Текст книги "Эйзенхауэр. Солдат и Президент"

Автор книги: Стивен Амброз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 51 страниц)

В том, что он был искренен, говоря, что не хочет следовать примерам Вашингтона и Гранта, нет никакого сомнения, но он не мог убедить в этом других. Они считали его чересчур стеснительным. В дневнике он признавал, что даже его друзья не верили ему.

О его уверенности в себе свидетельствует тот факт, что он ни разу – ни публично, ни в частной переписке – не говорил, что не чувствует себя готовым к такой работе. Что он действительно не раз говорил, так это то, что он не хочет ее. Выступая 4 июля в Виксберге, штат Миссисипи, в то время когда внимание к его политическому будущему усилилось, он следующим образом ответил на соответствующий вопрос: "Я говорю прямо, недвусмысленно и со всей возможной убежденностью, что у меня нет политических амбиций. Я не хочу иметь с политикой ничего общего" *57. Но даже его брат Эдгар не поверил ему. Не поверил и Свед Хазлетт, который убеждал его обнародовать "недвусмысленное заявление на эту тему – такое, чтобы никто не посмел его оспорить!" *58.

Хазлетт и многие другие хотели чего-то вроде классического заявления Шермана: "Если меня назначат кандидатом, я не буду участвовать в предвыборной борьбе, а если изберут, не буду работать". Все другое рассматривалось ими как двусмысленное. Тот факт, что подобного заявления он не делал, вместе с его хорошо известным отношением к "долгу" как священному обязательству, а также широко распространенным убеждением, что его долг в том и состоит, чтобы стать лидером нации, – все это поддерживало бум Эйзенхауэра в стране.

Эйзенхауэру не нравилось его положение. Он питал искреннюю неприязнь к партизанской политике. Идея просить людей о поддержке была ему совершенно чужда, так же как и мысли о политических сделках, борьбе за выдвижение и выборы, распределении должностей и постов и обо всем остальном, что свойственно партийной политике. Но нация, от крупнейших бизнесменов и видных политиков до десятков тысяч бывших солдат и других обычных граждан, не позволяла ему сказать "нет". Настойчивость требований стать кандидатом заставляла его понять, что легкого выхода не существует, и в то же самое время понуждала задуматься о том, каково быть президентом. В конце концов, ему оставалось меньше года до отставки, и перспективы работы в гражданской жизни у него не было. Он признался Джону, что иногда задумывался о том, чтобы стать лидером нации. Но мечтания о президентстве весьма отличны от участия в президентских выборах, которое подразумевало политические обещания и сделки, противные душе Эйзенхауэра.

Выдвижение и выборы при всеобщей поддержке, с другой стороны, вещь совершенно иная. В этом случае, говорил он Битлу Смиту, он должен будет рассматривать службу в Белом доме в качестве долга. Он не думал, что это произойдет, но, если каким-то чудом так случится, он будет служить. Но он настаивал в письме Корнелиусу Вандербильту-младшему, который убеждал его участвовать в президентских выборах: "Никто со времени Вашингтона не избирался на политический пост без своего желания". Своему брату Милтону он говорил, что "мы не дети и знаем, что при политической партийной системе в этой стране только чудо может обеспечить искреннее выдвижение на партийном съезде" *59.

В январе 1948 года группа республиканцев из Нью-Гемпшира, вошедших в состав делегатов от своего штата, предложила Эйзенхауэру участвовать в первичных выборах 9 марта. Леонард Файндер, издатель манчестерской "Юнион лидер", поддержал Эйзенхауэра и обратился к нему с открытым письмом: "Никому не следует отрицать волю народа в подобных вопросах". Эйзенхауэр написал на копии письма Файндера: "Надо ответить, но я не знаю – как!"

