Текст книги "Эйзенхауэр. Солдат и Президент"

Автор книги: Стивен Амброз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 51 страниц)

Но все же он мог выбирать, какую силу будет использовать. В 12 часов 08 минут он позвонил Браунеллу и сказал, что пришел, наконец, к выводу: сила должна быть применена. Он намеревался использовать подразделения армии США. Приняв предложение Браунелла, он объявит одновременно о зачислении национальной гвардии Арканзаса на федеральную службу и об использовании ее совместно с регулярными частями *24. В 12 часов 15 минут он позвонил генералу Тейлору и отдал приказ. Он хотел, чтобы Тейлор двинул армейские подразделения как можно быстрее, продемонстрировав таким образом способность армии быстро реагировать на острые ситуации. В течение нескольких часов по приказу Тейлора пятьсот парашютистов из состава 101-й воздушно-десантной дивизии перебросили в Литл-Рок; еще пятьсот человек были переброшены до наступления сумерек.

По всему Югу белые сторонники сегрегации были до предела возмущены "вторжением". Прошли демонстрации с выражением протеста, участники которых несли плакаты с перефразированным популярным призывом о вступлении в вооруженные силы США: "Вступайте в армию, и вы увидите средние школы"*. Линдон Джонсон провозгласил: "Не должно быть войск ни с той, ни с другой стороны, патрулирующих территории вокруг наших школ". Сенатор Истленд заявил, что "действия Президента являются попыткой разрушить социальный порядок Юга". Сенатор Олин Джонстон вызывающе заявил: "Если бы я был губернатором и он вошел бы ко мне, я бы избил его так, как его не избивал никто" *25.

[* На призывных пунктах в США обычно висят плакаты с изображением улыбающегося моряка на экзотическом фоне и с. надписью: «Вступайте в военно-морской флот США, и вы увидите мир».]

На следующий день утром подразделения 101-й воздушно-десантной дивизии рассеяли толпу, при этом произошли только мелкие инциденты (одного мужчину ткнули штыком), и под охраной военных девять учеников-негров вошли в здание центральной школы и занимались в классах целый день. В центральной средней школе было введено совместное обучение. Такой результат, которого сторонники сегрегации поклялись не допускать, стал возможен благодаря распоряжениям Эйзенхауэра. Фаубус вынудил Эйзенхауэра дать прямой ответ на вопрос: могут ли губернаторы южных штатов использовать вооруженную силу, чтобы воспрепятствовать интеграции в школах? Но поскольку Фаубус поставил этот вопрос в контексте полного отрицания решений федерального суда, он оставил Эйзенхауэру единственный выбор – действовать. Эйзенхауэр не мог, поступив иначе, оставаться президентом. Но для того чтобы он начал действовать, его надо было прижать к стенке, и в критический момент он остался верен президентской клятве. В ходе этих событий он убедил большинство белых южан: чтобы воспрепятствовать интеграции, они не могут использовать силу.

Кризис медленно затихал. Фаубус продолжал во всеуслышание отрицать решения суда, однако к 14 октября ситуация нормализовалась, и это позволило Эйзенхауэру отозвать половину солдат регулярной армии и освободить от федеральной службы 80 процентов солдат национальной гвардии. На следующей неделе Браунелл осуществил свое давнее намерение выйти в отставку и вернуться к частной практике; это был акт, который помог охладить страсти, поскольку многие южане видели в Браунелле главного злодея. К 23 октября негритянские ученики посещали среднюю школу уже без охраны военных. В ноябре были выведены последние подразделения 101-й дивизии. Национальные гвардейцы остались под федеральным контролем до конца учебного года, то есть до июня 1958 года. В сентябре этого года Фаубус сделал то, чего так опасался Эйзенхауэр, – закрыл центральную среднюю школу (она была вновь открыта уже как школа совместного обучения осенью 1959 года).

