Текст книги "Эйзенхауэр. Солдат и Президент"

Автор книги: Стивен Амброз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 51 страниц)

Крайняя угроза (какой контраст с американскими военными лидерами во Вьетнаме!) изменила позицию Черчилля. В результате Теддер приготовил список более чем семидесяти железнодорожных целей во Франции и Бельгии. Бомбардировщики принялись за французскую железнодорожную систему. Ко дню "Д" союзники сбросили на железнодорожные центры, мосты и линии семьдесят шесть тысяч тонн бомб. Мосты через Сену к западу от Парижа были разрушены полностью. Если перевозки января и февраля 1944 года принять за 100%, то железнодорожное движение уменьшилось к середине мая до 69%, ко дню "Д" – до 38%.

За время войны у Эйзенхауэра возникали десятки больших и сотни малых разногласий с Черчиллем и ОКНШ, но единственный случай, когда он пригрозил отставкой, касался командования стратегической авиацией. Он тогда был абсолютно уверен в своей правоте и никогда не имел оснований изменить свое мнение. В 1968 году в одном из своих последних интервью с автором этой книги он сказал, что самым большим своим личным вкладом в успех "Оверлорда" считает то, что настоял на Транспортном плане.

Эйзенхауэр играл определенную роль и в решении таких проблем, как искусственные гавани, специально сконструированные танки, штурмовая техника, план дезинформации, доставка людей и оборудования в южные английские порты, перевозка их через Ла-Манш и снабжение их в Нормандии.

"Оверлорд" была самой большой десантной операцией в истории, в которой участвовали самые большие воздушная и морская армады. Она требовала и имела в высшей степени исчерпывающее планирование, в которое были вовлечены тысячи людей. Один только ВШСЭС насчитывал 16 312 сотрудников, из них 2829 офицеров (1600 американцев, 1229 британцев). Кроме того, существовали штабы американских и британских армий, корпусов и дивизий, и все они работали на "Оверлорд".

Эти громадные бюрократии хорошо справлялись с тем, ради чего они создавались, но их ограничения были очевидными. Они могли предложить, спланировать, посоветовать, исследовать, но они не могли действовать. И ни один член этих бюрократических организмов не видел проблему в целом. Каждый индивидуум играл свою специфическую роль и мог сосредоточиться только на одном блоке проблем; каждый штабной офицер был экспертом, который бился над решением своей собственной задачи. Офицеры могли изучить, проанализировать проблему и высказать рекомендации, но они не (могли решать и приказывать.

Кто-то должен был давать бюрократам направление; кто-то должен был взять всю собранную ими информацию, осмыслить и упорядочить ее; кто-то должен был соединить все части в целое; кто-то должен был взять на себя ответственность и действовать.

Все это стекалось к Эйзенхауэру. Он служил воронкой, через которую проходило все. Только его беспокойство было безмерным, только он нес на себе чудовищное бремя командования. Такая позиция ставила его под невероятное давление, которое росло в геометрической прогрессии с приближением дня "Д".

"Он выглядит измотанным и усталым, – отмечал Батчер 12 мая.– Напряжение сказывается на нем. Он выглядит старше, чем когда-либо". С приближением дня "Д" проблемы возрастут, многие из них трудноразрешимы, а некоторые неразрешимы вообще. И все же Батчер чувствовал, что все закончится благополучно, что Эйзенхауэр выдюжит. "К счастью, он обладает свойством приходить в себя после одной ночи хорошего сна" *16.

К сожалению, такие ночи были редки. Напряжение и усталость все чаще появлялись на лице Эйзенхауэра, особенно после инспекционных поездок в тренировочные лагеря, где он наблюдал за парнями, которых вскоре пошлет штурмовать Атлантический вал Гитлера. Озабоченность сквозила и в его письмах Мейми. Почти каждое письмо, написанное в тот период, содержало фантазию на тему выхода на пенсию после войны. Упор делался на праздном времяпровождении в теплых краях.

