Текст книги "Эйзенхауэр. Солдат и Президент"

Автор книги: Стивен Амброз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 51 страниц)

Эйзенхауэр отбивался от всех требований и отказал как Монтгомери, так и Брэдли. Он не согласился ни на то, чтобы войска снимались с южного фланга его фронта, ни на то, чтобы их подчинили 21-й группе армий. Вместо этого он стал формировать стратегический резерв. Не возвратил он 1-ю и 9-ю армии Брэдли, во всяком случае пока, поскольку считал, что контроль над силами северного фланга выступа логичнее сохранить за Монтгомери.

26 декабря Эйзенхауэр устроил в Трианоне встречу со своим штабом. Стоя у громадной операционной карты, он сказал своему Джи-3, генералу Гарольду "Пинки" Булю: "Пинк, вы лучше отправляйтесь к [генералу Якобу] Деверсу [командующему 6-й группы армий на южном фланге] сегодня же. Я думаю, что лучше всего установить линию фронта здесь". Эйзенхауэр обозначил отступление в районе Страсбурга. "Я вам скажу, ребята, – продолжил он, – что надо делать. Поезжайте к Деверсу и передайте ему, где он должен занять позицию. Отдавать территорию невесело, но я Деверса не здесь просил нажать"*40.

Во время этого кризиса уверенность Эйзенхауэра в себе возросла невероятно. Его первоначальное интуитивное суждение о немецком контрнаступлении оказалось верным; его решение бросить в сражение 7-ю и 10-ю бронетанковые, а также 82-ю и 101-ю воздушно-десантные дивизии было верным; он по-прежнему чувствовал, что передача северного фланга Монтгомери оставалась верным решением; его решение направить атаку Пэттона на Бастонь тоже оказалось правильным. Теперь он вычеркивал линию фронта, показывая своим парням, что надо сделать. Что бы Брук и Монтгомери ни говорили о его неопытности, он взял это сражение под свой контроль и вел его. Но главное испытание у Эйзенхауэра еще было впереди. Отдавать приказы Брэдли, Пэттону и Деверсу – это одно, а отдавать их фельдмаршалу Монтгомери – совсем другое.

Эйзенхауэр начал беспокоиться, что, как и в Кассерине, союзники могут опоздать с контратакой. Монтгомери, как выяснилось, собирался ждать оптимальных условий. 27 декабря на регулярной утренней встрече в ВШСЭС дискуссия шла вокруг необходимости начать наступление как можно скорее. Теддер подчеркивал, что хорошая погода долго не продлится и что необходимо нанести немцам решающий удар, пока самолеты еще могут летать. В этот момент пришло сообщение, что Монтгомери составил новый план атаки, который требует участия двух корпусов. "Слава Богу, от которого вся благодать", – заметил Эйзенхауэр*41.

Напряжение, которым характеризовались отношения Эйзенхауэра и Монтгомери с середины июня 1944 года, теперь достигло своего апогея. Как и перед Каном, оно концентрировалось вокруг различий в оценке намерений немцев, а также времени и силы наступления союзников. Эйзенхауэр считал, что немецкие дивизии в выступе сильно потрепаны и плохо укомплектованы, а их линии снабжения находятся в плачевном состоянии. Он хотел нанести им мощный и стремительный удар. Монтгомери колебался. Он сказал Эйзенхауэру 28 декабря во время встречи в его штаб-квартире, что немцы предпримут еще одну атаку на северный фас выступа. Он считал, что лучше всего встретить эту атаку, а затем бросить в контратаку 1-ю армию. Кроме того, Монтгомери собирался атаковать вершину выступа, вытесняя немцев за Западный вал, а не пытаясь атаковать во фланг, чтобы отрезать им отступление.

Эйзенхауэр ответил ему, что, если он будет ждать, Рунштедт либо отведет войска из выступа, либо разместит на линии фронта пехотные дивизии, а танки уведет в резерв. А последнего мы, добавил Эйзенхауэр, "допустить не можем", и снова настаивал на наступлении в ближайшее время. Монтгомери повторил, что сначала он должен дождаться намечаемой немецкой атаки. Эйзенхауэр недовольно заметил, что никакой немецкой атаки не будет, и в конце концов Монтгомери вынужден был согласиться: если немецкого наступления не будет в ближайшие день-два, 1-я армия начнет контратаку против немецкого фланга 1 января. Или, во всяком случае, так думал Эйзенхауэр*42.

Однако 30 декабря во ВШСЭС прибыл де Гиньяд с дурной вестью: Монтгомери не будет атаковать ранее 3 января. Такой удар общим надеждам не мог более терпеть ни один офицер ВШСЭС. "Что меня бесит, – взорвался Смит, – так это то, что Монтгомери не говорит в присутствии других". Говоря от имени Монтгомери, де Гиньяд утверждал, что Эйзенхауэр понял его неправильно – он не обещал начать контратаку 1 января. "Будь я проклят, обещал!" – ответил Эйзенхауэр. Он чувствовал, что его обманули, что Монтгомери пытается водить его за нос, что можно упустить великую возможность и что пришло время порвать с Монтгомери.

Эйзенхауэр продиктовал резкое письмо Монтгомери, требуя, чтобы Монтгомери выполнял свои обещания. А если он выполнять их не будет, продолжал Эйзенхауэр, то будет уволен. Де Гиньяд, которому показали копию письма, умолял Эйзенхауэра не отсылать его. Он сказал, что поговорит с Монтгомери, и все придет в норму. Эйзенхауэр любил де Гиньяда, как и все в ВШСЭС; его сговорчивость, здравый смысл и рассудительность находились в разительном контрасте с качествами его босса, он был прекрасным посредником между Монтгомери и ВШСЭС. Эйзенхауэр согласился подождать, пока де Гиньяд не поговорит с Монтгомери*43.

В канун Нового года де Гиньяд поговорил с Монтгомери, затем снова прилетел в Версаль, где сообщил: Монтгомери остается при том мнении, что следует дать возможность немцам истощить себя в последней атаке, а уж потом предпринимать против них наступление. Разгневанный Эйзенхауэр сказал, что Монтгомери твердо обещал ему начать наступление 1 января.

Брэдли тем временем наступал, веря, что Монтгомери начнет наступление 1 января. Но Монтгомери не начал, и немцы, чтобы остановить Брэдли, перебросили свои танковые дивизии с севера на юг.

Эйзенхауэр считал, что у Монтгомери серьезно нарушено чувство времени в военных операциях. С этим можно спорить, но что уж никак не подлежит сомнению, так это полное отсутствие у Монтгомери личного такта и умения ставить себя на место другого. В разгар споров о том, обещал Монтгомери наступать или не обещал, Монтгомери послал письмо Эйзенхауэру, в котором клеймил политику верховного командующего и требовал, чтобы ему, Монтгомери, подчинили все сухопутные операции. И, разумеется, должно быть лишь одно направление в наступлении – северное, а Пэттона следует оставить там, где он сейчас находится. Монтгомери даже написал проект приказа на эту тему, в котором не хватало лишь подписи Эйзенхауэра.

Вместо того чтобы следовать указаниям Монтгомери, Эйзенхауэр издал свою директиву, которая противоречила проекту Монтгомери по всем пунктам. Он вернул 1-ю армию под командование Брэдли и подтвердил свою приверженность наступлению на Германию по двум направлениям. "Чего мы сейчас должны, безусловно, избегать, – подчеркивал он, – так это стабилизации немцами фронта на выступе с помощью одной пехоты, что позволило бы им использовать свои танки в любом другом месте фронта. Мы должны перехватить инициативу, действовать стремительно и энергично"*44.

В сопровождающем письме к Монтгомери Эйзенхауэр был прост, прям и настойчив. "Я возражаю", – писал Эйзенхауэр, имея в виду убеждение Монтгомери, что следует иметь одного командующего сухопутными силами. Он пояснил, что сделал для Монтгомери все возможное и более не намерен слышать о подчинении ему Брэдли. "Уверяю вас, что в этом вопросе я не продвинусь более вперед". Потом добавил, что "спланировал наступление" на Рейн широким фронтом и приказал Монтгомери прочитать директиву очень внимательно. От расплывчатости предыдущих писем и директив, направляемых в адрес Монтгомери, не осталось и следа.

В заключение Эйзенхауэр заверил Монтгомери, что в будущем не собирается терпеть каких-либо споров на эти темы. "Было бы крайне печально, если бы наши взгляды разошлись настолько, что нам пришлось бы представить их на суд ОКНШ", – писал он, но, если Монтгомери продолжит в том же духе, он именно это и сделает. "Та неразбериха, которая за этим последует, безусловно, скажется на доброй воле и приверженности общему делу, которые обеспечили союзным силам уникальное место в истории", – признал Эйзенхауэр, но он ничего не сможет поделать, если Монтгомери будет упорствовать*45.

Тем временем де Гиньяд обрабатывал Монтгомери со своей стороны. Он рассказал своему боссу о той глубокой неприязни, которую испытывают к нему в ВШСЭС. Смит "обеспокоен более, чем когда-либо". Общее настроение состоит в том, что Монтгомери должен уйти. Монтгомери фыркнул.

– Кто меня заменит? – спросил он.

– Это уже обсудили, – ответил де Гиньяд. – Они хотят Алекса.

Монтгомери побледнел. Он забыл об Александере. Он стал расхаживать по вагончику и, наконец, остановившись, спросил у де Гиньяда:

– Что же мне делать, Фредди? Что делать?

Де Гиньяд вынул черновик телеграммы, которую он уже приготовил.

– Подпишите вот это, – сказал он.

Монтгомери прочитал проект и подписал его*46. В телеграмме говорилось, что Монтгомери понимает, сколь многочисленны факторы, которыми руководствуется Эйзенхауэр и которые находятся "вне моего внимания". Он просил Эйзенхауэра порвать письмо, требующее единого командования над сухопутными силами*47.

Монтгомери вслед за телеграммой послал и письмо, написанное от руки. "Дорогой Айк, – начиналось письмо, – вы можете положиться на меня и на все вверенные мне силы на сто процентов, мы будем выполнять ваш план"*48. 3 января он начал наступление. Это было не все, чего хотел Эйзенхауэр, но лучше, чем то, что предлагал Монтгомери вначале. Весь следующий месяц союзники бились на выступе. Немцы, получившие в России опыт зимних кампаний, с боями отходили, но прежняя линия фронта была восстановлена только 7 февраля. Эйзенхауэр надеялся на более благоприятные результаты, но и эти были удовлетворительны, принимая во внимание тот факт, что большая часть немецкой бронетехники была уничтожена во время боев. Немцы практически потеряли мобильность, и если бы союзники прорвали Западный вал, то они легко овладели бы всей Германией. Предстоящим наступлением командовать будет сам Эйзенхауэр,

Тем временем Монтгомери устроил пресс-конференцию, на которой объяснил, как он выиграл битву в Арденнах, и тем самым снова проявил свою бестактность. Он рассказал журналистам, что с первого дня, "как только я увидел, что происходит, я предпринял определенные шаги и обеспечил, чтобы немцы не смогли форсировать Маас, даже если подойдут к реке. И я перегруппировал силы, добиваясь баланса для отражения угроз... то есть смотрел вперед". Вскоре Эйзенхауэр назначил его командующим всем северным флангом, а затем он ввел британцев в сражение и тем самым спас американцев. "Таким образом, вы видите, что британцы сражались на обоих флангах американцев, которые получили тяжелый удар. Это и есть союзнические отношения в действии". Сражение в Арденнах, сказал он, похоже на Эль-Аламейнское. "Это была одна из самых интересных и сложных битв, которые мне приходилось вести". То, что последовало, чуть ли не уничтожило единство союзников. Монтгомери сказал, что американские солдаты прекрасно дерутся, когда у них находятся настоящие командующие*49.

Это взбесило Брэдли, Пэттона и почти всех других американских офицеров в Европе. По их мнению, они остановили немцев еще до того, как Монтгомери вообще появился на сцене. В битве в Арденнах британские войска почти не были задействованы. Монтгомери не только не руководил победой, но мешался у всех под ногами и почти сорвал контратаку.

Но что особенно возмущало в версии Монтгомери, так это его крайнее удовлетворение исходом битвы в Арденнах. Пэттон выходил из себя и говорил каждому репортеру, готовому его слушать, то, что уже ранее написал в своем дневнике: если бы не Монтгомери, "мы пленили бы всю германскую армию. Я бы хотел, чтобы Айк действовал решительнее, но он лев по сравнению с Монтгомери. Брэдли решительнее Айка... Монти маленький усталый пердун. Война требует риска, а он рисковать не умеет"*50.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ПОСЛЕДНЕЕ НАСТУПЛЕНИЕ

В середине января Эйзенхауэр задумал кампанию, в которой все его армии будут пробиваться к Рейну, нанося чувствительные удары вермахту. Основную операцию по форсированию Рейна осуществит Монтгомери севернее Рура, а Ходжес и Пэттон форсируют его южнее в качестве вспомогательной операции. Эйзенхауэр тогда сможет использовать свой резерв для поддержки тех инициатив, которые к тому времени представятся. Эйзенхауэр надеялся, что при наступлении Монтгомери с севера и Брэдли с юга две группы армий смогут окружить Рур, индустриальное сердце Германии. При подготовке плана Эйзенхауэр вернулся в детство, к своему первому герою – Ганнибалу. Они со Смитом подробно обсудили окружение Ганнибалом римлян в Каннах.

После окружения Рура Эйзенхауэр намеревался широким фронтом быстро оккупировать Германию. И снова Монтгомери и Брук не согласились с планом; они считали, что 21-я группа армий должна получить все ресурсы для броска на Берлин. Но Эйзенхауэр уже имел в виду в качестве основной кампании наступление Брэдли на восток от Рейна. Этот план опирался частью на его веру в Брэдли, а частью – на сомнение в отношении Монтгомери. Как написал Уайтли после войны, "[в ВШСЭС] считалось, что, если что-нибудь необходимо сделать быстро, это нельзя поручать Монти... Эйзенхауэр никогда не выберет Монти для наступления на Берлин – Монти для подготовки потребуется никак не менее полугода"*1. Если перефразировать это на футбольном жаргоне, который так любил Эйзенхауэр, то при приближении союзников к зачетному полю игрок задней линии – Эйзенхауэр отдал бы мяч для решающего броска за линию Брэдли.

Таков был план. Маршалл с ним согласился, но Брук и полевые командиры Эйзенхауэра возражали. Пэттон хотел играть более значительную роль; Брэдли считал, что операции Монтгомери уделяется преувеличенное внимание; Монтгомери считал, что недостаточное. Но Эйзенхауэр держался твердо и следил за тем, чтобы выполнялся именно его план. Смит на апрельской пресс-конференции после успешного завершения операции скажет: "Изо всех известных мне кампаний эта была выполнена с наибольшим соответствием плану командующего. Единственное небольшое исключение состоит в том, что она проходила в точности так, как ее первоначально спланировал генерал Эйзенхауэр"*2.

Джон Эйзенхауэр, который навестил своего отца приблизительно в это время, отмечал: "Видимо, ни в какое другое время его жизни я не видел Старика в таком мире с самим собой... Он реализовывал профессиональные навыки и знания, которые приобрел за тридцать предшествующих лет. И он делал это на высочайшем уровне". Возможно, именно этот период имел он в виду несколько лет спустя, когда говорил репортеру, что война приносила ему "приятное возбуждение, куда бы он ни направлялся". Оно объяснялось "соревнованием умов... в интеллектуальном и духовном турнире". Но войны он не любил; он тут же процитировал Роберта Э. Ли – это хорошо, что война ужасна, иначе "мы слишком полюбили бы ее"*3.

Основной заботой Айка было, конечно, назначение Джона на европейский театр военных действий. Нельзя было и подумать о том, чтобы Джона послали на передовую из-за возможности попасть в плен (не говоря уж о реакции Мейми). Брэдли решил эту проблему, отозвав Джона из 71-й дивизии и направив в часть спецсвязи. 30 января, за неделю до приезда Джона, Айк признавался Мейми: "Я так хочу его увидеть, что чувствую себя молодой невестой за десять дней до свадьбы". В другом письме он успокаивает ее и поясняет: "Это будет такая служба, которая расширит его знания и в то же время позволит часто видеться со мной".

Когда Джон прибыл в Европу, Брэдли дал ему четыре дня отдыха, чтобы он мог провести их с отцом в Версале. "Мы с Джоном засиделись вчера допоздна", – писал он Мейми. Они говорили о подружках Джона, его новой службе, учебе, новой полевой форме и перчатках, но когда Джон отправился к себе на службу, он забыл их. "Он несколько рассеян, – писал Айк Мейми. – Надеюсь, с возрастом это пройдет... Он очень веселый человек, и мы с ним хорошо проводим время, когда он приходит ко мне. Но я теряюсь, когда он вдруг уносится мыслями прочь"*4.

Во время отпуска Джона у Айка снова заболело колено, и он должен был заниматься ежедневными массажами. Кроме того, он простудился, и фурункул на спине беспокоил его больше, чем обычно. Он скрыл это от Мейми, написав ей только то, что он проходил медицинское обследование и "что, если не считать реприманда от доктора за число выкуриваемых сигарет, здоровье мое в порядке. Давление – 138/82. Ну, и еще, конечно, у меня восемь лишних фунтов веса". Но Джон немедленно заметил его физические недуги, и Кей отмечала, что "Айк жаловался, будто нет ни одной части тела, которая у него не болела бы". На людях "он усилием воли брал себя в руки и выглядел здоровым и энергичным, демонстрируя свое обычное обаяние. Но как только он возвращался к себе... он тяжело плюхался в кресло"*5.

Симпсон форсировал Рур 23 февраля; ко 2 марта он достиг Рейна, по пути выполняя одну из основных задач Эйзенхауэра в рейнской кампании – 9-я армия уничтожила шесть тысяч немцев и тридцать тысяч взяла в плен. Севернее 2-я британская и 1-я канадская армии подошли к Рейну, и Монтгомери начал подготовку к форсированию реки . На юге Ходжес достиг Рейна в районе Кельна 5 марта; Пэттон подошел к реке три дня спустя.

Как и ожидал Эйзенхауэр, немцы приняли сражение западнее Рейна. После завершения кампании Эйзенхауэр устроил пресс-конференцию. Один из репортеров спросил его, кто принял такое решение – Гитлер или немецкий Генеральный штаб? Эйзенхауэр ответил: "По-моему, Гитлер. Мое мнение основано на том, что я много раз в этой войне ошибался в оценке немецкого ума, если его так можно назвать. Когда напрашивается какой-то логический шаг, он делает совершенно иной... Когда мы показали... что можем прорвать оборону западнее Рейна, любой нормальный солдат ушел бы за Рейн... занял там оборону и сказал бы: "Ну, давай, форсируй"... Если бы им удалось сохранить свои главные силы, сейчас их положение было бы несравненно лучше"*6.

Решение Гитлера привело к сокрушительному поражению немцев. В рейнской кампании они потеряли четверть миллиона пленными и неисчислимое множество убитыми и ранеными. Было уничтожено более двадцати немецких дивизий. Для защиты Рейнского рубежа у немцев осталось всего около тридцати дивизий. Нефтяная война Шпаатца была в полном разгаре, по существу она уничтожила все топливные запасы Германии. ВВС союзников использовали и улучшившуюся погоду, и удлиняющиеся дни, атакуя в дневное время каждого появившегося немца, число вылетов в день достигло одиннадцати тысяч.

План Эйзенхауэра сработал. В конце марта он встретился с Бруком на берегу Рейна. Брук прибыл понаблюдать за тем, как Монтгомери будет форсировать Рейн. Эйзенхауэр писал Маршаллу, что Брук "был достаточно благороден, чтобы признать мою правоту". Эйзенхауэр добавил, что, хотя он и не хотел бы выглядеть хвастуном, "я должен признать с великим удовлетворением... то, во что я верил с самого начала, и то, что я осуществлял при значительной оппозиции извне и изнутри, увенчалось успехом"*7. Однако отраднее всего было создание большого и мощного резерва, который Эйзенхауэр мог теперь использовать при любой благоприятной возможности.

7 марта Эйзенхауэр вернулся в Реймс после недельной поездки на передовую. В тот вечер он собирался отдохнуть и пригласил к себе на ужин несколько корпусных командиров. Только они принялись за еду, как зазвонил телефон. Это был Брэдли, который сообщил, что одна из дивизий Ходжеса захватила в Ремагене неразрушенный железнодорожный мост.

"Это превосходно, Брэд", – воскликнул счастливый Эйзенхауэр. Брэдли сказал, что намеревается все имеющиеся поблизости силы перебросить на восточный берег. "Разумеется, – ответил Эйзенхауэр, – перебрасывай туда все, что у тебя есть. Это прекрасный прорыв". Пинки Булл, Джи-3 Эйзенхауэра, находился в расположении Брэдли, и Брэдли сказал, что Булл возражает против создания плацдарма в Ремагене, поскольку местность на восточном берегу неудобна для наступательных операций и, кроме того, форсирование Рейна у Ремагена не входило в планы ВШСЭС.

Эйзенхауэр тут же отверг возражения Булла.

– К черту штабистов, – сказал он. – Продолжай, Брэд, и я дам тебе все, чтобы удержать этот плацдарм. Мы сумеем им воспользоваться, даже если местность там и не очень удобна *8.

На следующее утро Эйзенхауэр сообщил в ОКНШ, что он подтягивает войска к Ремагену "с той идеей, что это составит самую большую угрозу" для немцев *9. Поскольку Эйзенхауэр в свое время настоял на фронтальном наступлении на Рейн, теперь ВШСЭС имел достаточно дивизий в резерве, чтобы воспользоваться представившейся возможностью. В течение последующих двух недель он посылал войска Ходжесу, который с их помощью расширял плацдарм на восточном берегу. Немцы делали все возможное, чтобы разрушить мост с воздуха, постоянным артиллерийским обстрелом, снарядами ФАУ-2, плавучими минами и с помощью водолазов, но оборона Ходжеса сумела отразить все эти вылазки. К тому времени, когда мост разрушили, плацдарм представлял собой территорию в двадцать миль в длину и восемь миль в глубину, причем через реку было наведено шесть понтонных мостов. Это таило угрозу всей немецкой обороне на Рейне. Тем временем Монтгомери готовился к форсированию Рейна на севере, а Пэттон – на юге. Айк писал Мейми: "Наше наступление развивается хорошо... Врагу приходится все труднее и труднее..." К сожалению, "он не собирается капитулировать. Он сражается отчаянно... Я никогда не считаю немца завоеванным, пока он не у нас в плену или не убит!" *10

Вечер 16 марта Эйзенхауэр провел с Пэттоном и его штабом. Пэттон был в прекрасном расположении духа и принялся льстить Эйзенхауэру и смешить его. Он сказал, что некоторые из частей 3-й армии огорчены, поскольку не имели возможности увидеть своего верховного командующего.

– Какого черта, Джордж, – ответил Эйзенхауэр, – американский солдат не почешется, даже если его приедет инспектировать сам Господь Бог.

Пэттон улыбнулся.

– Ну, – сказал он, – я даже не знаю, кто из вас старше по званию, сэр! – Такой треп продолжался весь вечер. Пэттон отметил в своем дневнике: "Генерал Э. заявил, что я не только хороший, но и везучий генерал, а Наполеон предпочитал удачу гению. Я сказал ему, что это первая его похвала мне за все два с половиной года совместной службы" *11.

Генерал Арнольд приехал в штаб-квартиру Эйзенхауэра в Реймсе. Эйзенхауэр признался ему, что испытывает невероятные перегрузки. Арнольд заметил, что война "все у него отняла, но он заставляет себя держаться и не сойдет с дистанции, пока вся эта заваруха не закончится" *12. Его здоровье все больше беспокоило близких. У него была простуда. Фурункул на спине удалили, но от него осталась большая болезненная рана с несколькими наложенными швами. Колено распухло. Смит напрямик сказал ему, что он чересчур насилует себя и свалится, если не отдохнет хотя бы немного в самое ближайшее время. Эйзенхауэр начал сердиться. Смит оборвал его следующей тирадой:

– Посмотрите на себя. Круги под глазами. Давление выше, чем когда-либо, и по комнате с трудом передвигаетесь.

Богатый американец предложил Эйзенхауэру и его сотрудникам использовать свою роскошную виллу на французской Ривьере, в Каннах. Смит настаивал, чтобы Эйзенхауэр взял отпуск и принял приглашение. Эйзенхауэр наконец согласился при условии, что с ним поедет Брэдли.

19 марта Эйзенхауэр в сопровождении Брэдли, Смита, Текса Ли и четырех служащих из вспомогательного корпуса, включая Кей, сел на поезд, идущий в Канны. Они провели там четыре дня. Эйзенхауэр был настолько измотан, что первые два дня только спал. Он просыпался на обед, выпивал два-три бокала вина и снова ложился спать. Однажды Кей предложила сыграть в бридж. Эйзенхауэр покачал головой. "Я не могу сосредоточиться на картах, – сказал он. – Все, чего я хочу, – это сидеть здесь и ни о чем не думать" *13.

В Канны приезжали и другие генералы, среди них и Эверетт Хьюз. Хьюз заговорил с Тексом Ли об отношениях Эйзенхауэра с Соммерсби. Ли сидел в одном кабинете с Кей и сказал, что, по его мнению, они не спят вместе. Хьюз не поверил, но заметил: "Мы здесь бессильны". К этому времени Эйзенхауэр заметно охладел к Кей. Она по-прежнему доставляла ему много приятных минут, она по-прежнему оставалась единственной женщиной, которую он постоянно видел, с ней он по-прежнему мог доверительно побеседовать на любую тему. Но та близость, которая была в Северной Африке и Англии, ушла. Частью это объяснялось постоянными разъездами Эйзенхауэра, частью – близким концом войны. Письма Эйзенхауэра Мейми в начале 1945 года чаще, чем когда-либо, пестрят ссылками на их встречу сразу после окончания войны. Когда придет это время, места для Кей в жизни Эйзенхауэра не будет.

Вскоре после возвращения в Реймс из Канн Айк написал Мейми, что он обдумывает, "как привезти тебя сюда сразу после того, как немцы прекратят сопротивление. Разумеется, ни с того ни с сего такую вещь не сделаешь. Я не должен давать другим повода говорить: "Нашему боссу все равно, сколько продлится эта война, он живет со своей семьей, а мы... мы все еще в разлуке с нашими близкими". Логика в таких случаях не действует, надо просто быть очень внимательным. Но как только прекратятся бои, я что-нибудь придумаю – спорю на что угодно! Мы слишком долго не видели друг друга".

Они нуждались друг в друге по многим причинам, и не последней среди этих причин был Джон. "Мейми мне плешь проела", – пожаловался Айк Хьюзу. Слухи о якобы вольных нравах и веселой жизни американских военных в Европе достигли ее ушей, и она написала Айку, что боится за Джона. Айка подобные обвинения выводили из себя. "Просто поразительно читать твои предположения о "загулах" прошлым летом", – писал он Мейми. "[Джон] не отходил от меня ни на шаг и был, если я не ошибаюсь, всего на одной вечеринке, где присутствовало очень много народу. Так что, где его подстерегают опасности – для меня загадка".

Его собственное беспокойство о Джоне было совсем иного порядка. "Должен признаться, что нахожу его очень консервативным и серьезным, – писал Айк. – Мне хотелось бы, чтобы он получал от жизни чуть больше удовольствия". Но основной его жалобой было то, что "Джон является чемпионом по неписанию писем!". Айк не уставал повторять про себя, что "[Джон] уже взрослый человек со своими ежедневными заботами и т.п. Для него крайне трудно осознать, как он нам дорог. Но еще труднее сохранять в такой ситуации философский настрой ума".

Однако доминанта в письмах к жене в последние месяцы войны все-таки связана с надеждой на скорую встречу. "Когда закончится эта катавасия, – писал он ей в начале апреля, – ... я точно сказать не могу. Но после этого, если меня здесь оставят, ты приедешь ко мне сразу же, как только я найду постоянное жилье" *14.

Даже в Каннах Эйзенхауэр не мог насладиться роскошью ни о чем не думать. Отоспавшись, он часами обсуждал с Брэдли варианты заключительной кампании. В результате этих обсуждений родилась директива ВШСЭС, предписывающая Брэдли направить 3-ю армию за Рейн, в район Майнца – Франкфурта, а затем "с боями прорываться" к Касселю. Ходжес тем временем должен продвигаться на восток от Ремагена. Это приведет к соединению 1-й и 3-й армий и окружению Рура. А также сделает наступление 12-й группы армий более мощным и внушительным, чем наступление 21-й группы армий. Начиная с января, а особенно после Ремагена, Эйзенхауэр все более склонялся к усилению наступления на фронте Брэдли. Сначала оно воспринималось как отвлекающий маневр, затем как вспомогательный удар в помощь Монтгомери, потом как альтернативный удар на случай затруднений у Монтгомери. В середине марта операции Брэдли заняли в размышлениях Эйзенхауэра доминирующее положение, он стал считать их основным направлением наступления.

22 марта, на следующий день после получения директивы ВШСЭС, Пэттон неожиданно форсировал Рейн. День спустя Эйзенхауэр вылетел в Визель, город в нижнем течении Рейна, где он наблюдал, как 9-я армия Симпсона (приданная 21-й группе армий) форсирует Рейн, почти не встречая сопротивления. К северу 2-я армия форсировала Рейн с боями. В то же самое время Ходжес и Пэттон расширяли свои плацдармы. Последнее наступление развивалось.

25 марта Эйзенхауэр на короткое время приехал в штаб-квартиру Монтгомери. Там уже были Брук и Черчилль. Премьер-министр показал ему ноту, полученную от советского министра иностранных дел Молотова. Молотов обвинил Запад в "проведении за спиной Советского Союза" сепаратных переговоров с немецкими военными в Италии. Как позднее вспоминал Черчилль, Эйзенхауэр "был очень огорчен и раздосадован несправедливым, по его мнению, и необоснованным обвинением". Эйзенхауэр сказал Черчиллю, что всегда будет принимать капитуляцию на поле боя; в случае политических осложнений он будет консультироваться с главами правительств. Черчилль ответил, что союзникам следует опередить русских в Берлине и занять как можно больше территории Восточной Германии, во всяком случае "пока не рассеются мои сомнения относительно намерений русских" *15.

Так началось последнее большое противостояние второй мировой войны. Как только войска союзников форсировали Рейн, а Красная Армия заняла позиции по Одеру – Нейсе, судьба Германии была решена. Более трех с половиной лет в центре внимания Эйзенхауэра был вермахт. А теперь Черчилль хотел, чтобы он думал не столько о немцах, сколько о русских. Эйзенхауэр сопротивлялся такому повороту событий. Для этого сопротивления имелись как политические (которые будут обсуждены позднее), так и некоторые военные причины, самая важная из которых являлась и самой простой: Эйзенхауэр поверил бы в конец вермахта только после его безоговорочной капитуляции.

Кроме общего анализа немецкого характера, Эйзенхауэра пугало и одно специфическое соображение – он боялся, что нацисты через горный проход собираются уйти в австрийские Альпы, откуда они будут вести партизанскую войну. Эйзенхауэр хотел быстрого, резкого и определенного конца войны; чтобы добиться его, он верил, что объединенные союзнические силы должны оккупировать Альпы. Они составляли для него более важную цель, чем Берлин. Он тем самым отвергал аргумент Черчилля, будто он должен соревноваться с русскими, кто быстрее дойдет до немецкой столицы.

Это решение означало изменение планов, что было чувствительным ударом для британской гордости. Это решение часто критиковали, и не только англичане. Хулители Эйзенхауэра по обе стороны Атлантики считают его самой большой ошибкой в войне.