События, связанные с Литл-Роком, были для Эйзенхауэра "мучительными сверх меры" *26. Когда кризис миновал, события эти превратились, однако, в нечто большее, чем очаг раздражения, поскольку на них наложился другой кризис в системе американского образования, и на этот раз причиной его были русские.

В жизни Эйзенхауэра не раз случалось, что осень становилась для него периодом разочарований. В 1942 году он увяз в грязи в Тунисе, в 1943 году – в Италии, в 1944 году – вдоль Западной стены *. В 1954 году во время осенних выборов он утерял контроль в Конгрессе. В конце сентября 1955 года он перенес первый инфаркт. В сентябре 1956 года был Суэц, а в сентябре 1957 года – Литл-Рок. Для одного человека этого списка более чем достаточно, однако мрачный перечень продолжал расти. 4 октября 1957 года Советский Союз запустил на орбиту первый искусственный спутник ("путешествующий компаньон"). Это впечатляющее достижение было "полной неожиданностью" для Эйзенхауэра и его Администрации. Но, как признается Эйзенхауэр в своих мемуарах, "самой большой неожиданностью... была степень обеспокоенности общества" *27.

[* Укрепления на линии немецкой обороны во Франции.]

У него не было предлога сослаться на неожиданность близкой к истерике реакции американской прессы, политиков и общественности на запуск спутника. Он сам неоднократно говорил при обсуждениях американской программы создания ракет, что межконтинентальные баллистические ракеты (МБР) имеют значение скорее как психологический фактор, чем военное оружие. Он предвидел: когда МБР русских будут полностью готовы, это вызовет в американском народе испуг, почти панику, так как одна мысль о том, что противник может послать ядерные боеголовки через океан и уничтожить американские города, способна дать волю не поддающимся контролю тревожным настроениям. Но одно дело предвидеть, и совсем другое – переживать это в реальности. Поэтому Эйзенхауэр был просто потрясен столь острой реакцией американцев на событие в СССР.

Да, Эйзенхауэр предвидел то состояние страха, которое возникло после запуска спутника. Но что действительно явилось для него неожиданностью, так это ложность некоторых предположений, лежавших в основе американской политики, которая в связи с запуском спутника лишила американцев чувства самоуверенности. В течение двенадцати лет после победы во второй мировой войне американцы считали само собой разумеющимся, что их страна была не только самой богатой, самой свободной и самой сильной в мире, но и имевшей лучшую систему образования и достигшей самого значительного научно-технического прогресса.

Большинство комментаторов, и тогда и потом, связывали это состояние поразительной самоудовлетворенности с Президентом Эйзенхауэром. Слова "верьте Айку" были паролем. Он олицетворял собой душевный комфорт, добрую мудрость, спокойствие, уверенность в себе, умение управлять экономикой и заботиться о военной безопасности страны; он был таким знатоком деятельности разведывательных органов, так прекрасно разбирался в мировой политике, был таким беспристрастным и объективным, выше любых партийных пристрастий, так настойчиво придерживался центристской позиции, что это породило к нему такое глубокое, прочное доверие, которым не пользовался ни один американский президент после Джорджа Вашингтона. Даже демократы из южных штатов не могли заставить себя относиться к нему с неприязнью, а Демократическая партия в целом никогда не относилась к нему с такой ненавистью, с какой республиканцы относились к Рузвельту и Трумэну, или как позднее – демократы к Никсону. Таким образом, Эйзенхауэра можно хвалить – или порицать – за то состояние благодушия и согласия, которое было характерно для 50-х годов.

Фактически Эйзенхауэру отводилась чрезмерно большая положительная – или отрицательная – роль в создании общественной атмосферы в 50-е годы. В значительной мере эта роль – результат простого везения. Если бы Тафт или Стивенсон выиграли выборы 1952 года, то экономический подъем все равно состоялся бы. Положение Америки как державы, занимающей первое место в военном и финансовом отношениях, перешло к Эйзенхауэру по наследству. Эйзенхауэр был одним из участников процесса превращения Америки из страны, придерживавшейся изоляционистской политики в 1939 году, в мирового колосса 1952 года, но не творцом этой политики. Задача его президентства заключалась в том, чтобы управлять процессом утверждения Америки как мировой державы, а не в том, чтобы создавать его. Эйзенхауэр всегда сам указывал на то, что просто глупо приписывать все заслуги или все неудачи одному человеку.

Благодушие также всегда оказывалось недолговечной категорией, как это и продемонстрировал запуск первого русского спутника, весившего менее двухсот фунтов и не имевшего ни научного, ни военного оборудования. Демократы наживали политический капитал на шоке, стыде и гневе, которые испытывали американцы, когда ругали республиканцев за различные "разрывы" в образовании, в ракетах, в спутниках, в экономическом росте, в бомбардировщиках, в науке и в престиже. Почти все американцы хотели быть "первыми" во всем. Это обстоятельство помогает объяснить избыточную реакцию американцев на спутник и ту победу демократов на выборах в 1958 и 1960 годах, когда они выдвинули лозунг, получивший широчайшую поддержку у населения: "Давайте опять двигать страну вперед". "Если мы и должны подчеркивать различия между партиями, – сказал Эйзенхауэр лидерам демократов в начале 1957 года, – то давайте обращаться к проблемам менее значительным". Однако после событий в Литл-Роке и после спутника разногласия касались уже больших проблем – гражданских прав и обороны страны, отчего благодушие и согласие исчезли.

Первой реакцией Эйзенхауэра на запуск спутника был созыв совещания для рассмотрения состояния американского ракетостроения и выяснения причин, позволивших русским выиграть гонку в космосе. Период взаимных обвинений и навешивания ярлыков начался уже через день после запуска спутника, когда два армейских офицера заявили, что армия располагает ракетой "Редстоун", которая могла бы запустить спутник на орбиту много месяцев назад, но Администрация Эйзенхауэра передала программу его создания военно-морскому флоту (проект "Авангард"), а ВМФ с ней не справился.

Спутник не только содействовал распространению пререканий среди членов Администрации, он оказал также поразительное воздействие на представителей прессы, аккредитованных при Белом доме, которые обычно были настроены дружественно к Эйзенхауэру. 9 октября, через пять дней после запуска спутника, Эйзенхауэр провел пресс-конференцию, ставшую по отношению к нему одной из наиболее враждебных за все время его карьеры. Мерриман Смит, прежде одна из самых больших поклонниц Эйзенхауэра, задала тон уже первым своим вопросом, который она сформулировала, заглядывая в записную книжку: "Россия запустила спутник Земли. Русские также утверждают, что осуществили успешный запуск межконтинентальной баллистической ракеты, тогда как наша страна не сделала ни того, ни другого". Затем, глядя прямо на Президента, Смит сказала: "Сэр, я спрашиваю вас, что мы собираемся делать в связи с этой проблемой?"

Эйзенхауэр начал с того, что отрицал наличие связи между спутником и МБР. Он кратко охарактеризовал основные этапы американской программы по созданию спутника, заявив, что при этом не было ни гонки, ни намерения первыми вырваться в. космос. Он пообещал, что первый американский спутник будет запущен на орбиту до конца 1958 года. Что же касается русских межконтинентальных баллистических ракет, то, по утверждению Эйзенхауэра, спутник, конечно, подтвердил: "Они могут забрасывать предметы на значительное расстояние". Правда, это еще не подтверждает, что МБР может поразить цель. Американская исследовательская программа в области создания ракет идет полным ходом, и Соединенные Штаты находятся впереди всех в области создания МБР.

Эйзенхауэра спросили, "устарел ли" бомбардировщик Б-52, как утверждал Хрущев. "Ни в коей мере", – ответил Эйзенхауэр. Роберт Кларк хотел знать, как русским удалось выйти вперед с запуском спутника.

