Текст книги "Эйзенхауэр. Солдат и Президент"

Автор книги: Стивен Амброз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 51 страниц)

На пресс-конференции 7 апреля Эйзенхауэр обнародовал свою наиболее важную и наиболее знаменитую декларацию по Индокитаю. Роберт Ричардc из "Коплей-Пресс" попросил прокомментировать, насколько важен со стратегической точки зрения Индокитай для свободного мира. Эйзенхауэр ответил, что прежде всего необходимо "учитывать специфическую ценность района как производителя материалов, в которых нуждаются другие страны". Во-вторых, "вы должны учитывать возможность установления диктатуры, враждебной свободному миру, под властью которой окажется очень много людей". И наконец, "вы должны представить себе картину в более широком плане, когда может возникнуть ситуация, которую вы назвали бы принципом "падающего домино". Если у вас есть набор костяшек домино и вы ставите их на ребро рядом друг с другом, затем касанием опрокидываете первую костяшку, то они начинают мгновенно падать – одна за другой. Вы сможете наблюдать подобное в начале процесса дезинтеграции, который будет иметь чрезвычайно глубокие последствия". Он считал, что "последовательность событий", в случае полного ухода США из Юго-Восточной Азии, будет означать потерю сначала Индокитая, затем Бирмы, затем Таиланда, затем Малайи, затем Индонезии. "Таким образом, речь уже идет о районах, потеря которых значительно увеличит трудности из-за нехватки сырья и источников сырья, а также скажется на судьбах миллионов и миллионов людей". Более того, потеря Юго-Восточной Азии, вероятно, повлекла бы за собой потерю Японии, Формозы и Филиппин, а затем угроза распространилась бы на Австралию и Новую Зеландию*35.

К 23 апреля положение в Дьенбьенфу было отчаянным. Даллес направил несколько тревожных телеграмм Эйзенхауэру. "Франция прямо на наших глазах терпит крах", – констатировал государственный секретарь. Он осудил ту излишнюю гласность, с которой средства информации освещали события в Дьенбьенфу, потому что "Дьенбьенфу стал символом, военное значение которого превысило все допустимые пропорции". Даллес настаивал на своей точке зрения: "...нет ни военной, ни логической причины считать, что падение Дьенбьенфу должно привести к потере французами силы воли и в отношении Индокитая, и в отношении Европейского оборонительного сообщества". В другой телеграмме Даллес сообщал, что французы настаивают только на двух вариантах: операция "Гриф" или прекращение огня. (В отношении плана "Гриф" существовала большая путаница; Рэдфорд, Эли и Никсон считали, что речь шла о трех атомных бомбах, в то время как Даллес полагал, что план предусматривал "массированные налеты бомбардировщиков Б-29" с американскими опознавательными знаками и использование обычных бомб*36.)

Эйзенхауэр написал длинное продуманное письмо Ал. Груентеру, верховному главнокомандующему союзными войсками в Европе, которого он считал наиболее надежным узлом связи с руководством Франции. Повторив еще раз, что об одностороннем американском вмешательстве не может быть и речи ("в этом случае мы были бы мишенью для обвинений в империализме и колониализме или, по самому наименьшему счету, в предосудительной опеке"), Эйзенхауэр жаловался, что "с самого начала 1945 года Франция была не в состоянии решить, кого она больше боится: Россию или Германию. Как следствие этого, ее европейскую политику нельзя охарактеризовать иначе как замешательство: шаг вперед и остановка, продвижения и отходы назад!" Эйзенхауэр так сказал о Дьенбьенфу: "Спектакль этот вызывал на самом деле грусть. Кажется невероятным, что нация, которая, имея подмогу только со стороны малочисленной английской армии, в 1914 году повернула вспять германское нашествие, а в 1916 году выдержала атаки чудовищной силы на Верден, теперь дошла до такого состояния, что не может найти несколько сот техников для обслуживания самолетов, чтобы они нормально летали в Индокитае". Эйзенхауэр считал, что французская проблема – это проблема руководства и духа. "Единственная надежда – это новый лидер, который смог бы воодушевить людей, и я не имею в виду человека ростом 6 футов 5 дюймов, считающего, что он и есть лидер, результат таинственного биологического и трансмиграционного процесса, отпрыск Клемансо и Жанны д'Арк".

Далее в письме Эйзенхауэр уже в серьезном тоне затрагивает вопросы, которые, по его мнению, Груентер должен был поставить перед французами. Потеря Дьенбьенфу не означает, что война проиграна. Эйзенхауэр хотел, чтобы французская армия осталась во Вьетнаме, и обещал, что "дополнительные наземные силы должны прибыть из состава азиатских и европейских военных формирований, уже находящихся в регионе" (это означало, что Америка не будет направлять своих солдат, но оплатит расходы по содержанию солдат из других стран). Французы должны гарантировать независимость. Эйзенхауэр просил Груентера передать французам: конечная цель заключается в образовании "концерна наций" в Юго-Восточной Азии по модели НАТО*37.

Так впервые Эйзенхауэр прямо высказал идею создания Организации договора Юго-Восточной Азии (СЕАТО), и особый смысл заключался в том, что она была высказана верховному главнокомандующему союзными войсками в Европе. Он думал вначале о НАТО. Его собственный страстный антикоммунизм играл, конечно, главную роль в его политике во Вьетнаме, которую наверняка смирял его реализм, хотя беспокойство за французов тоже имело важное значение. Он чувствовал, что с французами надо обращаться как с детьми. Он должен был поддерживать Плевена, который, судя по некоторым сообщениям, был его единственной надеждой на помощь в ратификации французами Договора о Европейском оборонительном сообществе. Если же договор о ЕОС не будет ратифицирован, то достижение договоренности о перевооружении Германии окажется еще более трудным делом. А без перевооружения Германии НАТО будет продолжать оставаться пустой оболочкой. Поэтому в определенной мере СЕАТО была вызвана к жизни для оказания поддержки НАТО.

1 мая Катлер принес Президенту черновой вариант доклада, подготовленный Советом национальной безопасности, в котором рассматривались возможности применения атомных бомб во Вьетнаме. Эйзенхауэр сказал Катлеру: "Я, конечно, не думаю, что атомная бомба может быть использована Соединенными Штатами в одностороннем порядке". И продолжал: "Вы, ребята, должно быть, сумасшедшие! Мы не можем использовать эти страшные штуки против азиатов во второй раз за время менее десяти лет. О, мой Бог!"*38

7 мая Дьенбьенфу пал. Эйзенхауэр старался делать вид, что французы проиграли только битву, но не войну. Он сказал Совету национальной безопасности (СНБ) о своей "твердой уверенности, что только два события могут спасти ситуацию во французском Индокитае". Во-первых, Париж должен гарантировать независимость; во-вторых, французам надо назначить более способного командующего для руководства военными действиями. У французов все еще есть время, чтобы одержать победу, но оно истекает. После этого Катлер вместе с Никсоном и Стассеном стали настаивать на одностороннем американском вмешательстве. Но Эйзенхауэр не согласился с ними*39.

Итак, политика Эйзенхауэра была определена: согласиться с разделением, правда, только после выставления препятствий и задержки процесса на возможно долгое время, а затем создать СЕАТО. Ему удалось избежать вовлечения в войну, но он был полон решимости дать твердое обязательство оставшейся части некоммунистического режима в Юго-Восточной Азии наподобие того, что было дано Америкой европейским странам —. членам НАТО.

Из всех причин, удержавших Эйзенхауэра от прямого вмешательства в конфликт во Вьетнаме, самой значительной, как он считал, было потенциальное воздействие интервенции на американский народ. Корейская война уже достаточно расколола общество; Эйзенхауэр содрогался от мысли о последствиях ввязывания в схватку за сохранение французской колонии, причем менее чем через год после заключения перемирия в Корее. Эта позиция побудила его настаивать на предварительном одобрении Конгресса; если бы он мог получить согласие Конгресса, то он стоял бы во главе объединенной нации. Но он сомневался, что ему удастся получить такое согласие, потому что раскол нации был глубоким.

Решение Эйзенхауэра не вступать в войну во Вьетнаме не имело того драматического содержания, которое было в его решении о дне "Д" в 1944 году*, поскольку его принятие растянулось на значительный период времени. Но тем не менее оно имело тоже по-своему решающее значение, поскольку в обоих случаях все, что происходило после принятия решения, зависело исключительно от его слова. В любой момент последних недель обороны Дьенбьенфу он мог бы отдать приказ о воздушной бомбардировке атомными или обычными бомбами. Многие из его старших советников хотели, чтобы он поступил именно так, и прежде всего председатель Объединенного комитета начальников штабов, его вице-президент, начальник группы планирования Совета национальной безопасности, его советник из Управления по взаимному обеспечению безопасности и (иногда) его государственный секретарь. Однако он ответил твердым "нет" на все их обращения. Он взвешивал все имевшиеся возможности со своей профессиональной, военной точки зрения и нашел их неудовлетворительными. 5 июня 1944 года такие возможности были благоприятными, и он отдал приказ – вперед; в апреле 1954 года они были противоположными, и он сказал "нет". С того времени сторонники Эйзенхауэра могли утверждать: "Он вывел нас из Кореи и не пустил во Вьетнам".

[* День "Д" – день высадки союзников в Европе и открытия второго фронта (6 июня 1944 года).]

В своих мемуарах Эйзенхауэр жалуется, что в день падения Дьенбьенфу основные заголовки в газетах были посвящены не этому событию, а требованию Маккарти проверить право Эйзенхауэра использовать привилегию главы государства для того, чтобы не допускать к секретным сведениям следователей из комиссии Конгресса. Десять лет спустя Эйзенхауэр отметил, что было совершенно очевидно: событие во Вьетнаме было неизмеримо важнее, чем персона Маккарти, который «утерял внимание со стороны общественности вскоре после этого исторического события»*40. Чего Эйзенхауэр не мог знать, так это того, что почти ровно через двадцать лет прецедент привилегии главы государства, который он создал, будет использован Никсоном во время слушания «Уотергейтского дела». В мае 1974 года уже не будет столь очевидно, что сочинители газетных заголовков были не правы и поместили в 1954 году на первое место не те сообщения.

Эйзенхауэр отнесся к требованию Маккарти гораздо серьезнее, чем признает это в своих мемуарах. В марте он просил генерального прокурора выяснить, может ли президент приказать федеральным служащим не давать показания комиссии Маккарти на том основании, что их допрос является злоупотреблением, направленным против них. Ответ был таков: прецедентов подобного рода не было. 3 и 5 мая Эйзенхауэр вновь просил подготовить ему короткую записку относительно его права не предоставлять конфиденциальную информацию Конгрессу.

Правда, Эйзенхауэра тревожил вопрос, до какой высоты он может поднимать эту стену умолчания. 11 мая Вильсон позвонил ему и сообщил, что комиссия Маккарти потребовала назвать фамилии военных, которые в какой-либо форме имеют отношение к делу Пересса. Вильсон сказал также, что Риджуэй "энергично протестовал" против этого требования и просил Эйзенхауэра поступать в дальнейшем как следует. Эйзенхауэр посчитал, что в данном случае армии можно было бы и уступить, избежав, таким образом, обвинений в "укрывательстве"*41.

Через два дня Маккарти стал угрожать: персоналу Белого дома будут направлены повестки с вызовом в комиссию. Эйзенхауэр чувствовал, как на него давят. Он посовещался с Адамсом и Хэгерти и в ходе разговора предупредил, что, возможно, придется направить одного человека из Белого дома для ответа на вопросы комиссии, может быть, Адамса, который, назвав свою фамилию и должность, затем в соответствии с приказом Президента откажется отвечать на вопросы.

На следующий день, 14 марта, Эйзенхауэр сказал Хэгерти, что и не собирается посылать Адамса. "Конгресс не имеет абсолютно никакого права просить давать показания в какой-либо форме, прямо или косвенно, о том, какие советы мне давали, в какое время и по какому вопросу". На этот раз Эйзенхауэр, как никогда, был раздражен действиями Маккарти, поскольку тот прижал его так, что Эйзенхауэр должен был действовать. Его ответ на требования Маккарти превратился в центральную проблему. Увидев в комиссии Адамса, Лоджа и других, Маккарти был бы на седьмом небе от удовольствия. Но даже мысль о том, какими фактами Маккарти может воспользоваться на этих слушаниях, приводила Эйзенхауэра в дрожь. Больше всего он опасался, что будет затронуто дело Оппенгеймера.

Эйзенхауэр понимал: главная ставка Маккарти – как ведет дела Президент. Предыдущие главы государства практически никогда не отказывали Конгрессу в предоставлении информации и не препятствовали опросу свидетелей, так что Браунелл вообще не смог найти убедительного прецедента для подтверждения принципа президентской привилегии. И Эйзенхауэр особенно остро чувствовал: в ядерный век президент нуждается именно в такой доктрине. И причина, почему раньше не было прецедентов, как раз и заключалась в том, что сложившаяся ситуация была беспрецедентной. Эйзенхауэр сознавал: слишком многие дела должны держаться в секрете, такие, например, как дело Оппенгеймера, испытания водородной бомбы, тайные операции ЦРУ и множество других, и он стремился значительно расширить полномочия президента, чтобы продолжать держать все это в секрете. Он сказал Хэгерти: "Если они хотят подвергнуть испытанию этот принцип, то я буду бороться с ними изо всех сил. Для меня это дело принципа, и я никогда не отступлю"*42.

17 мая на совещании лидеров Конгресса Эйзенхауэр сказал, что "каждый, кто будет давать показания о том, какие он мне давал советы, будет уволен с работы в тот же вечер. Я не позволю, чтобы люди, работающие вместе со мной, вызывались судебными повестками в качестве свидетелей, и я хочу, чтобы эта моя позиция была вам ясна". Ноулэнд не согласился с Президентом: произойдет ужасное, если президент будет оспаривать право Конгресса вызывать людей по судебным повесткам для дачи показаний. Эйзенхауэр повторил: "...моим людям не будут направляться повестки"*43.

В тот же день в письме Вильсону Эйзенхауэр указал, что необходимо воздерживаться от предоставления информации комиссии. Указание это он облачил в гибкую форму: "Для повышения результативности и эффективности деятельности Администрации важно, чтобы сотрудники исполнительного аппарата находились в положении, когда они могут давать советы друг другу по официальным вопросам в обстановке полной искренности". Поэтому "раскрытие содержания любого их разговора, письма или документа или копий этих материалов, относящихся к высказанным рекомендациям и мнениям, противоречит интересам общественности"*44. Это было наиболее исчерпывающим утверждением права президента, которое когда-либо использовалось в истории Америки вплоть до сегодняшнего дня. Предыдущие президенты рассматривали свои беседы и обсуждения с членами Кабинета как доверительные и конфиденциальные, но никто из них никогда не осмелился распространить эту привилегию на каждого сотрудника исполнительной власти. Конгресс был расстроен, причем расстроены были в равной мере и республиканцы, и демократы.

Маккарти не находил себе места. Возможность направлять судебные повестки – вот фактический источник его власти, и он мгновенно понял: вся его карьера оказалась под вопросом. Поэтому он обратился непосредственно к федеральным служащим с призывом не подчиняться указанию Президента и докладывать ему о всех случаях "взяточничества, коррупции, коммунизма и предательства". Эйзенхауэр принял вызов. Когда Хэгерти обсуждал с Президентом обращение Маккарти, Эйзенхауэр с покрасневшим лицом клеймил "исключительную надменность Маккарти". Меряя шагами комнату, произнося резкие отрывистые фразы, Эйзенхауэр наконец сказал: "Это не может быть расценено иначе, как полный подрыв государственной службы... Маккарти намеренно старается разложить людей, работающих в аппарате правительства. Я думаю, что его поступок – акт высшей степени нелояльности, когда-либо и кем-либо совершенный в правительстве Соединенных Штатов".

Хэгерти он поручил позаботиться о том, чтобы этот вопрос был поднят на ближайшей пресс-конференции, потому что хотел бы сказать репортерам: "...по моему мнению, это наиболее самонадеянное приглашение к подрывной деятельности и предательству, о котором я когда-либо слышал. Я бы не дал за него и нескольких центов"*45. Но в промежутке между этим разговором и пресс-конференцией Эйзенхауэр потратил полдня на изучение дела Оппенгеймера. Дело оказалось гораздо хуже, чем он думал, – Оппенгеймер действительно был коммунистом и действительно задержал на значительное время разработку водородной бомбы. Однако, несмотря ни на какие факты, Эйзенхауэр сохранил твердую решимость не допустить публичных дебатов по делу Оппенгеймера и тем самым избежать их возможного деморализующего воздействия на ученых-атомщиков. Поэтому он и не стремился прижать Маккарти еще больше. На пресс-конференции он не произнес ни одной жесткой фразы в адрес Маккарти, хотя ранее обещал так поступить, а лишь сказал, что не будет отвечать ни на какие вопросы, относящиеся к этому делу. Он просто прикрылся приказом о своем праве на президентскую привилегию.

Слушания по делу "Армия – Маккарти" монотонно приближались к своему скучному завершению. 18 июня, на следующий день после их завершения, Эйзенхауэр пригласил адвоката от армии Джозефа Уэлча к себе в Овальный кабинет и поблагодарил его за ведение дела. Уэлч сказал, что единственным отрадным результатом этих слушаний была открывшаяся возможность – вся нация увидела Маккарти в действии. Эйзенхауэр согласился.

И действительно, слушания явились началом подлинного конца Маккарти. Хотя его рейтинг был еще достаточно высок, судя по опроса общественного мнения, хотя все еще он оставался председателем, комиссии, сил для запугивания у него уже больше не было. Слушания по делу Маккарти дошли до уровня чудовищной тривиальности главным образом потому, что Эйзенхауэр преградил доступ комиссии и к документам, и к людям, которые могли бы дать Маккарти возможность выступить с сенсационными разоблачениями. Но поскольку ничего заслуживающего серьезного внимания в деле не обнаруживалось, единственное, что мог делать Маккарти, это произносить громкие слова и бушевать (все чаще прикладываясь к бутылке), что стоило ему потери кредита доверия. Во всех действиях Эйзенхауэра не было ничего такого, что происходило бы за сценой; наоборот, утверждение права на президентскую привилегию, которая имела решающую роль в падении Маккарти, было скорее его самым публичным актом. В то время очень немногие заметили и оценили ту смелость, с какой Эйзенхауэр установил такую привилегию, которую вскоре стали рассматривать как существовавшую традиционно.

Весной 1954 года Верховный суд, как намечалось, должен был сделать свое официальное заявление относительно случаев сегрегации в школах. Браунелл сказал Эйзенхауэру, что, по его мнению, суд хочет отложить вынесение определения. Эйзенхауэр отреагировал смехом, он надеялся, что принятие решения отложат до прихода новой Администрации. Но уже более серьезным тоном Президент заметил: "Не знаю, где я стою, но, думаю, я стою за то, что в интересах Соединенных Штатов было бы придерживаться прежних решений"*46. Он пригласил Уоррена в Белый дом на обед в мужском кругу, где были также Браунелл, Джон Дэвис, адвокат сторонников сегрегации, и несколько других юристов. Эйзенхауэр усадил Дэвиса рядом с Уорреном, который, в свою очередь, сидел по правую руку Президента. По свидетельству Уоррена, Эйзенхауэр во время обеда "подробно и в деталях говорил о том, какой великий человек г-н Дэвис". Когда гости выходили из столовой, Эйзенхауэр взял Уоррена под руку и сказал, имея в виду южан: "Они неплохие люди. Все, чем они озабочены, так это чтобы их нежных маленьких девочек в школе не заставляли сидеть рядом с переростками-неграми"*47.

Если Эйзенхауэр и надеялся оказать влияние на Уоррена, то ему этого не удалось. 17 мая суд вынес свое решение по делу "Браун против Топека", объявляющее неконституционным разделение детей в школах по расовому признаку. Эйзенхауэр был "серьезно озабочен", – записал на следующий день в своем дневнике Хэгерти. Президент считал, что южане могут "отказаться от их системы общественного обучения", заменив ее чисто белыми, "частными" школами, на содержание которых будут направлены государственные средства. "Президента обеспокоило: если такой план будет осуществлен, то не только негритянские дети будут поставлены в невыгодное положение, пострадают также и так называемые "бедные белые" на Юге"*48.

Хотя Эйзенхауэр сам хотел, чтобы суд вынес решение в пользу дела "Плесси против Фергюосона", и говорил об этом несколько раз (правда, в частных беседах), результаты голосования все же произвели на него впечатление: за – 9, против – 0; он, конечно, был намерен отнестись к этой проблеме со всей ответственностью и проводить закон в жизнь. Однако публично он его не комментировал. На пресс-конференции 19 мая его спросили, может ли он дать совет, как южанам реагировать на этот закон. "Никоим образом, – ответил Эйзенхауэр. – Верховный суд сказал свое слово, я давал присягу поддерживать конституционные процессы в нацией стране, и я вынужден подчиниться"*49.

Отказ хотя бы что-то посоветовать южанам – странный поступок для человека, который прилагал немало усилий, чтобы стать, так сказать, лидером нации. Это было отказом от ответственности. Более того, Эйзенхауэр не захотел публично одобрить решение суда по делу "Браун против Топека". Как и в случае с Маккарти, он неоднократно повторял, что у него нет ни необходимости, ни права давать комментарии. Даже когда на Юге участились случаи насилия, Эйзенхауэр ни разу не высказался о несправедливости сегрегации с точки зрения морали, что позволило упорным ее сторонникам утверждать: Эйзенхауэр тайно на их стороне, и это было как бы оправданием их тактики. Уоррен и многие другие считали, что лишь одно слово поддержки Эйзенхауэра помогло бы решить эту непростую проблему путем более гладким, простым и коротким.

Но Эйзенхауэр никогда не произнес такого слова. Он отказывался комментировать решение суда – не его роль; и он утверждал это с такой же твердостью, с какой настаивал, что постановления суда для каждого "обязательны". Он сказал Хазлетту: "Я настаиваю на главной цели. Надо уважать Конституцию – то есть толкование Конституции Верховным судом, – иначе будет хаос. В это я верю всем своим сердцем – и всегда буду поступать соответственно"*50. Была большая разница между этой фразой и изречением Президента Эндрю Джексона: "Джон Маршалл принял свое решение, теперь пусть он его проводит в жизнь". Но это было далеко и от утверждения, что с моральной стороны Браун был прав. Эйзенхауэр упустил историческую возможность стать моральным лидером нации. Фактически до событий в Литл-Роке* в 1957 году он почти не играл ведущей роли в разрешении острых социальных проблем того времени.

[* Для подавления выступлений негритянского населения были использованы войска.]

Из внешнеполитических проблем, с которыми Эйзенхауэру пришлось иметь дело летом 1954 года, наиболее серьезной и долговременной был Вьетнам. На конференции, созванной в Женеве, Америку представлял Битл Смит. Дьенбьенфу был уже позади, коммунисты затягивали переговоры, а Вьетмин* после победы перегруппировал свои силы и подготовился к наступлению на французов по всему району дельты во Вьетнаме. Что особенно расстроило Эйзенхауэра – пораженчество французов или отказ англичан сотрудничать, сказать трудно. Австралия и Новая Зеландия сообщили Даллесу о своем желании присоединиться к региональному союзу. На пресс-конференции 5 мая Эйзенхауэр заявил: «...мы никогда от этого не откажемся» – и дал указание принять срочные меры по созданию СЕАТО*51.

[* Вьетмин – определение, применяемое американцами к вооруженным отрядам вьетнамских коммунистов.]

Между тем панические настроения в связи с войной нарастали. Французы убедили себя в том, что китайцы стоят на пороге интервенции. На случай, если она произойдет, французы хотели иметь гарантию немедленного и массированного американского вмешательства.

Даллес подливал масла в огонь. Он считал, что китайская интервенция во Вьетнаме будет "эквивалентна объявлению войны Соединенным Штатам". Он советовал Президенту немедленно провести через Конгресс резолюцию, которая наделяла бы его полномочиями дать отпор возможному вмешательству китайцев, причем в любой форме, какую он посчитал бы подходящей. Эйзенхауэр сказал Даллесу (цитируется по записи, сделанной Катлером): "Если мне придется испрашивать полномочия у Конгресса, то я никогда не буду просить о половинчатых мерах. Если ситуация действительно серьезно осложнится, придется объявить войну Китаю; возможно, будет нанесен удар и по России". У Даллеса перехватило дыхание после такого заявления. Затем Эйзенхауэр отверг идею одностороннего американского вмешательства в Индокитай, сказав, что "никогда не допустит, чтобы Соединенные Штаты пошли в Индокитай в одиночку". Вернувшись к тому, с чего начал, Эйзенхауэр сказал: "Если США начнут войну против коммунистического Китая... не должно быть никаких половинчатых мер или акций мелкого масштаба. Военно-морские и военно-воздушные силы должны будут нанести удар всей своей мощью, используя новейшие виды вооружений и нанося удары по аэродромам и портам в континентальном Китае"*52.

Пригласив к себе начальников штабов различных родов войск, он объявил им, что нанесение атомного удара по Китаю неизбежно повлечет за собой вступление в войну России; поэтому, если Соединенные Штаты будут вынуждены начинать с превентивного удара, нанесен он должен быть одновременно и по России, и по Китаю. Глядя прямо на Рэдфорда, Эйзенхауэр произнес что-то вроде: "Предположим, Россия побеждена. Я хочу, чтобы вы подумали над возможностью такой ситуации дома. Допустим, вы одержали такую победу. Что же вы будете делать с ней? Перед вами откроется громадное пространство от Эльбы до Владивостока... растерзанное и разрушенное, без правительства, без коммуникаций, просто пространство, на котором умирают от голода и бедствий. Я спрашиваю вас, что будет делать цивилизованный мир с такой ситуацией? Повторяю, победа может быть лишь в нашем воображении"*53.

Кроме ведущихся в Вашингтоне общих разговоров об атомных ударах прессе становились известны рекомендации Объединенного комитета начальников штабов и Совета национальной безопасности. На пресс-конференции репортеры поинтересовались у Эйзенхауэра, каково его отношение к превентивной войне. Он ответил: "Я не верю, что такая война может быть; и, честно говоря, я бы не стал слушать всерьез никого, кто стал бы говорить о такой войне". На чем базировался такой ответ – на моральных соображениях или на военных расчетах? Эйзенхауэр продолжал: "Мне кажется, когда термин сам по себе является нелепым, нет никакого смысла вдаваться в его дальнейшее обсуждение"*54.

Сингман Ри прилетел в Вашингтон, чтобы сообщить Эйзенхауэру: наступил момент для нанесения решительного удара по коммунистам. "Позвольте предупредить вас, – ответил Эйзенхауэр, – если война начнется, она будет ужасной. Атомная война разрушит цивилизацию. При наличии такого вооружения, каким мы располагаем сегодня, война немыслима. Если Кремль и Вашингтон когда-либо вступят в войну друг с другом, то о последствиях просто страшно подумать. Я даже не могу их себе представить"*55.

К счастью, паника по поводу войны в Индокитае так же быстро улеглась, как и возникла. Китайцы не вмешались. Они не видели в этом необходимости, так как вьетнамцы продвигались вперед своими собственными силами, и правительство Ланиеля в Париже находилось в шатком положении.

12 июня правительство Ланиеля пало при незначительном перевесе голосов: против – 306, за – 293. 18 июня премьер-министром Франции стал Пьер Мендес-Франс, который победил, потому что обещал заключить мир в Индокитае до 20 июля. В частной беседе он сказал Смиту, прилетевшему из Женевы в Париж, что он, вероятно, встретится с Чжоу Эньлаем. Смит энергично настаивал не делать этого, подозревая, что французы могут уступить по всем пунктам. Ни он, ни Даллес, ни Эйзенхауэр не хотели участвовать в подготовке в Женеве соглашения о капитуляции. Поэтому Смит возвратился в Соединенные Штаты, а статус американской делегации в Женеве был понижен до положения "наблюдателя".

Между тем Черчилль и Иден прибыли в Вашингтон; в числе обсуждавшихся с Эйзенхауэром вопросов – ситуация во Франции и ратификация Договора о Европейском оборонительном сообществе. Ланиель твердо выступал за ратификацию договора, а Мендес-Франс колебался. Окончательное голосование по этому вопросу было неизбежным. Без ЕОС невозможно было дать ход программе перевооружения Германии. Чтобы как-то повлиять на исход голосования во Франции и в Англии, Эйзенхауэр поручил Ноулэнду провести через Конгресс резолюцию, одобренную единогласно, которая давала полномочия Президенту принимать любые меры для "восстановления суверенитета Германии и оказания ей содействия с тем, чтобы она вносила свой вклад в поддержание мира и безопасности". Другими словами, если Франция и Англия не поддержат создание ЕОС, американцы помогут немцам самим заняться собственным перевооружением – вне рамок общеевропейской армии, но внутри НАТО и в качестве полноправного партнера.

21 июля были подписаны Женевские соглашения, которые предусматривали прекращение военных действий, разделение Вьетнама, проведение в течение двух лет всеобщих выборов, запрещение ввоза новой военной техники из-за границы и в ту и в другую часть страны, свободное сообщение между ними и перемещение людей, образование трехсторонней Наблюдательной комиссии (из представителей Польши, Индии и Канады). Это был исход, с которым Эйзенхауэр давно смирился. В конце концов, он был приемлем для него, поскольку перекрывал путь продвижению коммунистов, а вопрос о создании СЕАТО, нового оборонительного рубежа в Юго-Восточной Азии, был близок к успешному завершению. В самом большом проигрыше оказался Хо Ши Мин.

Несмотря на это, Эйзенхауэра и республиканцев расстроила потеря Северного Вьетнама, попавшего к коммунистам. Поэтому Эйзенхауэр поручил Смиту опубликовать заявление, в котором говорилось, что Соединенные Штаты, принимая к сведению соглашения, не применят военную силу, чтобы их нарушить, но и не будут их подписывать. Когда 21 июля на пресс-конференции Эйзенхауэр сообщил об отказе подписать соглашения, он подчеркнул: "Соединенные Штаты не были среди сторон, подписавших соглашение, и не считают себя связанными принятыми решениями". Он добавил, что немедленно направит послов в Лаос и Камбоджу и что он "активно продолжает вести переговоры... с целью скорейшего создания коллективной обороны в Юго-Восточной Азии"*56.