Ему потребовалось больше недели, чтобы написать ответ Файндеру. Каждый вечер он приносил домой новые варианты и вносил в них множество изменений. 22 января он обнародовал свой ответ. Поскольку должность президента "со времени Вашингтона доставалась только тому, кто желал ее занять", и поскольку он уже говорил, что не имеет политических амбиций, он надеется на постепенное умирание бума Эйзенхауэра. Но этого не произошло. Он не опубликовал "смелое заявление", что не принимает выдвижения, потому что "подобное поведение граничило бы с вызовом" и потому что он не хотел, чтобы его обвинили в уклонении от исполнения долга. Но при приближении первичных выборов, чтобы люди зря не отдавали ему голоса, он решил прояснить свою позицию.

Он сделал это в звучной декларации: "Я убежден в необходимости подчинения военных гражданским властям, и, чтобы наши люди были уверены в поддержании такого подчинения, я считаю, что профессиональные военные в нормальном случае не должны претендовать на политические посты". Он продолжал: "Политика – это профессия, серьезная, сложная и, в лучших своих проявлениях, благородная". А закончил он так: "Мое решение уйти с политической сцены определенно и категорично" *60.

И тогда, и позднее многие считали, что, ответь Эйзенхауэр Файндеру по-другому, согласись он бороться за свое выдвижение, он был бы выдвинут Республиканской партией кандидатом и выиграл бы президентские выборы. Предположение это осталось непроверенным, но Эйзенхауэр сомневался в нем и, возможно, был прав. В 1948 году проводилось так мало первичных выборов, что, даже выиграй он все из них, он пришел бы на партийный съезд менее чем с половиной голосов делегатов. Ни Роберт Тафт, ни Томас Дьюи, основные республиканские кандидаты, не собирались сдаваться без боя. Принимая во внимание, какое сопротивление оказал Тафт Эйзенхауэру в 1952 году, весьма вероятно, что вместе с Дьюи они не допустили бы выдвижения Эйзенхауэра кандидатом в 1948 году. Именно это имел в виду Эйзенхауэр, когда сказал Милтону: "Мы не дети". Он понимал, что те, кто его поддерживал, – любители. Профессиональные политики, активно выступившие на его стороне в 1952 году, в 1948 году вокруг него отсутствовали. Ни энтузиазм любителей, ни результаты опросов общественного мнения (опросы Гэллапа показывали, что Эйзенхауэр оставался самой популярной личностью независимо от партийной принадлежности опрашиваемых) не заставили бы делегатов партийного съезда выдвинуть его в кандидаты.

Необходимо также заметить, что отказ Эйзенхауэра от попытки побороться за выдвижение в кандидаты в 1948 году казался тогда вообще отказом от борьбы за президентство. По его предположениям, республиканским кандидатом должен был стать Дьюи, которому предстояло выиграть выборы, а в 1952 году быть переизбранным снова. Ко времени выборов 1956 года Эйзенхауэру будет шестьдесят шесть лет, что, видимо, многовато для кандидата. Сказав "нет" в 1948 году, Эйзенхауэр считал, что говорит "нет" навсегда.

Реши он все же бороться за свое выдвижение в 1948 году, у него были бы отличные шансы преуспеть, причем от любой партии. Видимо, не будет большим преувеличением сказать, что в 1948 году Эйзенхауэр отказался стать Президентом Соединенных Штатов.

Одно из примечательных свойств бума популярности Эйзенхауэра заключалось в том, что сам он никому, даже ближайшим друзьям, не говорил, к какой партии он тяготеет. И демократы, и республиканцы равно считали, что такой приятный человек, как Эйзенхауэр, должен быть членом их партии. (Он сам знал об этом факторе своей популярности и понимал, что стоит ему обнаружить свое предпочтение, как он сразу же потеряет поддержку противоположной стороны.) Единственный член семьи Эйзенхауэров, кто был связан с вашингтонской политикой, – это Милтон, но он успешно служил и при республиканской, и при демократической администрации. Генерал Эйзенхауэр был достаточно осторожным, чтобы никогда не высказываться на темы внутренней политики, так что никто не знал, какова его позиция в этих вопросах. Его приверженность интернационализму была повсеместно известна, но в те времена к внешней политике обе партии часто относились похожим образом, поэтому ничего во взглядах Эйзенхауэра не выдавало его партийной принадлежности.

