небе. – Значит, он дает нам все оставшееся время. Не сентиментальность, скорее... жалость. Знаешь, в тебе есть какая-то мрачность. Предпочитаю чувство Брюса. Может, мне избавиться от тебя и поехать с ним?

  – Боюсь, тебе придется сразиться с Араникт.

  – О, ты прав, я не готова. Не хочу. Слишком она мне нравится. Что же, похоже, ты меня взнуздал.

  Он усмехнулся. «Взнуздал. Ха».

  – Хенар.

  – Да?

  – Боюсь, из этого путешествия нам не вернуться.

  Он кивнул – не потому что был согласен, но потому, что знал, чего она страшится.

  – Мы идем на смерть, – говорила она. – Мы можем вообще не выйти из пустыни.

  – Есть такой риск.

  – Вряд ли это честно.

  – Некогда, в сельском имении, у меня была нянька. Арбузные титьки, большие глаза...

  – Чего?!

  – Мой отец до ужаса плохо запоминал имена. Так что приходилось давать, э... запоминающиеся описания. Да, она любила рассказывать мне на ночь. Долгие, звонкие сказания о героях. Любовь утерянная, любовь обретенная. Она умела сделать конец сладким. Чтобы снились хорошие сны.

  – Что и нужно детям.

  – Полагаю. Но это были истории не для меня. Для нее самой. Она была с побережья, оставила там любимого – это же Летер, понимаешь, вся община погрязла в Долгах. Вот почему она трудилась на нашу семью. Что до молодого человека – его послали в море. – Он помолчал, вспоминая. – Каждую ночь она рассказывала, как желает изменения жизни. Хотя я тогда не понимал. Правда в том, что ей самой нужен был счастливый конец, нужно было во что-то верить. Ради себя, ради кого-то еще.

  Лостара вздохнула. – Что с ней стало?