Текст книги "Эйзенхауэр. Солдат и Президент"

Автор книги: Стивен Амброз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 51 страниц)

Самая большая проблема Мейми – если, конечно, не считать необходимости жить без мужа – заключалась в осознании того факта, что за привилегию быть женой всемирно известного человека приходится платить тем, что муж более уже не является ее "личной собственностью". Айк ободрял ее: "Несмотря на всю публичность моей жизни, – писал он, – ты совершенно не права, говоря, что я более не принадлежу тебе и Джонни... Насколько это касается меня как личности – я треть нашей семьи (ты, Джон и я). Так что не забивай голову такими вопросами. Слава Богу, пока никто не выдвигает меня на политический пост" *45.

Он пускается в мечтания об их встрече. "Прошлой ночью мне снилось, что ты приехала сюда, – писал он в июле. – Мы с удовольствием все переставляли по твоему желанию – особенно в моем доме, в главной штаб-квартире. Затем ты выяснила, что я уезжаю в долгую поездку, ну и разгневалась же ты!" *46

Что действительно гневило Мейми, так это Кей. Мейми казалось, что Кей не оставляет ее мужа ни на минуту. На фотографиях она часто стояла рядом с генералом или за ним. И действительно, Айк едва ли мог отрицать, что ему нравилась Кей, ему нравились ее теплота, обаяние, миловидность, кокетство, хотя между ними и была разница в двадцать лет. Вращаясь среди властных генералов, адмиралов, премьер-министров и французских политиков, он нуждался в нежном прикосновении, легком смехе, отдыхе от постоянного напряжения войны и смерти, и Кей прекрасно справлялась с этим.

Она снова была его водителем и секретарем в ШОС. Она часто ужинала с Айком и его друзьями и время от времени была его партнером в бридже. Соперниками их выступали бригадный генерал Эверетт Хьюз и Гарри Батчер.

Хьюз вел многословный дневник, изобиловавший интимными подробностями; он записал в нем, что его собственный водитель беспокоится о "Кей и Айке. Она предвидит скандал. ...Я говорю ей... Кей поможет Айку выиграть войну". Однажды после вечеринки он сидел с Айком и "обсуждал Кей. Я не знаю, искренен Айк или нет. Говорит, что ему нравится держать ее за руку, провожать до дома, но что он с ней не спит" *47.То, что Айку с очевидностью нравилась ее компания и что она была рядом с ним большую часть времени, порождало сплетни о генерале и его водителе и в Алжире, и в Вашингтоне. Мейми просто заболевала, когда читала о них или отвечала на соответствующие вопросы.

В представлении Айка его отношения с Кей были совершенно невинными и весьма приятными. Сплетни он презирал, но никак их не комментировал, намеки на присутствие Кей бесили его, но сделать он ничего не мог. Однажды он сказал Пэттону: "На днях мы с Кей поехали покататься верхом на лошадях, встретившийся солдат многозначительно присвистнул" *48. Айк посмотрел на него с яростью, но молча проехал мимо.

С первого взгляда Айк казался человеком, не способным вести флирт с женщиной, которая годится ему в дочери, и не реагировать на переживания своей жены, страдавшей от каждой фотографии в газете, на которой Кей была рядом с ним. Но правда состояла в том, что видеть Кей – а он, очевидно, этого хотел – он мог только на людях, времени побыть вдвоем у них просто не было.

До июня 1943 года каким-то пределом для сплетен служило намечавшееся замужество Кей. Но в июне на фронте погиб ее жених, подорвавшись на мине. Кей, естественно, тяжело это переживала; Айк, естественно, пытался ее утешить. Мейми продолжала в письмах спрашивать о Кей; Эйзенхауэр отвечал: "Она очень популярная личность в штабе, и все пытаются утешить ее. Но я подозреваю, что дальше она машину водить не сможет – слишком подавлена!" *49 Он считал, что Кей необходимо вернуться в Лондон, но она настаивала на продолжении работы в ШОС, и он с радостью согласился. Беспокойство Мейми возросло – совершенно зря, по мнению Айка, абсолютно неизбежно, по мнению всех остальных.