Только в письмах Мейми он мог отвлечься от операции "Овер-лорд". Он выражал в них свои глубинные чувства. Он ненавидел войну и необходимость посылать парней на смерть. "Как я хочу, чтобы эта жестокая война побыстрее закончилась", – писал он Мейми. Именно ему приходилось суммировать потери, которых было немало в воздушной войне, но которых будет значительно больше с началом вторжения. Подсчет человеческих жертв был "ужасно печальным делом". Сердце у него разрывалось, стоило ему подумать, "сколько молодых людей сгинуло навеки", и, хотя он выработал у себя "защитный панцирь", он не мог "убежать от того факта, что известия о жертвах приносят боль и горе в семьи по всей стране. Матерям, отцам, братьям, сестрам, женам и друзьям трудно примириться с успокоительной философией и сохранить веру в вечную справедливость. Война требует настоящей твердости духа не только от солдат, которые должны терпеть, но и от домашних, которые вынуждены жертвовать лучшим из того, что имеют".

"Я думаю, что все эти беды и испытания ниспосланы в мир из-за какой-то великой слабости, – писал он в другом письме, – но хочется думать, что человеческий ум, не говоря уже о его духе, должен найти способ побороть войну. Впрочем, человечество пытается с этим справиться уже многие сотни лет, и его неудача лишь добавляет пессимизма человеку, который попал в трудное положение!" *17

Контраст между Эйзенхауэром и теми генералами, которые гордились войной, неизмерим. Неудивительно, что в 1940-х годах миллионы американцев чувствовали, что уж если их близкому человеку предстоит идти на войну, то пусть его командиром будет генерал Эйзенхауэр. Пэттон, Макартур, Брэдли, Маршалл и другие – все имели свои сильные стороны, но только Эйзенхауэру было свойственно столь острое чувство горя, которое вызывали потери близких дома.

Это переживание Эйзенхауэра имело столь глубокие корни, что не оставляло его всю жизнь. Во время съемки в 1964 году телевизионного фильма Уолтера Кронкайта "День "Д" плюс 20" Кронкайт спросил у него о впечатлениях по возвращении в Нормандию. Отвечая, он заговорил не о танках, орудиях, самолетах, судах, не о личностях командующих и их оппонентов и не о победе. Вместо этого он заговорил о семьях американцев, похороненных на американском кладбище в Нормандии. Он сказал, что, когда бы ни приходил сюда, не мог не думать о том, какое благословение для него и Мейми их внуки и как печально думать о тех парах в Америке, которые лишены такого счастья, поскольку их единственный сын похоронен во Франции.

Одна из причин, скорее рациональная, чем эмоциональная, его заботы о войсках заключалась в понимании того факта, что, хотя ВШСЭС, генералы и адмиралы могут спланировать, подготовить почву, оказать поддержку, обеспечить необходимое снабжение, обмануть немцев и бесчисленным числом других методов способствовать победе, в конечном счете успех зависел от пехотинца на побережье Нормандии. Если он решит идти вперед под немецким огнем, операция "Оверлорд" будет успешной. Если он спрячется за вытащенным на землю десантным транспортом, операция провалится. Все операции в конце концов упираются в это.

Вот почему Эйзенхауэр проводил много времени перед днем "Д" в войсках. Он хотел, чтобы его увидело большинство солдат. Он был уверен, что каждый солдат, которому предстоит высаживаться на берег в день "Д", должен иметь возможность, по крайней мере, посмотреть на того человека, который посылает его в бой; он сам сумел поговорить с сотнями людей. За четыре месяца, с 1 февраля по 1 июня, он посетил двадцать шесть дивизий, двадцать четыре аэродрома, пять крейсеров и множество мастерских, складов, госпиталей и других военных учреждений. Люди собирались вокруг него, ломая субординацию, а он выступал с короткой речью и пожимал им руки.

Он всегда умел увидеть в рядовом личность. Другие генералы тоже подчас говорили с солдатами, но никто из них не обладал проникновенностью Эйзенхауэра. Брэдли, Пэттон, Монтгомери и остальные интересовались обычно военной специальностью, подготовкой, вооружением.

Первый вопрос Эйзенхауэра всегда был такой: "Из каких ты краев?" Ему хотелось знать об их семьях, чем они занимались ранее в Соединенных Штатах и что собираются делать после войны. Он любил поговорить с ними о скотоводческих фермах в Техасе, молочных фермах в Висконсине или же о лесозаготовках в Монтане. Для коллег Эйзенхауэра люди были солдатами; для Эйзенхауэра они были гражданами, временно против своей воли вовлеченными в войну, участие в которой они считали долгом. Его лицо светлело, когда он встречал парня из Канзаса; он не терял надежды встретить кого-нибудь из Абилина, но этого так и не случилось. Британцы и канадцы отвечали на дружелюбие, демократичность и любопытство Эйзенхауэра с той же искренностью, что и американцы.

Весной 1944 года он произнес перед выпускниками Сандхерста одну из своих лучших речей-экспромтов. Он говорил о великих ценностях и дал каждому понять, что их собственный шанс на счастливую приличную жизнь непосредственно связан с операцией "Оверлорд". Он напомнил им о великих традициях Сандхерста. Он говорил новоиспеченным офицерам, что они должны быть отцами своим солдатам, даже если те вдвое старше их, что они должны защищать своих солдат, стоять за них горой, даже если те совершили нарушение. Их роты, говорил он, садясь на своего любимого конька, должны быть большими семьями, а они должны быть главами этих семей, обеспечивающими порядок, подготовку людей, оснащенность их всем необходимым и постоянную готовность к бою. Реакция выпускников Сандхерста, как свидетельствует Тор Смит, офицер из отдела общественных взаимоотношений ВШСЭС, была "великолепной. Они буквально влюбились в него" *18.

По самой решительной рекомендации Эйзенхауэра Маршалл назначил командующим 1-й американской армией Брэдли. Командующим армией второго эшелона, 3-й, Эйзенхауэр назначил Пэттона. До активизации 3-й армии роль Пэттона заключалась в командовании фиктивной группой армий в Дувре, что входило в план дезинформации немцев. Это отвлекало Пэттона от активных приготовлений и делало его более, чем обычно, нервным и раздражительным. Чтобы стать еще заметнее для немцев, он участвовал во многих публичных мероприятиях. 25 апреля на открытии клуба, устроенного британскими женщинами для американских служащих, он говорил об англо-американском единстве. Он убеждал аудиторию в важности этого предмета, "поскольку очевидно, что британцам и американцам предстоит править миром, и чем лучше мы знаем друг друга, тем увереннее справимся с этой ролью". Репортер, писавший отчет об этом событии, заявление Пэттона передал по телеграфу, и оно широко разошлось по миру. Разразилась буря критики, и Эйзенхауэр получил очередную проблему. Огорченный Маршалл прислал Эйзенхауэру телеграмму. Начальник штаба писал, что он только что отправил в Сенат список на присвоение очередных воинских званий и фамилия Пэттона в этом списке есть. Маршалл горестно отмечает, что "интервью Пэттона, видимо, определило судьбу всего списка!". Он просил Эйзенхауэра разобраться и доложить *19.

"Очевидно, что он не способен руководствоваться здравым смыслом", – сказал Эйзенхауэр о Пэттоне. "Я так устал от неприятностей, которые он постоянно доставляет вам, Военному министерству, не говоря уж обо мне, что я подумываю о самых решительных мерах". Маршалл ответил в тот же день. "Вы несете бремя ответственности за успех «Оверлорда»". Если Эйзенхауэр считает, что операций может обойтись без Пэттона, и если он хочет освободить его от должности, "то пусть так и будет". Если Эйзенхауэр чувствовал, что не может обойтись без Пэттона, то, "между нами говоря, мы сумеем выдержать бремя... его сохранения" *20.