Как профессиональный военный он был обязан избегать комментариев на внутренние темы, что для него было привычно, хранить молчание по таким вопросам, как бюджетный дефицит, благосостояние людей, правительственное регулирование промышленности и сельского хозяйства или же расовые взаимоотношения. В то, во что он верил, он верил сильно, но взгляды его концентрировались в середине политического спектра. У него была склонность весьма эмоционально поддерживать те ценности, которые разделялись большинством, а такие ценности часто являются общими местами.

"Я свято верю в американскую форму демократии, – писал он в письме одному из своих старейших друзей Сведу Хазлетту, – в систему, которая уважает и защищает права индивидуума, наделяет его достоинством, вытекающим из факта его создания по образу и подобию высшего существа, и которая покоится на убеждении, что подобный тип демократии может действовать только на основе свободного предпринимательства" *61. Для циников все это звучало возвышенным трепом, и они были уверены, что имеют дело с обычным лицемерием. Но именно так Эйзенхауэр и выражался в частных посланиях к своим друзьям.

Когда Эйзенхауэр говорил или писал на международные темы, тут он стоял на более твердой почве и взгляды его были побогаче содержанием. Как уже отмечалось, он был твердым сторонником плана Маршалла еще до его объявления и остался им в дальнейшем. Сенатор Тафт этот план не поддерживал. Тафт говорил, что не стоит щедро "одаривать" Европу американскими деньгами. Как и большинство других республиканцев, Тафт считал, что европейцы слишком уж далеко зашли по пути к социализму и что они используют деньги плана Маршалла для национализации основных отраслей промышленности, включая и принадлежащие американцам заводы. Эйзенхауэр же подчеркивал объединительный характер плана, который требовал от европейцев совместных усилий, чтобы преодолеть разруху. В письме к Джеймсу Форрестолу в январе 1949 года он утверждал, что "возможный экономический союз" западноевропейских государств является необходимым условием успеха. Он добавляет, что "какое-то политическое согласие между европейскими странами должно быть достигнуто еще до того, как они будут готовы установить экономические отношения... Возможным практическим подходом к этому могло бы явиться создание Совместного комитета начальников штабов для изучения общих оборонительных проблем". Он писал, что «эти проблемы не моего ума дело, и мои идеи, возможно, безумны», но он знал, что для создания общего рынка предстоит преодолеть «громадные политические препятствия», и смотреть на это надо совершенно трезво *62. Эйзенхауэр считал, что необходимо начинать с какой-то формы оборонительного союза – на самом деле он предлагал то, что в будущем станет НАТО. Трумэн, естественно, согласился. В этой сфере Эйзенхауэр был намного ближе к позиции Президента, чем к позиции сенатора Тафта.

То же самое можно было сказать и о развитии его взглядов на Советский Союз. К осени 1947 года его отношение к Советам было практически таким же, как у Трумэна и других твердых сторонников холодной войны. Подавление русскими свобод в Восточной Европе, за которые Эйзенхауэр сражался во время войны, готовящаяся агрессия русских в Греции, Турции и Иране, их непреклонность в Германии и в ООН – все это усиливало холодную войну и заставляло Эйзенхауэра оставить надежду на дружеское сотрудничество с бывшими союзниками и готовиться к неизбежному конфликту между США и СССР.

