Текст книги "Эйзенхауэр. Солдат и Президент"

Автор книги: Стивен Амброз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 51 страниц)

Подозревать Смита – что могло быть, по мнению Эйзенхауэра, абсурднее, унизительнее и лживее. Это позволило Эйзенхауэру внутренним чутьем постигнуть истинное значение маккартизма. После этого случая Эйзенхауэр стал ненавидеть Маккарти почти в такой же степени, как и Гитлера. И он решил разделаться с Маккарти, как он разделался с Гитлером, но борьба с первым значительно отличалась от борьбы со вторым. Прямая вооруженная схватка с Гитлером была заменена на конфронтацию с Маккарти, временами настолько тонкую, что она была едва различима и содействовала – в лучшем случае – только косвенно падению Маккарти. Эйзенхауэр использовал в борьбе с Гитлером все виды оружия, которые он имел в своем распоряжении; в случае же с Маккарти он держал все свое оружие в резерве. Во время войны Эйзенхауэр настаивал на том, чтобы фигура Гитлера была постоянно в центре внимания каждого; в течение первых лет своего президентства он делал все от него зависящее, чтобы побудить людей игнорировать Маккарти.

В чем причина такого различия? Помимо очевидных факторов, таких, как национальность и партийная принадлежность, Эйзенхауэр указывал на две основные причины, обусловившие его негативное отношение к Маккарти. Первая причина была личная. "Я просто не хочу участвовать в соревновании по испусканию мочи с этим скунсом"*9,– сказал он в разговоре со своими друзьями, многие из которых, включая его брата Милтона, настоятельно рекомендовали ему делать как раз противоположное. Но Эйзенхауэр никогда не упоминал имени Маккарти в негативном контексте. Ни разу. Свою позицию он объяснил Билу Робинсону так: "Самые настойчивые и громкие призывы вступить в открытую борьбу с Маккарти я слышал от лиц, которые сделали его таким, каким он стал, – от писателей, редакторов и издателей". Он считал, что они должны нести свою долю вины за это, протестовал против утверждений, что маккартизм существовал "задолго до его, Эйзенхауэра, появления в Вашингтоне", жаловался, что газеты в своих заголовках уделяют Маккарти чрезмерное внимание. Он говорил: "Те, которые сочиняют заголовки газетных статей, кричат криком все громче и громче для того, чтобы я включил себя в список активных противников Маккарти. И вы, и я хорошо знаем и часто соглашались в этом, что любая такая попытка сделала бы из президентства посмешище"*10.

Но, помимо сохранения достоинства президентства как такового, Эйзенхауэр отказывался выступать публично против Маккарти еще и потому, что он убедил себя: лучший способ победить Маккарти заключается в игнорировании его. В своем дневнике он приводит обоснование своей позиции: "Конечно, сенатор Маккарти так жаждет видеть свое имя в газетных заголовках, что готов пойти на любые крайности, лишь бы обеспечить одно только упоминание своего имени в массовой прессе". Эйзенхауэр, имея в виду Смита, конечно, знал, что говорил. Поэтому его вывод был таков: "Я действительно считаю, что в борьбе с его особой способностью создавать трудности и сеять вражду нет более эффективного средства, чем игнорирование. Этого он не сможет вынести"*11.

Второй причиной, лежащей в основе попыток Эйзенхауэра игнорировать Маккарти, а на самом деле умиротворять его во всех случаях, когда это представлялось возможным, было то, что он нуждался в поддержке Маккарти в Сенате. Некоторые советники Эйзенхауэра активно не соглашались с такой его позицией. Но Эйзенхауэр настаивал: если кто и должен подвергать Маккарти цензуре, то это сам Сенат, а не президент; в любом случае, если Маккарти получит достаточно длинную веревку, он повесится сам. Джексон возражал, что умиротворение Маккарти – это плохо выполненное упражнение по арифметике (имея в виду голоса в Сенате) и никудышная политика. Но Никсон и советник Белого дома Джерри Пирсон воздействовали на Эйзенхауэра в том направлении, к которому он уже сам склонялся. Они утверждали, что прямая атака на Маккарти повлечет за собой раскол партии и еще больше будет способствовать популярности Маккарти в прессе. "Самый лучший способ уменьшить его влияние до разумного уровня, – говорил Никсон, – это относиться к нему как к члену нашей команды"*12.

