Текст книги "Зомби Апокалипсис"
Автор книги: Стивен Джонс
Жанр:
Ужасы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)
Извини.
В смысле – постучал.
Никто ко мне стучаться не может. Никто теперь не поднимется сюда. Здание совершенно пусто, тут живут разве что крысы и насекомые, да еще голуби и чайки иногда залетают, хотя теперь я не могу расходовать на них даже крошки. Но стук был.
Это само по себе пугает, хотя сейчас день, а днем обычно никого – из них – внизу нет, а когда они есть, обычно ночь. В любом случае. Разве они стучат?
Стучали всего два раза. Потом я услышала девичий голос. Он кричал: «Есть там кто-нибудь? Не бойтесь».
Это не похоже на них. Они не разговаривают с тобой. Насколько мне
Мне это неизвестно.
Голос казался человеческим и очень молодым.
Как будто девочке максимум 16. Столько, сколько когда-то было мне и тебе. 16.
Я сидела окаменев, как говорится.
Сейчас она ушла.
Что ж, мне надо быть особенно осторожной. Кен и Роджер позаботились о том, чтобы дверь была надежно укреплена, ящик для писем заколочен, поставлены замки и все такое, прежде …
…прежде. Шкафы и холодильник полным-полны, хотя холодильник и не работает, с тех пор как отключилось электричество, но и он теперь набит битком крупами и прочими сухими продуктами. А сперва мы выставляли его на балкон по ночам, и еда не портилась. Слава богу за английские летние холода.
Раньше у меня тут росли цветы в горшках. Они хорошо прижились. Потом отключили воду, а расходовать воду из бутылок мы не могли, и цветы завяли. И знаешь самое глупое из всего что когда я думаю о деревьях в моем саду и этих цветах и птицах я начинаю плакать. А когда думаю о Кене и о том что случилось я совсем не плачу и думаю, я видно ужасная женщина и сумасшедшая, и
(текст обрывается)
Пятница
Дорогая Лаура.
Прошло два дня с тех пор, как я писала тебе. Как, верно, понятно из моих сумбурных писем, компьютер Кена не работает без электричества, но у меня еще остались запасы ленты для старой верной пишущей машинки – они хранились в моей «шкатулке для драгоценностей». На самом деле это всего лишь жестяная коробка из-под печенья с репродукцией прерафаэлитской девушки на крышке – какой-то прекрасной нимфы с волосами совсем как у тебя.
В этой коробке лежал жемчуг моей тетушки, и перстенек с изумрудом, который Кен подарил мне на сорокалетие, и еще пара безделушек. Но мы все продали, когда потеряли магазин. Теперь там только мое золотое обручальное кольцо. Я сняла его после возвращения Кена. Обычно там лежал и маленький пистолет, но мне показалось неправильным хранить его вместе с кольцом, так что сейчас он живет в ящике со столовыми приборами. Я постепенно выживаю из ума, полагаю, однажды я достану пистолет и попытаюсь с его помощью есть макароны.
Что я ела сегодня на обед? Несколько перезревших, явно просроченных помидоров и подгоревший бобовый суп. Я готовила его в кастрюльке над двумя свечками. Немного передержала. Я иногда позволяю себе стаканчик вина, пока жду. Всего один. Убила бы за ломтик бекона, поджаренный или запеченный, или за свежее яблоко. Но нет, я не буду убивать. Из моего окна я вижу внизу развалины маленького супермаркета. Окна все выбиты, тележки, и все такое прочее вот уже пять дней валяются на тротуаре. И дикий фруктовый сад меньше чем в миле отсюда. Помню, как часто во время прогулок проходила мимо него и восхищалась краснозелеными яблоками, и желтыми грушами, и кустами ежевики, тянущими колючие ветки из-за ограды.
Отсюда, сверху, я видела, как дерутся за них люди. Битвы у супермаркета и у других магазинов были страшнее. Гораздо ближе. Первыми пали забегаловки, где продавали спиртное. Звон стекла, крики. Помню, как подумала, господи, все и вправду так, как изобразили писатели вроде Уиндема и Кристофера. Конец света.
Я не собиралась говорить тебе об этом.
Я хотела рассказать о ней.
О девочке.