Следующей была Сицилия. "Все страшно озабочены", – писал Эйзенхауэр Маршаллу 1 июля *50. Ничего удивительного, если принять во внимание сложность операции и численность войск. Высадка на Сицилию являлась самой большой десантной операцией изо всех, предпринимавшихся до тех пор. На рассвете 10 июля семь дивизий, подкрепленных воздушным десантом силой до двух воздушно-десантных дивизий, высадятся на берег одновременно на фронте в сто миль.

7 июля Эйзенхауэр вылетел на Мальту, командный пункт Каннингхэма, чтобы руководить оттуда вторжением. Эйзенхауэр признавался, что "внутренности мои стянуло в один тугой узел" *51. Накануне дня "Д" – 9 июля – испортилась погода. Ветер усилился и сменил направление на западное, он покрыл барашками Средиземное море и разбросал десантные суда, на которых люди Пэттона плыли из Туниса в Сицилию. Штабные офицеры предложили Эйзенхауэру отложить вторжение, пока не поздно. Но метеорологи Кан-нингхэма утверждали, что ветер к заходу солнца стихнет. Маршалл прислал телеграмму, пытаясь выяснить, началось вторжение или нет. Как позднее признался Эйзенхауэр: "Моя реакция была такая: если бы я сам знал!" *52 Но поскольку ветер действительно ослаб, он решил не останавливаться. Отдав приказания, он вместе с Каннин-гхэмом взобрался на самую высокую точку Мальты и наблюдал оттуда, как летит на Сицилию 1-я британская воздушно-десантная дивизия. Он молча молился об успехе и безопасности всех вверенных ему войск.

Потом Эйзенхауэр вернулся в свой кабинет и стал ждать. Написал письмо Мейми. "В подобных обстоятельствах люди делают все возможное, чтобы не свихнуться", – писал он. "Ходи, говори, кури (безостановочно) – делай все, что угодно, чтобы подгонять минуты и дождаться результата, на который твои собственные действия не могут оказать никакого влияния. Я переношу это лучше других, но не могу отрицать, что чувствую сильное напряжение" *53.

Утром, ожидая донесений, Эйзенхауэр отправился погулять на набережную с Батчером. Немедленных его решений не требовалось, это был редкий миг свободного времени, и он его использовал, погрузившись в размышления. Он сказал Батчеру, что в первом эшелоне у него 150 000 войск, штурмующих слабо защищенный берег, во втором эшелоне – еще 350 000, которых поддерживает самая большая на тот день армада судов и самый большой военно-воздушный флот. Он вдруг понял, что это чудовищно громадная сила против столь малой цели, громадная трата ресурсов с минимальной отдачей. Эйзенхауэр подумал, что немцы вздохнут с облегчением, когда узнают, что союзники хотят захватить Сицилию, а не что-нибудь поважнее. Он предположил, что они установят оборонительные кордоны вокруг Мессины и вулкана Этны, займут глухую оборону, скуют армии союзников на несколько недель и ретируются на материк *54.

И оказался совершенно прав. Его войска высадились на берег без особого сопротивления, итальянцы сдавались в плен тысячами, но две немецкие дивизии сражались умело и отчаянно, так что сицилийская кампания развивалась в полном соответствии с его предсказанием и была осуждена практически всеми военными историками.

Монтгомери к Мессине не стремился, он туда еле полз. Они с Пэттоном сражались между собой, пока, наконец, Пэттон, взбешенный отведенной ему пассивной ролью, не ударил на свой страх и риск в направлении Палермо в западной Сицилии – в сторону от немцев, но прямиком на первые полосы газет.

Затем он повернул правее и погнал Монти на Мессину. 17 августа его люди одержали победу. Это, а также отличные бойцовские качества, продемонстрированные американцами в горных боях, явились единственными светлыми пятнами в целом печальной кампании. Немцы ушли на материк, продержав тридцать восемь дней полмиллиона союзнических войск и выведя из строя двадцать тысяч против своих двенадцати. Они были довольны результатами; Эйзенхауэр и его командиры, разумеется, нет.

В тот день, когда Пэттон вошел в Мессину, генерал медицинской службы Эйзенхауэра вручил ему рапорт одного из своих врачей. В нем говорилось, что за неделю до этого Пэттон во время посещения одного из полевых госпиталей потерял самообладание, увидев солдата, у которого внешне все было благополучно. Пэттон потребовал у него объяснений. Солдат ответил: "Нервы. Не могу больше выносить артобстрелов" – и разрыдался. Пэттон разорался, дважды ударил солдата, обвинив того в трусости, и приказал персоналу не принимать солдата в госпиталь.

Эйзенхауэр прочитал рапорт. В тот день он был особенно дружелюбно настроен к Пэттону, поскольку втайне радовался, что американцы обставили Монтгомери в Мессине, так что его первая реакция была весьма мягкой. "Я должен устроить генералу Пэттону головомойку", – сказал он, а потом принялся хвалить Пэттона за "отличную работу" в Сицилии. Он распорядился, чтобы медицинский генерал отправлялся в Сицилию и провел полное расследование, но держал язык за зубами. "Если это когда-либо выйдет наружу, – опасался он, – они потребуют скальп Пэттона, и это будет концом военной карьеры Джорджи. Я не могу допустить этого. Пэттон незаменим в этой войне – он один из гарантов нашей победы" *55.

Затем Эйзенхауэр написал длинное личное рукописное письмо Пэттону. "Я хорошо понимаю необходимость твердых и решительных мер для достижения определенных результатов, – начал он, – но это не может служить оправданием жестокости, насилия над больными или демонстрации неуправляемого темперамента в присутствии подчиненных". Эйзенхауэр предупредил, что, если факты рапорта подтвердятся, он будет вынужден "серьезно пересмотреть твою способность самооценки и самодисциплины". Это может породить "серьезные сомнения... в твоей дальнейшей службе". Но какое бы раздражение ни вызывал у него Пэттон, Эйзенхауэр был готов пойти на все, чтобы сохранить его, и он заверил Пэттона, что "ни прилагаемый рапорт, ни письмо к тебе нигде, кроме моего личного секретного фонда, не зарегистрированы". Он также обещал ему, что официального расследования не будет. Он, однако, приказал Пэттону составить собственный неофициальный отчет о событии и извиниться перед солдатом, а также сестрами и врачами госпиталя *56.

Письмо это оказалось сущей мукой для Эйзенхауэра. Со времени Форт-Мида, четверть века тому назад, Эйзенхауэр и Пэттон мечтали воевать вместе. Теперь они по сути осуществили свою мечту в величайшей войне в истории человечества. Но темперамент Пэттона поставил все под угрозу. Эйзенхауэр признавался: "Ни одно письмо, которое мне пришлось писать за всю мою военную карьеру, не вызывало у меня такой боли, как это, и не только из-за нашей долгой и крепкой личной дружбы, но и по причине моего преклонения перед твоими военными талантами". Но закончил он письмо весьма твердо: "Уверяю тебя, что я не буду терпеть поведение, подобное описанному в прилагаемом рапорте, кто бы ни был нарушителем" *57.

Эйзенхауэр надеялся, что история эта не получит развития, но, когда генерал бьет рядового, такое скрыть не удается. Пресса в Сицилии пронюхала об этом. 19 августа Димари Бесс из "Сатердей ивнинг пост", Меррил Мюллер из Эн-Би-Си и Квентин Рейнолдс из "Колльер" пришли к Смиту и сказали, что они располагают фактами, но не хотели бы беспокоить генерала Эйзенхауэра. Они предложили сделку: если Пэттона сместят, они готовы похоронить эту историю.