Но такой подход совсем не отвечал точке зрения Эйзенхауэра. Он никогда не думал о Маккарти как о возможном члене своей команды. Маккартизм, если рассматривать его в широком плане, был явлением, в наибольшей степени способствовавшим расколу среди американцев. Эйзенхауэр хотел объединить нацию через сотрудничество, а не углублять конфронтацию путем дальнейшего разрыва ее на части. За Маккарти стояли миллионы американцев, они составляли значительную часть избирателей, чьи голоса позволили Эйзенхауэру занять пост президента; поэтому борьба с Маккарти и его отчуждение означали бы и отчуждение сторонников сенатора, их вынужденный уход еще больше в сторону от центрального пути американской политики.

Кроме того, в вопросе о проникновении коммунистов в правительство он был в большей степени на стороне Маккарти, чем против него. Он не одобрял методы Маккарти, но не его цели и не его анализ. На пресс-конференции 25 февраля Эйзенхауэр заявил, что у него нет никакого сомнения в том, что "почти сто процентов американцев хотели бы уничтожить все следы коммунизма в нашей стране", и добавил, что, если бы среди профессоров и преподавателей Колумбийского университета был хотя бы один известный коммунист, он застрелил бы его или ушел в отставку*13.

Но Эйзенхауэр не был маккартистом. Методы сенатора, его практика выдвижения обвинений и проведения расследований делали американцев противниками друг друга, оставляли невинные жертвы в состоянии как после кораблекрушения и сами по себе были злом. Эйзенхауэр знал это и не испытывал никаких сомнений на этот счет, но он стоял перед фактом: Маккарти был врагом его врагов и другом многих его друзей. Поэтому сам Маккарти должен быть повержен, а его друзей следует перевоспитать и принять в свой лагерь, а не отчуждать их. Самым лучшим способом нанести поражение Маккарти, по мнению Эйзенхауэра, было бы его игнорирование или предоставление ему шанса нанести поражение самому себе. Эйзенхауэр настолько глубоко уверовал в эту свою позицию, что игнорировал Маккарти даже тогда, когда сенатор поставил под сомнение доброе имя его старого друга Битла.

Вместо этого Эйзенхауэр действовал за кулисами – способ, к которому он будет прибегать несчетное число раз в будущем, поскольку не был расположен ускорять процесс исчезновения Маккарти со сцены. Прежде всего он пригласил к себе Тафта и велел ему немедленно прекратить глупую возню вокруг Битла. Тафт послушался, возня действительно прекратилась, и после этого случая Эйзенхауэр стал лучше относиться к Тафту. Смит был утвержден в должности. Имя Маккарти в связи с этим делом в газетных заголовках совсем не упоминалось, и таким образом битвы удалось избежать.

Главное, чего хотели Маккарти и его друзья от Эйзенхауэра и Даллеса, это существенных политических и структурных изменений. В политике старая гвардия хотела категорического отказа от Ялтинских соглашений, сопровождающегося определенными действиями, в какой форме – оговорено не было, с целью освобождения стран Восточной Европы.