Эйзенхауэр послал Пэттону язвительное письмо. Он писал, что его огорчила не столько реакция прессы, сколько "предположение, что ты не умеешь держать язык за зубами... Я неоднократно предупреждал тебя, что импульсивность в делах и речах до добра не доведут...". Инцидент заставил Эйзенхауэра усомниться в "зрелом суждении [Пэттона], без которого невозможна высокая военная карьера". Он завершил послание словами, что еще не решил, как поступить, но, если за это время Пэттон совершит хоть что-то, раздражающее Военное министерство или ВШСЭС, "я немедленно отправляю тебя в отставку" *21.

1 мая в 11 часов утра Пэттона пригласили в кабинет Эйзенхауэра. Стреляный воробей в таких переделках, Пэттон пустился во все тяжкие. Он изобразил крайнее отчаяние, сказал, что ему жить не хочется, но что он будет сражаться, если "они" ему позволят. Он драматически предложил добровольно уйти в отставку, чтобы не доставлять неприятности своему дорогому другу. Хотя Пэттон был в каске (он был единственным офицером, который приезжал в каске на встречи с Эйзенхауэром в Буши-парк), вид его выражал сожаление – сущий набедокуривший мальчишка, который стыдится случившегося.

Эйзенхауэр не мог заставить себя отослать "Джорджи" домой. Он сказал, что решил его оставить. По лицу Пэттона заструились слезы. Он заверил Эйзенхауэра в признательности и лояльности. Как Эйзенхауэр описывал позднее, "жестом почти мальчишеского раскаяния он положил голову на мое плечо". Из-за этого каска упала с его головы и покатилась по полу. Вся эта сцена показалась Эйзенхауэру "странной", и он закончил встречу *22.

Улыбающийся и жизнерадостный Пэттон возвратился в Дувр, где отметил в дневнике, что перехитрил Айка. Он утверждал, что сохранением поста обязан не "случаю", а "Божьему промыслу".

В отличие от Эйзенхауэра Батчер никогда не был очарован Пэттоном. Он отмечал, что Пэттон был "мастером лести и преуспел в том, чтобы любую разницу во взглядах с Эйзенхауэром обращать в прославление суждений верховного командующего". Но если Батчер видел то, что ускользало от взгляда Эйзенхауэра, то верно и обратное. Пэттон хвастался, что его терпят как эксцентричного гения, поскольку не могут без него обойтись, и он был прав. Качества, которые делали его великим актером, делали его и великим командиром, и Эйзенхауэр знал это. "Ты задолжал нам несколько побед, – сказал Эйзенхауэр Пэттону после завершения инцидента. – Возврати долги, и мир признает мою мудрость" *23.

15 мая командиры Эйзенхауэра встретились в старинной школе Сейнт-Пол в Западном Кенсингтоне для заключительного совещания. Сейнт-Пол был местоположением штаба 21-й группы армий, которой руководил Монтгомери (в этой школе он в детстве учился), и распорядителем шоу был главным образом он. Это было небольшое, но очень почтенное собрание. ВШСЭС разослал официальные тисненые приглашения. Присутствовали король, премьер-министр и другие знаменитости. Эйзенхауэр произнес короткую приветственную речь, а затем передал слово Монтгомери. У него на полу лежала громадная рельефная карта Нормандии шириной с городскую улицу, и – как вспоминал Брэдли – "Монти, словно гигант в лилипутской Франции, с редким искусством вышагивал по ней, показывая путь 21-й группы армий" *24.

Из уважения к Эйзенхауэру и Черчиллю Монтгомери даже нарушил свое очень давнее правило и разрешил курить в своем присутствии. Он начал с напоминания присутствующим основной проблемы – немцы имеют во Франции шестьдесят дивизий, десять из них бронетанковые, под командованием ужасного Роммеля. Монтгомери назвал своего противника "энергичным и решительным военачальником; он значительно изменился со времени вступления в должность (с января). Он сильнее всего в срыве наступления; его конек – разрушение; он слишком импульсивен для затяжного сражения. Он сделает все возможное... чтобы сорвать высадку наших танков, используя для контратаки свои".