Я думаю, люди неминуемо возвратятся в это здание. Большинство семей выехало. Возможно, у них нашлись пристанища понадежнее. Жена Роджера с двумя сыновьями ушла после того, что случилось тогда. Они звали и меня. Но она, и естественно мальчики, гораздо моложе. Ей всего пятьдесят, а сейчас это все равно, что сорок, не так ли? Я бы задерживала их, и они бы бранили меня. Я отказалась. Они ушли на следующее утро. Позже, когда здание опустело, пару раз на нижних этажах селились новые жильцы – за неимением лучшего слова. Однажды мужчина и женщина поднялись сюда, но они не стучали, только выругались и снова сбежали вниз. Тогда тут очень плохо пахло. Сейчас запах, думаю, более или менее выветрился.
(дальше текст идет не равномерно)
Те, кто находился в здании ниже, либо ушли, либо
еще что-нибудь. Кошмарные атаки, когда
они
пытались
вначале
Этого больше не повторялось. Конечно,
я вижу…
пожары, ужасные костры, как на 5 ноября, День Гая Фокса, только больше, безумнее. Они гаснут и вспыхивают снова. Или не вспыхивают. Хуже всего в темноте, когда между еще работающими фонарями зияют жуткие черные провалы, но фонари горят далеко, у самого горизонта. А ветер несет сюда только запах гари.
Ну вот, я снова мелю вздор. А еще я часто говорю вслух сама с собой. А с кем еще? С тобой вот, моя дорогая. Моя Лаура.
Ну, значит, сегодня я вышла на балкон, взять немного мюсли из старого холодильника. Я всегда осторожна. Я выхожу, когда солнце позади здания или когда небо затянуто тучами. И я не стою прямо, я съеживаюсь и подкрадываюсь.
Воздух сейчас пахнет так странно, ты не находишь? Сюда, наверх, вонь разложения почти не долетает. Напротив, тут царит вечная свежесть. Никаких машин, никаких автобусов, никаких поездов. И самолеты не перечеркивают небо паутиной своих следов. Ничего электрического. Ничего механического. Запах листвы. А еще – пепла, влажного цемента, бетона, кирпича.
И реки, довольно скверный, с рыбным привкусом, как у моря. Было ли так всегда? Все-таки приливы...
Так вот, я была там и вдруг услыхала: «топ».
Прямо рядом со мной, на балконе.
Я вроде как охнула и замерла. В голове пронеслись картинки без слов. Вот они карабкаются по стенам зданий, как Дракула. Глупо. Не думаю, что они способны на такое, да? Зачем им тогда вообще лестницы?
Потом я подумала, что это не звук шагов, а просто птица приземлилась – голубь, или речная чайка, или одна из тех крупных птиц, что улетели из зоопарка когда
Когда
Я повернулась и увидела ее.
Понимаешь, каждый балкончик первоначально проектировался закрытым по обе стороны кирпичной стеной, а каждая стена была общей для двух смежных балконов. Так что поговорить с соседями, если тебе этого вдруг очень захочется, можно было, лишь высунувшись наружу и опасно изогнув шею. Но часть соседского балкончика справа и обе его боковых стены местами обрушились, оставив только непрочно держащиеся перила и несколько ненадежных кирпичей. Там была битва. Кто-то упал прямо туда. Потом можно было видеть лежащее внизу тело. Потом оно исчезло. Потом шел дождь, размывая и унося остатки стены.
Так что поверх разрушенной кладки был виден дальний балкон.
И вот там она и стояла, футах в четырнадцати-пятнадцати от меня, это где-то четыре с половиной метра, верно? Она. Девочка.
– Привет, – сказала она.
Она не выглядела испуганной. Если уж на то пошло, казалось, что она даже чем-то довольна.
Она стояла не таясь, наблюдая за седой макушкой старухи, согнувшейся в три погибели, чтобы достать пакет из неработающего холодильника.
– Меня зовут Джи, – сказала она.
Я стояла на коленях, глядя на нее снизу вверх.
– Не бойтесь, – сказала она снова, и я узнала ее. Это она дважды постучала в мою дверь пару ночей назад. – Я не одна из них, – сказала она. – Никому из нас, – гордо добавила она, вскинув голову, – не нравится эта траханая мура. Ой! – Теперь она смотрела смущенно. – Извините. – Она просила прощение за то, что использовала слово на «Т». Забыла о том, что мое поколение практически возродило его.
