Текст книги "Эйзенхауэр. Солдат и Президент"

Автор книги: Стивен Амброз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 51 страниц)

Это выступление Эйзенхауэра вызвало большой ажиотаж в прессе; в газетах появились комментарии по поводу того, что Эйзенхауэр наконец-то решился выступить против Маккарти. Но это было не так. На следующий день Даллес спросил Эйзенхауэра, хочет ли он, чтобы запрет на книги в американских библиотеках за границей был отменен. Эйзенхауэр ответил отрицательно – "было бы нежелательно покупать или выдавать книги, в которых пропагандируется коммунизм"*31. На пресс-конференции 17 июня Мерриман Смит спросила Президента, можно ли рассматривать его речь в Дартмуте как "критику направления мысли, присущего сенатору Маккарти". Эйзенхауэр тотчас же дал задний ход.

"Вот, Мерриман, – начал он тихо, – вы уже достаточно долго знаете меня, чтобы уяснить: я никогда не говорю о личностях". Он возразил "против подавления идей", а потом добавил: "Если Государственный департамент сжигает книгу, содержащую призыв к каждому в этих зарубежных странах стать коммунистом, то я бы сказал, что этот призыв переходит границы, о которых я говорил, и поэтому они могут делать все, что захотят, чтобы избавиться от таких книг". Означал ли такой ответ оправдание сожжения книг? Нет, не совсем так*32.

На эту тему Эйзенхауэр неопределенно высказывался и на заседаниях своего Кабинета при закрытых дверях. 26 июня он сказал Даллесу, что проблема эта становится слишком запутанной, и он хочет, чтобы государственный секретарь выпустил еще один меморандум о политике в области приобретения и выдачи книг (до этого в заграничные учреждения были направлены семь таких меморандумов). Даллес, также подвергавшийся нападкам, возразил, что сотрудники "Голоса Америки" сжигают книги "из-за страха перед Маккарти и ненависти к нему" и из-за желания впутать в это дело государственного секретаря. Эйзенхауэр не мог понять, "как можно бороться с коммунистами, пряча голову в песок", но, с другой стороны, он не хотел, чтобы американские библиотеки распространяли коммунистическую пропаганду. Ему известно, сказал он, что немецкий народ "любит наши библиотеки", он был даже очень горд, когда узнал, что в библиотеке в Бонне была книга, которая "жестоко критиковала меня за битву на Рейне или что-то подобное"*33. В конце концов Даллес вышел из затруднительного положения, выпустив еще одну директиву, предписывающую хранить в заграничных библиотеках книги "о Соединенных Штатах, американском народе и политике". Маккарти между тем начал подыскивать новые жертвы, а Эйзенхауэр избежал открытого разрыва с сенатором.

Отказ Эйзенхауэра выступить против Маккарти вызвал широкую критику в его адрес, и не только со стороны демократов. Эта критика касалась не только его отношения к Маккарти. Люди говорили, что генерал Айк был блестящим главнокомандующим, но президент Айк не является политическим лидером.

С точки зрения Эйзенхауэра, жалобы на его отказ осуществлять действительное руководство были направлены не по тому адресу. Критики обращали свое внимание на периферийные вопросы, в то время как сам он сосредоточивался на других, куда более важных проблемах, таких, как налоги, бюджет, война в Корее, расходы на оборону, помощь иностранным государствам, а также вопросы всеобщего мира на земле. Всеми этими важнейшими проблемами, настаивал Эйзенхауэр, он руководил сам – твердо и, самое главное, эффективно. Для этого он использовал любые методы, включая личные встречи с членами Конгресса, право назначения на должности, свое умение убеждать членов Кабинета и формировать общественное мнение своими выступлениями, речами и ответами на пресс-конференциях. Он не сомневался в правильности своей позиции по каждой из этих проблем и во всех случаях добивался своего, несмотря на сильную оппозицию.

Безусловно, проблема налогов сложна для каждого президента, но для Эйзенхауэра она была еще крайне неприятной, так как республиканцы настаивали на уменьшении налогов независимо от размера бюджетного дефицита. По этому вопросу семидесятисемилетний конгрессмен Даниэл Рид от штата Нью-Йорк, председатель Комитета Палаты представителей по финансам и ресурсам, внес законопроект, предусматривающий перенесение с 1 января 1954 года на 1 июля 1953 года намеченную отмену одиннадцатипроцентной дополнительной надбавки к подоходному налогу, введенной из-за войны в Корее. Кроме того, он объявил о своем намерении не продлять после 30 июня 1953 года, в связи с истечением срока действия, налог на сверхприбыль, также появившийся в связи с этой войной. Такие меры обернулись бы для правительства потерей трех миллиардов долларов. Эйзенхауэр повторял вновь и вновь, что он не допустит отмены налогов, если бюджет не будет сбалансирован. Он хотел отложить отмену налога на сверхприбыль и продлить действие одиннадцатипроцентной надбавки к подоходному налогу.

