Текст книги "Эйзенхауэр. Солдат и Президент"

Автор книги: Стивен Амброз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 51 страниц)

Времени ему не хватало. Попечители заверяли, что на него не будет возложено никаких обременительных обязанностей, что ему будет предоставлена свобода, дабы он сосредоточился на управлении университетской жизнью в целом. Но, проработав пять месяцев, Эйзенхауэр доверительно сообщал Биллу Робинсону, что, вероятно, он совершил роковую ошибку, приняв предложение университета. Он был в смятении от ужасных "покушений" на его время, жаловался, что не представлял себе, насколько обширна деятельность университета с его "бесчисленными" аспирантурами и факультетами. Эйзенхауэр столь полно и откровенно пользовался неотъемлемым, по его убеждению, "правом солдата поворчать"*4 на свою жизнь в университете, что у его биографов вошло в обыкновение называть эти годы самыми несчастливыми и наименее продуктивными за всю его карьеру. Но и университет, так гласит предание, страдал в равной степени. В одном из анекдотов, популярных среди преподавательского состава, говорилось, что генералу не следует посылать докладных записок больше, чем на одной странице, иначе его губы устанут читать.

Каждая сторона была в чем-то права. Генерал и профессора были разными людьми, и они не достигли взаимопонимания. Крэйсон Кирк, в ту пору профессор факультета международных отношений Колумбийского университета, позднее преемник Эйзенхауэра на посту ректора, отмечал, что "тот привык за время долгой службы в армии, чтобы все вопросы, с которыми к нему обращались, были выражены кратко и точно... Будь его воля, он с любой проблемой разделывался бы выстрелом от бедра... Он полагал, что лучше сразу принять решение, чем отложить его на потом". Профессора же, напротив, предпочитали дискутировать сколь угодно долго, нежели принимать решение *5.

Тяжелым испытанием для Эйзенхауэра были совещания профессорско-преподавательского состава, "скучно-деловые мероприятия", рассказывал Джон Краут, декан отделения аспирантуры. "Он, пожалуй, считал: вот, мы заседаем полтора-два часа, а не решили ни единого вопроса. Мы много говорим, все о каких-то пустяках; мы ни на шаг не продвинулись в том, что имеет отношение к университету". Поначалу он старался регулярно посещать заседания попечительного совета, но по мере того, как профессора говорили, все углубляясь в подробности, о предметах все менее важных, его взгляд затуманивался тоской, и вскоре он перестал появляться и здесь *6.

Проработав около двух лет, Эйзенхауэр заносит в дневник: "Нет, наверное, на свете более трудной задачи, чем подбор нового декана в университет" *7. Начальником штаба армии Эйзенхауэр думал, что в мире не найти другой такой бюрократической машины, которая производила бы на свет столько бумаг, сколько производит американская армия; после семи месяцев пребывания в Колумбийском университете он писал: "Одна из самых больших неожиданностей... возня с бумагами... Я-то думал, что расстаюсь с этими необъятными белыми грудами навсегда". Он сделал попытку потребовать, чтобы любой проект, представлявшийся ему, был изложен на одной машинописной странице, но сама эта идея вызывала у плодовитых профессоров бессильный гнев или смех *8.

Колумбийский университет выделялся среди других заведений подобного рода, в его стенах были собраны блестящие ученые-специалисты, для которых главным в жизни были их исследования. Эйзенхауэр в их глазах оставался ограниченным человеком. Когда один из ученых мужей сказал Эйзенхауэру: "У нас работают несколько наиболее выдающихся физиков, математиков, химиков и конструкторов Америки", Эйзенхауэр спросил: а как насчет "выдающихся американцев"? Ученый, в замешательстве, промямлил, что Эйзенхауэр его не понял, что все они – исследователи. "Черт побери! – ответил на это Эйзенхауэр. – Какой прок от выдающихся физиков... выдающихся прочих, если они не являются выдающимися американцами?" Он добавил, что всякий молодой человек, поступающий в Колумбийский университет, должен покидать его в первую очередь превосходным гражданином и лишь во вторую – превосходным ученым *9. На взгляд преподавателей, подобный подход был более чем странным – по Эйзенхауэру, выходило, что преподавание в Колумбийском университете должно походить на школьные уроки по основам гражданственности. Когда же Эйзенхауэр добился выделения почти полумиллиона долларов для Педагогического колледжа под программу "Права и обязанности гражданина", а в другой раз не менее значительной суммы для кафедры конкурентоспособного предпринимательства, их замешательство усилилось.