Я подалась назад, так чтобы она почти не видела меня, и спросила:
– Чего ты хочешь?
– Просто поздороваться, – ответила она.
У нее был лондонский акцент. В ее голосе не ощущалось лающей резкости и каши уличной речи, «тупого языка», как называл это Кен, подростковой субкультуры. Хотя ей было лет восемнадцать. Или же события последних дней придали ей более взрослый вид. У нее была пышная копна очень светлых волос.
На удивление чистых. И цвет явно натуральный. Глаза ярко-зеленые, как осколок пивной бутылки. Она напомнила мне кого-то. Я решила, что тебя, Лаура, хотя у тебя глаза голубые, а волосы рыжие.
– Правда, извините, – сказала она.
И вдруг потянулась, с той непринужденной кошачьей грацией, которой обладает тот, кому 16, 18, 25.
На ней были рваные джинсы и майка-безрукавка, сероватая или просто грязная. И пахла она по-человечески.
Это было бы невероятно или просто невероятно опасно, если только она не сверхчеловечески проворная, каковым качеством они не обладают, насколько мне известно, если бы она перепрыгнула через пустое пространство со своего балкона на мой.
Я встала с колен, честно говоря, мне пришлось это сделать, так как они уже болели, и с опаской выпрямилась, вжавшись в холодильник. С улицы внизу или из любого далекого окна меня не должно быть слишком заметно. В отличие от нее.
Я сказала:
– Значит, ты тут с какими-то друзьями или с семьей?
– Моя мамаша умерла. И вернулась. Стью снес ей голову лопатой. Потом мы убежали.
Она сообщила все это вполне бесстрастно. Но в ее зеленых глазах блеснули слезы, блеснули и поползли по щекам. Она вытерла их тыльной стороной ладони, словно смахнула капли пота или дождя.
– Кто такой Стью?
– Мой парень.
Я ничего не сказала.
А она продолжила:
– Нас всего пятеро. Мы решили, что можем укрыться здесь. Пока это не кончится. Или пока кто-нибудь все не уладит.
Я подумала: ну и кто, по-твоему, должен этим заняться, чертова дурочка, – может, бронекавалерия США? Но ее поколение ни в грош не ставит американскую армию. Может, она надеется, что спасителем будет Бэтмен или Хранитель .
Она не выглядела сумасшедшей. Она выглядела – и мне нравится такое выражение – собранной. Грустной, и собранной, и незлой. Она походила на меня, Лаура.
На меня, когда я была молодой. Когда ты и я по-настоящему знали друг друга, до Жана и Кена.
Я сказала:
– Значит, Джи?
– Ага, Джи.
– Не думаю, что нам есть о чем говорить. У меня не очень много еды – в смысле...
– О, у нас полно еды, – сказала она, опять с гордостью.
– Хотите? О, все в порядке, – добавила она, прочитав мои усталые старые мысли, – это не ловушка, ничего подобного. Я имею в виду, мы должны заботиться друг о друге. Мы же выжившие.
– Спасибо. Джи. Мне ничего не нужно. Кроме того, что мне нужно идти. Не стой на балконе слишком долго. Не нужно, чтобы тебя увидели.
– Да ладно, все путем, – беспечно ответила она.
– У Уэйна и Стью все схвачено.
– И, – добавила я, – никогда не разговаривай с незнакомцами.
Она рассмеялась. Лаура, она рассмеялась. Она смеялась, как смеялась я, как смеялась ты. Девчоночьим смехом. Бедное дитя.
– Будь осторожна, – холодно сказала я ей, и отступила в комнату, и захлопнула окна.
И заперла их. Стекла у меня двойные.
Если бы также можно было защитить разум, сделать его устойчивым к холоду, устойчивым к потрясениям.
А вот сердца наши защитить, конечно, невозможно.
Но сердца больше не имеют значения.
Ох, Лаура. Прости, дорогая моя...
Дорогая Лаура.
Ночами становится холодно. Я укрываюсь кучей одеял, а еще согреваю себе две бутылки воды методом кастрюльки и свечки.