"Россия вполне определенно пытается насадить коммунизм во всем мире", – писал он в своем дневнике в 1947 году. "Она провоцирует голод, беспокойство, анархию, считая, что они являются питательной почвой для распространения ее проклятой философии". Он чувствовал, что "мы находимся в преддверии битвы двух систем до уничтожения противника". Чтобы выиграть эту битву, США должны противодействовать экспансии русских как в виде прямой агрессии, так и в виде инфильтрации. Эйзенхауэр шел дальше политики сдерживания Трумэна и хотел "со временем отвоевать те районы, которые уже захвачены Россией", имея в виду, разумеется, oсвoбoждeниe восточноевропейских сателлитов. Кроме того, Америка должна была помочь восстановить Западную Европу с помощью плана Маршалла, поскольку без экономической стабилизации народы Западной Европы "обязательно станут добычей коммунизма, а если эту заразу не остановить, мы останемся изолированной демократией в мире, который контролирует враг". В своем дневнике он выразил эту мысль еще резче: "Для сохранения американской демократии единство более необходимо, чем даже в операции «Овер-лорд»" *63.

Хотя Эйзенхауэр полностью изменил свое отношение к России, он тем не менее не поддался истерии, которая охватила страну в начале холодной войны, и не считал русских суперменами. Когда Битл Смит, американский посол в Советском Союзе, написал из Москвы, что, если Америка будет тверда, "нам нечего бояться", Эйзенхауэр согласился с ним самым искренним образом. "Это печальная ошибка, – сказал он, – хотя бы на секунду забыть о мощи и силе нашей великой республики" *64.

14 октября 1947 года Эйзенхауэру исполнилось пятьдесят семь лет. Вскоре он оставит Пентагон (Трумэн обещал ему, что начальником штаба он будет не более двух лет). Он отверг для себя политическую карьеру. Как пятизвездный генерал он оставался на службе пожизненно, что приносило ему пятнадцать тысяч долларов в год. Но у него не было сбережений, собственности, акций или облигаций.

Чем он будет заниматься? Где будет жить? Всю свою сознательную жизнь он не должен был отвечать на эти главные жизненные вопросы – ответы за него всегда давала армия.

Предложений поступало много, даже слишком. Крупные корпорации приглашали его в качестве президента или председателя совета. Они предлагали "фантастические суммы", говорил Эйзенхауэр своему тестю, но "я ни при каких обстоятельствах не займу положения, в котором меня могли бы обвинить в "продаже имени" для рекламы той или иной корпорации" *65. Поэтому он считал, что лучше всего было бы занять пост президента какого-нибудь небольшого колледжа. После нескольких лет подобной работы он планировал совсем отойти от активной деятельности. Они с Мейми хотели поселиться в Сан-Антонио и проводить лето в северном Висконсине. Он знал небольшой коттедж на берегу озера, который им подошел бы. Эйзенхауэр попросил друзей поискать для него ферму в окрестностях Сан-Антонио. Он в конце концов нашел ферму по своему вкусу, но вынужден был отказаться от покупки ее из-за высокой цены. Никогда ранее не имея дела с ипотекой, он ежился от одной мысли о том, что ему предстоят постоянные выплаты в течение последующих двенадцати лет.

2 апреля 1946 года Эйзенхауэр выступил в музее искусств Метрополитен, а затем остановился в отеле "Уолдорф-Астория" как гость Тома Уотсона. Уотсон был членом комитета попечителей Колумбийского университета и подбирал кандидата на пост президента. Уотсон предложил этот пост Эйзенхауэру. Мгновенная реакция Эйзенхауэра была такова: Колумбийский университет ошибся в Эйзенхауэрах – им нужен Милтон Эйзенхауэр, который имеет большой опыт в вопросах образования. Нет, ответил Уотсон, Колумбийский университет хочет генерала. Эйзенхауэр сказал, что в ближайшие два года он будет занят другими вещами и поэтому не может рассматривать в настоящее время предложение Уотсона всерьез.