Будучи кандидатом в президенты, Эйзенхауэр мог себе позволить критиковать Ялтинские соглашения. Но в качестве президента его свобода действий была ограниченной. Когда он начал серьезно изучать возможные последствия отказа от соглашений, то пришел к выводу, что они окажут негативное влияние на американскую внешнюю политику и усугубят раскол с демократами. Кроме того, получив власть в свои руки, он не хотел растрачивать ее на борьбу по уборке старого мусора. Ялта дала американцам оккупационные права в Западном Берлине и в Вене. Как могут быть сохранены гарантии этих прав, если они будут основываться на недействующем соглашении? Англичане, помимо прочего, опасались, что если американцы могут отказаться от своих обязательств, то так же могут поступить и русские. Антони Идён твердо заявил, что Соединенное Королевство никогда не откажется от принятых обязательств. Кроме того, демократы, безусловно, будут бороться всеми возможными, средствами с компрометацией покойного Президента Рузвельта. Любая резолюция, которая будет принята в Конгрессе незначительным большинством сторонников отказа от соглашений, будет иметь незначительное влияние или вообще никакого. Эйзенхауэр заявил лидерам республиканцев, что "самое важное – это солидарность". Он хотел, чтобы политика остановилась у края пропасти.

Таким образом, в проекте резолюции по Ялтинским соглашениям, представленном Эйзенхауэром Конгрессу 20 февраля, не содержалось их осуждения, но критиковался Советский Союз за нарушение "подлинной цели" ялтинских договоренностей, повлекшее за собой "порабощение целых народов". Советский Союз, как гласила резолюция, предложенная Эйзенхауэром, отказался от "интерпретации" соглашений, которые "были извращены с целью порабощения свободных народов". Резолюция "выражала надежду", что эти народы в будущем "опять получат право на самоопределение"*14.

Старая гвардия осудила Эйзенхауэра за такое предательство основных принципов республиканцев. Тафт, на которого Эйзенхауэр оказывал давление, желая видеть в нем союзника, пытался ликвидировать разрыв путем внесения в проект резолюции поправки, которая гласила: "Принятие настоящей резолюции не означает какое-либо определение со стороны Конгресса законности или незаконности любых составляющих частей указанных соглашений". Между тем демократы во главе с Линдоном Б. Джонсоном, сенатором от штата Техас, приветствовали первоначальный текст резолюции и возражали против любого его изменения.

Это поставило старую гвардию перед дилеммой. Если бы она одобрила резолюцию без изменений, это означало бы принятие Ялтинских соглашений; если бы в резолюцию были внесены поправки, старую гвардию могли бы обвинить во фракционности и расколе с президентом-республиканцем. Но старая гвардия не могла так просто отказаться от Ялты. Сенатор Хикенлупер настаивал на четком и недвусмысленном осуждении соглашений, у него был ряд сторонников в сенатском Комитете по внешней политике, который проводил слушания по этому вопросу.

Во всяком случае, позднее только Сталин пришел на помощь Эйзенхауэру. 4 марта из Москвы поступило сообщение, что советский диктатор находится при смерти. В этой ситуации принятие осуждающей резолюции выглядело бы крайне грубым шагом; кроме того, из-за неизбежных перемен, предстоящих в советском руководстве, вскрывать старые раны было бы несвоевременно. Несмотря на все это, Эйзенхауэр был готов по-прежнему настаивать на принятии целиком предложенной им резолюции. На пресс-конференции 5 марта он заявил: "Я очень хочу, чтобы мои слова были занесены в стенограмму... Мы никогда не согласимся с порабощением народов, которое произошло".

Когда его попросили прокомментировать предложенную Тафтом поправку, исходя из предположения, что она означает разрыв между ним и Тафтом, Эйзенхауэр дал такой ответ: "Насколько я знаю, нет ни малейшего признака расхождения или разрыва между сенатором Тафтом и мной. Может быть, кто-то знает об этом, но я не знаю". Через четыре дня Эйзенхауэр встретился с Тафтом и другими республиканскими лидерами для обсуждения создавшегося положения. Тафт признал: наверное, было бы лучше "забыть об этом вопросе". "Бархатная" резолюция Эйзенхауэра не была той, за которую стоило бы бороться, и в то же время сражение за ее отклонение или изменение обошлось бы очень дорого. Смерть Сталина 5 марта 1953 года дала возможность всем избежать дилеммы, и вопрос о принятии резолюции по Ялте был отложен в долгий ящик*15.