Мне не хватает Кена. Он всегда был теплым. Даже когда мы перестали заниматься сексом, он согревал кровать. Но его часто в ней не было. Охотился за книгами или проводил ночи в пабе с приятелями.
Или подружками. Позже он уходил в набеги с Роджером. Фургончик Роджера все еще работал. У него был запас бензина, не слишком хорошего качества. Но вполне пригодного. Так мы и собрали все мои продукты. Господи, и теперь старуха наливает в грелку «Эвиан» – ну не смешно ли?
Вчера ночью, однако, я замерзла. Пришлось дважды вставать, чтобы заново подогреть воду в обеих бутылках, я окоченела еще больше, пока ждала. И мне приходится быть очень бережливой. Запасы бутилированной воды и свечей не бесконечны, хотя я использую их снова и снова. Я могу пустить в оборот собственную мочу, кипятить ее. Но избавляться от дерьма на балконе сплошная морока. К тому же кислота может разъесть резину.
Иногда я благодарю Бога за то, что у меня прекратились менструации задолго до всей этой – как там она сказала? Траханой муры. Как, ради всего святого, молодые женщины ухитряются справляться каждый месяц? Впрочем, как ухитряются справляться вообще все...
В два часа ночи, когда я вроде как провалилась в нездоровую дрему, я услышала громкую рок-музыку – она неслась откуда-то из нижних квартир.
У них, должно быть, плеер для дисков на батарейках. У Джи и ее друзей, у ее парня. Стью.
Годы назад я ненавидела громкую музыку, особенно в неурочные часы. Хотя Кен, умеющий быть таким саркастичным, только радостно храпел бы под этот грохот. Но вчера ночью музыка согрела меня. Правда, согрела.
Эти молодые люди живут в Башне. И они – не из тех. Они все еще люди. И – я не совсем одинока.
Конечно, я подумала – господи, их же слышно на мили вокруг. Это же, как маяк. И они наверняка запалили огонь, жутко опасный, и зажгли свечи, не подумав о ставнях, не задернув даже занавески, – я-то всегда добросовестно это проделываю.
Но часть моего разума просто отметала все эти упреки.
Огней все равно много повсюду, костров и пожаров. Может, этого не заметят.
Я лежала в своем коконе из одеял и постепенно расслаблялась, ноги стали горячими, будто их поджаривали, хотя бутылки и остыли. Мысли перестали цепляться друг за друга. А потом я уснула и в снах уже не пыталась отыскать мужа, который где-то изменял мне, или упрямо выживал где-то, или лежал где-то мертвый, во веки веков аминь. Или всего лишь ниже на лестнице мертвый. Мертвый дважды – разлагающийся и воняющий.
И я проспала все утро, кажется, без снов. Лучшая ночь за многие месяцы. Или за годы. Возможно, с тех пор, как мне было 18.
Дорогая Лаура.
Примерно через минуту после того, как я проснулась, я вспомнила музыку и ударилась в панику. Я нюхала воздух, ловя запах дама. Огонь! Они же могут спалить эту чертову Башню дотла! Однажды это уже чуть не случилось, но Кен и Родж спустились и все уладили. А сейчас здание такое сырое, протекающее, тут полно настоящих бассейнов: трубы-то полопались. Так удастся ли пожару овладеть домом?
В любом случае дымом в настоящий момент не пахло.
И я была все еще жива – насколько могу судить, конечно.
Я кипятила себе чай, что обычно занимало около двадцати минут, когда она постучала.
Я знала, что это она. Кто ж еще. А потом раздался ее голос.
– Миссис Соседка, – позвала она игриво, – только не дергайтесь. Я собираюсь бросить кое-что на ваш балкон.
Я дернулась. Я так дернулась, что потянула спину, что мне совершенно ни к чему, – и застыла, ошеломленная и перепуганная. Что она бросит? Зачем?
– Я вернусь днем. Около полудня, если у вас есть работающие часы. Когда солнце будет прямо над головой.
И все. Я услышала ее легкую удаляющуюся поступь.
Я присела на корточки, съежилась, а минут через пять что-то стукнуло снаружи, за окном, с которого я еще не сняла ставни, – мне хватало света свечи, на которой я готовила чай.