Профессора не замедлили извлечь огромную выгоду из способности Эйзенхауэра добиваться субсидий для университета, но, снобы по натуре, продолжали насмехаться над ним. То, что они могли относиться с презрением к интеллекту человека, который оказался проницательней Роммеля, который подготовил и провел операцию "Оверлорд", говорит куда больше о профессорах, нежели об Эйзенхауэре. Для Колумбийского университета было удачей то, что они заполучили его, даже если они так и не поняли этого.

После того как он семь лет находился в центре событий мирового значения, каждое утро привычно читал сверхсекретные донесения разведки, принимал решения, приводившие в движение миллионные массы людей, ежедневно общался с такими личностями, как Черчилль и де Голль, в Колумбийском университете Эйзенхауэр чувствовал себя выключенным из активной жизни. Он мог лишь комментировать события, но не влиять на них; его решения интересовали только несколько тысяч людей; место деловых встреч с главами государств заняло общение с друзьями-миллионерами. Хуже всего было то, что он работал как будто столь же интенсивно, однако результаты были ничтожны.

Администрация Трумэна стремилась привлечь Эйзенхауэра к сотрудничеству, частично потому, что с ее стороны было бы очевидным упущением не использовать его авторитет и опыт, но больше, чтобы найти в нем поддержку своей политике. Как пятизвездный генерал, он, согласно закону, считался состоящим на действительной службе до конца жизни, и таким образом на него можно было рассчитывать. В 1947 году Конгресс принял Закон о национальной обороне, в соответствии с которым создавалось Министерство обороны, а три вида вооруженных сил объединялись на условиях относительной самостоятельности. В декабре 1948 года Трумэн попросил Эйзенхауэра прибыть в Вашингтон на "два-три месяца", чтобы консультировать первого министра обороны Джеймса Форрестола. На Форрестола легла неблагодарная задача настоящего объединения вооруженных сил.

Когда в январе 1949 года Эйзенхауэр прибыл в Вашингтон, он пришел в ужас. Только что разразился "бунт адмиралов"; ВМС хотели, чтобы им выделили большую, чем полагалось, долю в бюджете Министерства обороны, и добивались этого, понося ВВС и армию, заодно они требовали, чтобы флоту отводилась главная роль в вооруженных силах. Эйзенхауэр сказал Сведу Хазлетту: "В настоящее время претензии нашего флота вряд ли оправданны, если сравнивать его мощь и мощь флота любого из потенциальных противников". Он считал, что предлагаемый ВМС к строительству сверхтяжелый авианосец будет просто сверхудобной мишенью. Он высказал свои возражения против упорного стремления ВМС увеличить корпус морской пехоты. Почему, спрашивал он Сведа, флот должен иметь сухопутную армию в сотни тысяч человек? *10

Больше же всего Эйзенхауэра беспокоило то, что национальный ОКНШ выступал перед Конгрессом не как нечто единое, а каждый защищал свои особые интересы. Эйзенхауэр говорил, не скрывая своих опасений: "Некоторые из наших высших офицеров уже забывают, что у них есть главнокомандующий" *11. Для Форрестола это было ужасное время, когда он пытался заставить членов комитета сосредоточить внимание на русских, а не на борьбе между собой.