Смерть человека, который единолично правил второй по силе страной в мире, являвшейся главным противником Америки, была событием, имевшим важное значение. Проблема, однако, заключалась в том, что в Соединенных Штатах никто не знал, как воспользоваться этим событием и каковы будут события последующие. Эйзенхауэр испытывал чувство облегчения, так как ему удалось избежать публичного осуждения Рузвельта за подписанные в Ялте соглашения; в доверительной беседе с членами своего Кабинета он сказал, что неподготовленность Америки "была потрясающим примером того, что не было сделано" демократами, когда они находились у власти. Начиная с 1946 года, продолжал он, было много разговоров о том, что произойдет после смерти Сталина, но окончательный результат этих семи лет "равен нулю". Нет ни плана, ни согласованной позиции. Он сказал, что именно поэтому попросил Роберта Катлера переехать из Бостона и возглавить Совет национальной безопасности, чтобы придать его работе форму, направление и организованность. Штаб верховного главнокомандующего союзными силами всегда имел план действий на случай смерти Гитлера, и он хочет, чтобы Совет национальной безопасности также был подготовлен к событиям в будущем *16.

В равной мере Эйзенхауэр был недоволен несостоятельным подходом Совета национальной безопасности и Объединенного комитета начальников штабов к оценке последствий принятия военного бюджета, который за предыдущие два с половиной года вырос более чем на 300 процентов. Он хотел сократить бюджет и поручил Вильсону заняться этим вопросом, что Вильсон и сделал.

За исключением министра финансов Джорджа Хэмфри, всего несколько республиканцев поддерживали Эйзенхауэра в его намерении сократить расходы на оборону, хотя наряду с оппозицией публично его критиковали очень немногие. Демократы не чувствовали такой скованности. После объявления министром обороны Чарльзом Е. Вильсоном своей программы значительного сокращения военных расходов сенатор Саймингтон начал атаку, которую демократы продолжали и расширяли все последующие восемь лет, утверждая при этом, что решимость Эйзенхауэра сбалансировать бюджет путем сокращения расходов на оборону оставляет Соединенные Штаты уязвимыми перед лицом советской агрессии.

Когда на пресс-конференции 19 марта Эйзенхауэра спросили, что он думает об обвинениях Саймингтона, он решил воспользоваться этим, чтобы преподнести урок американской публике. "Дамы и господа, – сказал Эйзенхауэр, – нет такой военной силы, которая была бы способна внушить вам чувство подлинной безопасности, и у вас не будет этой силы до тех пор, пока не будет ощущения, что почти такая же сила угрожает вашим интересам в каком-то регионе мира"*17.

На следующий день на заседании Кабинета министров Эйзенхауэр был еще более резок. Даллес возражал против того, чтобы проблема сбалансированного бюджета имела приоритет над всеми остальными. Он предупредил Эйзенхауэра: сокращение Соединенными Штатами расходов на оборону как бы будет означать, что кризиса больше нет. В этом случае европейцы также захотят сократить военные расходы. А это, предупредил он с мрачным видом, "будет означать, что НАТО лишили сердца". Эйзенхауэр сразу же заявил о своем несогласии с такой оценкой. Не может быть никакой безопасности, сказал он Даллесу, без надежной экономики, а она зависит от сбалансированности бюджета. Даллес возразил, что решение о сбалансированном бюджете было принято в вакууме.

Затем он попытался поставить перед Эйзенхауэром вопрос о войне в Корее. Продолжать находиться в тупике? Если да, то они потеряют поддержку Конгресса. Постараться выиграть войну? Но в этом случае потребуется больше средств на военные расходы. Эйзенхауэр продолжал стоять на прежней позиции. "Возможность достижения победы ограничена, – сказал он, – но мы просто не можем терпеть эти следующие один за другим дефициты".