Я услышала, как упала на мой балкон эта вещь, но не вышла посмотреть. Однако через полчаса мне пришлось открыть окно.
Снаружи, возле холодильника, лежали две плитки шоколада. От Грина и Блэка . Мой любимый.
Я стояла, глядя на шоколадки, разинув рот, потом распахнула балконную дверь и схватила их.
А потом я сидела, держа плитки на коленях, и плакала. Я плакала над двумя шоколадками. Словно только что нашла двух заблудившихся котят или потерявшегося ребенка, которого никогда не хотела и не пыталась завести.
Но я же говорила, кто я, верно? Рут, противоестественная сумасшедшая.
– Спасибо за шоколадки, – сказала я, когда она появилась снаружи, сразу после 12 по старым механическим часам Кена, которые он отчего-то оставил, уходя, и которые все еще тикали. – Ты можешь себе позволить дарить их?
Ну конечно. Я подумала, они вам понравятся.
– Могу ли я предложить тебе что-нибудь взамен? – спросила я. – Но только на этот раз. У меня не так уж много запасов.
– Ну что вы, – сказала она. – Я же не для этого...
– А для чего ? – Я стояла у холодильника на коленях, подложив под них диванную подушку, а она, на этот раз сидя, смотрела на меня через брешь поверх оставшихся кирпичей.
– Ох, просто так. – Она качнула головой так спокойно – тебе бы понравилось. Даже ее профиль походил на мой, до того как мой нос заострился, а подбородок избороздили морщины. – Правда, пахнет свежестью? – сказала она. – Воздух такой чистый. Экологически безвредный. – Она коротко напряженно хохотнула. – Как вас зовут, миссис Соседка?
– Рут.
– Привет, Рут. Мамаша назвала меня Гизеллой, но я сократила это имечко до Джи, – объяснила она с мрачным видом.
– Слушай, – сказала я, – Джи, здесь, наверное, не самое лучшее место, чтобы отсиживаться.
Возможно, тебе следовало бы попытаться выбраться из Лондона. Не знаю, но не думаю, что тут безопасно.
Я не видела – никого из них, но, ммм, о безопасности и речи быть не может, так? И нам все еще неизвестно, как она передается – инфекция. «Погибель». Чем бы она ни быта. Но вы все молоды и здоровы, значит...
– Все в порядке, – сказала она. И ослепила меня лучезарной улыбкой. Ее улыбка гораздо привлекательнее моей. И к тому же отличные зубы. И она симпатичнее, чем была я. Она как лучшая из близняшек. Или как дочка. Новая улучшенная модель, Рут-2.
– Уэйн говорит, что за городом ничего хорошего. У него приятели в Кенте, у моря. Там плохо. Здесь хорошо.
В любом случае все образуется. Когда все начнется снова.
Слепая вера. Как в раннем христианстве. О, ничего страшного, если лев сожрет меня заживо. Пять секунд спустя я уже буду на небесах, по правую руку Господа.
– У нас есть радио на батарейках. Мы включаем его дважды в день, для проверки. Когда начнутся трансляции, мы узнаем.
– А что будет, когда батарейки разрядятся? – услышала я собственный вопрос и тут же подумала – заткнулась бы ты, злая старая корова.
– Стью говорит, у нас батареек хватит еще на год. А к тому времени все устаканится.
Да, подумала я, устаканится.
Я спросила:
– А Стью или Уэйн в курсе, что ты дала мне шоколад?
– Нет. Это из моей доли. Я принесу вам еще что-нибудь, когда смогу.
– Это очень мило, но спасибо, не надо. Сохрани для себя.
– Вам меня не остановить, – кокетливо заявила она. Так обычно говорила ты, Лаура, когда обещала, что да-да, мы располовиним счет за обед. А потом платила сама.
Я вздохнула. Нет, мне тебя не остановить, девочка. И я не хочу портить твою честную игру и твою веру: конечно, если все еще будет хорошо, ты можешь себе позволить быть щедрой.
– Вчера ночью, – сказала я, – ваша музыка...
– Извините, мы вас разбудили?
– Нет-нет, все в порядке. Только это может привлечь внимание, Джи. Как отчаявшихся людей, которым нужна еда и которым плевать, каким способом добыть ее, так и...
– Они не слышат музыки. Они зомби. Слово это, конечно, клише, но, сколько в него вложено презрения.
– Мы не знаем, способны ли они слышать – или же рассуждать. Но, возможно, способны. Пусть это даже остаточная способность. Видят-то они определенно.
Вы зажигаете огонь или еще что-то после заката? Если да, вы должны находиться в замкнутом пространстве, с плотно заделанными щелями и затемненными окнами.
– Тони, – сказала она, – присматривает за этим. Тревожно, ох как мне тревожно от беспечной уверенности ее голоса. По крайней мере, трое упрямых мальчишек, молодых, несомненно. Для них все забава. Да любой немертвый кретин заткнет их за пояс.
Мы посидели немного, не говоря ни слова. Зачем она разыскала меня? Я нужна ей как замена матери? Нет. Несчастная обезглавленная «мамаша», по меньшей мере, лет на двадцать – хотя на самом деле наверняка больше – моложе меня.
Но мне хотелось побыть с ней. Смотреть на ее лицо, так похожее на мое в ее возрасте, хотя ее жизнь совершенно не похожа на мою тогдашнюю, не похожа на жизнь кого бы то ни было из прежних времен. За исключением, быть может, годов Второй мировой войны. Но даже тогда самое отвратительное, самое ужасное зло было порождением человека. То зло можно было хотя бы уразуметь.
Но я уже устала. Слишком давно я ни с кем не разговаривала.
– Теперь мне нужно идти. Джи. Еще раз спасибо за шоколад. Я очень люблю его и растяну надолго. Пожалуйста, прошу – будь осторожна, береги себя.
– И вы, Рут, – сказала она, поднимаясь, улыбаясь мне и ныряя в брошенную квартиру за своим балконом.
– Увидимся.
Дорогая Лаура.
Кен и Роджер ушли той ночью ограбить одно место близ Элефант и Касл. Это был большой старый дом, давно переделанный так, что получилась тьма трущобных квартирок, но, по слухам, там сохранилось много добра, припасенного или украденного еще до катастрофы: консервов, круп, книг (Кен очень тосковал без них), теплой одежды, алкоголя. Кен и Родж уже дважды уходили на дело и всегда отсутствовали больше часть ночи. В тот раз он предупредил меня, что может не вернуться до позднего утра.
Как я ненавидела, когда он уходил! Нет, я понимала, что это необходимо. Только благодаря этому мы могли надеяться заполучить кофе, и чай, и вино, и виски, и туалетную бумагу – предметы роскоши, одним словом. Но за него я боялась меньше. Когда подступала ночь, было страшнее. Я слыхала то, чего нет. Нет, что-то все-таки было – но это были крысы, всего лишь крысы. Жена Роджа ладила с ними. Она сказала мне: «Как мило, что зверьки выбрали себе место рядом со мной и моими мальчиками». Они никогда не звали меня к себе, да я бы и не пошла. Они люди доброжелательные, но очень ограниченные и шумные. И слишком часто употребляли слово на «Н» – утверждая, что ничего «такого» не имеют в виду, но господи – до чего же это противно. Так что я осталась у себя наверху и попыталась уснуть в пустой угольно-черной – спасибо самодельным оконным ставням – тьме, к которой уже успела привыкнуть.
Жена Роджа сама пришла ко мне на следующий день. Было два часа.
– Он не вернулся. А твой Кен?
– Нет, – сказала я. – Но Кен предупредил, что они будут поздно.
– Родж обещал, что они придут к одиннадцати утра. Он никогда не ошибался, мой Роджер.
Она не осталась, а спустилась к себе.
Позже, когда уже начало темнеть, я услышала ее рыдания и крики – у нее была истерика. Ночью мальчики вышли на поиски отца. Так его и не нашли.
И он не вернулся, никогда. Я имею в виду – ни он, ни то существо, которым он мог стать – да и, вероятно, стал. Что странно, поскольку, судя по тому, что я слышала, они обладают в некотором роде инстинктом возвращения домой. Что заставляет меня предположить, что они все-таки способны как-то мыслить. Что-то остается в извилинах их разлагающихся, уже не человеческих мозгов. Какая-то память, одинокая тяга к тем, кем были они даже когда они становятся шаркающими развалинами с вырванными из тел кусками, с обнажившимися, порой вываливающимися внутренними органами, с гниющими в глазницах глазами, со свисающими до самого подбородка языками.
Вот как
Вот как
Он
Кен
Вот
Вот таким он вернулся.
Тогда
я еще иногда открывала
дверь, даже спускалась на этаж передать что-нибудь Роджу. Прошла ночь, прошел следующий день, и я поняла.
Я не плакала. Я только шагала взад и вперед. Я не могла есть. Я выпила целую бутылку воды из какого-то шотландского источника. А потом три стакана вина за полчаса, и меня вырвало. Какое расточительство.
Потом я спустилась к семье Роджа, узнать, нет ли каких-нибудь новостей, хотя знала, что нет, и их таки не было, и с трудом притащилась к себе. Доела какие-то зачерствевшие крекеры. В голове крутилась ужасная мысль о том, насколько дольше я смогу растянуть запасы, если мне предстоит уничтожать их одной. И еще более ужасная о том, что пополнить их будет уже невозможно. Кен, хотя к тому времени ему было под семьдесят, оставался сильным и вполне бодрым. Моя же бодрость иссякла на цифре 61. Спина, колени – все не сгибалось, все болело. Возиться по дому – вот и все, что я могла – могу. Определенно дряхлой старушенции Рут не одолеть десять лестничных пролетов вниз, не обшарить все вокруг по-быстрому, но осторожно, в поисках чего-нибудь стоящего, и не втащить ничего, даже себя, на десять пролетов вверх, в квартиру.
Я захлопнула дверь и заперлась. Дверь мы уже укрепили, обили железными листами – панелями от старых стиральных машин и всем таким прочим. Поверх заколоченного ящика для писем Родж приварил стальную пластину.
Была середина ночи. Точное время не скажу. Чернота угольная. Я уснула в кресле.
И тут что-то снаружи.
Как я уже говорила, они не стучат. Насколько мне известно, но, ради бога, мне ведь известно только то, что рассказывали Родж и Кен.
И Кен. Он не постучал.
Это было как маленький слон, возможно спотыкающийся, шаркающий, колотящийся о дверь всем телом, словно случайно.
Или не слон. Вообще не что-то живое. Что-то противоположное живому. Восставшее?
Шлепок и удар, шарканье, и шорох, и удар. Снова и снова. Как ставня или дверь на ветру. Но шумел не ветер.
Я знала, что там, кто там. Оно не уйдет. Возможно, оно обладает сверхсилой, оно больше не боится боли, им движет только слепая тяга к дому.
Я не любила его. Не любила его уже многие годы, если я вообще когда-нибудь любила его, может, и не любила никогда, но я знала: он там, и думала, что он – оно – ломится в дверь и в конце концов ему, наверное, удастся вломиться.
Он научил меня, как этим пользоваться. Мне казалось, это трудно – он был таким нетерпеливым, – но потом я поняла общий принцип. Я говорю о маленьком пистолете, который Кен принес еще в начале мая, вместе с патронами. Он чистил его и держал заряженным, как и все остальное оружие и ножи, которые доставали они с Роджем во время своих вылазок. Пистолет лежал в шкатулке: с прерафаэлитской нимфой на крышке.
Я знала, что должна открыть дверь
Я была, словно в трансе
Я помню все так отчетливо, словно
Я видела все откуда-то сверху
Я подошла к двери с заряженным пистолетом
Я осторожно открыла дверь
Я почувствовала
Я почувствовала запах смерти
Я почувствовала
Я увидела
это
Я подняла пистолет, когда оно качнулось вперед
Я ткнула дулом прямо в его левый глаз
Я нажала на курок нажала курок нажала
Раздался страшный треск. Ни взрыв, ни выстрел. Безумный треск, словно сломалась кость, и мгновенное влажное эхо, и все внутри головы Кена, под его волосами, по-прежнему густыми и блестящими, все ткани, и кровь, и маленькие такие кусочки-брызги, точно крошки черствого крекера, все вырвалось наружу и ударилось о противоположную стену.
Он – оно – упал, и из него вышел воздух – не дыхание, какой-то газ. Вонь была ужасная, но это не имело значения. Словно запах находился где-то в ином измерении и не считался.
Несколько секунд оно билось на полу. Он. Мой муж. Потом он застыл. Убедившись, что он больше не шевелится, я вошла в квартиру и закрыла дверь.
Утром, даже сквозь дверь и стену, я почуяла его. Я снова была собой, слабой старухой. Борясь с тошнотой, я взяла толстое полотенце, вышла и перевалила его на полотенце. Не знаю, как это мне удалось, с моей-то спиной. Я проволокла его по коридору и столкнула с лестницы.
Спина болела несколько дней.
Болели и рука, и плечо от отдачи пистолета.
Но потом все прошло. Я сама удивилась, как быстро оправилась, в моем-то возрасте.
Вскоре семья Роджа покинула здание.
Извини за «элементы жестокости» в этом письме, дорогая.
Мне легче оттого, что я рассказала все тебе, Джи.
Господи. Прости. Не Джи.
Лаура. Конечно, Лаура.
С любовью,
Рути
Дорогая моя Лаура.
Уже почти неделя, как эта девочка, Джи, приходит в полдень. Я сижу на паре диванных подушек на своем балконе, а она – на голом бетоне другого. Мы разговариваем. Иногда она приносит мне что-нибудь. Знаешь, вчера она принесла яблоко! Настоящее. Побитое, сморщенное, совсем не сочное, но чудесное. Я даже обнаружила в нем одно семечко и раскусила его, чтобы добраться до горьковато-миндальной сердцевины.
О чем мы беседуем? Ну, в основном о ней, но это правильно, не так ли? Она молода. Я нахожу это интересным и грустным, и это уже не слишком утомляет меня, хотя каждый вечер горло саднит оттого, что я так много говорила с кем-то еще, пусть она и болтает гораздо больше, чем я. Но она молода, как я уже сказала, ей 19. И у нее и без меня есть с кем поговорить: со Стюартом, и Энтони, и Уэйном, и Лианой – это другая девушка.
Я никогда не встречала никого из них. И прекрасно. Это было бы слишком. Вся эта энергия и вера в хорошее. Не пойми меня неправильно. Конечно, я очень рада, что они такие. Им просто необходимо быть такими. И может, они правы – о господи, как я на это надеюсь, – видишь, даже меня они чуть-чуть заразили своей надеждой. Для них это так важно.
А у меня просто храбрости уже не хватает. Не могу я больше не падать духом. А может, и не хочу.
Я тут думаю, как я буду справляться, если действительно все наладится и «цивилизация» вернется. Держу пари, это будет полицейское государство еще хуже, чем было, карательные органы развернутся вовсю, все будут бояться говорить или писать то, что думают. Правительство станет иметь нас везде, где захочет, а хотеть будет всегда. Раса рабов. А сопротивление будет подавлено Во Благо Общества – так уже было прежде.
Я говорю, как Кен, а?
Но все равно. Джи рассказала мне о своей жизни. Обычная история. Неполная семья, «мамаше» всего 35, – значит, ей было 14, когда она забеременела Джи. Потом другие дети без счета, не потому, что мать хотела их, а просто ей было плевать. Это не нравилось Джи больше всего. Ей удалось попасть в университет, и она всегда предохраняется во время секса – таблетки и презервативы. У нее еще есть запас пилюль. Она сказала, что не хочет иметь никаких детей, «пока эта мура не кончится». Но вторая девушка, Лиана, уже беременна. Вероятно, от Тони. Или от Уэйна.
Я подумала, как это ужасно, и промолчала, прикусив свой поганый язык.
Конечно, нашему поколению повезло. Все венерические болезни стали излечимы, и таблетки помогали.
Она больше не заговаривала о своей матери и о том, что случилось с ней в конце.
А я наверняка наговорила более чем достаточно.
Пару дней Джи не показывалась. Я скучала по ней.
И тревожилась за нее. Но оба раза, уже вечером, она кричала через дверь, что все в порядке. Они должны выходить. Так она сказала. Я никогда не замечала их отсюда, сверху. Думаю, они действительно очень осторожны. И теперь они включают музыку потише.
И не слишком часто. Что ж, им приходится беречь батарейки.