Эйзенхауэр посоветовал Форрестолу установить, чтобы в ОКНШ действовало правило принятия решений большинством голосов. Каждый в комитете будет волен воевать за свои интересы при решении вопроса о бюджете, но голосование должно быть тайным, а когда решение будет принято, им придется "выполнять [его] добросовестно, точно, с готовностью". Следующие два года Эйзенхауэр раз в неделю садился на поезд и ехал в Вашингтон; он слал Форре-столу длинные письма, в которых давал советы и выдвигал предложения, как лучше провести реорганизацию, отстаивал свою программу всеобщей военной подготовки; но чаще его вежливо терпели, нежели прислушивались к нему, и все потому, что он никогда не становился ни на чью сторону *12. Трумэну нужно было его имя, но не его мнение; Форрестол был, по словам Эйзенхауэра, "нервным, угнетенным, загнанным и несчастным" *13. (В мае 1949 года Форрестол покончил жизнь самоубийством.) Тем временем члены комитета продолжали препираться, ничуть не таясь и делая парламентариев свидетелями разлада в ОКНШ.

Весной 1949 года Трумэн обратился к Эйзенхауэру с просьбой занять место неофициального председателя ОКНШ. Должность не имела законодательного подкрепления, а поскольку Эйзенхауэр еще и бывал в Вашингтоне наездом, день или два в неделю, он не обладал бы реальной властью, чтобы оказывать давление на членов комитета. Он, вероятно, не смог бы постоянно быть в курсе всех подробностей противостояния, а в той обстановке доскональное знание деталей имело решающее значение. Он убеждал Трумэна выделять больше денег на оборону, но Президент настаивал на том, что необходимо сбалансировать бюджет и сумма в 15 миллиардов – это предел. У Эйзенхауэра было такое чувство, что все повторяется. "Конечно, результаты (неадекватной политики в области обороны) не дадут себя знать, пока не случится беда, – предсказывал он в июне 1949 года. – Мы делаем то, что делали в предыдущие десятилетия, нам просто не верится, что когда-нибудь мы окажемся действительно в тяжелом положении" *14. В роли "приходящего", неофициального председателя ОКНШ Эйзенхауэр был никак не защищен и имел ничтожное влияние на членов комитета, что прекрасно устраивало Администрацию Трумэна, но угнетало генерала. Ни рассудительность Эйзенхауэра, ни его авторитет и обаяние не помогли прекратить распри в ОКНШ. "Ожесточенная борьба продолжается, – записывал он в дневнике. – Все это – недостойный спектакль; я всерьез решил подать в отставку, так что смогу говорить, что думаю, и говорить открыто" *15.

Большую часть жизни Эйзенхауэр страдал от желудочных колик, случавшихся эпизодически. Это были отдельные приступы, неожиданные и как будто беспричинные. 21 марта 1949 года в Вашингтоне у Эйзенхауэра случился острый приступ. Его друг и личный врач генерал Говард Снайдер предположил, что у него некая форма энтерита (в действительности это был хронический илеит), и прописал Эйзенхауэру постельный режим и жидкую диету в течение недели.

Трумэн предложил Эйзенхауэру воспользоваться своей загородной резиденцией в Ки-Уэсте. Эйзенхауэр принял предложение и провел там три недели, наслаждаясь солнцем и восстанавливая силы. В апреле он отправился на север, в Огасту, где оставался месяц, встречаясь с друзьями по "банде", играя в гольф и бридж, удя рыбу и бездельничая.

В Ки-Уэсте Снайдер предупредил Эйзенхауэра, чтобы тот сократил курение: с четырех пачек в день до одной. Продержавшись несколько дней, Эйзенхауэр решил, что лучше вовсе бросить курить, чем подсчитывать сигареты, и так и сделал. Во все последующие годы он ни разу не закурил, что изумляло "банду", других его близких, знакомых, репортеров, освещавших его деятельность, и их читателей. Эйзенхауэра часто спрашивали, как ему это удалось; он отвечал, что очень просто: забыл о курении, и все. А в результате, обычно добавлял он с усмешкой, он стал свысока смотреть на тех слабаков, кто не имеет силы воли покончить с зависимостью от никотина. Клиффу Робертсу он говорил: "Я довел до совершенства... способность пренебрежительно усмехаться" *16.