Предмет спора был четко определен. "Я использовал все доводы, аргументы и средства, – вспоминал позднее Эйзенхауэр, – личные связи и контакты через других лиц для того, чтобы убедить председателя Рида понять мою точку зрения"*34. Все было напрасно. Эйзенхауэр откровенно заявил остальным республиканским конгрессменам, что если они хотят иметь свою долю влияния в назначении на должности, то должны будут голосовать по вопросу о налогах за его предложение. В результате такого объяснения он приобрел несколько голосов. Эйзенхауэр попросил Тафта использовать свое влияние, однако Тафт сделал это весьма неохотно. В конце концов в июле Эйзенхауэр получил то, чего хотел.

Частично успеху Президента способствовало его собственное обещание сократить расходы из федерального бюджета. Это был аргумент, который возымел действие на Тафта. И все же Тафт был весьма удивлен выступлением Эйзенхауэра на встрече лидеров Конгресса 30 апреля, где Президент доложил свой проект бюджета на предстоящий финансовый год. Хотя проект и предусматривал значительное сокращение расходов на военные нужды, в целом это сокращение совершенно не удовлетворяло Тафта. Он энергично возражал против продолжения помощи иностранным государствам, пусть и в меньших размерах, чем при Трумэне; он отказывался поверить, что дальнейшее сокращение бюджета невозможно и что федеральный бюджет, предложенный республиканцами впервые за двадцать лет, должен быть несбалансированным.

С красным от возбуждения лицом, громким срывающимся голосом Тафт объявил: "Я не могу выразить всю глубину моего разочарования программой Администрации, которую она представила сегодня". В дневнике Эйзенхауэра имеется такая запись: "[Тафт] обвинил Совет безопасности в том, что он, по существу, принял стратегию Трумэна, сокращая расходы в одном месте и подрезая в другом; полученную при этом экономию он назвал "хилой". Он предсказал, что принятие Конгрессом любой такой программы приведет к неизбежному и сокрушительному поражению Республиканской партии на выборах 1954 года, и заявил, что не только не сможет поддерживать эту программу, но будет вынужден публично выступить против нее и бороться против ее принятия". Эйзенхауэр был "удивлен демагогической сутью его тирады, поскольку сам он не единожды упоминал о безопасности Соединенных Штатов... он просто хотел сократить расходы, безотносительно от всего".

Эйзенхауэр перебил его. "Давайте вернемся назад", – сказал он. И, глядя в упор на Тафта, продолжал: "Основные принципы нашей глобальной стратегии понять нетрудно". Европа не должна пасть: мы не можем перевезти ее сюда; мы должны сделать ее сильнее. "Затем о Среднем Востоке. Это половина нефтяных ресурсов. Мы не можем допустить, чтобы они отошли к России. Юго-Восточная Азия – еще одна критическая точка, мы должны поддерживать французов во Вьетнаме". Идея Тафта о том, чтобы полагаться исключительно на американское атомное оружие, вызвала гневное замечание Эйзенхауэра: "Одними угрозами ответного удара нельзя обеспечить нашу безопасность". Америка должна сохранить свое положение и позицию силы, в противном случае "русские постепенно все захватят без борьбы". После этого он детально обрисовал Тафту свою оборонную политику.

И, наконец, очень простое заключение: "Я не могу поставить под угрозу безопасность моей страны". И встреча завершилась. Эйзенхауэр так прокомментировал эту встречу в своем дневнике: Тафт не обладает "взвешенным суждением", ибо "он пытается обсуждать крупные, серьезные и даже критические проблемы в раздраженной и вспыльчивой манере". Высказывая свое суждение о самообладании, Эйзенхауэр так отозвался о Тафте: "Я не знаю, как он вообще может... оказывать влияние на людей, если он не может сдерживать свой нрав"*35.