Спустя тринадцать месяцев Уотсон снова заехал к Эйзенхауэру. "К моему сожалению", писал Эйзенхауэр Милтону, Уотсон снова предложил пост в Колумбийском университете, подчеркивая "важность общественной службы, которую я могу исполнить на этом месте", и рисуя "самые розовые перспективы в том, что касается удобств, финансирования, вознаграждения и тому подобного". Эйзенхауэр повторил, что университету нужен Милтон; Уотсон повторил, что Колумбийский университет хочет генерала, и просил не затягивать ответ. Эйзенхауэр не любил, когда на него давили, и говорил Милтону, что, раз они хотят быстрого ответа, он ответит "нет" *66.

Уотсон уговаривал его принять предложение, которое остановило бы все спекуляции на будущей политической карьере генерала. Эта мысль очень нравилась Эйзенхауэру. Здесь необходимо заметить, что расхожее мнение о том, что Уотсон и другие состоятельные республиканцы из совета попечителей Колумбийского университета хотели заполучить Эйзенхауэра, чтобы готовить его к президентству, не имеет под собой никаких оснований. В ноябре 1947 года Уотсон "наставлял" Эйзенхауэра "не иметь ничего общего с политикой", кроме того, Уотсон и большинство колумбийских попечителей поддерживали Дьюи и ожидали его победы на выборах 1948 и 1952 годов *67.

Эйзенхауэр, принявший в своей жизни множество важнейших решений, это решение принимал очень болезненно. "Это было почти первое решение в жизни, которое было связано только со мной", – говорил он Смиту. И, принимая его, он "вынужден был бороться со всеми своими инстинктами" *68.

23 июня Эйзенхауэр написал в Колумбийский университет, что если он получит официальное предложение, то примет его. Он отмечал, что они с Мейми прошли через период большой внутренней борьбы и что при мысли о предстоящей жизни в Нью-Йорке иногда испытывали чувства, "близкие к смятению", но после долгих часов "углубленного и благочестивого размышления... мы поняли, что палец долга указывает в направлении Колумбийского университета". Он настаивал на том, чтобы до принятия хоть каких-то действий попечители подробно ознакомились с характером и объемом устных договоренностей между ним и Уотсоном. Эти договоренности включали в себя неучастие в учебном процессе и в поиске субсидий, минимум представительских функций и административных обязанностей.

Так что же он вообще собирался делать? По его собственным словам, он собирался тратить всю свою "энергию на авторитетное руководство советом и способствовать распространению либеральных идей – в университете и общеобразовательных понятий – в демократическом обществе". На таких зыбких основаниях Колумбийский университет пригласил Эйзенхауэра стать своим президентом с годовым окладом в двадцать пять тысяч долларов. Он согласился. Эйзенхауэр вступил в должность в актовый день университета в июне 1948 года *69.

В середине своего двадцатисемимесячного пребывания на посту начальника штаба Эйзенхауэр записал в своем дневнике: "Это был для меня самый трудный период, неудачи и разочарования по числу заметно превосходили успехи". В октябре 1946 года он жаловался: "Моя жизнь – это сплошная череда проблем с личным составом, бюджетом и планированием армии, и этим я уже сыт по горло" *70.

Поэтому он был рад уступить свой пост Брэдли. Церемония передачи полномочий происходила 7 февраля 1948 года. Перед тем как совсем покинуть свой кабинет, Эйзенхауэр продиктовал последнее послание. Оно было адресовано "Американскому солдату". В нем он говорил о своих почти сорока годах службы, о своей гордости за армию и ее свершения, о том, как он доволен своей карьерой. Послание заканчивалось следующими словами: "Я не могу в этот день не сказать солдатам – тем, кто уже оставил армию, и вам, носящим форму, – что самой большой моей гордостью всегда будет то, что я служил с вами" *71.

Затем он прошел через весь зал к секретарю военного ведомства, где передал под присягой полномочия Брэдли. Президент Трумэн прикрепил к медали Эйзенхауэра "За отличную службу" третью дубовую ветвь. По ранее достигнутой договоренности Эйзенхауэры должны были оставаться в Особняке номер один до самого переезда в Нью-Йорк в мае. Через несколько дней после вступления Брэдли в должность Эйзенхауэр купил новую машину – "крайслер". Торговец пригнал ее в Форт-Майер. После согласия Мейми Эйзенхауэр тут же выписал чек на всю сумму сразу. Затем он взял Мейми за руку и, указывая на седан, сказал: "Дорогая, это все, что я заработал за тридцать семь лет службы в армии, с тех пор как юношей сел на поезд в Абилине". На эту покупку он истратил все свои деньги *72.