Вскоре после возвращения Эйзенхауэра в Колумбийский университет у Джона – в то время преподавателя английского языка в Уэст-Пойнте – и Барбары родился второй ребенок, Барбара Энн. Первый внук Эйзенхауэров, Дуайт Дэвид Эйзенхауэр II, родился в 1951 году. Эйзенхауэр и Мейми души не чаяли во внуках. Генералу хотелось, чтобы они бывали у них как можно чаще и оставались как можно дольше; он обожал играть с ними, учить всяким полезным вещам, покупать подарки, наставлять. Особенно он привязался к своему тезке, которого домашние звали просто Дэвид, и по мере того, как тот подрастал, эта привязанность становилась все сильней.

С появлением внуков Мейми больше, чем всегда, захотелось иметь собственный дом. Никогда за тридцать четыре года совместной жизни у них не было собственного дома. Осенью 1950 года Эйзенхауэр нашел подходящий по соседству с фермой, которую Джордж Аллен приобрел для себя в окрестностях Геттисберга, штат Пенсильвания (позже Аллен скупил все земли вокруг фермы Эйзенхауэра, так что совершенно обезопасил его от вторжения нежелательных соседей). Ферма понравилась Эйзенхауэрам своим расположением, близостью овеянного исторической славой Геттисберга и взволновала тем, как истощена была здесь земля. Эйзенхауэр предвкушал, как займется восстановлением земли, сделает ее такой же, какой она была, когда он и Мейми впервые приехали в Пенсильванию после Германии. Мейми же мечтала, как приведет в порядок старый фермерский дом; в итоге, однако, пришлось ломать все, кроме наружных стен, и строить заново. Мейми он виделся как дом, где они проведут на покое остаток жизни, – просторные, полные воздуха комнаты и прекрасные виды, открывающиеся из окон. Эйзенхауэр на пару с Алленом затеял заниматься разведением скота.

В конце лета 1949 года Эйзенхауэр порвал все связи с Администрацией президента. Предметом разногласий между ними стал вопрос о бюджете. Трумэна вынуждали урезать ассигнования на оборону до суммы меньше 15 миллиардов в год; Эйзенхауэр настаивал на увеличении – до 16 миллиардов. Министр обороны Льюис А. Джонсон пригласил Эйзенхауэра помочь в распределении ассигнований (13,5 миллиардов) между ВМС, ВВС и армией. Эйзенхауэр согласился, но Джонсон чуть ли не каждое его предложение встречал в штыки, и, когда работа была закончена, Эйзенхауэр попросил освободить его от обязанностей председателя ОКНШ. Он вернулся в Колумбийский университет, "веря, что Вашингтон меня больше не увидит, разве что изредка и в качестве туриста" *17.

Но поведение того, кто намеревался никогда не возвращаться в Вашингтон на долгий срок, кто продолжал уверять, что его совершенно не интересует карьера политика, подозрительно напоминало поведение человека, который на самом деле решил стать кандидатом от республиканцев на президентских выборах 1952 года. Он не мог не спрашивать себя, к чему он стремится, потому что друзья и масса сограждан неустанно убеждали его включиться в предвыборную борьбу.

Каждый день ему приходилось отвечать на вопрос, хотя и звучавший по-разному, но подразумевавший одно и то же: "Разве вы не хотите стать президентом?" Он категорически отрицал это – в беседах с семьей у себя дома, с членами "банды", с другими близкими друзьями; он отрицал это в своем дневнике, не предназначенном для постороннего глаза; он отрицал это в своей переписке; отрицал в каждом публичном выступлении на тему выборов. Нет ни одного свидетельства в огромном собрании библиотеки Эйзенхауэра, вплоть до конца 1951 года, ни хотя бы намека на то, что он намеревался предпринять или втайне предпринимал какие-то шаги в этом направлении.