Помимо главного вопроса – война или мир – наиболее важной проблемой для каждого президента в наше время является размер оборонного бюджета. Все другие проблемы – налоги, величина дефицита, уровень безработицы, уровень инфляции, взаимоотношения с союзниками и с Советским Союзом – непосредственно увязаны с объемом затрат, осуществляемых Министерством обороны. Все основные цели Эйзенхауэра – мир, уменьшение налогов, сбалансированный бюджет, полная ликвидация инфляции – зависели от сокращения военного бюджета.

Он знал это и был преисполнен решимости добиваться достижения своих целей. В самом деле, важным фактором в его решении заняться политикой была неудовлетворенность политикой Трумэна в области обороны. Как отмечал Тафт, расходы на военные нужды между 1945 и 1953 годом росли и падали с головокружительной быстротой. Накануне войны в Корее Трумэн сократил военный бюджет на 13,5 млрд долларов. Эйзенхауэр возражал против такого резкого снижения и часто говорил, что, по его личному мнению, войны в Корее не было бы, если бы Трумэн не провел так поспешно демобилизацию и не принудил армейское командование отозвать свои дивизии из Южной Кореи в 1948 году. К 1952 году по расчетам Трумэна военный бюджет должен был превысить 50 млрд долларов. Он принял на себя обязательство довести военную мощь Соединенных Штатов к 1954 году – "году максимальной опасности"—до максимального уровня, почти до полной военной готовности. (По данным Пентагона, к 1954 году Советский Союз должен был иметь водородную бомбу и средства доставки.)

Эйзенхауэр заявил лидерам республиканцев, что подобный подход – бизнес к определенной дате – в таких делах является "чистейшим вздором". Он сказал: "Я всегда боролся с идеей, что к дате "игрек" надо иметь количество дивизий "икс". И я не собираюсь обращаться в бегство, если вдруг кто-нибудь появится с этой проклятой формулой «столько-то к такой-то дате»". Вместо этого он хотел устойчивого наращивания военной мощи на основе выделения тех ресурсов, которые страна может себе позволить для этой цели. Однако, когда он объявил свою программу, все рода войск стали энергично возражать против нее. Особое недовольство выражало командование ВВС, для которых программой Трумэна предусматривалось выделение наибольших средств и которые ничуть не поколебались выступить с публичной критикой. Эта критика получила широкую огласку в средствах массовой информации. Командование ВВС аргументировало свои возражения тем, что к 1954 году оно должно иметь 141 авиаполк – иначе ВВС не смогут выполнить поставленные перед ними задачи.

"Мне чертовски надоели эти программы продаж ВВС, – заявил Эйзенхауэр лидерам республиканцев. – В 1946 году они утверждали, что если будет 70 авиаполков, то они раз и навсегда гарантируют нашу безопасность". Теперь же они выступают "с этой хитрой цифрой 141. Они внушают мысль, что необходимо либо согласиться с ней, либо оказаться в роли предателей". Эйзенхауэр проинформировал, что поручил министру обороны Вильсону навести порядок в своем доме и заставить генералов и адмиралов держать язык за зубами. "Я не буду держать в Министерстве обороны никого, кто будет рекламировать идею о непрерывном возрастании нашей военной мощи". Главный ходатай по делам ВВС на Капитолийском холме сенатор Саймингтон утверждал, что программа Эйзенхауэра оставит Соединенные Штаты открытыми для проникновения русских стратегических бомбардировщиков. И к такому заявлению Эйзенхауэр отнесся как к "чистому вздору".

"Мы стерли Германию в порошок, – напомнил он конгрессменам, – но их уровень производства в конце войны был такой же, как и в начале. Удивительно, на что люди могут пойти, находясь под давлением. Идея о том, что наша экономика может быть парализована, – плод воображения Стюарта Саймингтона". Эйзенхауэр рассматривал проблему с другого конца – он был обеспокоен тем влиянием, какое будет испытывать экономика Соединенных Штатов, если на нее ляжет груз наращивания военной мощи к сроку, установленному Трумэном. Что произойдет после 1954 года? Возможно ли будет закрытие без последствий всех заводов, на которых будет налажено производство танков, кораблей и самолетов?