Однако перспективы его ожидали отличные. Кроме военного оклада и денег, которые он вскоре будет получать от Колумбийского университета, он наконец выкроил время – с февраля по май 1948 года – для написания своих воспоминаний. Издатели обращались к нему с подобными предложениями и в 1946, и в 1947 годах. В декабре Дуглас Блэк, президент "Даблдей", и Уильям Робинсон из "Нью-Йорк геральд трибюн" (Эйзенхауэр полюбил его с первого взгляда, и они вскоре стали близкими друзьями) стали убеждать генерала, что написать воспоминания – его долг перед историей*73. Ранее разговоры с издателями были для Эйзенхауэра головной болью, он не мог разобраться во всех этих опционах, правах на первое издание, на переиздание, на экранизацию, на перевод и тому подобном. Предложение Блэка и Робинсона привлекало его гораздо больше – это была простая сделка, в которой ему предлагали заплатить одну большую сумму сразу за все права. Несколько дней спустя Эйзенхауэр обнаружил, что предлагаемая ему сделка еще выгоднее, чем казалась ему вначале, потому что Джозеф Дэвис, который выполнял роль неофициального юриста Эйзенхауэра на этих переговорах, посоветовал, чтобы Эйзенхауэр заплатил налог на общую прибыль, а не на индивидуальный доход.

Это казалось неправдоподобной удачей, и Эйзенхауэр проверил сведения у заместителя министра финансов, который подтвердил правоту Дэвиса. Как непрофессиональный писатель Эйзенхауэр мог заплатить один только налог на общую прибыль, если он продавал рукопись во всей ее целокупности со всеми побочными правами. Это часто делалось и ранее, заверило Эйзенхауэра Министерство финансов. На этих условиях Эйзенхауэр согласился написать свои воспоминания. Блэк и Робинсон заплатили ему 635 000 долларов; 158 750 он выплатил в качестве налогов; оставшиеся полмиллиона (почти) сделали его состоятельным человеком.

Когда Эйзенхауэр закончил рукопись и передал ее редакторам, он сказал своим издателям, что, видимо, взвалил на их плечи непомерную тяжесть. Они с улыбкой ответили, что, напротив, считают подписанные условия чересчур выгодными для себя. И это была правда. Получившаяся в результате книга выдержала множество различных изданий и была переведена на двадцать два иностранных языка. Она была продана в миллионах экземпляров; по некоторым оценкам, в

XX веке большими тиражами выходили только Библия и труды доктора Бенджамина Спока. При обычном контракте издатели заплатили бы Эйзенхауэру в качестве авторского гонорара гораздо большую сумму, чем та, что они выплатили единовременно; и даже после уплаты налогов на индивидуальные доходы Эйзенхауэр получил бы больше первоначального полумиллиона. Так что основную выгоду от сделки получил издатель, а не Эйзенхауэр.

Готовясь к написанию текста, Эйзенхауэр перечитал "Воспоминания" Гранта. Это была наилучшая модель для подражания, и Эйзенхауэр прекрасно ею воспользовался. Он собрал все свои письма военной поры, отчеты, дневниковые записи и другие документы. Он нанял трех секретарей и сразу после сдачи дел Брэдли засел за писание. А точнее, за диктовку. Он обычно начинал работу в семь утра, сразу после завтрака. За ленчем к нему часто присоединялись редакторы. Диктовать он продолжал до одиннадцати часов вечера. По шестнадцать часов в день он работал большую часть февраля, весь март и апрель. Это был блиц, как он сам выражался, и очень немногие люди его возраста были способны на такое. Да и более молодые тоже – его решительность, самодисциплина и умение концентрироваться были исключительными. Он никогда не жаловался на такой темп работы, на самом деле ему было приятно воскресить военное время, да и деньги, которые ждали его после окончания работы, – деньги, на которые они с Мейми смогут купить себе дом в будущем, – служили хорошим стимулом для работы.

