355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Стейси Шифф » Вера (Миссис Владимир Набоков) » Текст книги (страница 4)
Вера (Миссис Владимир Набоков)
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 00:46

Текст книги "Вера (Миссис Владимир Набоков)"


Автор книги: Стейси Шифф



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 45 страниц)

По адресу конторы Слонима по Нойе-Байрёйтер-штрассе располагался один известный московский издатель, которому Евсей оказывал финансовую поддержку в его литературном предприятии. Издательство «Орбис» переводило как западную литературу на русский, так и русскую классику на английский для экспорта в Америку. Начиная с 1922 года Вера работала как автор и переводчик и для отца, и для «Орбиса», время от времени внештатно подрабатывая в одной автомобильной фирме, расположенной в том же здании. Она занималась всем, кроме корреспонденции на немецком языке, которая была поручена девушке-немке. Через год в связи с капризами инфляции «Орбис» прекратит свое существование, однако возникнет вновь как место действия одной из многих несостоявшихся встреч между Владимиром Набоковым и Верой Слоним. Набоков вспоминал с теплотой, как поднимался по ступенькам в контору Евсея Слонима, обсуждая со своим университетским приятелем Глебом Струве, сколько запросить за возможный перевод романов Достоевского. Владимир встретился с будущим тестем, поговорил и ушел. Судьба – благосклонная в одних случаях, бездарная, капризная, легкомысленная, грубая и несговорчивая мошенница в других – не свела Владимира Набокова с Верой Слоним в тот день. Но она не взвалила на Владимира перевод Достоевского, за который ему вполне могли и не заплатить.

* * *

Совершенно невероятно, чтобы кто-либо когда-либо позвонил с петербургского номера 38–48, из дома Слонимов на Фурштатской, по петербургскому же номеру 24–43 и чтоб там, на расстоянии двух миль, набоковский дворецкий поднял трубку. При этом Владимир напридумывал целую длинную историю его и Веры не-встреч. В России они имели общих друзей (обоим были знакомы разные представители одних и тех же известных семей), но там они не встретились. И все же Набоков взял на себя смелость утверждать, что они со своей будущей женой разгуливали при гувернантках в непосредственной близости друг от друга по петербургскому саду. «Они еще детьми могли встретиться многократно; скажем, в танцклассе; их это волнует, они все время возвращаются к этой теме», – заметил кто-то из их гостей в 1960-е годы. По некоторым сведениям, оба подрабатывали статистами на съемках в Берлине. Вера дважды проводила лето поблизости от родового поместья Набоковых. Владимир буквально изводил себя попытками подсмотреть движения Судьбы, которая в конце концов свела его параллельные с Верой жизненные пути вместе; он то и дело «высвечивал лучом устремленной назад мысли эту мглу прошлого», как это будет делать Ван в «Аде».

Как все обернулось бы, не случись в России революции? Такой вопрос Эндрю Филд задал Вере. Не успела она ответить, как вмешался Набоков: «Ты бы встретила меня в Петербурге, мы бы поженились и жили примерно как сейчас!» – безапелляционно заявил он. Человеку с таким многогранным воображением немыслимо было представить, что они не встретятся и не вступят в брак. Набоков прямо-таки свято верил в совершенную неизбежность их союза. Он, столько раз испытывавший удары Судьбы, утративший родину, отца, невесту, имел все основания считать – что и делал, – будто Судьба к нему неблагосклонна, и предпочитал воспринимать совпадения как истинный художник. Судьбе уделено почетное место в русской литературе, и Набоков никогда не стремился низвергнуть ее оттуда; ее комбинационные способности очевидны в любом из его романов, хотя считается, будто его творчество отличается явно нерусским характером. Как показал Брайан Бойд, изгибы Судьбы, соединившие Веру Слоним и Набокова – или, по крайней мере, набоковское видение этих изгибов, – задают тематический строй всему своду его художественных произведений [22]

.