Несмотря на эти доводы, политические деятели продолжали возражать против сокращения военных расходов, предложенных Эйзенхауэром. Конечно, никто лучше самих ВВС не знал их нужды. Эйзенхауэр сказал, что это "чепуха". Он напомнил конгрессменам, что "служил с такими людьми, которые знали все ответы; они просто не хотели спуститься на землю и посмотреть фактам в лицо". Политиков это не убедило. Как могут они, штатские люди, спорить с Пентагоном? Эйзенхауэр ответил, что лучше него никто не знает Пентагон; он знает, как глубоко укоренилась тенденция преувеличивать значение каждой проблемы, чтобы просить больше средств, чем это действительно необходимо*36.

Так высказывался Эйзенхауэр во время встреч, носивших конфиденциальный характер, но он так же настойчиво проводил свою линию и в выступлениях перед широкой аудиторией. На пресс-конференции 23 апреля Ричард Наркнес из Эн-Би-Си спросил его, означает ли "растягивание" расходов на оборону желание Эйзенхауэра осуществлять наращивание военной мощи в течение десяти лет. "Ну, – ответил Эйзенхауэр, – я буду возражать против десяти лет точно так же, как я возражаю против двух. Каждый, кто основывает свою оборону на предсказании дня и часа начала наступления, является сумасшедшим. Если вы хотите укрепить свою оборону, то должны определить и в дальнейшем сохранять тот уровень военной готовности, который можете поддерживать на протяжении ряда лет"*37.

Через неделю, когда этот вопрос возник вновь, Эйзенхауэр сделал экскурс в историю. Ситуация в 50-х годах, говорил он, совсем не похожа на ту, которая была в 1944 году, "когда я форсировал Ла-Манш". В то время "мы знали дату. Мы знали, какое максимальное количество людей нам необходимо. Мы знали, сколько и какой техники нужно. Мы точно знали, против чего воевали". В 1953 году все это начисто отсутствует*38.

Существенным элементом оборонной политики Эйзенхауэра была его опора на союзников. В частности, это означало, что он хотел выделения больших средств для Программы по взаимному обеспечению безопасности, чтобы передать больше военного снаряжения и боевой техники в Корею и союзникам по НАТО, а также другим дружественным странам в различных регионах мира. Эйзенхауэр считал, что для Соединенных Штатов было выгоднее в финансовом смысле оплачивать содержание английских или германских войск на реке Эльбе или французских войск во Вьетнаме, чем содержать там американские войска. В этом вопросе он встретился с жесткой оппозицией в лице республиканского большинства в Конгрессе. Этому большинству надоели и план Маршалла, и помощь иностранным государствам, и вообще "раздача" американских денег. И именно в этой сфере, а не в бюджете Пентагона они усматривали возможность сократить расходы. Как и Тафт, они хотели иметь программу "Крепость Америка", но, в отличие от Тафта, не желали сокращать размеры этой крепости.

Для Эйзенхауэра все это было еще одним примером глупости конгрессменов. "Возьмите базы в Англии, – обратился он к лидерам республиканцев, – оттуда мы можем ударить по Советскому Союзу, используя наши бомбардировщики Б-47, а не Б-52". Он напомнил им о "громадной разнице" в затратах на постройку, эксплуатацию и ремонт этих типов самолетов*39. И ему удалось получить значительную часть тех средств, которые он просил для Программы по взаимному обеспечению безопасности, и в то же время сократить бюджет Пентагона. Именно это, а также сохранение без повышения уровня налогообложения – две его триумфальные победы. Эйзенхауэру в большей степени, чем кому-либо другому, принадлежит успех в решении этих вопросов.

Для Эйзенхауэра наиболее очевидным способом сокращения расходов на оборону было снижение уровня напряженности в мире. Начиная с 1945 года Соединенные Штаты и Советский Союз выдвигали друг против друга самые страшные обвинения и в то же время наращивали и поддерживали вооруженные силы, которые предназначались для участия в битве Армагеддона*. Избрание Эйзенхауэра президентом и смерть Сталина создали возможность открыть новую главу в отношениях двух стран. Наследовавший пост Сталина Маленков немедленно ухватился за этот шанс. 15 марта он заявил, что между двумя странами не существует такого спорного вопроса, который "нельзя было бы решить мирными средствами на основе взаимопонимания". После этого советская пропагандистская машина заработала на полную мощность, организуя "мирное наступление". Эйзенхауэр должен был ответить. Чутье подсказало ему, что это сделать необходимо, поскольку он только что прочел доклад ЦРУ о реакции в мире на советские шаги. "Мне начинает казаться, – сказал он Даллесу, – что если я должен произнести речь по этому поводу, то мне надо сделать это быстро". Даллес возражал – он не верил ни одному слову Маленкова, – но Эйзенхауэр настоял*40.

[* Сражение, о котором упоминается в Библии. В переносном смысле – решающая битва между добром и злом.]

В конце марта Эйзенхауэр встретился с Хьюзом в Овальном кабинете. После того как разговор некоторое время блуждал вокруг рутинных вопросов, Эйзенхауэр «стал говорить с видом человека, мысли которого... быстро двигались к заключению».

Хьюз живо вспоминал всю эту сцену – голова Эйзенхауэра "по-военному высоко поднята", его "сильный рот плотно сжат, челюсти сомкнуты – в его голубых глазах решительный блеск". Эйзенхауэр "резко приблизился" к Хьюзу и вымолвил: "Теперь я вот что скажу. Реактивный самолет, который ревет над вашей головой, стоит три четверти миллиона долларов. Это больше денег, чем один человек... собирается заработать за всю жизнь. Какая система может позволить себе допускать такое в течение длительного времени? Мы ведем гонку вооружений. Куда она нас заведет? В худшем случае к атомной войне. В лучшем – к отнятию у каждого народа и нации на земле плодов их собственного тяжелого труда".

Эйзенхауэр признался, что желал бы использовать ресурсы мира для того, чтобы было больше хлеба, масла, одежды, домов, больниц, школ, "всех товаров, необходимых для достойной жизни", а не для производства большего числа пушек. Чтобы помочь воплотить эту идею в жизнь, он хотел выступить с речью, в которой не содержалось бы стандартных обвинений в адрес Советского Союза. "Прошлое говорит само за себя, а я заинтересован в будущем. Теперь и у них, и у нас в правительстве – новые люди. Открыта чистая страница. Давайте начнем разговаривать друг с другом. И давайте говорить то, что мы должны сказать, и сказать так, чтобы каждый человек на земле смог это понять".

Хьюз намекнул на необходимость быть осторожным. Он сообщил, что разговаривал с Даллесом относительно реакции Соединенных Штатов на возможное согласие коммунистов на перемирие. И Даллес в этом случае испытал бы сожаление, потому что «не думает, что мы получим много в случае урегулирования корейского вопроса, пока не продемонстрируем перед всей Азией наше подавляющее превосходство и не нанесем китайцам сокрушительного удара».

Эйзенхауэр покрутил головой и уставился на Хьюза. Затем произнес: "Прекрасно, если господин Даллес и все его высокоумные советники действительно считают, что они не могут серьезно говорить о мире, тогда я нахожусь не на своем месте. Но если война – это то, о чем мы должны говорить, то я знаю людей, которые дадут мне совет, но они находятся не в Государственном департаменте. Теперь мы или прекратим все эти разглагольствования и сделаем серьезное предложение о мире, или поставим на всем этом точку"*41.

Эйзенхауэр поручил Хьюзу и Ч. Д. Джэксону заняться подготовкой его речи о мире. Он внимательно вчитывался в различные варианты речи, шлифовал каждое слово и вставлял яркие и образные фразы. В течение последующих двух недель работа над речью велась очень интенсивно.

16 апреля 1953 года Эйзенхауэр отправился на заседание Американского общества редакторов газет, проходившее в отеле "Статлер" в Вашингтоне, чтобы произнести самую лучшую речь за все время своего пребывания на посту президента. Он назвал ее "Шанс для мира". Поскольку в какой-то степени речь эта была ответом на советское мирное наступление, то она была образной, красноречивой, но и пропагандистской. Эйзенхауэр приветствовал последние советские заявления о необходимости достижения мира и сказал, что он поверил бы в их искренность, если бы они были подкреплены делами. К таким конкретным делам он отнес освобождение военнопленных, удерживаемых с 1945 года, подписание Советами договора с Австрией, заключение "почетного перемирия" в Корее, Индокитае и Малайе, договор о свободной и объединенной Германии и "полную независимость народов Восточной Европы".

В ответ на такие действия русских Эйзенхауэр был готов заключить соглашение об ограничении вооружений и согласиться с международным контролем за производством атомной энергии с целью "обеспечить запрет атомного оружия". "Осуществление этих мер будет находиться под наблюдением практической системы инспекции Организации Объединенных Наций".