Моральный дух немцев был высок. Противник верил, что с помощью комбинации подводных заграждений, стационарной береговой обороны и протяженной хорошо защищенной системы окопов союзники могут быть остановлены еще на побережье. Затем Роммель вызовет подкрепление, а его способности в этом отношении, по данным разведки союзников, впечатляли. Монтгомери сказал, что Роммель может иметь девять дивизий в битве за Нормандию на второй день и тринадцать – на третий. На шестой день после дня "Д" Роммель сможет контратаковать союзников силами всех десяти танковых дивизий. Мобилизация сил ВШСЭС, напротив, будет медленной; тем самым немцы ожидают спихнуть силы "Оверлорда" в море.

Несмотря на мрачные предсказания при рассказе о планах союзников, Монтгомери излучал оптимизм. По мере рассказа аппетиты его росли. Захват побережья его интересовал в наименьшей степени. В день "Д" он намеревался проникнуть в глубь территории и "расчистить наш путь вперед". Не исключено, сказал он, что Фалеза (тридцать две мили от побережья) он достигнет в первый же день. Он намеревался спешно послать бронетанковые колонны в направлении Кана, поскольку "это расстроит планы противника и позволит нам нарастить собственные силы. Мы должны быстро завоевать пространство и наметить цели в глубине страны". Он сказал, что намеревается взять Кан в первый день, прорвать немецкую оборону на этом (левом или восточном) фланге, а затем двигаться вдоль побережья к Сене.

После выступления Монтгомери короткое приветствие произнес король. Затем Черчилль "начал медленно, а закончил быстро. Он превозносил храбрость, великодушие и упорство как человеческие качества, более важные, чем любые вооружения". Король должен был уйти рано; перед уходом Эйзенхауэр поблагодарил его за внимание и попросил не беспокоиться. В день "Д" в воздух поднимутся семь тысяч самолетов, сказал он. Моряки "собрали армаду... которую мир еще не видел". Все, что остается сухопутным войскам, – это высадиться и захватить несколько вилл для важных персон, "особенно для короля, которого будут... приветствовать во Франции".

Шпаатц, Харрис, Брэдли и командующий военно-морскими силами адмирал Бертрам Рэмсей рассказали о роли сил, которыми они командуют, в великом предприятии. Бруку, который был в дурном настроении, все это не понравилось. Шпаатц наводил на него скуку. В своем дневнике Брук жаловался, что "Харрис рассказал нам, как легко он мог бы выиграть войну, если бы ему не мешало существование двух других родов войск". Брука особенно беспокоил Эйзенхауэр. "Мое главное впечатление состоит в том, что Эйзенхауэр не является настоящим мотором мысли, планов, энергии или руководства". Он боялся, что роль верховного командующего сводилась "просто к координации, добрым отношениям и агитации за союзническое сотрудничество". Он задавал себе вопрос, достаточны ли эти качества для выполнения грандиозной задачи, и не мог ответить утвердительно. Когда эта встреча заканчивалась (таким образом, отмечает стенограмма, завершилось "величайшее собрание военных руководителей в истории"), Брук все еще качал головой *25.

Но встреча действительно помогла рассеять давние сомнения Черчилля. В начале 1944 года премьер-министр все еще сомневался в мудрости наступления через Ла-Манш; однажды он сказал Эйзенхауэру: "Когда я думаю о побережье Нормандии, усеянном цветом американской и британской молодежи... я сомневаюсь... я сомневаюсь". В начале мая Эйзенхауэр обедал наедине с Черчиллем. При расставании Черчилль разволновался. Со слезами на глазах он сказал: "Я в этом деле с вами до конца, и если оно провалится, то мы уйдем вместе". Но после встречи в Сейнт-Поле Черчилль заметил Эйзенхауэру: "Я все больше укрепляюсь верой в этом деле" *26.