Даллес попробовал подойти с другого конца. В Вашингтон прибывали французы с просьбой об увеличении помощи на войну во Вьетнаме. Даллес считал, что можно "очистить Индокитай за восемнадцать месяцев, если оказать французам полную военную помощь". Даллес полагал целесообразным потратить все деньги сейчас, что дало бы в последующем большую экономию. То же самое и в отношении Кореи – победа там нужна сейчас, любой ценой, потому что позднее она принесет свои экономические результаты.

Эйзенхауэр увидел в позиции Даллеса определенный позитивный смысл, но его было недостаточно. Он обратил внимание, что одни только затраты на подготовку наступления в Корее с целью отбросить коммунистов всего на несколько миль, чтобы передовая линия фронта проходила через узкую середину полуострова, обошлись бы от 3 до 4 миллиардов долларов. "Насколько лучше мы себя будем чувствовать в этой середине, – размышлял он вслух, – и какую сумму мы готовы уплатить, чтобы оказаться на этом месте?" Даллес заметил, что продвижение до середины полуострова улучшит моральное состояние корейцев. Эйзенхауэр же считал такой результат "очень незначительным".

Переходя к обсуждению более широкой темы, Эйзенхауэр категорически заявил, что "оборона страны – не военная акция. Военные дела составляют ограниченный сектор". Если расходы на вооружение будут сохраняться на нынешнем уровне, "тогда нам придется предложить резкое сокращение расходов в других областях", таких, как пенсии ветеранам, социальное страхование, дотации фермерам. Эйзенхауэр также предупредил Кабинет: "...любое представление о том, что бомба – это самый дешевый способ разрешения противоречий, абсолютно неверно. Такая точка зрения не принимает во внимание... реальные последствия для наших союзников. Для любого жителя Западной Европы слабым утешением будут уверения, что после захвата его страны, когда он будет продолжать собирать ромашки, найдется кто-нибудь еще живой, способный сбросить бомбу на Кремль"*18.

Вскоре после вступления на пост президента у Эйзенхауэра состоялся телефонный разговор с Брэдли о положении в Корее. Положив трубку, он повернулся к Энн Уитмен и сказал: "Я только что получил хороший урок". Брэдли в разговоре назвал его "господин Президент", хотя до этого в течение многих лет, обращаясь к нему, говорил "Айк". Эйзенхауэр сказал Энн, что этот разговор потряс его и заставил понять: на весь период пребывания в Белом доме он "будет отделен от всех других людей, в том числе и старинных, лучших друзей. Теперь я буду еще более одинок, чем тогда [во время войны]"*19.

Для того чтобы преодолеть это чувство одиночества, Эйзенхауэр еще более, чем прежде, сблизился со своей женой. Они почти всегда ужинали в Западной гостиной вместе с матерью Мейми, г-жой Дауд, которая тоже жила в Белом доме. Вечерами, когда Айк занимался рисованием, Мейми обычно сидела рядом с ним – читала или отвечала на письма. Отпуск они проводили вместе: зимой в Аугусте, а летом в Колорадо. Поздней зимой 1953 года, после первого посещения Мейми президентской резиденции в Катошинских горах в штате Мэриленд, которую Рузвельт назвал Шангри-Ла, она заявила, что ноги ее не будет в этом грубом запущенном доме до тех пор, пока его не модернизируют. Однако в бюджете Белого дома средства для этого не были предусмотрены. Один из сотрудников Белого дома просветил Мейми: поскольку функционирование резиденции обеспечивается за счет средств военно-морского флота, он, вероятно, сможет заплатить и за переоборудование. Мейми ответила: "Думаю, что я намекну об этом главнокомандующему". Намек был понят, и работу выполнили. Эйзенхауэр дал новое название этой загородной резиденции по имени своего внука Дэвида – Кэмп-Дэвид. Бесчисленное количество уик-эндов Айк и Мейми проводили в горах, пока не была переделана ферма в Геттисберге*20.

Сын Айка, его невестка и внуки также помогали ему сохранять некоторое подобие нормальной жизни. Джон и Барбара оставались в Белом доме некоторое время после инаугурации; Айку нравилось, что они были рядом, и им это тоже нравилось. Утром 22 января Мейми обнаружила Барбару сидящей на кровати с пологом в спальне для почетных гостей и поглощавшей свой завтрак. Мейми засмеялась, глядя на нее. Барбара сказала, что она "никогда не будет ближе к небесам, чем в этот самый момент"*21. В последующие месяцы и годы Барбара вместе с детьми часто навещала родителей к большому удовольствию Айка, и это укрепляло его чувство в том, что Белый дом был настоящим домом, а не только местом пребывания президента.

Но ни Мейми, ни семья не могли полностью удовлетворить потребность Айка в дружбе и друзьях. Мейми редко просыпалась раньше 10 часов. Она обычно просматривала газеты, интересовалась распродажами по сниженным ценам продуктов, одежды и сувениров, иногда заказывала что-то по телефону. "Я считаю, – говорила она вполне серьезно, – что каждая женщина после пятидесяти должна оставаться в постели до полудня"*22. Она внимательно контролировала работу обслуживающего персонала Белого дома, брала в свои руки организацию приемов, определяла меню, выбор цветов и рассадку гостей. "У меня только одна профессия, ее название – Айк", – повторяла она часто. Но на самом деле она всегда была настолько занята, не говоря уж о занятости мужа, что они редко видели друг друга в течение дня. У Джона была собственная карьера – вскоре после инаугурации он возвратился в Корею, в расположение передовых частей, а Барбара и внуки жили в штате Нью-Йорк. Мейми никогда не играла в гольф, она отказалась и от игры в бридж с Айком из-за крика, с которым он реагировал на каждый ее неверный ход.

К счастью, у него были друзья, которые разделяли его любовь к гольфу и бриджу. И кроме того, они были преданы ему. После его выборов всей компанией они собрались вместе и решили, что будут в распоряжении Президента в любой момент, когда ему захочется сыграть партию в гольф или бридж. Несмотря на то что это были занятые люди, имевшие собственные крупные дела, они считали: поскольку именно их уговоры повлияли на его согласие стать президентом, они просто обязаны отдать ему все, что могут – главным образом свое время и свою дружбу. И за все восемь лет они ни разу не отказали ему в просьбе. Энн могла позвонить им утром по телефону и сказать, что ее босс хочет сыграть партию, и они немедленно летели в Вашингтон, а случалось, и в Англию или в другую европейскую страну.

Айк сказал Слейтеру, что его особенно восхищает готовность друзей появиться в Вашингтоне в любой момент, поскольку его самые хорошие партнеры и противники в Вашингтоне – демократы. Он с удовольствием играл с председателем Верховного суда, с сенатором Саймингтоном и многими другими, кого он знал в столице в течение многих лет, опасался он лишь того, что, если будет продолжать играть с ними, "некоторые республиканцы могут этого не понять"*23.

В своих мемуарах Айк высоко оценил преданность своих друзей. "Это люди большого благоразумия, – писал он, – люди, которые уже достигли успеха в своей жизни, но ни разу не сделали попытки извлечь какую-либо выгоду из нашего общения. Мне чрезвычайно трудно выразить, насколько ценной для меня была их дружба. Каждый человек получает удовольствие от общения со своими друзьями. В определенные моменты президенту такие друзья необходимы более, чем что-либо другое"*24.

В середине февраля из Нью-Йорка на уик-энд приехали Робинсон, Роберт и Слейтер. В субботу днем они играли в гольф, а вечером после ужина пошли смотреть "Питер Пан" в кинозале Белого дома. Слейтер поинтересовался, в каком состоянии финансовые дела Айка после того, как он стал президентом. Айк ответил: "Черт, эта работа не для легкого получения денег. Трумэн сказал, что мне повезет, если я не буду выкладывать 25 тысяч долларов в год из своего кармана". Мейми говорила, что правительство разрешило ей потратить только 3000 долларов на обновление внутреннего убранства, и жаловалась, что "купальные полотенца жесткие и маленькие".

В середине дня Айк в сопровождении Робинсона пошел в свою рабочую комнату, где он обычно занимался рисованием. Айк работал над автопортретом – об этом просил его брат Милтон – и говорил с Робинсоном о различных политических проблемах. "Айк всегда любит слегка двигаться, когда разговаривает и думает, – отмечал Робинсон. – Он, беседуя, редко остается долго в одном и том же кресле и ненавидит сидеть за столом на любой конференции, если она длится долго. Во время нашей двух– или трехчасовой беседы он беспрерывно мерил шагами комнату или, рисуя, продолжал оживленно говорить".

Когда 25 февраля Роберт Донован спросил Эйзенхауэра, как тому нравится его работа, Айк сказал: "Нахожусь как в заключении, со всеми его прелестями, – вот цена, которую приходится платить". Постоянно испытывая желание быть в движении, он ненавидел проводить часы, дни и недели в своем офисе без перерыва, поэтому использовал каждую возможность нарушить этот рутинный порядок и вырваться из него. Энн записала в своем дневнике 7 февраля: "Сегодня у Президента было очень большое желание играть в гольф. Утром, когда он проснулся, было холодно и шел мелкий дождь. Все утро он часто посматривал на небо и после очередного выхода на веранду промолвил: «Иногда мне так жалко самого себя, что я готов заплакать»"*25.

В конце февраля Эйзенхауэр узнал о предложении Американской общественной ассоциации игры в гольф соорудить на южном лугу площадку для гольфа. Айк пришел в восхищение, и площадка была устроена прямо под окнами его кабинета. И часто, приближаясь к своему офису или выходя из него, он имитировал замахи клюшкой и удары, загоняющие мяч в лунку. Он страшно злился на белок, которые закапывали на лужайке желуди и орехи, потому что Трумэн любил их кормить и они были почти ручными. Айк сказал Моани: "В следующий раз, как только ты увидишь, что белка подходит к моей площадке, возьми пистолет и застрели ее". Служба охраны уговорила его не принимать таких мер; вместо этого были установлены легкие капканы, и вскоре большинство зверьков были пойманы и переселены в Рок-Крик парк*26.

Но все-таки любимым местом игры в гольф у Айка была не лужайка Белого дома, не "Бернинг Три гольф-клуб" в пригороде Вашингтона, а поле в клубе "Аугуста нэшнл". Он и Мейми могли там принимать своих друзей, отдыхать и играть в карты. Впервые он поехал туда на уик-энд 27 февраля; его друзья прилетели из Нью-Йорка самолетом, принадлежавшим банку "Чейз нэшнл"; все получили громадное удовольствие. Айк играл в гольф с самым знаменитым в мире игроком – Бобби Джоунсом, который обещал приезжать часто.

Ему был просто необходим полнейший отдых, так как проблемы не убывали; и, кроме того, Джо Маккарти начал еще одну серию яростных нападок. Он объявил, например, что д-р Ральф Банч, американец негритянского происхождения, удостоенный Нобелевской премии Мира за 1950 год и работавший в ООН, является коммунистом. Айк пришел в ярость от такого чудовищного обвинения.

Маккарти, по мнению Эйзенхауэра, искал кричащих газетных заголовков, а не коммунистов. Эту точку зрения Президента, казалось, подтверждала ураганная поездка по Европе, совершенная той весной молодыми помощниками Маккарти – Роем Коном и Дэвидом Шайном. Кон и Шайн "расследовали" проникновение коммунистов на радиостанцию "Голос Америки", изучая книжный фонд американских библиотек в европейских странах. Эти библиотеки уже были тщательно проверены по указанию Даллеса, но Кон и Шайн объявили, что они обнаружили книги, авторами которых были 418 коммунистов и их попутчиков и которые все еще выдавались на руки. Маккарти потребовал, чтобы Даллес дал указание проверить заказы-наряды и выяснил, кто отдал распоряжение о покупке книг таких авторов, как Фостер Ри Даллес (двоюродный брат государственного секретаря, видный историк), Джон Дьюи и Роберт М. Хатчинс. После этого Даллес распорядился наложить запрет на все книги авторов-коммунистов и на "все издания, которые систематически публикуют коммунистическую пропаганду". Некоторые книги были сожжены. А около 830 сотрудников "Голоса Америки" были Даллесом уволены.

Многие видные политические обозреватели не могли больше выносить подобный спектакль. Ричард Ровер, Уолтер Липман, Брюс Каттон и другие потребовали, чтобы Эйзенхауэр откровенно высказался на сей счет. Эйзенхауэр отказался делать это. "Я осуждаю методы удара кулаком по столу и навешивания ярлыков, которые любят обозреватели, – так он объяснил свою позицию одному корреспонденту. – Это не из-за отсутствия любви к честной борьбе, просто я считаю, что такие методы обычно не приносят пользы"27. 9 мая друг Эйзенхауэра Гарри Буллис из компании "Дженерал миллз" предупредил его, что "у сенатора неограниченные личные амбиции, он обладает абсолютной наглостью и беспредельным эгоизмом. Многие из нас, ваших преданных друзей, считают ошибочным предположение, что Маккарти покончит с собой. Наше мнение таково: Маккарти надо остановить как можно скорее".

Тем не менее Эйзенхауэр отверг предложение. Он сказал Буллису: "Этот специфический индивид больше всего хочет рекламы. Пожалуй, ничто не доставило бы ему большего удовольствия, чем реклама, которую может создать ему Президент публичным осуждением его действий". Как следствие этого "возрос бы интерес к его выступлениям на званых обедах, что увеличило бы гонорар, который он требует", а это, по мнению Президента, и было главным побуждающим мотивом действий Маккарти. Эйзенхауэр воспринимал все это как "жалкое зрелище" и признавал, что "временами он чувствует себя так, будто ему хочется повесить голову в унынии"*28. В унынии или без него, но никаких действий он не предпринял.

Если Эйзенхауэр и старался игнорировать Маккарти, то никто другой его примеру не следовал. Кон и Шайн доминировали в новостях, вопросы важнейшей государственной важности были потеснены с первых страниц газет, всю Америку охватило подлинное негодование в связи с сообщениями о книгах, хранящихся в американских библиотеках за рубежом. В Европе, возможно, возмущение было еще большим. Филип Рид из "Дженерал электрик" отправился в Европу, чтобы оценить масштаб ущерба, нанесенного Эйзенхауэру. Рид сообщил, что "вызывает удивление, насколько серьезно воспринимаются в Европе действия Маккарти и его тактика", и упомянул о "поколебленной морали" ведущего пропагандистского ведомства Америки. Он рекомендовал Эйзенхауэру "публично обсудить разногласия с Маккарти", чтобы исправить сложившееся у европейцев впечатление о "малодушном умиротворении"*29.

14 июня Эйзенхауэр наконец-то решился выступить в Дартмутском колледже. Это был день вручения дипломов. У Эйзенхауэра не было заранее подготовленного текста. Он начал с несколько бессвязного экскурса в жизнь колледжа, поговорил о гольфе и патриотизме. Затем, наклонившись вперед, предостерег выпускников: "Не вступайте в ряды тех, кто сжигает книги. Не думайте, что вы сумеете избавиться от ошибок методом сокрытия доказательств. Не бойтесь посещать вашу библиотеку и читать там каждую книгу"*30.