Эйзенхауэр знал, что большинство его требований выдвинуты как зондаж и неприемлемы для русских. Они ни при каких обстоятельствах не уйдут из Восточной Европы; объединение Германии представляется им кошмаром; нельзя ожидать, что они прекратят (даже и не смогут) действия партизан во Вьетнаме и в Малайе; а их неумолимые возражения против инспекции на месте внутри Советского Союза были хорошо известны.

Другими словами, конкретные обвинения, требования и предложения, из которых состояла речь "Шанс для мира", в основном были повторением набора риторических фраз времен начала холодной войны. Но не повторение этих фраз сделало эту речь особо значимой, а предупреждение Эйзенхауэра об опасности продолжения гонки вооружений и о той цене, которую придется за это заплатить.

"Самое страшное, чего надо бояться, и самое лучшее, чего мы можем ожидать, определить очень просто, – сказал Эйзенхауэр. – Самое страшное – это атомная война. Ну, а самое лучшее – это жить в постоянном страхе и напряжении и нести бремя вооружений, истощающее богатство и труд всех людей". А если конкретнее, то: "Каждая изготовленная пушка, каждый спущенный военный корабль, каждая запущенная ракета в конечном итоге означают ограбление тех, кто голоден и не накормлен досыта, кто мерзнет и не имеет одежды".

И тут вдруг Эйзенхауэр почувствовал испарину. Капли пота выступили на лице, у него закружилась голова, и он испугался, что может потерять сознание. Затем он почувствовал озноб. Он подался вперед и ухватился обеими руками за трибуну, чтобы удержаться на ногах. Предыдущим вечером у него были резкие боли в прямой кишке, а утром доктор Снайдер дал ему болеутоляющее лекарство, но сейчас боль была еще более острой. Усилием воли Эйзенхауэр взял себя в руки, сосредоточил все внимание на тексте и стал читать его, пропуская некоторые абзацы, чтобы подчеркнуть значение других.

"Этот мир оружия растрачивает не только деньги, – продолжал он. – Он растрачивает силы наших рабочих, способности наших ученых и надежды наших детей". Эйзенхауэр возвысил голос и бросил взгляд на аудиторию: "Современный тяжелый бомбардировщик стоит столько, что на эти деньги можно построить новые школы в тридцати городах, или две электростанции, каждая из которых будет обеспечивать энергией город с населением шестьдесят тысяч человек, или две прекрасно оборудованные больницы". Капли пота падали с его бровей, но он продолжал читать: "За один истребитель мы платим цену, равную стоимости полумиллиона бушелей пшеницы. За один эсминец мы расплачиваемся тем, что не можем построить новые дома, в которых могли бы жить более восьми тысяч человек".

Посмотрев еще раз на аудиторию, он произнес свой приговор: "Это не тот образ жизни, который можно назвать жизнью в истинном смысле этого слова. Под нависшими облаками угрозы войны проступает железный крест, на котором распято человечество".

Заключительная часть речи Эйзенхауэра, в которой он предлагал альтернативный выход, была такой же блестящей, как и его описание затрат на гонку вооружений. Он сказал, что Советы своими поступками показали: они также готовы к миру. Соединенные Штаты выделят "значительный процент средств, полученных от сокращения гонки вооружений, в фонд помощи иностранным государствам и реконструкции... чтобы помочь всем людям узнать, какое это благо – свобода производства. Памятниками этому новому виду войны будут дороги и школы, больницы и дома, продовольствие и здоровье"42.

Его речь во всем западном мире была воспринята исключительно благоприятно. Американская пресса превзошла себя в восхвалении Эйзенхауэра, как, впрочем, английские и западноевропейские газеты; телеграммы из американских посольств в различных странах мира сообщали, что выступление воспринято с исключительным энтузиазмом, равного которому не наблюдалось после выступления ни одного американского государственного деятеля, за исключением Джорджа Маршалла, когда он изложил программу восстановления Европы (план Маршалла).

Речь "Шанс для мира" содержала много пассажей, которые были чистейшей пропагандой, но по своему общему тону она была благоразумной и умеренной. Искренность Эйзенхауэра, а также его желание говорить чистую правду о гонке вооружений в таких живых образах были настолько очевидны, а восприятие речи повсюду настолько благоприятным, что Советы должны были дать ответ на нее. Как и когда они это сделали, будет видно в дальнейшем.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ПЕРЕМИРИЕ В КОРЕЕ. ПЕРЕВОРОТ В ИРАНЕ. МИРНЫЙ АТОМ

Когда Эйзенхауэр возвратился в Вашингтон, Корея была в центре его внимания. Коммунисты заявили, что они готовы вновь начать переговоры о перемирии с представителями ООН в Паньмыньджоне. Даллес не хотел принимать это предложение. На заседании Совета национальной безопасности 8 апреля он сказал Эйзенхауэру: «...теперь представляется хорошая возможность решить вопрос в Корее гораздо удовлетворительнее, чем просто договориться о перемирии на тридцать восьмой параллели, которое оставило бы Корею разделенной». Даллес считал: если за военным перемирием не последует «политическое урегулирование», подразумевая под этим объединение Кореи, то Соединенным Штатам придется нарушить перемирие.

У Эйзенхауэра в мыслях ничего подобного не было. Он сказал Даллесу: "...невозможно отменить перемирие, а потом вновь начинать войну в Корее. Американский народ никогда не поддержит этот шаг"*1.

Между тем в Паньмыньджоне обе стороны продолжали вести серьезные переговоры, возникали новые вопросы, например, по сложной проблеме, связанной с китайскими и северокорейскими военнопленными, которые не желали возвращаться домой. Правительство Индии предложило компромиссное решение, приемлемое для обеих сторон. Но не для Даллеса. Он вылетел в Карачи для переговоров с премьер-министром Джавахарлалом Неру. Этот визит стал знаменательным, поскольку во время переговоров Даллес якобы сказал Неру, что Соединенные Штаты будут чувствовать себя вынужденными "использовать атомное оружие, если достижение перемирия окажется невозможным". На самом деле такого прямого предупреждения не было, так как в нем не было необходимости. Полный текст доклада Даллеса Эйзенхауэру о его разговоре с Неру содержит такие строчки: "Неру поднял вопрос о перемирии в Корее, ссылаясь, в частности, на мое заявление, сделанное в предыдущий день, что если перемирие не будет (повторяю: не будет) достигнуто, то военные действия могут возобновиться с еще большей интенсивностью; если это произойдет, считает он, то трудно предсказать, чем все может окончиться. Он настаивал на отзыве наших предложений о перемирии, поскольку они несовместимы с индийскими резолюциями. Он не сделал (повторяю: не сделал) альтернативного предложения. Он опять упомянул мою ссылку на рост интенсивности военных действий, но я не сделал (повторяю: не сделал) никаких комментариев, и обсуждение этого вопроса прекратилось"*2.

Даллесу не было необходимости делать прямые угрозы, а тем более передавать их китайцам через Неру. Коммунисты уже знали о том, что в вопросе о применении атомного оружия у Эйзенхауэра есть запасной вариант; они знали, что терпение его ограничено; они знали, что на него оказывается давление с целью расширить войну; они знали, что американцы имеют атомные боеголовки на Окинаве. 4 июня китайцы представили свое предложение по вопросу о военнопленных, которое в значительной мере совпадало с американским предложением. Мир казался близким.

Ри был в ярости. Он уже высказывал Эйзенхауэру, что одно только военное перемирие будет означать "смертный приговор для Кореи без права обжалования". Вместо этого он предложил одновременный отвод войск Китая и контингента ООН, заключение договора между Южной Кореей и Соединенными Штатами о взаимной обороне и увеличение военной помощи. Он умолял Эйзенхауэра дать возможность корейцам продолжать борьбу в случае, если эта программа не будет принята, поскольку "корейский народ в целом отдает предпочтение такой борьбе, а не перемирию, которое принесет прекращение военных действий, но разделит страну".

В своем пространном и благожелательном ответе Эйзенхауэр указал Ри, что "наступил момент" для мира. "Противник предложил перемирие, которое приведет к полной ликвидации плодов агрессии". Поскольку линия прекращения огня совпадала с линией фронта, проходившей немного севернее 38-й параллели, Ри не только не терял своей территории, но "фактически немного увеличивал ее"*3. Эйзенхауэр заверил его, что Соединенные Штаты "не прекратят усиленно добиваться всеми мирными средствами объединения Кореи"; он согласился на заключение договора о взаимной обороне и обещал значительную помощь для восстановления Южной Кореи. Он писал: "Даже мысль о разобщении в этот критический час была бы трагедией. Мы должны оставаться объединенными"*4.

8 июня в Паньмыньджоне коммунисты согласились на добровольную репатриацию военнопленных при условии, что их оформление будет проходить под наблюдением представителей обеих сторон. Теперь оставалось только установить линию прекращения огня. И еще – переубедить Ри.