Эйзенхауэр, со своей стороны, никогда не сомневался в успехе, во всяком случае еще в январе 1942 года он записал в дневнике: "Мы должны отправиться в Европу и там сражаться". Теперь он верил это больше, чем когда-либо. Как он сам выразился: "В воздухе запахло победой" *27.

Заботы и проблемы не оставляли Эйзенхауэра до последней минуты. 29 мая Лей-Мэллори написал ему, что его беспокоят последние разведданные – немцы укрепляют район, где американцы собираются высадить свой парашютный десант. Лей-Мэллори считал вероятным, что "максимум 30% воздушных грузов будут пригодны для использования против врага". Он заключил, что воздушно-десантная операция "принесет результат, если она восполнит что-то, в чем вы нуждаетесь, если же успех морской высадки... зависит от воздушного десанта, то боюсь, что тем самым она ставится в опасное положение". Он хотел, чтобы воздушный десант был отменен. Потом Лей-Мэллори решил, что одного письма недостаточно, и 30 мая сам приехал к Эйзенхауэру, чтобы лично доложить о своих сомнениях. Он говорил о "бессмысленном уничтожении двух прекрасных дивизий (82-й и 101-й авиадесантных), предупреждая, что потери могут достичь 70%" *28.

Как сказал об этом позднее сам Эйзенхауэр: "Трудно придумать более душераздирающую проблему"'. Он знал, что на парашютистов рассчитывал Брэдли. Он ушел в свою палатку подумать об альтернативах. Решив, что в отмене больше опасности, он по телефону сообщил Лей-Мэллори, что операция будет выполняться, как намечено.

Затем он еще раз позвонил Лей-Мэллори и сказал, что командирам остается только "разрабатывать до последней детали все то, что способно уменьшить опасность". Эйзенхауэр также приказал ему проследить за тем, чтобы в задействованных в десанте войсках поддерживался высокий дух. "Как и всем остальным солдатам, им следует понимать, что предстоит тяжелая работа, но они должны уходить на задание с решимостью ее выполнить" *29.

2 июня Эйзенхауэр перебрался из Лондона в Саутуик-хаус к северу от Плимута, удобную усадьбу с прекрасными видами, где ранее размещался штаб адмирала Рэмсея, а теперь Эйзенхауэр устроил свой передовой командный пункт.

Там он написал приказ на день высадки: "Солдаты, матросы и летчики союзных экспедиционных сил! Вам предстоит начать десантную операцию, к которой мы готовились все эти месяцы. На вас смотрит весь мир. Надежды и молитвы всех свободолюбивых людей с вами. Вместе с нашими доблестными союзниками и братьями по оружию на других фронтах вам предстоит разрушить немецкую военную машину, сбросить нацистскую тиранию с угнетенных народов Европы и обеспечить безопасность свободного мира. Я совершенно уверен в вашей храбрости, преданности долгу и боевой выучке. Нам нужна только безоговорочная победа! Удачи вам! И да благословит всемогущий Бог наше великое и благородное предприятие".

3 июня в Саутуик-хаусе Эйзенхауэр написал меморандум для дневника. Это дало ему возможность занять время и обдумать свои тревоги. В начале списка его проблем стоял де Голль, три первых абзаца были посвящены трудностям общения с французами. Следующей шла погода. "Погода в этой стране практически непредсказуема", – жаловался он. Если она портится, то он знал, что хотя бы часть его сотрудников посоветует ему отложить вторжение. А это может означать отсрочку на несколько недель. "Возможно, что те, кому не приходилось нести специфическую ответственность за принятие окончательного решения, – заявлял он, – не поймут тяжести этого бремени". Только верховный командующий мог проанализировать противоречивые метеорологические отчеты и выбрать, какой из них положить в основу своего решения. Только он мог вынести суждение, связанное, к примеру, с ситуацией, когда погода благоприятна для всех составляющих плана, кроме воздушного десантирования. В этом случае должен ли он рискнуть и все же провести воздушное десантирование, или же ему следует отложить всю операцию в надежде, что погода вскоре улучшится?