Когда Смит принес это предложение в кабинет Эйзенхауэра, Эйзенхауэр грустно заметил: "Возможно, мне в конце концов придется с позором отослать Джорджи Пэттона домой". Он пригласил корреспондентов в свой кабинет, где чуть ли не умолял их позволить ему сохранить Пэттона. Эйзенхауэр сказал им, что "эмоциональное напряжение и импульсивность Пэттона – это как раз те качества, которые делают его в сложных ситуациях прекрасным армейским командующим. Чем сильнее он жмет на людей, тем больше жизней он спасает". Эйзенхауэр представил дело так, будто победа над Германией зависела от Джорджа Пэттона. В таких обстоятельствах репортерам не оставалось ничего другого, как скрыть историю с рукоприкладством *58.

Пэттон тем временем принес все требуемые извинения и написал своему боссу: "Я не могу подыскать слова, чтобы выразить мое огорчение, что дал тебе, человеку, которому я обязан всем и за кого я с радостью отдам жизнь, повод быть мною недовольным" *59.

Инцидент был исчерпан, во всяком случае на это надеялся Эйзенхауэр. Он настолько хотел сохранить этот инцидент в секрете, что не сообщил о нем Маршаллу даже после того, как Маршалл попросил оценить генералов, которые находятся под командованием Эйзенхауэра. В ответ Эйзенхауэр охарактеризовал Пэттона как человека энергичного, решительного и безрассудно смелого. У него войска продвигаются вперед там, где у другого обязательно остановились бы. Эйзенхауэр все-таки намекнул на рукоприкладство, добавив: "Пэттон, к сожалению, продолжает проявлять те предосудительные личные качества, о которых мы с вами хорошо знаем и которые доставляли мне неприятности во время последней кампании". Его описание было очень расплывчатым; он писал, что "привычка Пэттона... орать на подчиненных" переросла в "оскорбление людей". Эйзенхауэр заверил, что принял "самые суровые меры, и если это его не излечит, значит, он неизлечим". Он верил, что Пэттон излечился, частью благодаря его "личной лояльности вам и мне, но, главным образом, потому, что его неуемное желание быть признанным в качестве великого военачальника заставит его безжалостно подавить любую привычку, которая может поставить под вопрос достижение вожделенной цели" *60.

10 августа Эйзенхауэр проходил медицинскую проверку (рутинную процедуру перед присвоением полного генерала). Врачи нашли, что он переутомлен и что у него поднялось кровяное давление. Ему прописали недельный отдых и постельный режим. Пять дней спустя Эйзенхауэр отдохнул пару дней, оставаясь в спальне, но не в постели. Заглянувший к нему Батчер нашел его нервно расхаживающим по комнате. Увидев Батчера, он начал критиковать себя как военачальника.

По его мнению, он сделал две серьезные ошибки, обе явились результатом переоценки противника и вылились в чересчур осторожное продвижение вперед. Он считал, что в операции "Торч" должен был высаживаться восточнее, в самом Тунисе. Он также считал, что вторжение в Сицилию надо было осуществлять на ее северо-восточной оконечности, с двух сторон от Мессины, отрезая немцев и вынуждая их атаковать защитные порядки союзников *61.

Это была точная, пусть и болезненная самокритика, свидетельство твердой решимости разобраться в себе. Впереди ожидало еще много кампаний, и он не хотел повторения ошибок. Он был полон решимости быть в будущем смелее, избегать недальновидных решений, которые заканчиваются долгими изнурительными боями на измор, так характерными для Туниса и Сицилии.

Смелости от него требовала, в частности, ситуация, связанная с предательством немцев итальянцами. Правительство, возглавляемое маршалом Пьетро Бадольо, хотело выйти из игры. Эйзенхауэр, несмотря на критику, которой его в свое время подвергли за сделку с Дарланом, был готов принять итальянскую капитуляцию и пойти на уступки Бадольо, несмотря на фашистскую политику маршала. Черчиллю и Рузвельту такое развитие событий не нравилось, и они воздвигали немало препятствий на пути ведущихся секретных переговоров.

Бадольо хотел защиты от немцев. Для этого он потребовал, чтобы Эйзенхауэр еще до объявления итальянской капитуляции послал в Рим 82-ю воздушно-десантную дивизию. Эйзенхауэр согласился, но 8 сентября, когда дивизия взлетала с аэродромов в Сицилии, немцы вошли в Рим, и в последнюю минуту он отозвал авиатранспорты назад. Тем временем морской десант приближался к Салерно, что южнее Рима, готовясь к высадке в Италии.

Для Эйзенхауэра снова настало время ожидания, когда единственно разумное занятие – это молитва. Он написал два письма Мейми. "Вот я снова жду. От этого я становлюсь стариком!" Он пустился в мечтания о том, что они будут делать, когда снова окажутся вместе после войны: "Мне мечтается о лени, мягком климате и совершеннейшем довольстве" *62.

Войска Кларка приближались к местам высадки. Немцы занимали Рим. У них стояла дивизия в Салерно, и они могли быстро перебросить туда подкрепления. "Я должен честно признаться, – докладывал Эйзенхауэр Маршаллу, – что вероятность встретиться с серьезным сопротивлением весьма велика" *63.

Проснувшись 9 сентября, Эйзенхауэр узнал, что 5-я армия Кларка успешно высаживается на берег, но что немцы установили контроль над Римом, где паникует итальянское правительство. В пять часов утра король, Бадольо и самые крупные военные руководители вылетели из столицы в южном направлении под защиту союзных войск.

Никто не побеспокоился о том, чтобы отдать распоряжения итальянским сухопутным силам (их численность составляла около одного миллиона семисот тысяч человек); немцы разоружили большинство из них, а остальные смешались с местным населением, побросав свою военную форму. Почти за одну ночь перестала существовать итальянская армия, и Италия превратилась в оккупированную страну.

Эйзенхауэр телеграфировал Бадольо в Бриндизи, требуя предпринять действия. "Будущее и честь Италии зависят от той роли, которую готовы сейчас играть итальянские вооруженные силы", – писал Эйзенхауэр. Он просил Бадольо призвать патриотически настроенных итальянцев "взять каждого немца за глотку" *64.

Это не помогло. Итальянский флот, правда, вышел из портов, чтобы в конце концов присоединиться к союзникам, что открывало порты Бари, Бриндизи и Таранто для судов Каннингхэма, который захватил их и позволил 2-й британской воздушно-десантной дивизии оккупировать пяту Италии. Но что касается сухопутных сил, то все призывы к действию были для них что мертвому припарки. Если не считать флота, союзники получили от перемирия только символ власти в лице короля и Бадольо, которые, впрочем, бежали из своей столицы.

Утром их первоначальный успех в Салерно уступил место тревожным событиям. Между британским и американским плацдармом существовал двадцатипятимильный промежуток, и усилия соединить их встречали все более ожесточенное немецкое сопротивление. Кларк хотел, чтобы Эйзенхауэр ввел в этот промежуток 82-ю воздушно-десантную дивизию; Эйзенхауэр пытался найти десантные суда для выполнения этой задачи. "Я чувствую, что в течение ближайших дней за Салерно развернутся суровые бои", – докладывал он ОКНШ в полдень 9 сентября. Если бы у него было достаточно десантных судов, чтобы высадить 82-ю на берег, то успех был бы предрешен, но "мы ведем очень тяжелые бои" *65.

Бои действительно были тяжелые. 10 сентября немцы начали серию контратак на плацдармы, направляя основной удар в стык между британскими и американскими силами. К 11-му немцы сосредоточили в этом районе пять дивизий, и казалось, что 5-я армия Кларка вот-вот будет уничтожена. У Эйзенхауэра не было десантных судов, чтобы послать подкрепления Кларку. Ему пришлось десантировать 82-ю воздушно-десантную на плацдарм с воздуха. Он потребовал от Монтгомери ускорить продвижение на север из итальянского носка, чтобы создать угрозу немецкому левому флангу (британская 8-я армия за первые семь дней продвинулась всего на сорок пять миль в глубь континента, хотя сопротивление ей оказывалось чисто символическое). Эйзенхауэр перебросил истребители на маленький аэродром, сооруженный на тесном пространстве, и приготовил еще одну пехотную дивизию к отправке в Салерно, как только будут готовы десантные суда. Он молил ОКНШ о новых Б-24, говоря, что "отдаст зарплату за весь следующий год, если ему дадут две-три бомбардировочные группы прямо сейчас" *66.

Это был самый опасный момент. Армия, состоящая из четырех дивизий, была на грани уничтожения. Эйзенхауэр получил донесение от Кларка, из которого следовало, что Кларк намеревался переместить свой штаб на борт судна, чтобы оттуда контролировать оба сектора и продолжить бой в том из них, который покажется более перспективным.

Донесение вывело Эйзенхауэра из себя. Он сказал Батчеру и Смиту, что штаб должен уходить последним и что Кларк должен продемонстрировать дух морского капитана и, если необходимо, пойти на дно вместе со своим судном. Он бушевал: "Боже! 5-я армия должна брать пример с русских в Сталинграде, они должны держаться до последнего" *67 . Он вслух спрашивал себя, не ошибся ли он, доверив командование Кларку, а не Пэттону.

Но ни тогда, ни позднее, когда Кларк продолжал огорчать его, он не думал серьезно об отстранении Кларка от командования. Во-первых, он любил и уважал Кларка; во-вторых, он обвинял в создавшейся ситуации не Кларка, а ОКНШ.

Если бы его боссы прислушивались к доводам разума и дали ему бомбардировщики и десантные суда, о которых он просил, в Салерно проблем не возникло бы. А на практике "мы так медленно создавали плацдарм, что противник успевал наращивать нужные силы против нас", в результате чего сложилась критическая ситуация *68.

Эйзенхауэр в дневниковой записи от 14 сентября признал, что заместители предупреждали его о недостаточности десантных судов и воздушного прикрытия, призывали отложить операцию и что решение о начале операции "было исключительно моим и, если операция провалится, мне винить некого" *69. В записке Маршаллу он утверждал, что Кларк, по его мнению, выдержит, а если нет, "я просто... объявлю, что один из плацдармов удержать не удалось из-за моей недооценки сил противника в этом месте". Но он "твердо верил, что, несмотря на текущие неутешительные сообщения, мы выстоим" *70.

Весь тот день, 1 сентября, немцы атаковали. В самый критический момент американские артиллеристы не оставили своих орудий и предотвратили немецкий прорыв. Эйзенхауэр послал Кларку слова ободрения, приказал Теддеру послать в небо над Солерно "все способные летать самолеты", включая бомбардировщики, а Каннингхэму – подвести к берегу все способные стрелять суда и направить их стволы на немецкие позиции *71. В тот день самолеты сбросили 3020 тонн бомб, а военные суда – большей частью британские – выпустили в поддержку сухопутных сил на плацдарме 11 000 тонн снарядов. К концу дня кризис миновал. На следующий день передовые отряды 8-й армии столкнулись с патрулем 5-й армии. 18 сентября немцы начали выходить из боя и отступать.

За две недели силы Эйзенхауэра заняли сплошную линию, идущую через всю Италию. Это случилось после того, как правый фланг Монтгомери встретился с левым 1-й британской воздушно-десантной дивизии. Потери были немалые, но распределялись они очень неравномерно: 5-я армия насчитывала четырнадцать тысяч потерь, а 8-я только шестьсот. Затем началось наступление на Неаполь и аэродромы в Фоджии, на Восточном побережье.

Именно в этот момент Маршалл прислал Эйзенхауэру свои критические замечания и предложения по исправлению ситуации. Маршалл писал о своем разочаровании тем, что Эйзенхауэру не удалось взять Рим силами 82-й воздушно-десантной дивизии, и тем, что он высадил часть войск на носке Италии – последнее показалось ему очень консервативным решением. Он отметил, что, если Эйзенхауэр попытается укрепить свои позиции вокруг Неаполя, немцы получат время, чтобы усилить свою оборону и тем самым сделать дорогу на Рим длинной и трудной. Он спрашивал, рассматривал ли Эйзенхауэр возможность остановить продвижение 5-й и 8-й армий на Неаполь и совершить бросок на Рим, возможно, морским путем *72.

Эйзенхауэр ответил с горячностью, что он тоже хотел быть смелым: "Я бы отдал последнюю рубашку, чтобы высадить сильную дивизию в заливе Гаета" (к северу от Неаполя), но у него просто нет для этого десантных судов. Когда Эйзенхауэр диктовал свое защитительное послание, его лицо носило гримасу предельной сосредоточенности. Обычно, диктуя, он ходил по комнате и быстро говорил или же пересаживался со стула на стул. На сей раз он был настолько поглощен своими мыслями, что вышел через открытую дверь в приемную, не останавливая диктовки. Его секретарь последовал за ним, не прерывая стенографической записи.

Эйзенхауэр напомнил Маршаллу, что не имеет достаточного количества десантных судов и что немцы держат одну танковую дивизию у залива Гаета, другую – в Риме и имеют еще одну, резервную, которая способна поддержать любую из первых двух. Эйзенхауэр считал, что, если он высадится малыми силами, их уничтожат, а для больших у него нет ни ресурсов, ни десантных средств.

Эйзенхауэр ощущал себя несправедливо обиженным, причем со стороны человека умного, которого он уважал больше, чем кого-либо другого. "В заключение хочу сказать, что мы ищем возможности использовать наши воздушные и морские силы, чтобы нанести урон противнику... Я не вижу, как любой другой мог бы с большей энергией и разумением ускорить операции или атаковать решительнее, но не переходя допустимого риска, чем это делал я".

Когда Эйзенхауэр диктовал, пришло сообщение от Черчилля. Премьер-министр поздравил Эйзенхауэра с высадкой в Салерно и добавил: "Как сказал герцог Веллингтон о битве при Ватерлоо, "это могло кончиться как в ту, так и в другую сторону". Черчилль писал, что он гордится Эйзенхауэром и его "рискованной" политикой. Эйзенхауэр с радостью переслал это послание Маршаллу со следующим комментарием: "Я уверен, что Черчилль считает меня азартным игроком" *73.

Был Эйзенхауэр азартным игроком или нет, но к 26 сентября он вел медленное, прямое, дорогое наземное наступление на Рим. Он все еще надеялся взять город к концу октября, но жестоко ошибся. Погода, пересеченная местность, сопротивление врага заставляли войска буквально ползти. Военно-воздушные силы союзников не могли действовать из-за проливных дождей, танки теряли маневренность на бездорожье, артиллерия вязла в грязи, и не было десантных судов, чтобы воспользоваться преимуществом на море, поэтому все плюсы Эйзенхауэра оказались практически бесполезными, в то время как немцы использовали свое более чем двукратное преимущество (одиннадцать дивизий сражались с двадцатью пятью немецкими дивизиями), чтобы сделать каждый шаг союзников вперед кровавым и дорогостоящим. Весь октябрь и ноябрь 5-я и 8-я армии пытались атаковать, но с минимальным успехом. Немцы добились в Италии патового положения.

Новый штаб Эйзенхауэра разместился во дворце Казерта к северу от Неаполя. Его собственный кабинет по размерам напоминал вокзал. Он протестовал, но напрасно. Его сотрудники, как и генералы, страдали комплексом победителей. Проплывая вокруг Капри, он заметил большую виллу.

– Чья это? – спросил он.

– Ваша, сэр, – ответил кто-то.

Организовал все Батчер. Кивнув на другую, больше первой, виллу, Эйзенхауэр спросил:

– А эта?

– Эта принадлежит генералу Шпаатцу.

Эйзенхауэр взорвался.

– К черту, это не моя вилла! А та не генерала Шпаатца! Пока я здесь командую, ни одна из этих вилл генералам принадлежать не будет. Там будут центры отдыха для фронтовиков, а не игровые площадки для генералитета!

Он говорил это вполне серьезно. Когда они возвратились на берег, он отправил Шпаатцу телеграмму: "Подобные вещи в корне противоречат моей политике и должны быть немедленно прекращены" *74.

Забота о подчиненных увеличивала популярность Эйзенхауэра. История с Капри и несколько других подобных быстро стали известны в частях и, естественно, ободряли людей. Ничто так не радует рядового, воюющего в итальянской грязи, как сведения о том, что Эйзенхауэр поставил на место Шпаатца и других генералов. Тот факт, что Эйзенхауэр ругался, как сержант, нравился солдатам. Нравились и его частые поездки на передовую, особенно потому, что он выслушивал жалобы людей и, если мог, помогал им.

Сам Эйзенхауэр любил убежать на передовую от важных персон, которые прибывали на его театр военных действий в больших количествах. Беседы в войсках восстанавливали его энергию. "Наши солдаты превосходны," – писал он Мейми. "Мне всегда казалось, что чем ближе к фронту, тем выше дух и тем меньше политиканства. Никто не знает, как я люблю бродить среди них – у меня всегда поднимается настроение после дня, проведенного с настоящими бойцами" *75.

Радовали его и новости из Вашингтона о том, что Мейми поправляется. Многие из прибывающих к нему важных персон недавно видели Мейми, и "все докладывают, что ты [Мейми] в прекрасной форме и хорошем настроении и что тобой, как человеком тактичным, здравомыслящим и скромным, гордится вся армия". Айк сообщил ей, что жена брата просит его "приказать" Мейми переехать на зиму в Сан-Антонио. Он пишет Мейми: "Я отдаю много приказов, но попробовал бы я отдать тебе хоть один!" *76

Президент США посетил Средиземноморье по пути в Каир на встречу с ОКНШ. Эйзенхауэр вылетел для встречи с Рузвельтом в Оран, а затем сопровождал его в поездке по Тунису, где они на машине объехали поля сражений, теперешних и древних, и много говорили. Рузвельт быстро переходил от одной темы к другой, Эйзенхауэр нашел его превосходным собеседником.

В один из моментов Рузвельт затронул "Оверлорд" – это было новым кодовым именем для наступательной десантной операции через Ла-Манш. Он сказал, что ему невыносима мысль остаться в Вашингтоне без Маршалла, но добавил: "Вы и я, Айк, знаем имя начальника штаба в Гражданскую войну, но обычные американцы его не знают" *77. Он считал справедливым, чтобы Маршалл имел возможность оставить след в истории как командующий полевой армией. Позднее в тот же день адмирал Кинг, сопровождавший Рузвельта в поездке, сказал Эйзенхауэру, что он настойчиво советовал Президенту оставить Маршалла в Вашингтоне, но не преуспел. "Мне ненавистна мысль потерять генерала Маршалла как начальника штаба, – сказал Кинг Эйзенхауэру, – но моя потеря компенсируется тем, что на его место заступите вы". Эйзенхауэр отнесся к сообщению Кинга как к "почти официальному уведомлению о сдаче поста и возвращении в Вашингтон" *78.

Рузвельт, Черчилль и ОКНШ тем временем отправились в Тегеран, столицу Ирана, на встречу со Сталиным. Сталина продолжало беспокоить открытие второго фронта. Когда Рузвельт уверил его, что вторжение совершенно определенно намечено на весну 1944 года, Сталин спросил, кто назначен командующим. Рузвельт ответил, что командующий еще не назначен. Сталин заметил, что в таком случае он не верит в серьезность намерений западных союзников. Тогда Рузвельт пообещал ему сделать выбор в течение трех-четырех дней.

Несмотря на обещание, Рузвельт хотел уклониться от неприятной обязанности принять решение. Его решение – Маршалл назначается на "Оверлорд", Эйзенхауэр едет вместо него в Военное министерство – не находило поддержки. Оно делало Эйзенхауэра боссом Маршалла, что было совершенно абсурдно и, что еще хуже, ставило Эйзенхауэра в положение, в котором он мог отдавать приказы Макартуру, что Макартуру, понятно, понравиться никак не могло. Тем не менее Рузвельт отчаянно хотел дать Маршаллу шанс. Когда они вернулись в Каир в начале декабря, он попросил Маршалла высказать свое личное мнение и тем самым, как он надеялся, принять решение за него. Но Маршалл ответил, что хотя он с радостью будет служить на том посту, который укажет Президент, он не станет судьей в деле, которое затрагивает его самого.