И все же невозможно было лучше рассчитать свои действия для обеспечения себе места в Белом доме, чем это сделал он. Его многочисленные появления на публике, близость к тем, кто обладает богатством и властью, суть его речей – все способствовало тому, чтобы требования к нему выставить свою кандидатуру росли. Никакой профессиональный политик не смог бы лучше организовать кампанию в поддержку генерала, чем он сам это сделал.

Чтобы стать сильным кандидатом, он должен был не походить на кандидата. Пока не произошло выдвижения, ему следовало дистанцироваться от своих ярых сторонников. На публике – быть убедительным и говорить бесспорные вещи, избегая определенной позиции по особо спорным вопросам текущей жизни, чтобы не сесть на великую мель американской политики. Он должен был оставаться на виду у всей страны, но не как кандидат, выпрашивающий голоса, а как государственный человек, который высказывается по каким-то насущным вопросам, согласуясь с мнением большинства. Он должен был несколько отойти от демократов, но не дать повода Рузвельту и Трумэну заподозрить его в неблагодарности в ответ на внимание, которое ему оказывали, привлекая к работе в правительстве. Он должен был найти подход к наиболее состоятельным людям страны и убедить их, что он не авантюрист и в налоговой и экономической политике придерживается консервативных взглядов. Ему необходимо было поддерживать свой образ верховного главнокомандующего – твердого, решительного, человека незаурядного ума, заслуженного, который на равных общается с Черчиллем и де Голлем и другими выдающимися людьми столетия, как и образ Айка – дружелюбного, общительного, приметного, человека из народа, паренька с канзасской фермы, сохранившего застенчивость и чуточку ошеломленного всеобщим вниманием, всего лишь простого солдата, старающегося выполнить свой долг.

Все это он сделал, чем и открыл себе прямую дорогу в Белый дом. И однако, идя по этой дороге, он на каждом шагу заявлял, что у него в мыслях не было домогаться поста президента. Он часто сокрушался, что никто, даже друзья по "банде", не верил его словам, но как можно было им поверить, видя то, как он действует? Подробно описывая его двойственное поведение, я вовсе не хочу предположить, что он однажды, где-то после победного для Трумэна вечера, уселся и составил план действий, конечной целью которых было попасть в Белый дом. Все, что он делал в период с ноября 1948 года по конец 1950-го, он делал бы все равно, даже если бы в 1948 году победил Дьюи и всякие разговоры на тему "Эйзенхауэра в президенты" потеряли бы смысл. Но поскольку никто не знает этого лучше, чем он сам, его поведение не позволяет сказать с определенностью, когда и как он сделал свой политический выбор. Он не принимал решения, что хочет стать президентом, и не подчинял своих действий этой цели, но постоянно давал понять: возможность, что такое желание у него появится, есть, она даже увеличивается. Ему не нужен был Белый дом, но он столь превосходно проявил себя на общественной стезе и в личной жизни, что, как никто другой из кандидатов за всю американскую историю, кроме одного Джорджа Вашингтона, был нужен Белому дому.

Он говорил, что никогда не станет добиваться избрания по собственной воле и никогда не даст согласия на свое выдвижение, пока не убедится, что это необходимо, что его долг – вступить в предвыборную борьбу.

Восхождение Эйзенхауэра к Белому дому началось на другой день после избрания Трумэна. Эд Бирмингем из Алабамы, преуспевающий брокер на фондовой бирже, попросил Эйзенхауэра быть почетным гостем на обеде в Чикаго, где соберутся ведущие бизнесмены, издатели и банкиры Среднего Запада. Эйзенхауэр не раздумывая принял приглашение; его высказывания во время обеда по поводу опасности, которая грозит со стороны правительства и профсоюзов, высоких налогов и незаметного наступления социализма, были встречены длительными аплодисментами. Вскоре после возвращения в Нью-Йорк он побывал почетным гостем Уинтропа Олдрича, директора банка "Чейз манхеттен", на вечере в "Рэкит энд теннис клаб" в Манхеттене. Когда Фрэнк Адамс, председатель совета "Стандард ойл" из штата Нью-Джерси, попросил его побеседовать в конфиденциальном порядке с членами правления компании об "основных проблемах современной экономики, политики и в социальной сфере"*18, Эйзенхауэр изъявил готовность прийти на следующий же день. Такому порядку он неукоснительно следовал два года. В конце этого периода в стране едва ли остался хоть один преуспевающий бизнесмен, издатель или финансист, который не узнал бы крепкого рукопожатия Айка, не видел бы его широкой улыбки, не заразился бы его энергией и энтузиазмом, не был бы под впечатлением от его непоколебимой твердости.

Между тем контактов с политиками он старался избегать, но они навещали его, обычно тайно, или присылали своих эмиссаров. Меньше всего он желал, чтобы его видели в обществе губернатора Дьюи. Так, когда Дьюи попросил его о личной встрече в июле 1949 года, Эйзенхауэр ответил согласием, но при условии, что Дьюи придет к нему с заднего крыльца и без свидетелей.

Губернатор возразил, что он "принадлежит обществу", что его репутация среди граждан "все равно что общественная собственность", и потому он обязан "тщательно следить за тем, чтобы не потерять" лица "во имя блага всего народа". Губернатор объяснил Эйзенхауэру, что считает его "единственным" человеком, который может "спасти эту страну, иначе она рухнет ко всем чертям, отданная во власть патернализма, социализма и диктатуры". Эйзенхауэр ответил, что он "никогда не захочет заниматься политикой", никогда не станет добиваться избрания, что он, безусловно, исполнит свой долг, но: "Я не думаю, что найдется причина, настолько убедительная, чтобы я поверил, будто мой долг – добиваться политической власти"*19. После этого Дьюи стало окончательно ясно то, что он и так знал: его задача – "убедить" Эйзенхауэра, в чем именно состоит его "долг".

На протяжении всего 1949-го и частично 1950 года Эйзенхауэр неоднократно записывает в дневнике: "Я не собираюсь, теперь или в будущем, по своей воле уходить в политику", но всякий раз в записях присутствует вот это "до тех пор, пока". "Если когда-либо так случится, то это произойдет под давлением обстоятельств, которые сокрушат все мои аргументы, предъявят мне столь неоспоримые доказательства необходимости окунуться в политику, что мой отказ будет равнозначен отказу исполнить свой долг". Он говорил, что его нельзя убедить, и добавлял: "...если я когда-нибудь, в будущем, решусь дать утвердительный ответ... то это будет потому, что друзья меня переоценили"*20. Но тут же он всячески подталкивает своих друзей, чтобы они постарались убедить его, разъезжая по стране с открытой критикой состояния национальной обороны, положения Америки в мире, сползания к социализму и диктатуре.

В июле 1950 года он оказался в самом сердце правого республиканизма, в Бохимиэн-Гроуве, уединенном месте в Калифорнии, куда каждый год съезжались миллионеры – поболтать, послушать речи, порезвиться, попьянствовать, короче, расслабиться и завязать контакты. Главной фигурой в Гроуве был Герберт Гувер; все звали его "шеф". Эйзенхауэр приехал сюда на специальном поезде, который предоставил ему президент железной дороги Санта-Фе; в Калифорнии, в Гроуве, он очаровал всех (включая конгрессмена Ричарда Никсона, который имел с ним в эту первую их встречу короткую непринужденную беседу) своей простотой, открытостью и критикой "Нового курса".

25 июня 1950 года Северная Корея напала на Южную. Трумэн отреагировал немедленно; по инициативе США Объединенные Нации приняли резолюцию, осуждающую агрессию и возлагающую на ООН обязанность защищать Южную Корею, а тем временем Трумэн распорядился послать в район боевых действий флот и авиацию, за которыми должны были отправиться и сухопутные войска.

Никто в Администрации президента не подумал пригласить в Вашингтон Эйзенхауэра для консультации, тем не менее он приехал сам, через три дня после начала войны. В Пентагоне он разговаривал с высшими должностными лицами и остался разочарованным. "Я пришел туда, ожидая увидеть, что они носятся как ошпаренные, занятые проблемами переброски войск, их снабжения и прочими, которые необходимо решать, чтобы расхлебать всю эту корейскую кашу", – записывает он в дневнике. Но "казалось, что они еще колеблются". Эйзенхауэр заверил их, что поддерживает решение Трумэна, затем подчеркнул: "...применяя силу, нельзя ограничиваться полумерами, это противопоказано... ради Бога, встрепенитесь!.. Необходимо просчитать все варианты, чтобы быть готовыми к любому повороту событий, даже к такому, который в конце концов может дойти до применения атомной бомбы (избави нас Бог от этого!)"*21.

Через неделю он вернулся в Вашингтон, чтобы встретиться с чинами из Пентагона, дать показания в комитете Сената, встретиться за ленчем с Трумэном и Джорджем Маршаллом. Эйзенхауэр и Маршалл сообщили Трумэну, что "горячо поддерживают" его действия, и посоветовали перебросить в Корею как можно больше сил, и как можно быстрее. Но хотя Трумэн и чины в Пентагоне убеждали Эйзенхауэра, что находящийся в Корее генерал Макартур получает "все, чего просит", у Эйзенхауэра сложилось впечатление, "будто никто не готовится начать серьезную мобилизацию... военные советники [Трумэна] слишком уверены в себе"*22.

Атмосфера в Вашингтоне в конце июня, в июле 1950 года ничем не напоминала ту напряженную деловую атмосферу, которая царила здесь в декабре 1941 года. Что касается самого Эйзенхауэра, то он переживал, что остается в стороне и, не имея возможности пользоваться свежей информацией, комментирует события, вместо того чтобы находиться в центре их, как в 1941 году. Но каковы бы ни были недостатки такой позиции стороннего наблюдателя, она имела свои преимущества. Одним из таких преимуществ была возможность давать советы без необходимости принимать решения. Так, он мог подсказать Трумэну принять программу ускоренного перевооружения, но ложившиеся на плечи Президента все связанные с этим юридические, экономические и политические проблемы его не касались. Например, он мог обвинять правительство – как позже и сделал, когда его правота стала очевидной, – в том, что советовал действовать активнее в Корее, но оно проигнорировало его совет.

Осенью 1950 года Эйзенхауэр почувствовал настоятельную необходимость уйти из Колумбийского университета. Народ был вовлечен в войну, мир переживал кризис, и старый солдат хотел участвовать в сражении.

Удача улыбнулась ему, настал его час. В 1949 году США и народы Западной Европы объединились в Североатлантический союз (НАТО). Перевооружение, не проводившееся, пока не началась война в Корее, теперь шло полным ходом. США осуществляли обширную программу по перевооружению, и Трумэн объявил о намерении отправить в Европу, в совместные силы НАТО, значительное количество новых соединений. Лидеры государств по обе стороны Атлантики единодушно решили, что Эйзенхауэр и есть тот "единственный человек", который сможет командовать войсками НАТО. В октябре 1950 года Трумэн вызвал Эйзенхауэра на совещание в Белый дом, где "просил" генерала принять назначение. Ответом Эйзенхауэра было: "Я солдат и готов выполнить любые приказания старших по должности"*23.

Это было идеальное назначение. Будучи командующим войсками НАТО, штаб-квартира которых располагалась в Париже, он может не комментировать события внутриамериканской и партийной жизни. Возвращение в Европу обеспечит ему место на первых полосах газет всего мира. Он сможет говорить, причем так, что к нему прислушаются, на самую дорогую для него тему: об Атлантическом союзе. У него будут ежедневные деловые контакты с главами правительств Западной Европы, а это только пойдет на пользу его образу одного из ведущих государственных деятелей мира. Его репутация величайшего солдата Запада еще укрепится. Благодаря этому посту он окажется в эпицентре крупнейших событий. Такой пост потребует усилий, достойных его талантов. Сыну Джону он объяснил: "Я расцениваю этот пост как самый ответственный из всех, какие есть в армии"*24. Он сможет оживить и укрепить отношения со множеством своих британских и французских друзей, завести новых среди западногерманских лидеров. Единственное, что его беспокоит, говорил он, это жена; у Мейми "сердце год от года слабее, и мне больно думать", что придется заставлять ее опять куда-то переезжать. Про себя же он знал, что будет счастлив, когда почувствует: "Я делаю все, от меня зависящее, в этот, как я уверен, кризисный для мира момент"*25.

Самое же замечательное, что он получает возможность сохранить результаты победы, одержанной под его командованием в 1945 году. Слишком невыносимо было представлять себе Европу, которую он освободил, поверженной и порабощенной Красной Армией – перспектива, в конце 1950 года казавшаяся вполне реальной. Он говорил Сведу: "Я склонен рассматривать наши усилия как последний шанс, который позволит выжить западной цивилизации"*26.

Но если Трумэн подобрал Эйзенхауэру превосходную роль, то Эйзенхауэру предстояло сыграть ее. Должность была едва ли не церемониальной; требования – реальными; возможность провала – велика. Единственное, что Совет НАТО решил определенно, – главнокомандующим будет Эйзенхауэр.

Но главнокомандующим чего? Многонациональных сил? Свободного объединения самостоятельных национальных армий? Какова будет численность войск? Откуда они возьмутся? Трумэн сказал, что намерен послать больше американских дивизий в Германию – две уже прибыли,– но Тафт и старая гвардия республиканцев ставили под сомнение право президента посылать американские войска в Европу в мирное время.

И хотя никто не решается говорить об этом открыто, все понимают, что без германских частей НАТО не сможет противостоять Красной Армии. Эйзенхауэр сам чувствовал, что "безопасность Западной Европы требует более заметного участия Германии", но Западная Германия еще не является суверенным государством, она не член НАТО, да и в любом случае французы, голландцы, бельгийцы и другие придут в ужас от перспективы возрождения немецкой армии спустя всего пять лет после того, как они освободились от нацистов. Добиться согласия на перевооружение Германии будет непросто. Столь же непросто будет осуществить общеевропейское перевооружение.

Для европейцев существование НАТО означало гарантию, что США не бросят их на произвол судьбы, что они могут рассчитывать на атомную бомбу, чтобы остановить Красную Армию. Они не поймут, ради чего нужно столь значительно расширять НАТО, особенно если им придется еще оплачивать перевооружение Германии, не говоря уже об увеличении налогов и лишней нагрузке на их экономику, когда они только начали восставать из пепла второй мировой войны. Перевооружение, приводили довод критики, просто спровоцирует русских, но не позволит успешно противостоять им – по крайней мере, без применения атомного оружия, а это и без того обеспечено американским участием в НАТО. Чтобы должным образом исполнять обязанности главнокомандующего, Эйзенхауэру нужно было убедить европейцев, что немцы их союзники, а не враги; что они способны создать сухопутные силы и авиацию, достаточно мощные для противостояния Красной Армии; что подлинный военный союз партнеров по НАТО, хотя и невиданный еще в истории, вещь тем не менее осуществимая.