За стеной палатки Эйзенхауэра ветер крепчал и небо темнело. Вскоре ему предстоит принять окончательное решение. "Сейчас я думаю, – написал он перед очередной встречей с метеорологом, – что желание начать операцию во время следующего большого прилива так велико, а погода так неустойчива, что мы можем отложить операцию только в случае очень серьезного ухудшения погоды"*30.

Нашел он время подумать и о Джоне. Его сыну вскоре предстояло закончить Уэст-Пойнт, это было великое событие в жизни Джона, да и его отца тоже. Айк написал Мейми, которая собиралась поехать в академию на церемонию: "Я бы все отдал, чтобы быть с тобой и Джоном 6 июня, но, увы, война!"*31

Союзные экспедиционные силы были готовы к бою, они жили опасливым предчувствием будущего. "Могучая армия, – говорил Эйзенхауэр, – напряглась, как сжатая пружина", готовая к "моменту высвобождения ее энергии к броску через Ла-Манш"*32.

ВШСЭС подготовился ко всему, кроме погоды, которая стала сущим наваждением. Это было единственное, чего нельзя было ни планировать, ни контролировать. В конечном счете самая разработанная в истории человечества военная операция зависела от капризов ветра и волн. Приливы и фазы Луны предсказуемы, штормы – нет. С самого начала все рассчитывали по меньшей мере на приемлемую погоду в день "Д". Непредвиденные погодные условия никто в расчет не принимал. Эйзенхауэр намеревался, как он сам отмечал в дневнике, выступать в любую погоду, но если он станет строго придерживаться намеченных планов, а погода вконец испортится, то вторжение может потерпеть неудачу. В сильный ветер транспортные десанты могут утонуть, не достигнув берега, в шторм может так укачать людей, что после высадки они будут не в состоянии активно сражаться. Кроме того, союзники не смогут воспользоваться своим превосходством в воздухе. Если операция "Оверлорд" закончится неудачей, то на планирование и подготовку следующей операции уйдут месяцы и в 1944 году ее провести не удастся.

Вечером 3 июня Эйзенхауэр встретился в офицерской комнате Саутуик-хауса со своими заместителями и капитаном Дж. М. Стэггом из британских ВВС, главным метеорологом операции. Стэгг тринес дурные новости. Давление падает, надвигается антициклон. Погода на 5 июня обещает быть пасмурной и штормовой, с низкой облачностью – от 500 футов до нуля – и сильным ветром. Положение ухудшалось так быстро, что прогноз более чем на сутки был совсем ненадежен. Было еще рано принимать окончательное решение, если не считать американского флота, на котором плыли к побережьям Омахи и Юты войска Брэдли – их путь был самый длинный. Эйзенхауэр решил не мешать им – пусть плывут, но будут готовы к отмене высадки в последнюю минуту. Окончательное решение он примет завтра после утреннего метеорологического совещания.

В воскресенье в четыре тридцать утра 4 июня Эйзенхауэр встретился со своими подчиненными в Саутуик-хаусе. Стэгг сказал, что условия на море будут чуть лучше, чем предполагалось, но облачность не позволит использовать авиацию. Монтгомери заявил, что он все равно готов выступать. Теддер и Лей-Мэллори хотели отсрочки. Рэмсей заверил, что флот выполнит свою задачу, но воздержался высказывать мнение, когда его спросили о судьбе всей операции.

Эйзенхауэр заметил, что "Оверлорд" начинается относительно скромными сухопутными силами. Операция целесообразна только при превосходстве союзников в воздухе. Если мы не можем обеспечить это преимущество, высадка становится слишком рискованной. Он спросил, возражает ли кто-нибудь из присутствующих, а поскольку никто не возражал, объявил об отсрочке начала операции на сутки. Американскому флоту был послан специальный, заранее оговоренный сигнал. Демонстрируя высочайшее мастерство, флот возвратился сквозь надвигающийся шторм в свои порты, заново заправился горючим и приготовился к отплытию на следующий день.