Сама книга, "Поход в Европу", опубликованная в конце 1948 года, была встречена почти единодушным одобрением критиков, которые отмечали скромность автора, его беспристрастность, искренность, такт и гуманность. Книгу назвали лучшими американскими военными воспоминаниями (делая исключение разве что для Гранта) и "лучшей работой солдата-историка со времен Цезаря и его комментариев" *74. "Поход в Европу" не только дал Эйзенхауэру финансовую безопасность; эта книга выдержала испытание временем (она по-прежнему продавалась и в 80-х годах) и существенно подкрепила популярность Эйзенхауэра. Это была книга, достойная автора и его службы отечеству.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

КОЛУМБИЙСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ. НАТО. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

2 мая 1948 года, сразу по завершении работы над «Европейским походом», Эйзенхауэр покинул Особняк номер один. Он устроил себе месячный отпуск, который провел в Огасте по приглашению Уильяма Робинсона, члена тамошнего Национального гольф-клуба. Здесь он и Мейми хорошо отдохнули; в клубе он познакомился с тесной мужской компанией, члены которой с этих пор стали на долгое время его близкими друзьями. В «банде», как он называл компанию, все были миллионерами, обожавшими гольф и бридж и разговоры о политике. Все, за исключением одного, принадлежали к Республиканской партии. Объединяло их и преклонение перед геройским генералом Айком.

Эйзенхауэр, со своей стороны, был под впечатлением того успеха, которого каждый член "банды" добился на своем поприще; он ценил их восторженное отношение к нему; ему доставляла удовольствие их манера общения: непринужденная и добродушно-насмешливая, их неистощимое остроумие, постоянное желание сыграть с ним партию в гольф или бридж. Он обращался к ним за советами по вопросам политики, экономики и финансов как общего характера, так и имевшими отношение к нему лично. Ему дороги были многочисленные знаки их дружбы: подарки, услуги, приглашения составить компанию в путешествиях и так далее. До конца дней он сколько мог проводил время с ними; когда жизнь разделила их, он вел с ними интенсивную переписку. С ними он чувствовал себя легко и свободно, как ни с кем больше.

Лидером этой группы был Билл Робинсон. С Эйзенхауэром его, бывшего на десять лет моложе генерала, свела работа над "Европейским походом". Высокий крепкий ирландец, обладающий острым политическим чутьем, Робинсон был на короткой ноге почти со всеми крупными деятелями-республиканцами Восточного побережья. Следующим по значимости был Клиффорд Робертс, нью-йоркский банкир, который позаботился о выгодном размещении ценных бумаг Эйзенхауэра. В компанию входили Роберт Вудрафф, председатель совета директоров компании "Кока-кола", на год младше Эйзенхауэра, и У. Элтон (Пит) Джоунс, младше на полгода, президент "Ситиз сервис компани". Единственный демократ в "банде", Джордж Аллен, толстяк с берегов Миссисипи, был близким другом Трумэна и членом Национального комитета Демократической партии. Последний в "банде" – Эллис ("Скелет") Слэттер, на четыре года моложе Эйзенхауэра, был президентом "Фрэнфорт дистиллерис". Его жена, При-сцилла, стала лучшей подругой Мейми.

Новые друзья приняли Эйзенхауэра в клуб, построили ему в Огасте коттедж, при котором соорудили рыбный садок, кишевший окунями. Когда в июне 1948 года Эйзенхауэр переехал в Нью-Йорк, Робинсон способствовал вступлению его в "Блайнд Брук кантри клуб" графства Вестчестер. У каждого из членов "банды" был свой круг состоятельных и влиятельных друзей; благодаря "банде" он познакомился на приемах и неофициальных встречах со множеством представителей деловой, финансовой, издательской и юридической элиты Америки, почти каждый из них, проведя с генералом несколько минут, становился горячим сторонником идеи выдвижения Эйзенхауэра на пост президента и использовал свое время, средства, энергию, опыт и связи для ее осуществления.

Однако генерал, как ему ни льстили, как ни обхаживали, по-прежнему заявлял, что карьера политика его не привлекает. Демократы, которые боялись, что Трумэн наверняка потерпит поражение на выборах 1948 года, не оставляли попыток выдвинуть Эйзенхауэра кандидатом от своей партии. Будучи в Огасте, Эйзенхауэр сказал Биллу Робинсону и компании, что, по его мнению, демократы "отчаянно ищут кого-нибудь, только бы спасти свою шкуру", но его друзей на Среднем Западе "одно предположение, что он будет баллотироваться по списку демократов, поразит и огорчит, как бы он ни оправдывался". Когда Робинсон объяснил, что правое крыло Республиканской партии может выдвинуть Макартура, чтобы заблокировать кандидатуру Дьюи, у Эйзенхауэра вырвалось: "О Господи, все, что угодно, только не это!" Но тут же добавил: в это "все, что угодно" не входит выдвижение кандидатом Эйзенхауэра *1.

В конце июня республиканцы объявили своим кандидатом Дьюи. Демократы собрались в середине июля. Руководство партии умоляло Эйзенхауэра позволить им внести его имя в списки, пока не состоялся съезд. Эйзенхауэр вновь отказался. Когда Клод Пеппер, сенатор от штата Флорида, сказал Эйзенхауэру, что намерен включить в списки его имя до съезда независимо от того, дает или нет генерал на это согласие, Эйзенхауэр написал ему: "Сколь бы ни было серьезным и обоснованным предложение, я все равно буду против выдвижения моей кандидатуры" *2. В назначенное время съезд партии выдвинул Макартура. Сумасшествие последних недель, досаждавшее Эйзенхауэру, кончилось.

Во время развернувшейся вслед за тем предвыборной кампании Эйзенхауэр отвечал отказом на многочисленные предложения публично выступить в поддержку Дьюи, хотя от своих друзей не скрывал, что намерен голосовать за него и надеется, что тот победит. Он по-настоящему радовался, что впервые после окончания войны освободился от забот, связанных с политикой, и – предвкушая победу Дьюи, за которой последует переизбрание того на второй срок в 1952 году, – верил, что порвал с ней окончательно. Он собирался заняться интересной работой в Колумбийском университете, через несколько лет выйти в отставку, потом, может быть, писать не торопясь книгу о внутренней и международной жизни.

Эта мечта рухнула вечером в день выборов 1948 года. Джон Эйзенхауэр позже описывал 2 ноября 1948 года как самый черный день в его жизни – поражение, которое Трумэн нанес Дьюи, вынудило его отца вернуться на передний край политики.

В июне 1948 года Эйзенхауэры поселились в Колумбийском университете, в доме ректора на Морнингсайд-драйв. Дом не нравился им – слишком помпезный на их вкус; большую часть времени они проводили на двух верхних этажах, которые попечители переделали для них на современный лад. У Эйзенхауэра появилось новое хобби – живопись маслом, которой он увлекся, послушавшись совета Черчилля и наблюдая, как Томас Стефенс пишет портрет Мейми. Для занятий живописью он уединялся в своих комнатах на самом верху, выходивших окнами на крышу; обычно он писал портреты. Он признавался: "Мои руки больше приспособлены держать топорище, чем тоненькую кисточку", и из каждых трех попыток две у него бывали неудачными. Тем не менее живопись доставляла ему большое удовольствие, и он старался уделять ей полчаса или больше каждый день, как правило, между одиннадцатью и двенадцатью вечера *3.