Эйзенхауэр ответил, что "начиная с 1945 года, когда русские захватили всех немецких ученых в Пеенемюнде, они сконцентрировали свое внимание на баллистических ракетах". Затем Эйзенхауэр постарался приуменьшить достижение русских, хотя, как он признал, они получили "громадное преимущество в психологическом плане".

Мэй Крейг поинтересовалась, могут ли русские использовать спутники в качестве расположенных в космосе платформ, с которых можно запускать ракеты. "Нет, не теперь, – ответил Эйзенхауэр. – Нет..." Он помолчал, улыбнулся и сказал: "Кажется, что все американцы внезапно стали учеными, я выслушиваю очень много, очень много идей".

Хазель Маркел из Эн-Би-Си задал вопрос, который волновал всю Америку. "М-р Президент, в свете той большой веры американского народа в ваши знания в военной области и в ваше руководство, уверены ли вы сейчас, когда русский спутник вращается вокруг Земли, что ваша обеспокоенность состоянием безопасности нашей страны осталась на прежнем уровне и нисколько не увеличилась?" Свой ответ Эйзенхауэр адресовал уже всей стране, пытаясь успокоить людей. "Что касается самого спутника, – сказал он, – то я не могу дать ему высокой оценки, ни на йоту. В настоящий момент, на нынешней стадии развития я не вижу ничего столь значительного, что вызвало бы обеспокоенность с точки зрения безопасности"*28.

В тот же день, чуть позже, Эйзенхауэр встретился с Линдоном Джонсоном. Сенатор Саймингтон начинал расследование состояния дел в американской ракетной программе с очевидной целью – возложить ответственность за проигрыш космической гонки на республиканцев. Эйзенхауэр надеялся сохранить эту проблему вне партийных политических пристрастий. Он сказал Джонсону, что Саймингтон и его друзья должны четко представлять себе: "Вина может быть возложена на демократов". Трумэн практически не затрачивал никаких средств на исследования в области ракет до 1950 года, а после этого выделял совершенно ничтожные средства. Эйзенхауэр обещал, что республиканцы "не будут первыми, кто бросит камень". Джонсона настойчиво призывали созвать специальную сессию Конгресса; Эйзенхауэр не видел необходимости в созыве такой сессии. После того как Джонсон ушел, Эйзенхауэр сказал Уитмен, что Джонсон "говорил правильные вещи. Думаю, сегодня он был честен"*29.

После встреч с начальниками штабов родов войск, с пресс-корпусом и политиками Эйзенхауэр встретился с учеными. 15 октября он пригласил четырнадцать ведущих американских ученых в Овальный кабинет. Это была его первая встреча с такой представительной аудиторией, отражающей самые широкие взгляды. Страусс всегда ухитрялся держать под контролем допуск ученых к Президенту и приводил с собой только таких, как д-ра Лоуренс и Тейлор. (Между прочим, Тейлор назвал запуск спутника большим поражением Соединенных Штатов, чем Пёрл-Харбор; а именно такого рода суждения Эйзенхауэр осуждал.)

Совещание было длительным. Эйзенхауэр начал его с вопроса: "Думают ли члены группы, что американская наука действительно отстала?" – а затем попросил каждого члена группы высказать свое мнение по этому вопросу. Д-р Исидор Раби, физик из Колумбийского университета, которого Эйзенхауэр знал лично, говорил первым. Как и все члены группы, он хотел, чтобы федеральное правительство оказывало поддержку научно-исследовательским работам и подготовке специалистов не потому, что Америка отстала, а потому, что Советы "получили колоссальный импульс". "Если мы не предпримем самых энергичных действий, нас могут легко обойти в течение двадцати – тридцати лет, то есть как раз за тот период времени, который нам потребовался, чтобы сравняться с Европой и оставить ее далеко позади". Затем "очень красноречиво выступил" д-р Лэнд, разработавший фотоаппаратуру для самолета У-2. Он сказал, что "наука очень нуждается в Президенте". Русские только начинают прокладывать пути, и их ученые нацелены на этот путь. Они обучают студентов естественным наукам и уже начали пожинать первые плоды. "Любопытно, что в Соединенных Штатах в настоящее время мы не являемся серьезными строителями будущего, вместо этого мы сосредоточиваем внимание на производстве вещей в большом количестве и этого уже достигли". Лэнд подчеркнул: в то время как русские смотрят в будущее, хотелось бы, чтобы Президент "воодушевил страну – в особенности побудил молодежь заниматься увлекательным научным поиском в разных областях". Он искренне сожалел, что "в настоящее время ученые чувствуют себя изолированными и одинокими".

Эйзенхауэр не согласился с анализом Лэнда. По его мнению, русские "прибегли к практике отбора лучших умов и безжалостного пришпоривания остальных". Он также не считал, что ему одному под силу вдохнуть новый дух в научную подготовку и исследования в США. Но все же он согласился: "...может быть, сейчас самое подходящее время попытаться сделать это. Люди обеспокоены и думают о науке, наверное, это беспокойство можно обратить в конструктивный результат". Раби заметил, что Эйзенхауэру необходим советник по науке. Конечно, признал Президент, такой человек был бы "крайне полезен"*30. Вскоре он назначил на эту должность д-ра Джеймса Киллиана, президента Массачусетского технологического института. Киллиан был весьма популярной фигурой, и Эйзенхауэр сделал его одновременно главой Консультативного комитета по науке при президенте.

Через некоторое время Эйзенхауэр встретился с Натаном Туайнингом и обсудил с ним методы и средства сокращения расходов в области ядерных вооружений. Президента интересовало, зачем Комиссия по атомной энергии и Объединенный комитет начальников штабов хотят иметь так много бомб. Он спросил: "Что же они собираются делать с таким огромным количеством чудовищного оружия?" Располагая арсеналом, насчитывающим многие тысячи бомб, считал Эйзенхауэр, "мы, конечно, создаем избыточные резервы и очень пессимистично оцениваем то, что может быть доставлено к цели". Он думал, что Б-52 обладают "большой проникающей способностью". Туайнинг подтвердил это предположение и заметил, что "ВВС не удовлетворятся до тех пор, пока не будут иметь одну водородную бомбу в расчете на каждый самолет плюс значительный резерв"*31.

Эйзенхауэра весьма тревожило увеличение расходов на вооружение. Спутник повлек за собой невообразимый рост требований на выделение все больших и больших средств на космические исследования и разработку ракетной техники, на вооруженные силы обычного типа, на федеральную поддержку исследований в колледжах и университетах, на убежища от радиоактивных осадков и на множество других проектов. Но экономические показатели ухудшались; 1957 год был годом спада, в результате этого поступления в федеральный бюджет сократились. Если в предыдущие два года бюджет был сбалансированным, то теперь существовала вероятность бюджетного дефицита. 1 ноября на совещании Кабинета Эйзенхауэра забросали предложениями. "Послушайте, наконец! – взорвался Эйзенхауэр. – Я тоже хочу знать, что находится на обратной стороне Луны, но я не буду платить за то, чтобы узнать это в текущем году"*32.

Настроения общественности были другими. Эйзенхауэр получал многочисленные советы от отдельных лиц, от целых групп, организаций, которые концентрировались вокруг темы – "безопасность более важна, чем сбалансированный бюджет". Айк был уверен, что может получить от Конгресса ту сумму, какую запросит на оборонные расходы на ближайшей сессии, но он считал, что предложенные расходы "неоправданны". Он напомнил одному из комитетов Конгресса: "...мы должны помнить, что защищаем образ жизни, а не только собственность, богатство и даже наши дома... Если мы должны будем прибегнуть к чему-либо напоминающему казарменное государство, то все, что мы жаждем защищать... может исчезнуть"*33. Эйзенхауэр отказался уступить давлению, отказался начать программу строительства радиоактивных убежищ, отказался увеличить обычные и ядерные вооруженные силы, отказался впасть в панику.

Это был один из его звездных часов. Если в сентябре 1957 года, во время событий в Литл-Роке, он не сумел показать себя лидером и, как следствие этого, пережил одно из самых значительных падений своей популярности за все время президентства, то в октябре и ноябре 1957 года его действия в ответ на запуск спутника и вызванное им волнение общественности были отмечены одним из самых высоких пиков его популярности.

Весьма сомнительно, что кто-либо другой на его месте смог бы сделать то, что сделал Эйзенхауэр. Требования иметь больше убежищ, больше бомбардировщиков, больше бомб, больше средств на исследования и разработку ракет и спутников было почти невозможно отразить. Только Айк мог сказать "нет" и отвергнуть их. Единственный в своем роде престиж среди сограждан делал его недоступным для нападок по вопросу национальной обороны. Фонд Форда, братья Рокфеллеры, Объединенный комитет начальников штабов, Конгресс, практически все, кто будет назван в 60-е годы истеблишментом, выступали за увеличение расходов на оборону.

Но Эйзенхауэр сказал "нет" и продолжал так говорить до конца своего срока. Этим он сэкономил для страны многие миллиарды долларов и спас ее от многих, никто не может сказать – скольких, шрамов на ее теле. Спокойный, взвешенный, основанный на здравом смысле ответ Эйзенхауэра на запуск спутника стал, может быть, самым замечательным его подарком нации, и, наверное, только потому, что он был единственным человеком, который мог сделать такой подарок.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

1958-й – САМЫЙ ТРУДНЫЙ ГОД

25 ноября после ленча Эйзенхауэр пошел в свой кабинет, сел за письменный стол, начал подписывать некоторые бумаги и внезапно почувствовал головокружение. Он покрутил головой, как бы стряхивая это ощущение, и протянул руку, чтобы взять очередную бумагу. Это ему удалось с трудом, и, когда он попытался прочитать текст, слова, казалось, поползли с верхнего края листа. Сбитый с толку, раздраженный, Эйзенхауэр уронил авторучку. Поняв, что не может ее поднять, он встал со стула и испытал новый приступ головокружения. Чтобы не упасть, он ухватился за спинку стула.

Потом он снова сел и нажал звонок вызова Энн Уитмен. Когда она вошла, он попытался рассказать ей, что произошло, но обнаружил, что не может говорить внятно. Слова были совсем не те, которые он хотел сказать, они возникали в беспорядке и лишали его речь смысла.

Уитмен была ошеломлена, обнаружив Президента в Овальном кабинете и услышав его невнятную речь. Она позвала Энди Гудпей-стера. Когда он пришел из соседнего офиса, то сразу оценил ситуацию. Он взял Эйзенхауэра за руку, помог ему подняться со стула и дойти до двери. "Г-н Президент, я думаю, что мы должны уложить вас в постель". Эйзенхауэр, поддерживаемый Гудпейстером, шел без труда, и у него не было никаких болевых ощущений. Когда они дошли до спальни, Гудпейстер помог ему раздеться и лечь. Через несколько минут пришел д-р Снайдер. Айк лежал спокойно, потом повернулся, чтобы вздремнуть*1.

Снайдер попросил прийти врачей-неврологов, Гудпейстер позвонил Джону Эйзенхауэру, а Уитмен рассказала Мейми о том, что случилось. Первоначальный медицинский диагноз – легкая форма паралича. Снайдер предположил, что у Президента был спазм в одном из мелких капилляров головного мозга. К тем, кто находился в гостиной, присоединился Шерман Адамс. Он сказал, что позвонил Никсону с двоякой целью: проинформировать его и попросить присутствовать на торжественном обеде вместо Президента этим вечером.

К их общему ужасу, дверь отворилась, и они увидели Президента в купальном халате и шлепанцах. Он широко улыбался, ожидая поздравлений по случаю своего быстрого выздоровления. Когда он уселся, Мейми с изумлением спросила: "Зачем ты встал с постели, Айк?" В ответ он проговорил тихо и медленно: "А почему я не должен встать? Мне надо отправляться на обед". Снайдер, Мейми, Джон и Адамс одновременно запротестовали – он не должен был делать ничего подобного. "Со мной ничего не случилось, – ответил он. – Я в полном порядке". Мейми объяснила ему, что на обеде будет присутствовать Никсон, и предупредила: если он пойдет, то без нее.

Эйзенхауэр начал настаивать, а затем стал обсуждать те пункты своего делового расписания на оставшуюся часть недели, которые он не намеревался пропускать. Но речь его все еще была нечеткой, произношение плохим. Он понимал: то, что он говорит, не имеет смысла, и это усиливало его гнев. Мейми в испуге повернулась к Адамсу. "Мы не можем отпустить его в таком состоянии", – сказала она. Наконец они убедили его снова лечь в постель. Выходя из комнаты, он пробормотал: "Если я не могу присутствовать там, где я обязан быть, то лучше совсем откажусь от этой работы. Теперь все, вот таковы дела"*2.

Он спал спокойно, ночью у его кровати попеременно дежурили Джон и Снайдер. Утром врачи нашли, что пульс у него нормальный. Однако он все еще испытывал трудности, произнося слова. Указывая на акварель, висевшую на стене, он пытался выговорить название картины, но не мог. Чем больше он старался, тем больше начинал нервничать. Он метался на большой двуспальной кровати и бил кулаками по простыням. Джон, Снайдер и Мейми выкрикивали слова, которые приходили в голову, и наконец Мейми вспомнила название. "Контрабандисты", – выпалила она. Эйзенхауэр помахал пальцем, как бы требуя повторить название. Но даже после того как он услышал это слово во второй раз, он не мог повторить его. Измученный, он уселся на кровати. В тот же день, позднее, он немного занимался рисованием. Его навестили Адамс и Никсон. Никсон сказал, что торжественный обед прошел хорошо и что он планирует быть вместо Президента на конференции НАТО, которая намечалась на середину декабря.

На следующий день, 27 ноября, в среду, Эйзенхауэр работал в своей комнате с различными документами; в День благодарения он и Мейми присутствовали на службе в церкви, потом поехали на уик-энд в Геттисберг3. Его речь, казалось, восстановилась полностью. Так думали все, но не он. Поскольку он всегда произносил слова очень ясно и четко, то после случившегося и до конца своей жизни он испытывал беспокойство, когда в длинном слове иногда путал слоги. Правда, в частных беседах или в публичных выступлениях очень немногие замечали, если вообще замечали, этот его недостаток.

Но зимой 1957/58 года было особенно заметно, что Эйзенхауэр стал более раздражительным и вспыльчивым, он, как никогда, жаловался на свою работу. Президентство начало взимать свой налог. Эйзенхауэр сказал Сведу, что после Суэца вся его жизнь состояла из цепи последовательных кризисов. Но не столько они беспокоили его, сколько нарастающая критика в адрес его Администрации. Хотя мало кто из демократов обвиняли лично генерала Айка, многие ведущие журналисты были склонны делать это, и в особенности, когда дело касалось таких сложных проблем, как кризис на Среднем Востоке, Венгрия, Литл-Рок и прежде всего запуск спутника. Критики ставили вопрос о его способностях как лидера, указывая и на неуместную попытку покончить с законопроектом о гражданских правах, придав ему небольшую реальную значимость, и на экономический спад как на примеры его неудачного руководства. Больше всего он страдал от обвинений, что "проиграл" гонку в космосе и не заботился о национальной обороне. Вся эта критика подразумевала одно: он слишком стар, слишком утомлен, слишком болен, чтобы управлять страной.

Самое горькое разочарование было связано с проблемой запрещения ядерных испытаний. Американская позиция в этом вопросе – Соединенные Штаты прекратят испытания ядерного оружия только в том случае, если Советы одновременно согласятся на запрет дальнейшего производства вооружений, – неизменно отвергалась русскими. Вместо этого Булганин 10 декабря 1957 года предложил двух или трехгодичный мораторий на ядерные испытания. Неделю спустя Эйзенхауэр, отправившись на конференцию НАТО, обсуждал вопрос запрещения испытаний с англичанами и французами. Они, как и прежде, были против; англичане уже составили расписание проведения испытаний, а французы прилагали усилия к усовершенствованию своей атомной бомбы. Западные страны решили, что предполагавшиеся переговоры о разоружении должны вестись на уровне министров иностранных дел. Англия и Франция согласились также разместить на своих территориях американские МБР, когда ракеты будут иметь эксплуатационную готовность.

Президент не отвечал до 12 января 1958 года на обращение Булганина провести совещание на высшем уровне и на его предложение о моратории. В своем ответе Эйзенхауэр писал, что хочет встретиться с Булганиным (и с Хрущевым, который обладал реальной властью в России), но только после встречи на уровне министров иностранных дел. Он не мог согласиться на мораторий, который не был связан с прекращением производства ядерного оружия. Булганин отклонил предложение.

Вскоре, 27 марта, Булганин вышел в отставку, и, таким образом, Хрущев стал диктатором России не только номинально, но и по существу. 31 марта Хрущев объявил, что Россия в одностороннем порядке прекращает все дальнейшие испытания ядерного оружия. Подавляющая позитивная оценка во всем мире этого шага вызвала ярость у Эйзенхауэра и его советников, поскольку его неискренность была очевидна. Русские только что закончили самую большую серию испытаний из всех, которые когда-либо проводили, и они знали, что американская серия (кодовое название "Хардтэк") должна была вот-вот начаться. Особенно возмутительным было заявление русских, что если Соединенные Штаты и Соединенное Королевство не преу кратят своих испытаний, то "Советский Союз будет, разумеется действовать свободно в вопросе испытания атомного и водородного оружия"*4. Советам в любом случае требовалось несколько месяцев, чтобы подготовиться к проведению новой серии испытаний; хитрый маневр Хрущева заранее оправдывал возобновление русскими испытаний без их перерыва в соответствии с намеченной программой, а всю ответственность возлагал на американскую сторону (программу "Хардтэк").

2 апреля на пресс-конференции Эйзенхауэр ответил на предложение Хрущева, отказавшись от его обсуждения, потому что это – "просто побочный вопрос". Он сказал: "Я полагаю, что это трюк, и не думаю, что его надо воспринимать серьезно; считаю, что каждый, кто внимательно изучит это дело, поймет это". В редакционной статье в журнале "Нэйшн" было сказано: "Если все это является "трюком", то остается только обратиться к Богу с пожеланиями, чтобы наши государственные мужи могли время от времени придумывать такие трюки"*5.

В апреле к дебатам подключилась новая группа. На волне постспутниковых требований о создании поста советника по науке при президенте Эйзенхауэр образовал Консультативный комитет по науке (ККН) и назначил д-ра Джеймса Киллиана, президента Масса-чусетского технологического института, его главой. Киллиан и его коллеги, в частности физики Ганс Бете и Исидор Раби, сделали подробный анализ американской политики. Они пришли к заключению, что можно создать такую систему проверки, которая хотя и не будет абсолютно безошибочной, но в то же время может обнаружить любой ядерный взрыв, мощность которого выше двух килотонн. После этого Даллес позвонил Эйзенхауэру и порекомендовал написать Хрущеву и дать согласие на более раннее советское предложение о проведении технических переговоров по вопросу создания системы проверки, выявляющей нарушения запрета атомных испытаний. Эйзенхауэр согласился с этим, а потом добавил: "Наша позиция заключается в том, что мы хотим рассматривать испытания как симптом, а не как болезнь"*6.