На людях Вера Набокова воспринимала улыбчиво и снисходительно настойчивые утверждения мужа о непрямых попаданиях в Петербурге и о конечном триумфе за пределами России. Сама она говорила об окольных путях Судьбы. Обладая сходной с мужем способностью к ретроспекции, Вера и по цепкости зрительной памяти могла бы с ним сравниться. Однако она не разделяла увлеченности Владимира перестраиванием непрямых попаданий и необъяснимых параллелей прошлого. Его волновала неопределенность прошлого, ее же – неопределенность будущего. Вера не так свято верила в Судьбу, как ее муж. Предпочитала пощупать все своими руками. Здесь ее вполне можно понять. Ведь еврею быть в России фаталистом – значит накликать на себя несчастье. Набоков верил в некий тематический узор, который другому, имевшему привычку робко, на цыпочках, на шажок опережать Судьбу, никогда бы не показался столь изумительным, вычерченным столь мастерски. Всего лишь раз и через много лет Вера в какой-то степени признала факт предопределенности. Когда один издатель попросил для рекламных целей фото ее мужа, она послала его детскую фотографию. «Если внимательно всмотритесь в выражение глаз этого ребенка, – заметила она, – то в них уже все книги моего мужа». В чем она, наверное, была абсолютно убеждена в 1923 году, хотя в этом смысле предопределение, должно быть, не самое лучшее слово. «Ах, у меня тысяча планов для тебя!» – восклицает Зина в «Даре».

Если и в самом деле Судьба в конце концов позволила Набокову «испытать удовлетворение человека, одолевшего судьбу», она под конец все-таки выкинула финт. В период их разлуки в январе 1924 года, когда Набоков снова уехал с матерью и младшими, он ужасно тосковал без Веры. Он никогда не думал, что будет так тосковать по Берлину, который вдруг показался ему раем небесным. Без Веры он не находил себе места. Считал дни до встречи. Постоянно говорил о том счастье, которое скоро для обоих наступит. Ему уже снились вещие сны, как он сидит за фортепиано, а Вера переворачивает ему ноты. Но тут – как раз в преддверии возвращения – случилась мелкая бытовая неприятность. В то самое утро, когда он прочел о смерти Ленина, Набоков писал Вере, чувствуя себя ужасно виноватым: «А то вот что случилось (только не сердись). Я не могу вспомнить (ради Бога только не сердись!). Я не могу вспомнить (обещай, что не будешь сердиться), не могу вспомнить номер твоего телефона!!!» #. Он помнил, что там есть семерка, но остальные цифры полностью стерлись из памяти.

2

Романтический век

О, моя радость, когда же мы будем жить вдвоем, в прелестной местности, с видом на горы, с собачкой, тявкающей под окном? Мне так мало нужно: пузырек с чернилами, да пятно солнца на полу, да – ты; но последнее совсем не мало… #

Набоков Вере Слоним, 19 августа 1924 г.

1

Ей надо было отдавать себе отчет, когда выходила за него замуж, что Набоков – одареннейший русский писатель своего поколения. Что этот человек неимоверно эгоцентричен. Что ему явно свойственно постоянно влюбляться. Что ему столь же явно не дано освоить практическую сторону жизни. Многое ли из этого понимала Вера, когда влюбилась в Набокова, сказать трудно. Из его привлекательных для себя черт она упоминала чаще всего лишь об одной. «Разве не ясно, что для меня гораздо больше значили его стихи, чем его внешность?» – риторически восклицала она. То, что для нее стихи способны заслонить все прочие достоинства, красноречиво говорит о литературной склонности Веры Слоним; двадцатичетырехлетний Набоков, юноша стройный и еще сохранивший щегольство и аристократизм, умел произвести впечатление. Женщины увивались за ним. В тот краткий период между исчезновением со сцены Светланы и последующим появлением Веры по крайней мере три дамы покушались на его внимание, если не на сердце. Их имена не фигурировали в списке побед Набокова, предъявленном им Вере в первые дни знакомства, в том списке до Светланы значилось еще двадцать восемь претенденток [23]

. (Послужной этот список был запечатлен на печатном бланке Евсея Слонима.) Набоков считал, что может делиться с Верой всем, и, вероятно, так и поступал, причем теперь это выходило у него гораздо успешнее, чем со Светланой Зиверт. Набоков никогда не стеснялся своих наслаивавшихся одна на другую любовных побед, поясняя в 1970 году, почему ему бы не хотелось слишком вдаваться в подробности: «У меня было гораздо больше любовных связей (до брака), чем подозревают мои биографы». Однако он сожалел о том, что его любовные увлечения часто мешали творчеству, поглощая много душевных сил. О романтических похождениях Веры Слоним до брака мы не знаем ничего, кроме того самого свидания – если учесть, что она исключительно из любви к литературе решилась встретиться на темной улице с мужчиной наедине.

В 1923 году у Веры не все складывалось гладко, и даже, может быть, вообще не складывалось. Ее смятенное состояние мы угадываем из писем Набокова. В том же послании, где он уверяет ее, что не способен написать ни слова, пока не услышит, как она произнесет его, Набоков внушает Вере, что больше всего ему бы хотелось внушить ей чувство душевного равновесия, а также счастье «не совсем обыкновенное» #. У Веры было основание не испытывать большой радости от жизни дома, хотя впоследствии она признавала, что ей вообще свойственно сосредотачиваться на негативной стороне действительности. Эта привычка наглядно проявилась в первые месяцы их знакомства, когда Владимир просил Веру не лишать его надежды на совместное будущее, постоянно уверяя, что он тяжело переживает каждую разлуку, умолял не корить его за то, что не рядом с ней, или превратно истолковывать его чувства. Случалось, его восторги по поводу ее колючести – Набоков писал Вере, что она вся создана из «маленьких, стрельчатых движений» #и что он любит каждое из них, – иссякали. Может, она хочет оттолкнуть его от себя? Если перестала любить, пусть прямо об этом скажет: «Искренность превыше всего!» – умолял он. «Сперва я решил тебе послать просто чистый лист бумаги с вопросительным маленьким знаком посредине, но потом пожалел марку» #, – писал он из Праги, обескураженный и даже уязвленный ее молчанием. Вера мучает себя и этим мучает его. Разве она не понимает, что жизнь без нее для него невыносима? Владимир кожей чувствовал ее «острые углы», которые с трудом обходил:

… Мне больно от углов твоих.

Люби меня без выжиданий,

без этих вычисленных мук,

не укорачивай свиданий

и не придумывай разлук#,

– умолял он в одном из неопубликованных стихотворений без названия [24]

.

Возможно, Вера заимствовала кое-что из характерных для интеллектуалов норм кокетства. Если она отчасти предвидела, какая судьба ждет женщину, собирающуюся замуж за В. Сирина, тогда ее нерешительность можно оправдать. Одно очевидно: Вера не обладала, как ее будущий муж, талантом радоваться жизни. На ее уклончивость он заявлял высокопарно: «Видишь, я говорю с тобой, как царь Соломон» #. О нерешительности Веры нам говорит только вот эта демонстрация преданности: в какой-то момент после 1925 года она уничтожила все свои письма Набокову. Такую осмотрительность в данном случае, пожалуй, никак нельзя приветствовать. Слова Набокова, пусть самые интимные, имеют ценность для потомков. В отношении собственных слов Вера таких иллюзий не питала. Она забросила собственные литературные занятия, считая все, что печаталось в «Руле», незрелыми опусами. Женщина, сохранившая все до последней заметки из опубликованного мужем, не оставила себе на память ни одного экземпляра собственных переводов. Она была убеждена, что придет в ужас, если впоследствии возьмется их перечитывать, и никогда этого не делала. (Переводы ее были точны, но лишены блеска.)

Набоков не делал тайны из своего отношения к женщинам-писательницам – считал их литературу жалкой провинциальщиной, – и, возможно, Вера болезненно воспринимала этот его предрассудок [25]

. Она была не первой и не последней из тех женщин, которые, влюбившись в писателя, начинали испытывать отвращение к собственным литературным опытам. Бойд считает, что Вера при желании могла бы стать талантливой писательницей, но она так страстно верила в талант Набокова, что решила: будет больше толку, если она станет помогать ему, а не писать сама. Одно письмо Набокова 1924 года, как раз когда он настолько переполнен счастьем, что не только не выговаривает Вере за ее молчание, но, более того, внезапно признает некую «астральную» связь между ними, выявляет таким образом, какого рода письма писала ему Вера в 1920-е годы: «Знаешь, мы ужасно с тобой похожи. Например, в письмах: мы оба любим (1) ненавязчиво вставлять иностранные слова, (2) приводить цитаты из любимых книг, (3) переводить свои ощущения из одного органа чувств (например, зрения) в ощущения другого (например, вкус), (4) просить прощения в конце за какую-то надуманную чепуху, и еще во многом другом».

Способность Веры Слоним переводить наблюдения из одного чувства на язык другого – то, что обычно именуется синестезией и нередко провозглашается «цветным слухом», – наверняка восхищала ее будущего мужа. Синестетик невольно видит мир иначе, чем другие; для обоих Набоковых печатные буквы, слова, повисшие в воздухе, представали именно в цвете, а не в черно-белом изображении. Подобное свойство может стать не только подарком судьбы, но и большим неудобством. Синестетически одаренные могут идеально подойти друг другу, как и двое людей с фотографической памятью, или двое юных наследников баснословного состояния, или – в берлинской действительности 1920-х годов – как двое людей, готовых объяснить недавнее землетрясение в Японии жидомасонским заговором. Пара синестетиков способна язвительно препираться за завтраком насчет того, какого цвета понедельник, каково на вкус «Е» такого-то шрифта. Они могут в цвете запечатлеть в памяти стихотворение; способны определить облик числа. Это свойство было наследственным – к Набокову оно перешло от матери, которой, по мнению Веры, он был обязан своими творческими наклонностями, – супруги передали эту черту и сыну, хотя обычно она преобладает именно у женщин. Набоков с восхищением открыл для себя: несмотря на то что палитры у них с Верой были разные, природа время от времени смешивала цвета. Например «м» у него было розовое (точнее, «розовое фланелевое»), у Веры – голубое, а у их сына – розовато-голубое.

По крайней мере, Набокову нравилось так думать. Спустя много лет, когда он рассказывал кому-то из гостей об этом свойстве, Вера его перебила, мягко попытавшись расставить все по своим местам. «М» у нее было клубничного цвета. «Ну вот, все испортила этим своим клубничным цветом!» – проворчал муж и переключился на еще одно свойство синестезии: воспоминания у обоих настолько точны, что погрешности проявляются скорее в восприятии, чем в самих фактах. Ничто не проходит даром для синестетика, для которого действительность – а в случае с Верой Набоковой печатный текст – обнаруживает дополнительные грани [26]

. Для Набоковых это становилось их собственной тайной son et lumière [27]

. Пожалуй, только ноты не обладали для Веры тем оптическим эффектом, какой они производят на многих людей, наделенных цветовым слуховосприятием, и какой в дальнейшем окажут на ее сына, для которого даже сам музыкальный ключ придавал мелодии дополнительный оттенок. (Вера была почитательницей музыки, чего нельзя сказать о ее супруге, не воспринимавшем музыку ни на цветовом, ни на каком ином уровне.) Но Вера была достаточно одарена, чтобы улавливать все оттенки перенасыщенной прозы своего мужа. Кому, как не ей, было понять упорство Клэр Бишоп из «Истинной жизни Себастьяна Найта» в отношении заглавия, которое «должно задавать тон книге – а не рассказывать сюжет». В свою очередь Набоков восхищался выразительностью Вериного почерка, ее голосом, ее походкой, окрашенной, как рассветное небо. Трактуя сияние вокруг букв, которое им с женой виделось на странице, Набоков отмечал, что они с Верой представляли это по-разному. «У нее цвета были иные. И, по-моему, не такие яркие, как мои. Или такие?» – спохватывался он. «Просто так тебе приятней думать!» – подкалывала жена. Как бы поспешно ни стирала она свое присутствие со всех фасадов, единственное, чего ей не удавалось скрыть, было ярко выраженное чувство собственного достоинства. Частенько именно этот след она и оставляла по себе – на манер улыбки Чеширского Кота.

С первых же дней их знакомства Набокова восхитила Верина проницательность, Верина интуиция. Ни одна мелочь не ускользала от ее внимания. Подобно Клэр, с которой у нее много общего, и у Веры «было… и несомненное чувство красоты, которое обнаруживается не столько в связи с искусством, сколько в готовности, например, увидеть над сковородкой нимб или разглядеть сходство плакучей ивы со скайтерьером». В более поздние годы Набоков восхищался Вериным описанием пейзажа, окружавшего их дом в Америке: «Вера уверяет, что верх западного фасада дома Гопкинсов, что на углу нашей улицы и Куорри-стрит, напоминает [sic] череп (легко заметить, мансардное окно – впалый нос, окошки по обеим сторонам – впалые щеки, ведь старому Гопкинсу уже восемьдесят) и что дом Миллеров своим фасадом поразительно напоминает Джеймса Джойса… это трудно объяснить, но что-то в самом деле в этом есть». Вера имела особое пристрастие к детали; ни один из читателей ее мужа не может недооценивать этого дара. Эта «способность восторгаться мелочами», как и способность выявлять связи между предметами, являлась для Набокова признаком истинного таланта. В Верином духе было, вернувшись из парикмахерской, утверждать, будто сидеть под сушилкой – почти то же, что смотреть немое кино. Читательница она была в высшей степени требовательная. Если уж историки веймарского периода в желании передать ощущение хаоса, сопутствовавшее яркой, артистической жизни Берлина тех лет, упомянули на стр. 20 о всеобщей забастовке, то на стр. 22 не следовало бы появляться бегущему по рельсам трамваю. «Казалось, все тогда находилось на грани краха», – утверждал один ученый, вспоминая те годы в Берлине, когда страна уже оправилась от инфляции, но общество все еще никак не могло прийти в себя. Вере его слова не понравились. «Это теперь кажется, что тогда казалось…» – пишет она на полях.

Набоков не всегда считал себя талантливым писателем, как было впоследствии, – Вера допускала в частных разговорах, что ему были свойственны сомнения, неудачи и огорчения, – но самобичеванием он не занимался никогда. Он был старшим и любимым ребенком в семье, имевшей трех сыновей и двух дочерей; по одним рассказам родители постоянно баловали его, по другим – буквально боготворили. Владимиру с детства привили убежденность в том, что он – центр некоего утонченнороскошного мира (Набоков нес в себе отпечаток того дореволюционного детства, в котором было вполне естественным обронить фразу о «младших и старших садовниках» у себя в поместье), и это высокомерие он всю жизнь нес в себе, вплоть до того времени, когда и тот мир, и та роскошь сгинули навсегда. Владимир отличался воистину невероятным эгоизмом. «Все Набоковы себялюбивы», – поясняла сестра писателя, Елена Сикорская, достаточно незлобиво воспринимавшая привилегированное положение брата в семье, хотя и признавала, что это дорого обходилось всем остальным. В описании одного из своих второстепенных героев Набоков вполне мог иметь в виду самого себя, говоря: «Он любил себя страстной и вполне разделенной любовью».

Вере Слоним было не свойственно подобное чувство душевного комфорта, хотя другую такую особу, столь же ревностно хранившую верность жизненным принципам, в Берлине стоило поискать. Это ее свойство чрезвычайно привлекало Набокова; рядом с Верой он ничего не боялся. В Вере он обнаружил причудливое сочетание женской хрупкости и неженской решительности, что так восхищает Федора Константиновича в Зине. Она не просто была непоколебима в своих убеждениях, ее убеждения зачастую противоречили здравому смыслу. В середине 1924 года Владимир упоминает в письме о посещении им вместе с Верой могилы его отца. Он по-прежнему глубоко переживал эту утрату и необычайно тосковал по отцу: «Когда на кладбище, кроме нас, никого не осталось, я так зримо и остро ощутил: ты знаешь все, знаешь, что будет после смерти, знаешь абсолютно все, ясно и покойно, как знает птица, слетевшая с куста, что полетит, а не упадет. И вот почему я так счастлив с тобой, любовь моя!» Мы и понятия не имеем, что она говорила ему в тот день или после; знаем только, что никто из супругов Набоковых не считал смерть концом существования. Пожалуй, Вере Слоним первой пришла такая мысль в голову; ее переводы свидетельствуют об интересе к потустороннему миру. Если и роднит что-то По с Райновым, так это восхищение запредельной жизнью, царством реальных теней, которое простирается за нашим иллюзорным существованием. Для безнадежного буквалиста сопряжение этих двух имен, пожалуй, выглядит странновато.

Некоторые критики связывают с женитьбой Набокова его первые удачные попытки обнаружить реальность по ту сторону тварного мира. В пьесе 1924 года «Трагедия господина Морна» впервые в творчестве Набокова герой переходит из одного мира, из одного сознания в другое. В первом его романе, «Машенька», появляется термин «метампсихоза» – переселение души после смерти в оболочку другого человека. Позже Набоков с удовлетворением замечал Вере, что, когда он читал вслух домашним своего «Соглядатая», все поняли, что после смерти героя его душа переместилась в Смурова. А в 1925 году, накануне годовщины гибели отца, в письме Владимира к матери обнаруживаются новые интонации: «Я так уверен, моя любовь, что мы еще увидим его, – в неожиданном, но совсем естественном раю, в стране, где все – сиянье и все прелесть» #. Его творчество наполнено героями, подверженными разного рода психическим сдвигам: Вадим Вадимович Н. из «Смотри на арлекинов!» страдает от своей неспособности менять направление в пространстве, как мы не способны менять направление во времени. Герой-повествователь в «Лансе» никак не может вписаться в снящийся ему пейзаж. (Похожим образом Набоков сетовал, что его сокрушает тотальность воспоминаний – болезнь, от которой чудесным образом излечивает наличие биографа.) С вхождением Веры в его жизнь Набоков стал задумываться о том, что конечным может быть только пространство, но не время. Его произведения изобилуют «выходцами с того света», попытками заглянуть в то, что находится за гранью нашего существования. Это «ясное сверхзнание», наполняющее его прозу, пожалуй, следствие прямого влияния Веры или же кого-то еще, возникшего одновременно с ней.

Владимир явно был благодарен Вере за то, что она научила его кое в чем мыслить более здраво. Уже с шести лет он начал писать стихи. В семнадцать Владимир считал каждое стихотворение маленьким чудом, стопроцентным вымыслом. «Теперь я знаю, что действительно разум при творчестве – частица отрицательная, а вдохновенье – положительная, но только при тайном соединении их рождается белый блеск, электрический трепет творенья совершенного» #, – писал он Вере в январе 1924 года. По семнадцать часов в сутки он корпел над тридцатью строками «Морна». «Извилистыми путями» #Вера внушила ему этот драматический сюжет. Набоков всегда высоко ценил интуицию, но теперь оценил всю важность точности в литературе. Человек, который потом повергнет студентов американских университетов в неистовство фразой, что к литературе необходим подход художнически точный и по-научному страстный, сам подошел к осознанию этой истины, когда уже был старше своих слушателей и после того, как встретил женщину, которая больше, чем он, терпеть не могла «обиняков, этих заусениц речи». Спустя десятилетия Набоков воздал должное Вере за то, что та следила за точностью его прозы. «Писать – вот что только и мило, только и важно мне сейчас», – заявлял Набоков в своем последнем письме Светлане Зиверт, что звучало неким отказом от любви. Совсем с иными чувствами он повторяет то же Вере Слоним. «Я готов испытать китайскую пытку за находку единого эпитета» #, – утверждал он, изнемогая от своих трудов над «Морном».

Из Праги Владимир возвратился в Берлин, везя с собой в чемодане почти завершенную рукопись. Он знал, что написанное будет оценено Верой. Он писал как-то в письме, что она осталась единственной из трех человек, кто способен понять каждую его запятую, и одного из них уже нет на свете [28]

. Потому ли, нет ли, но он любил ее «неистово и бесконечно» #, «до потери сознания». Должно быть, встреча в январе была сладостной, однако остаток зимы стал трудным периодом для Веры, продолжавшей работать в конторе отца. Как раз в эту зиму разразился экономический кризис, грозивший отнять у Слонима все, что осталось от сбережений. В конце декабря Слоним оставил фирму «Орбис»; к 1925 году он был окончательно разорен. Вероятно, именно у него в конторе Вера перепечатывала «Трагедию господина Морна»; пора публикации собственных переводов для нее закончилась, из чего следует, что она занималась этим не только ради денег, хотя средства как никогда были ей нужны.

Весь 1923-й и половину 1924 года Вера жила с родителями на Ландхаусштрассе. В тот год в семье начались неприятности, что, возможно, и было причиной Вериного дурного настроения, проглядывающего из писем Набокова. Вернувшаяся из Сорбонны Лена снимала комнату у семьи редактора «Руля» Иосифа Гессена. В какой-то момент в 1924 году родители Веры разошлись; Евсей Слоним поселился в доме за углом с Анной Лазаревной Фейгиной, которая была на двадцать пять лет его моложе. «Анюта» Фейгина была дочерью брата матери и, следовательно, приходилась Вере двоюродной сестрой. Вера и Анна знали друг друга с детства. Энергичная и предприимчивая женщина, Анна Фейгина, выпускница минской гимназии и Петербургской консерватории, приехала в Берлин двумя годами раньше Слонимов. В Германии она стала изучать издательское дело и теорию музыки; с подачи Евсея Слонима она стала работать в фирме Лео Пелтенбурга [29]

.

Скорее всего, Слава с Евсеем так и не помирились; до конца жизни они продолжали существовать раздельно. Отзвуки этого разрыва не преминули сказаться на других членах семейства. Вера с Соней, как бы ни симпатизировали матери, продолжали поддерживать тесные отношения с Анной Фейгиной, к советам которой Вера внимательно прислушивалась все последующие пятьдесят лет. Вера покорно сопровождала мать в поездке на лечение в момент ее разрыва с отцом, а также и на следующий год летом, однако делала это без особого рвения. Лена отстранилась от семьи, и ее отношения с домашними с тех пор оставались натянутыми. Анна Фейгина чувствовала, что отношения со старшей падчерицей складываются небезупречно, однако оправдывала это «вечной способностью Лены к внезапным идиотским выходкам». Через всю жизнь Лена пронесла неприязнь к Анне Фейгиной по причинам, имевшим отношение скорее к ее собственному браку, чем к союзу Анны с ее отцом. Три сестры – каждая из которых выбрала себе карьеру, связанную со знанием иностранных языков, – испытывали мучительные трудности в общении друг с другом. Даже событий двадцати последующих лет оказалось недостаточно, чтобы залечить старые раны.

Той семьи, которую Вера помнила по жизни в России, в 1924 году уже не существовало. Вера в августе стала подыскивать себе комнату; вполне вероятно, что именно в это время она стала давать уроки английского языка. Владимир предложил ей снять комнату в том же доме, где поселился сам, – чтобы видеться с нею двадцать четыре часа в сутки, – но Вера этого не сделала. К 1924 году их роман был в полном разгаре; физически они стали близки уже давно и к середине лета объявили о своей помолвке. Набоков с радостью сообщал сестрам, что, когда идет по улицам русского Берлина, вслед благоговейно слышится: «Смотрите, Владимир Сирин!» От девиц приходилось отбиваться тростью. Вместе с тем он чувствовал, что пора остепениться, и в письмо вкладывает фото своей нареченной. Словом, отношения развивались. Вера перестала работать в конторе у отца – «Орбис» закрылся, не опубликовав ни единой книги, – зато у нее появилась масса других обязанностей. Набоков зарабатывал на жизнь, как, наверное, и добрая половина эмигрантов, уроками английского языка. (Он считал Веру единственным своим серьезным конкурентом в преподавании английского в Берлине; в свободное время она расширяла свой лексический запас.) В июле того же года Набоков из Праги просит Веру подыскать ему несколько дополнительных уроков. И еще: не сможет ли она переписать посылаемые ей стихи и отослать оба экземпляра в «Руль»? Он мог скучать по трепету ее ресниц у своей щеки, но вряд ли смог бы спокойно снести ее литературные занятия, узнай он о таковых. В этом, пожалуй, Вере сомневаться не приходилось. Как бы просто так, между прочим, в том же письме своей семье, где выражал намерение жениться, Набоков добавляет: «Самая лютая зависть возникает между двумя женщинами и еще между двумя литераторами. Но зависть женщины к мужчине-литератору уже сродни H 2S0 4[серной кислоте]».

2

Вера Евсеевна Слоним, Берлин-Шёнеберг, и Владимир Владимирович Набоков, Берлин-Вильмерсдорф, сочетались браком в вильмерсдорфской ратуше 15 апреля 1925 года. Оба знали друг друга уже года два; впоследствии они вечно спорили, сколько времени были помолвлены. Главное событие, призванное ознаменовать дальнейшие шестьдесят семь лет жизни Веры Слоним, происходило в не слишком торжественной обстановке. Свидетелями на церемонии бракосочетания в городской ратуше стала пара весьма дальних родственников, избранных как раз по причине далекого родства. Никаких фотографий с изображением смущенной невесты и сияющего жениха; ни единой. Даже восторженный Набоков ничего поэтического по поводу первых дней супружеской жизни не создал. «Мы были до смешного бедны, ее отец разорен, моя мать-вдова существовала на жалкую пенсию, мы с женой жили в мрачных комнатках, которые снимали в Западном Берлине, найдя приют у полуголодного семейства немецких военнослужащих», – вспоминал позже Набоков. Приют обрели, однако, не сразу; только через месяц молодожены смогли найти устойчивый адрес. Вечером 15 апреля за ужином молодожены огласили новость Вериному семейству в неполном составе. «Да, кстати, сегодня утром мы поженились», – уведомила родных Вера. Извещение о браке было отпечатано на машинке по-французски и вроде бы разослано по почте, хотя это научно не доказано. Находившийся тогда в Париже и регулярно общавшийся с Владимиром Глеб Струве, узнав о браке от общих знакомых, был изумлен, что его не известили. В эти годы Струве считался одним из ближайших друзей Набокова. Существуют некоторые намеки на то, что Набоков опасался неодобрительных откликов. Он признавался Вере в боязни, что друзья не поймут этого, самого святого в его жизни события и «начнут его травить».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache