Текст книги "Любовь... Любовь?"

Автор книги: Стэн Барстоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Тут я замечаю коренастого человечка, который берет кружку пива у стойки и смотрит на Старика. Потом, держа в руке кружку, приближается к нам и хлопает Старика по плечу.

– Как дела, Артур? Как поживаешь, друг?

Наш Старик поднимает голову.

– Никак это Герберт! Э-э, давненько не видал тебя, друг. Присаживайся, присаживайся.

Человечек придвигает табурет и садится. Одет он очень  прилично – серое твидовое пальто, зеленая фетровая шляпа, но, даже будь у него лицо не синеватого цвета, я сразу угадал бы его профессию.

– Ты ведь не знаком с моим сыном, Герберт? – спрашивает Старик. – Это мой старший. Другой еще в школу ходит, а этот – Вик – работает чертежником у Уиттейкера. – В голосе Старика звучит нотка гордости, и это удивляет меня, потому что мне никогда и в голову не приходило, что он может гордиться мной. Кристиной и Джимом – другое дело, но мной – никогда.

– Ей-богу? – говорит человечек. – Чертежником? Это получше, чем торчать в забое, а?

– Совершенно верно, – говорю я.

135

– Я всегда говорил, что моим сыновьям не придется спускаться в шахту, как мне, – заявляет Старик.

– Для молодежи сейчас золотое время, Артур, – говорит человечек. – Не то, что в дни нашей молодости. Тогда и выбора другого не было: либо иди в забой, либо на завод. И отцы наши только рады были послать нас под землю, чтобы мы принесли хоть немного деньжат. А мой парень, знаешь, работает сейчас в угольном управлении. И всегда ворчит, что меньше меня получает. Я говорю ему, что он сам не знает, под какой счастливой звездой родился. Да чтоб работать с девяти утра и видеть дневной свет в окошке, за это хватило бы и трех монет в неделю. На моем месте он бы через шесть дней окачурился. А то и меньше.

Он поднимает кружку и осушает ее до половины. Я смотрю, как уменьшается жидкость, и понимаю, что этот дядя выпить любит. И, словно прочитав мои мысли, он говорит:

– Прямо не знаю, что бы я делал без пива, Артур. Иной раз так думаю, что только пиво еще и держит меня. – Он достает пачку «Вудбайнз» и протягивает нам. – Им бы следовало выдавать нам пиво бесплатно, как уголь, – говорит он и смеется.

– Где же ты теперь работаешь, Герберт? – спрашивает его Старик, после того как мы все трое закуриваем.

– Да последние три года работаю у Раундвуда, днем, нагружаю вагонетки.

– У Раундвуда – это в Уэйкфилде? – говорит Старик. – Путь-то неблизкий, а?

– Да у меня есть машина, – говорит человечек. – Я уже давно не езжу на автобусах. Весь путь от дома до работы – двадцать минут.

– Барином стал, а, Герберт?

– А почему бы и нет? – говорит Герберт. – Никогда мы столько не заколачивали, как в последние десять лет, Артур, ну я и стараюсь, пока можно.

– Что значит – пока можно? Ты что, думаешь, опять будет кризис?

– Не может же всегда так быть, – говорит человечек. – Слишком много я знавал плохих времен, чтобы думать, будто так может без конца продолжаться.

– Ну, не знаю, Герберт. Я, к примеру, не вижу, почему бы так не могло продолжаться.

136

– Да ведь странные вещи бывают, Артур, вроде бы людям всегда нужен уголь. И наверно, еще долго будет нужен. Но оба мы с тобой знаем: было время, когда у людей в очагах было пусто, а уголь горами лежал на шахтных дворах. Все дело в экономике, Артур, а мы с тобой ничего в этом не смыслим. Мы с тобой умеем только вырубать уголь, если нас к нему подпускают...

Я сижу и слушаю их беседу. От добычи угля и экономики они переходят к политике. Оба они, конечно, лейбористы, так что спорить им особенно не о чей. Тогда они переходят к спорту и обсуждению Хаддерсфилдских городов, тут у них по двум или трем вопросам возникают разногласия, но они разрешают их вполне дружелюбно. Тем временем человечек берет себе еще кружку и наполняет наши тоже. Потом Старик угощает его, и мы, конечно, тоже пьем. Хорошо, что мы пьем черное пиво, думаю я: к тому времени, когда стрелки часов показывают без двадцати десять, мы выпили уже по пять кружек, а человечек приканчивает четвертую.

– Ты только посмотри, который час! – восклицает вдруг Старик. – Живо домой!

– Что-то больно долго у вас сегодня кровь брали, – говорит Старушенция при виде нас. В доме приятно, тепло, пахнет свежеглаженым бельем.

– Угу, – говорит Старик, и, услышав это, Старушенция окидывает нас взглядом.

– Понятно, – говорит она. – Вот, значит, где вы торчали.

– Да, нам захотелось выпить по кружечке, – говорит . Старик, снимая пиджак. От пива глаза у него поблескивают, а наша Старушенция ни в жизни не допустит, чтобы кто-нибудь над ней смеялся.

– Значит, вот по каким местам ты решил таскать Виктора! – говорит она. – Решил, что пора учить парня дурным привычкам!

– А я считаю, ему уже можно выпить разок-другой, но только в меру, конечно, – говорит Старик. Он садится на стул и кладет ногу на ногу, чтобы снять ботинки.

– Теперь они и сами очень быстро всему научаются. Вспомнил бы лучше, что у тебя есть еще сын. И ты должен подавать ему пример.

137

Джим читает себе, не обращая внимания на происходящее.

– Я так полагаю, что подаю хороший пример любому из моих сыновей, – говорит Старик и подмигивает мне воспользовавшись тем, что Старушенция повернулась к нам спиной.

Я подмигиваю ему в ответ. Я чувствую себя навеселе, а потому помалкиваю и двигаюсь очень осторожно, чтобы наша Старушенция ничего не заметила.

На минуту кажется, что этим дело не кончится и она будет говорить и говорить, но она вдруг решает прекратить пререкания и принимается снова гладить и развешивать выглаженное.

Глава 7

I

– Тебе хорошо было? – шепчет она мне на ухо.

– Да, – говорю я, – мне было хорошо.

  Я лежу на расстеленном плаще рядом с ней, на спине и смотрю сквозь ветви деревьев на небо. Оно сегодня высокое, огромное и светлое; темными тенями бегут по нему облака, закрывая луну. Несколько секунд я лежу совсем опустошенный – без мыслей, без чувств, будто даже и не живу. Потом меня обжигает стыд. Это первое, что всегда приходит потом, только теперь я пообвыкся и легче его переношу. А сейчас меня еще пронзает мысль: ведь я ничего больше не чувствую. Голова у меня работает яснее и четче, чем когда-либо с тех пор, как я впервые увидел ее и подумал, могу ли я ей понравиться. Голова работает четко и ясно, и это очень страшно, потому что я не люблю ее, – вот она, правда. И она даже не очень-то нравится мне. И не из-за того, что произошло между нами, хоть я и знаю, что после первых встреч, когда мне хотелось лишь быть рядом с нею и чтобы она любила меня, именно то, что между нами ничего не было, мешало мне понять, что в конце-то концов я вовсе ее не люблю. Решить же, нравится она мне или нет – ну, как одни люди вам нравятся, а другие нет, – я не мог просто потому, что с первого же взгляда, не обмолвившись с ней ни словом, влюбился в нее. Теперь же я лишь удивляюсь, как я мог

138

столько времени терпеть ее, – терпеть ее сплетни, ее глупость и интерес к скандальным происшествиям, ее болтовню про телевизор и программы-викторины и про то, как домашней хозяйке из Вулверхемптона или Тутинга посчастливилось выиграть большой холодильник или три тысячи пар нейлоновых чулок и поездку в Америку, когда она ответила на вопросы, которые знает каждый ученик в четвертом классе начальной школы. Но я знаю также, почему я ее терпел, – только этого больше нет и ничего другого взамен не появилось. Мне даже трудно поверить, что всего каких-нибудь две-три недели назад я мог бы пойти ради нее на край света. Сейчас я этого не понимаю. Не понимаю, и все.

– Что-то ты притих, – говорит она.

– Да?

– Неужели тебе нечего мне сказать? – Она поворачивается ко мне, и я чувствую на щеке ее горячее дыхание. – Вик!

– М-м-м?

– Сначала, понимаешь... ну, сначала я думала, что ты... ну, понимаешь, что ты хочешь, чтоб все было.

Я и хотел – это я твердо помню, но сейчас я меньше всего этого хочу.

– Возможно, – говорю я, – но я еще не настолько ополоумел.

– Тебе кажется, что это было бы совсем по-другому?– минуту спустя спрашивает она, и я думаю: «О боже! Ну, зачем она об этом говорит? То, что было, уже прошло, зачем же снова и снова к этому возвращаться?»

– Вероятно, – говорю я. – Не знаю.

– Вот как, ты не знаешь? – говорит она, и я думаю, что, наверно, она хочет дознаться, было у меня это еще с кем-нибудь или нет.

Внезапно во мне просыпается острое желание причиинить ей боль, и я говорю:

– Ты так говоришь, точно я первый парень, с которым ты встречаешься.

– Ты что же, думаешь, что я с кем-нибудь еще так далеко заходила? – говорит она. – Ты считаешь меня такой, да?

– Почем я знаю? – говорю я. В общем-то, у меня нет особого желания обидеть ее, скорее я как бы хочу выместить на ней что-то. Она отводит глаза, и мне сразу

139

становится жаль ее, и я говорю: – Я ведь это так, несерьезно. Я знаю, что у тебя никого до меня не было. Я знаю, что ты не такая.

– Иной раз я начинаю жалеть об этом, – говорит она.

– Да перестань ты.

Вот теперь она начнет раздумывать, не слишком ли много она себе со мной позволяет и не потому ли я стал меньше ее любить. Я и в самом деле меньше ее люблю, но не поэтому. И мне не до ее чувств – впору бы разобраться в своих собственных. Мне вдруг показалось, что я постарел лет на пять и стал как бы грязнее. И я подумал: «Вот, значит, как оно бывает, когда без любви. А ведь если говорить о чувствах, было бы это как сейчас или совсем по-настоящему, любовь осталась бы прежней».

– В общем, – говорит вдруг она, – я не считаю, что мы поступили плохо или должны чего-то стыдиться. В этом нет ничего плохого, когда человек тебе дорог.

А если не дорог? Что тогда? И ведь часто ты прозреваешь лишь потом, а до тех пор – точно слепой. Я вот сейчас прозрел, вопрос в том, как же мне дальше себя вести? Как мне порвать с ней, когда всего две недели назад я говорил, что без ума от нее, и это была правда? Как мне сказать ей, что мечта и влечение смешались, ослепили меня, сыграли со мной злую шутку? Как сказать, что я ошибся и лучше нам покончить с этим? Как сказать все это после сегодняшнего вечера, когда она так ясно дала мне понять, что я ей дорог, что она любит меня, да я и сам чувствую, что любит. Она никогда этого не поймет. Она решит, что я все время только этого и добивался, а добившись, бросаю ее, потому что она мне больше не нужна. Но на самом-то деле все иначе. А может быть, это и не имеет для нее такого значения, как, скажем, могло бы иметь для другой девушки? Да нет, я ведь вовсе не считаю ее девчонкой, которая ходит по рукам. Не думаю, чтобы она вела себя так с первым встречным Томом, Диком или Гарри: она должна быть влюблена в парня, чтоб пойти на такое. Возможно, она легко влюбляется, и это, пожалуй, точно – она пылкая штучка. Ведь она сама дала мне зеленый свет своим поцелуем в тот вечер, вон на той скамейке, иначе я бы никогда не зашел так далеко. А потом – можно посмотреть на всю

140

эту историю и с другой стороны: не такой уж я большой сердцеед. Вокруг "сколько угодно куда более интересных парней, и я был бы самонадеянным болваном, если б считал, что только я один могу ее так распалить...

Пошел дождь. Не сильный, и я не сразу заметил, что капает. Ну что ж, достаточно веский предлог, чтобы расстаться.

– Побежали. Надо куда-нибудь спрятаться.

Она начинает возиться с одеждой – оправляет платье, застегивается, потом встает, отряхивается и поднимает с земли сумку. Я встряхиваю плащ, и под его прикрытием мы бежим по траве. Остановившись под деревьями, она начинает в темноте красить губы и пудриться, а я смотрю на нее и думаю: вот сейчас меня это раздражает, а еще совсем недавно я бы с восторгом наблюдал за ней и умилялся. Просто не пойму, что творится со мной. Почему это так: вот думал, что нашел такое сокровище, а потом вдруг очнулся и обнаружил, что ничего не нашел? А если уж я сам не могу в себе разобраться, то как я сумею ей все это объяснить?

Она кончает прихорашиваться, щелкает пудреницей и бросает ее в сумку. Мы сидим на скамейке, не касаясь друг друга, и смотрим на дождь. Через минуту она уже начинает рассказывать мне какую-то скандальную сплетню про одного из наших боссов. Я не очень люблю этого типа, про которого она рассказывает, и потому слушаю ее с интересом, хотя вместе с тем это почему-то вызывает у меня раздражение. И мне хочется опровергать то, что она говорит. Скажи она мне сейчас, что черное – это черное, я бы стал уверять: нет, белое. Только для того, чтобы ей насолить.

Я что-то говорю ей наперекор, и она удивляется:

– А я думала, что ты его не любишь. Ты даже говорил мне это.

– Не люблю. Но это еще не причина верить всему, что про него наболтают.

Она понимает, что я хочу обрезать ее. Никогда прежде я не говорил с ней таким тоном, и я знаю, что она это чувствует. Но она молчит, лезет в сумочку, выуживает оттуда пачку сигарет и протягивает мне. У нее всегда есть с собой сигареты, и она никогда не курит моих. «Ты и так достаточно на меня тратишься, чтобы я еще курила за твой счет». Я всегда считал, что это очень трогательно

141

с ее стороны, да и до сих пор так считаю. О, она очень славная девчонка, любой парень был бы рад встречаться с такой. И нечего мне выдумывать,будто она слишком доступна и вульгарна, – ничего подобного. Если она и ведет себя так, то ведь только со мной. Но  мне она больше нужна... Вот она, страшная правда. Я курю сигареты и смотрю на дождь – мне не терпится, чтобы он скорее прошел и мы могли уйти.

– Проклятая погода, – вырывается у меня, и Ингрид внимательно на меня смотрит.

– У тебя сегодня плохое настроение, да?

– Не заметил.

– А я заметила, – говорит она. – Я что-то не то сказала или сделала?

– Нет. Конечно, нет.

Видно, настало время сказать ей все, но я никак не могу решиться. Как могу я это сделать после того, что было всего полчаса назад? Она никогда не поймет. И конечно, решит, что у меня с самого начала было так задумано.

– Но что-то все-таки с тобой неладно, верно? – говорит она.

– Просто все мне надоело. Не очень доволен я и работой. Я сам не знаю, что со мной. Раньше я всегда был всем доволен.

– Может, тебе стоит поменять работу? – говорит она.

– Возможно. Возможно, мне бы следовало уехать – куда-нибудь в Бирмингем или в Манчестер... переменить обстановку.

– Тебе бы этого хотелось? Уехать из Крессли?

Я пожимаю плечами.

– Не знаю. Может, мне и там было бы так же плохо. Порой мне кажется, что просто мне осатанело работать. Знаешь, на той неделе нас вызывал к себе Олторп. Меня и Конроя... – Ия рассказываю ей про драку, опуская то, что ее вызвало, а также то, что я укусил Конроя.

– Ты что же, не ладишь с Конроем?

– О, парень он башковитый и цену себе знает. А я, как увидел, что есть возможность вставить ему фитиль, не выдержал. Зато теперь он нравится мне куда больше, чем раньше. Нисколько не скукожился, когда Олторп принялся на него тявкать, а как потом он держался с Хэссопом – красота, да и только. Просто удивительно,

142

что Хэссоп тут же его не выгнал. Конрой сам на это напрашивался.

– Мне всегда казалось, что он какой-то ненормальный, – говорит Ингрид. – Вот уж с кем я бы не хотела остаться вдвоем.

– С кем? С Конроем?

– Нет, с мистером Хэссопом.

– Но почему же? Что в нем плохого? – Это какое-то новое мнение о Хэссопе.

– Он как-то так смотрит на тебя. Точно рентгеном просвечивает, как говорят машинистки.

– Кто? Старик Хэссоп? Неужели он к кому-нибудь пристает?

– Да нет, он всегда держится очень корректно и на расстоянии. Никогда слова лишнего не скажет. Но он так на тебя смотрит, что, кажется, пронизывает тебя насквозь и даже мурашки бегут по телу.

– Вот уж никогда бы не подумал, что у него такие  склонности. Я тебе не рассказывал, как я ездил к нему домой с поручением, когда он болел гриппом?

Я знаю: рассказать Ингрид – все равно что рассказать всему нашему женскому коллективу, но как-то мне сейчас безразлично, если даже это и обойдет всех сотрудников и Миллер узнает о моей трепотне. Надо же о чем-то говорить, пока не перестал дождь, раз уж мы не можем уйти отсюда.

– ...и вот спускается она с лестницы в этом своем капоте, с большим конвертом в руке, и я начинаю нести всякую чушь насчет того, что, мол, надеюсь, мистер Хзссоп скоро выздоровеет и так далее, а она мне вместо ответа: «Все тут, в конверте».

– Как, как она сказала?

– Все тут, в конверте. Вот что она сказала в ответ на мой вопрос, как чувствует себя Хэссоп, и сунула мне в руки конверт.

– О господи!

– Но самое чудное произошло, когда я выходил из дому... Я открыл дверь, и только она увидела солнечный свет, как бросится ко мне да как закричит: «Закройте дверь! Закройте дверь!» Можно подумать, что она боялась рассыпаться и превратиться в прах, как, говорят, бывает с вампирами.

143

– Фу! – вздрагивает Ингрид. – У меня даже мурашки пошли по коже. Ну и что же было дальше?

– Я выскочил на улицу. И не успел я поставить ногу за порог, как дверь с грохотом захлопнулась. Задержись я на несколько секунд, и меня бы вышвырнули на улицу через окно.

– Ну, скажу я вам... – говорит Ингрид и хихикает. Она скрещивает руки на груди, словно прижимает к себе рассказанную мной историю, чтобы в целости донести ее до своих подружек. Завтра к обеденному перерыву она облетит уже всех наших сотрудников, но мне все равно. Я смотрю вдаль, в глубину парка.

– Дождь вроде не очень сильный. Так что побежали.

Делать нечего: приходится еще немного пообниматься, прежде чем она решится уйти. И пока она приводит себя в порядок, я шагаю по асфальту аллеи и чувствую, как во мне нарастает раздражение. Мне хочется остаться одному – немедленно, сию же минуту, чтобы подумать обо всем, что произошло, и решить, как вести себя дальше. Но я знаю, что мне надо проводить ее, и рад, что темно: странно, но я не хочу, чтобы нас видели. Очень будет плохо, если кто-нибудь, кто знает нас обоих, повстречает нас и сделает далеко идущие, но совсем не верные выводы.

Наконец она готова, и мы двигаемся к воротам.

– Ты уже отутюжил свой парадный костюм? – спрашивает она.

Раздражение еще не исчезло, а потому я переспрашиваю: «Парадный костюм?» – хотя прекрасно знаю, о чем идет речь.

– Ну да, для бала.

– Для того самого? Я надену фрак, разве я тебе не говорил?

Вот вам еще пример. Я с таким нетерпением дожидался нашего бала, потому что в этом году я мог бы прийти туда со своей девушкой. И я был так счастлив. Эх, почему нельзя полюбить девчонку и оставаться ей верным всю жизнь? Почему все так сложно? Сейчас я думаю о том, что лучше бы я не видел ее никогда. А первое свидание... Я не знал, куда себя девать – там мне не терпелось поскорее ее увидеть. А теперь... Никогда я не сумею объяснить этого ей. Я уж знаю, что никогда.

– Что с тобой? – спрашивает она.

– А что?

144

– Ты вздыхаешь. Да так тяжело, точно у тебя на плечах весь мир.

У меня и в самом деле такое чувство, будто на плечах у меня весь мир – и какой же это прекрасный, тихий мир!

– Ты ничем не расстроен? – спрашивает она. – Сегодняшний вечер тебя не огорчил?

– Конечно, нет.

А почему я, собственно, должен быть огорчен? Если я и противен себе, то не поэтому. А потому что понял: ничто нас не связывает. Не только девчонкам есть что терять, я тоже потерял кое-что сегодня из-за девушки, которую я вовсе не люблю и которая даже не очень мне и нравится. Но кое-что я, пожалуй, и приобрел – известный опыт. Да, наверно, это можно назвать опытом.

Я думаю об этом всю дорогу, пока мы идем через парк и затем по улицам, к ее дому. Пусть потихоньку само отомрет, решаю я, охладеет, остынет. Я считаю, что она имеет право на что-то лучшее, но знаю, что никогда не смогу ей этого объяснить.

– Когда мы теперь увидимся? – спрашивает она у своей калитки.

– Завтра.

– Не на работе же, глупый, – я не то имела в виду.

– Боюсь, что в эту субботу не удастся. Да и в воскресенье тоже. Один старый приятель приезжает ко мне на выходной. Мы не виделись несколько лет. Во всяком случае, мы ведь встретимся на работе. А сейчас очень трудно условиться. Я понимаю, что она не может не почувствовать охлаждения во мне, даже если и не догадалась, что я все вру насчет приятеля. И все-таки едва ли она может понять, насколько я к ней охладел. Откуда ей догадаться?

– Ладно, – говорит она, и я рад, что она не нудит. Она ждет. Молчание. Она не подставляет мне лица и даже не смотрит на меня, но я знаю: она ждет, чтобы я поцеловал ее. И почему бы ей не ждать после того, что только что было? Я колеблюсь всего секунду, потом беру ее за подбородок, приподнимаю ее лицо и целую в губы. Но даже все золото Английского банка не заставило бы меня вложить хоть каплю чувства в этот поцелуй. Теперь-то уж она поняла, думаю я по дороге домой, если не понимала раньше.

145

II

Несколько дней мне удается держаться вдали от Ингрид, а потом я получаю от нее записку через юного Лейстердайка. Я прочел ее в туалете и задумался: что отвечать? Самое простое – забыть о записке, сделать вид, будто я ее и не получал. Но это нечестно, думаю я. Не могу же я просто так взять и оттолкнуть Ингрид... Некоторое время я обмозговываю это, а потом составляю ответ, в котором прямо ничего не говорится, но все сказано между строк. «Дорогая Ингрид, я не могу встретиться сегодня с тобой, потому что должен кое-куда пойти. Я снова начал заниматься в Технологическом и на этот раз собираюсь сдавать экзамены за полный курс, поэтому мне придется не только посещать вечерами лекции, но и свободные от лекций вечера сидеть за книгой. В связи с этим я едва ли смогу много развлекаться, и, наверно, несправедливо было бы связывать тебя и заставлять дожидаться, когда я буду свободен. Вик».

Мне стало немного стыдно, когда я перечитал записку, но глуше я об этом сказать не могу. Итак, я вручаю записку юному Колину вместе с шестипенсовиком.

– Вот, передай это и помалкивай.

– С удовольствием, – говорит он, кладя в карман монету. – Только за особые поручения – десять шиллингов.

– Вот дам по уху, тогда будешь знать десять шиллингов.

На следующее утро приходит ответ. «Дорогой Вик, твоя записка очень удивила меня. Не понимаю, что может изменить в наших отношениях посещение вечерних лекций. Ясно, что у тебя будет мало свободного времени, но всегда можно как-то извернуться, если, конечно, ты захочешь видеть меня. В тот вечер мне показалось, что у нас что-то не так, а теперь я в этом уверена. Если в этом виновата я, пожалуйста, скажи мне, в чем дело. Ингрид».

Мне становится не по себе после этого письма. Она не может понять, в чем дело, и страдает. Очень это неприятно. Все выходит как-то не так. Но ведь с чувством ничего не поделаешь, правда? Словом, это конец. Она девчонка гордая и не станет мне писать снова, если я не отвечу, а я не намерен отвечать.

146

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

Глава 1

 

I

 

На следующей неделе должен состояться бал для всех сотрудников завода Уиттейкера.

Из года в год, примерно в одни и те же числа, Уиттейкер снимает зал в ратуше и приглашает всех нас принять участие в этом вечере. Женатые могут привести с собой свою половину, а холостые – приятеля или девчонку. Танцуем, играем в вист, закусываем, выпиваем в баре, и все задарма – кроме выпивки, понятно: выпивка – из собственного кармана.

Мистер Мэтью толкает небольшую речугу: докладывает сотрудникам, как здорово они работали в минувшем

147

году и как будут еще того лучше работать в наступающем, в чем он нисколько не сомневается. Говорит он почти всегда одно и тоже. После чего, если каким-нибудь старикашкам пришла пора выкатываться на пенсию, приготовленные для них золотые часы извлекаются на свет, и все хлопают в ладоши и трясут старикашкам руки. И я бы посмотрел, кто бы это не хлопал, когда этакий старикан, который начал вкалывать на заводе еще в 1907 году, ползет через весь зал за своим подарком, а тебя мороз подирает по коже при мысли о том, что ты еще и на свет появиться не успел, а он уже тридцать лет потел тут, и, конечно, хочешь не хочешь, а тебе начинает лезть в голову, что еще лет через тридцать родится какой-нибудь малый, и он тоже будет когда-нибудь стоять так вот, как ты, и думать то же самое, а ты будешь ковылять за своими часами или еще за какой-нибудь штуковиной, которой они станут награждать через пятьдесят лет. Только мне почему-то кажется, что со мной так быть не может. Прежде всего я просто не в состоянии представить себе, что у меня тоже будет за плечами когда-нибудь такая куча лет, и все мои беды останутся позади, и я буду преспокойно ковыряться у себя в саду, пока меня не сволокут на кладбище.

Словом, вот что происходит на этих вечерах, и почти всякий раз кого-нибудь награждают, потому что завод Уиттейкера – это такое предприятие, на которое как кто поступит, так и трудится там чуть не всю жизнь.

Выпито бывает столько, что хватило бы затопить половину линкоров в Портсмутской гавани, и все – и сотрудники и начальство – становятся прямо-таки закадычными друзьями. Ну, вы представляете себе, как это бывает: все отпускают шуточки, хлопают друг друга по спине, знакомят со своими женами, и каждый думает про другого, что эта старая скотина не такой уж плохой малый в конце-то концов. Наутро, понятно, они уже снова будут по разные стороны барьера, но все же, по-моему, это хорошо, когда хоть и ненадолго, но бывает-вот так.

Женщины – так те ждут не дождутся этого вечера. С самых святок они ни о чем другом уже не говорят. Они будут демонстрировать там свои новые платья, мужей или любовников, но не упустят из поля зрения и того, что нацепят на себя другие дамы, так как все это пригодится им в будущем. Я даже не знаю, что они любят

148

больше – сами эти вечера или возможность посудачить о них потом в гардеробной. Женщины – странный народ. Если на таком вот сборище встретятся двое парней, которые недолюбливают друг друга, они в два счета начинают вести себя как добрые приятели. А у женщин такая встреча только хуже испортит дело.

Но в общем, так или иначе, вечера эти – неплохая штука, погулять можно здорово.

Если бы обстоятельства сложились по-другому, я бы пошел туда с Ингрид, а теперь, часов около восьми, отправился на вечер один. Выпил для затравки бутылки две пива, потанцевал, потрепался с ребятами. Было часов около десяти; стою я в стороне, и мимо меня проталкивается Конрой. Вижу, он уже порядком нагрузился. Подходит к оркестру и в перерыве начинает толковать о чем-то с дирижером. Этот стиляга, Оскар Уинтроп, с лакированными волосами и тоненькими, будто нарисованными карандашом усиками – точь-в-точь как на парикмахерских манекенах, – смотрит на Конроя с сомнением и слащаво улыбается. Вижу, Конрой трясет головой и делает такую рожу, словно хочет сказать: «Ну, брось, чего там, не будь скотиной!» Уинтроп вроде как соглашается, и Конрой лезет на эстраду и начинает пожимать руки всем музыкантам, что сидят в первом ряду. Те скалят зубы и подмигивают друг другу, но наш Конрой ничуть не теряется. Том Ивенс, начальник группы, который у нас бессменный распорядитель на всех таких вечерах, потому что шикарно выглядит во фраке и танцует прямо как профессионал, устремляется к оркестру поглядеть, что там такое. Поговорив о чем-то с Уинтропом и Конроем – а Конрой при этом делает вид, что он его не замечает, – Ивенс отходит и пожимает плечами: он, дескать, умывает руки, будь что будет.

Сзади меня появляется Джимми Слейд.

– Что это Конрой затеял?

– Понятия не имею. Сам удивляюсь.

Дирижер поднимает палочку, и музыканты берут первый аккорд.

– Леди и джентльмены, – говорит этот стиляга Уинтроп, – один из ваших сотрудников изъявил желание спеть с нашим оркестром. Пусть же никто и никогда не посмеет сказать, что Оскар Уинтроп не оказал поощрения молодому таланту. Итак, леди и джентльмены,

149

вашему благосклонному вниманию предлагается вокальная сенсация фирмы «Уиттейкер и сыновья» – Эл Конрой!

В зале смех, два-три жидких хлопка. Конрой подходит к микрофону – лицо у него красное, напряженное – и раскланивается. Дирижер делает ему знак начинать, и Конрой сгибает ноги в коленках, разбрасывает руки в стороны и орет в микрофон во всю мочь:

Бэ-э-э-эби!

С кем была ты в эту ночь?

Кто тебя целовал, кто тебя обнимал

В эту яркую лунную ночь?

Ох-ох!

Нет, не дам, нет, не дам никому мою крошку обнять!

Слышишь, бэби, я не шучу, нет, не шучу!

Если, крошка, тебе не прискучили ласки,

Если хочешь, чтоб покрепче я тебя обнимал,

Берегись, бэби, берегись! Не целуй другого!

Кончив петь и не обращая внимания на оркестр, который играет новое вступление, Конрой пускается вскачь по эстраде, так сотрясая свой торс и вертя им во все стороны, словно под рубашку к нему забрался скорпион. Тут в зале все прямо шалеют, ребята из нашего чертежного вопят от восторга как оглашенные и заглушают оркестр.

Я слышу, позади меня кто-то говорит:

– Это, кажется, ваш сотрудник, Хэссоп?

Быстро оглядываюсь – да это Мэтью Уиттейкер, главный босс, собственной персоной.

Хэссоп даже поперхнулся, и я голову готов отдать на отсечение, что ему до смерти хочется отречься от Конроя.

– Э-э, м... Да, сэр.

– Хороший работник?

– Способный молодой человек, – говорит Хэссоп. – Но боюсь, что некоторая безответственность и упрямство не идут ему на пользу.

Я весь обращаюсь в слух: интересно, что скажет на это мистер Мэтью, но тут миссис Уиттейкер, темноволосая дама (очень, кстати, недурна, хотя и не первой молодости), говорит со смехом:

– Не думаю, чтобы ему грозила голодная смерть, если он потеряет место чертежника.

150

Все тоже смеются, я слышу звуки, похожие на бульканье воды в засорившемся стоке из раковины, и догадываюсь, что и Хэссоп принимает участие в общем веселье.

Они проходят дальше, а Конрой тем временем заканчивает свое выступление целым набором такой первосортной вокальной белиберды, что это просто чудо, чего только не вытворяет у него во рту язык. Потом так внезапно обрывает свои скачки по сцене, что едва не слетает кувырком с эстрады прямо на горшки с папоротником. Я аплодирую, как бешеный, и все, куда ни погляди, делают то же самое, даже музыканты. А Оскар Уинтроп хлопает Конроя по спине, когда тог спускается с эстрады.

Конрой идет через зал, и все смеются и кричат что-то ему вслед. Он подходит ко мне.

– Не видал Джеффа Льюиса?

– Нет, его что-то не видно.

– Мне с него фунтяга причитается.

– Тут сейчас мистер Мэтью и старик Хэссоп распространялись на твой счет.

– И не слишком лестным образом, надо полагать, – говорит Конрой, приподнимаясь на цыпочки и ища глазами Льюиса.

– Хэссоп сказал, что ты способный молодой человек.

– Ты лживая скотина, мой юный Браун.

– Честное слово! Но он прибавил, что твое упрямство и безответственность тебе вредят.

– Вот это больше похоже на правду, – говорит Конрой. – Этому я еще могу поверить.