Вечером 4 июня Эйзенхауэр ужинал в Саутуик-хаусе. После ужина он отправился в офицерскую комнату, где уже собрались Монтгомери, Теддер, Смит, Рэмсей, Лей-Мэллори, Стронг и многие другие высокопоставленные военные. Ветер и дождь терзали французские двери. Офицерская комната была большой, с массивным столом в одном конце и с легкими креслами в другом. Две стены были заставлены книжными шкафами, большинство из которых пустовало. Третья сторона представляла собой французские двери; четвертая стена была закрыта громадной картой южной Англии и Нормандии, на карте было полно булавок, стрелок и других символов союзных и немецких частей. Офицеры сидели в креслах. Принесли кофр, завязалась свободная беседа. В полдесятого пришел Стэгг с последним прогнозом погоды. Эйзенхауэр попросил внимания коллег, установилась напряженная тишина.

Стэгг сообщил о кратковременном изменении погоды. Кеннет Стронг, Джи-2 ВШСЭС, вспоминал, что прогноз Стэгга "вызвал оживление. Я никогда не видел, чтобы зрелые люди так радовались!". Хотя сейчас льет как из ведра, продолжал Стэгг, дождь прекратится часа через два-три, а затем наступит тридцатишестичасовой период относительно ясной погоды. Ветер ослабнет в ночь с 15 на 6 июня. Бомбардировщики и истребители смогут действовать, хотя и не без облачных помех.

Лей-Мэллори отметил, что для авиации эта ночь весьма неудачна. Теддер, зажав трубку в зубах и с усилием выдыхая дым, согласился, что действия тяжелых бомбардировщиков в этих условиях "сомнительны". Эйзенхауэр отпарировал, указав, что союзники могут задействовать свои немалые силы истребителей-бомбардировщиков.

Искушение снова отложить операцию и встретиться на следующее утро было велико, но Рэмсей положил этому конец, указав, что адмирал Алан Дж. Кирк, командующий американскими военно-морскими силами, "должен услышать в ближайшие полчаса, состоится "Оверлорд" во вторник [6 июня] или нет. Если операция начнется, а затем будет остановлена, он сможет заново подготовиться к утру среды. Следовательно, следующая отсрочка будет минимум на двое суток". Двухдневная отсрочка отодвинет все на 8 июня, но к тому времени станут неподходящими приливные условия, так что на самом деле новая отсрочка отодвигает начало операции на 19 июня.

Что бы Эйзенхауэр ни решил, он все равно шел на риск. Он начал ходить взад-вперед, наклонив голову и сложив руки за спиной.

Неожиданно он вскинул голову в сторону Смита.

– Это черт-те какой риск, но это самая лучшая из возможностей, – сказал Смит. Эйзенхауэр кивнул, отвернулся, походил еще, а затем кинул взгляд на Монтгомери, закутавшегося в плащ, так что лица его почти не было видно.

– Вы видите причины, которые мешали бы нам выступить во вторник?

Монтгомери выпрямился, взглянул в глаза Эйзенхауэра и ответил:

– Я бы предпочел – вперед!

Эйзенхауэр кивнул, опустил голову, походил и остановился перед Теддером. Теддер повторил, что считает высадку проблематичной. Наконец, Эйзенхауэр обвел взглядом своих командиров и сказал:

– Значит, проблема в том, как долго мы можем держать все на острие ножа, не рискуя потерять равновесие?

Если начинать вторжение до 19 июня, то решать Эйзенхауэр должен был сейчас. Смита поразило "одиночество командующего в момент, когда ему предстоит принять решение". Глядя на косой дождь, трудно было предположить, что наутро операция начнется. Трезво взвесив альтернативы, в 9 часов 45 минут вечера Эйзенхауэр сказал: