Текст книги "Любовь... Любовь?"

Автор книги: Стэн Барстоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

– Что-то это для меня слишком мудрено, – говорит она. – Все какие-то тайны.

Я чувствую, что помимо воли начинаю свирепеть. Ну, зачем она все портит? Знай она, что произошло сегодня в парке, можно себе представить, как бы она все опошлила, загрязнила, а ведь ничего пошлого и грязного не было. Я

119

надеваю домашние туфли, не поднимая головы, но чувствую, что она наблюдает за мной.

– А я знаю эту девицу?

– Нет.

С минуту она молчит, потом произносит каким-то странным, неестественно тоненьким голоском:

– Надеюсь, ты расскажешь то, что мне положено знать, когда придет время.

– Что у нас на ужин?

– В хлебнице лежит батон. Можешь приготовить себе чашку какао. А я иду спать.

– А молока у нас много?

– Достаточно.

– Тогда я выпью стакан молока.

– Оставь только нам с отцом к завтраку. – Она направляется к двери, держа в руке будильник, который тикает в тишине, как метроном. – Пожалуйста, не сиди долго и не забудь выключить свет.

Я иду на кухню, нахожу батон, разрезаю его вдоль и густо намазываю маслом. Интересно, почему Старушенция не стала расспрашивать меня подробнее об Ингрид? Поразмыслив над этим, я прихожу к выводу, что в глубине души она была даже рада, узнав, что я ходил куда-то с девушкой.

Беру батон, молоко, возвращаюсь в гостиную и сажусь у огня. Вся беда в том, что, в общем-то, мне и самому это начинает казаться пошлым и грязным. Ведь об этом даже говорить не положено, просто так уж повелось испокон веков, и надо, чтобы продолжался род человеческий, однако людей, которые занимаются этим ради удовольствия, ставят на одну доску с пьяницами и картежниками. Такие мысли невольно приходят мне в голову, хоть я и знаю, что это неправда, во всяком случае у Крис с Дэвидом, да и у меня с Ингрид это не так.

Глава 6

I

На следующее утро Хэссоп уже появился на работе – несколько раньше, чем мы предполагали, и, безусловно, раньше, чем нам хотелось.

120

– А я-то думал, что мы еще недельку поживем спокойно, – говорит Джимми, глядя вслед нашему боссу, который только что прошел через зал к себе в кабинет и захлопнул за собой дверь. – Разве по словам его сёстры нельзя было этого предположить?

– Наверно, это было в конверте,– говорю я и ухмыляюсь.

Ну, не все ли мне равно, вернулся Хэссоп или нет? Я счастлив, и это главное. А старина Хэссоп – не такой уж он плохой. Он знает свое дело, и если иногда бывает не очень приятным, так на то он и босс. У него свои заботы... Взять хотя бы эту его сестрицу... Если б мне пришлось жить с такой придурковатой теткой, я бы, может, тоже кидался на всякого встречного. А я, как я уже сказал, счастлив. Сегодня утром я не разговаривал с Ингрид, но один вид ее ног, мелькнувших где-то впереди, в тумане, сразу воскресил в моей памяти все, что было вчера, и я подумал о том, какой же я счастливый-рассчастливый пес. И все люди сразу показались мне такими хорошими. Я даже обнаружил какие-то симпатичные черточки в этом грубияне Конрое. Во всяком случае, так было до обеденного перерыва...

А потом, перед самым звонком, мы стояли группой человек в пять возле входной двери, у шкафа, где хранятся чертежи, и чесали языки. Кто-то произносит имя Конроя; в эту минуту дверь распахивается и входит сам Конрой.

– Кто это болтает обо мне? – спрашивает он. – Кто тут произнес сейчас мое имя?

Это был не я, но меня словно за язык кто дергает: на ум пришел хлесткий ответ, и просто обидно промолчать.

– Я, – говорю. – Рассказывал ребятам, что купил свинью и не могу придумать, как бы ее назвать.

Позади меня кто-то крякает от хохота, и на всех лицах появляются улыбки – на всех, кроме лица Конроя. Он секунду смотрит на меня, окаменев от бешенства. «Ах ты... паскуда... щенок...» И, раздвигая окружающих, движется прямо на меня. Я стою. Я вовсе не хотел затевать с ним ссору – особенно сегодня, когда у меня на душе так хорошо, но, видно, рано или поздно это должно было случиться. Сердце у меня колотится как сумасшедшее: я чувствую, что драки не миновать, но отступать – да еще при свидетелях – я не намерен.

Я знаю: единственный путь к спасению – ближняя

121

схватка, а потому приседаю, увертываюсь от удара Конроя, метившего мне в голову, и, ринувшись вперед, обхватываю его за пояс. Покрытый линолеумом пол со стремительной быстротой надвигается на меня, и я падаю, увлекая за собой Конроя. Мы катаемся по полу, ударяясь о шкаф с чертежами. Я задеваю ухом за ручку одного из ящиков и чуть не вскрикиваю от боли, да еще Конрой, стараясь вырваться из моих объятий, чтобы как следует отдубасить меня, умудряется то и дело дать мне пинка по голове. Словом, я уже чуть не плачу и странно боюсь, что вот-вот не выдержу и зареву у всех на глазах. Я извиваюсь и вытягиваю шею, чтобы Конрой не мог дотянуться до моей головы, и тут вижу прямо перед собой жирную ляжку, обтянутую брючиной. Не раздумывая над тем, дозволенный это прием или недозволенный, я впиваюсь в нее зубами и кусаю изо всех сил.

Ну, теперь все в порядке. Конрой издает отчаянный рев, ноги его взвиваются в воздух, и он выпускает меня. Он стоит на коленях, держась обеими руками за низ живота, и причитает: «Что же теперь будет? Что же теперь со мной будет?»

Все помирают со смеху – кроме меня. А я смотрю на Конроя и пытаюсь сообразить, неужели я ему действительно что-то повредил; я ведь совсем этого не хотел и думал, что укусил его в ляжку, да только он видно, повернулся.

Дверь распахивается, в зал входит Хэссоп. И замирает при виде Конроя, который все еще стоит на коленях, держась за низ живота, и стонет. Я поднимаюсь на ноги, а все вокруг покатываются со смеху. Но конечно, смех разом смолкает, как только они видят Хэссопа, а он смотрит на Конроя, который теперь вроде бы стоит перед ним на коленях и молит его о чем-то.

– Что тут происходит? – спрашивает Хэссоп. Конрой поднимает на него глаза и тут же отводит взгляд, не произнеся ни слова. – Вы что, дрались, Браун? – спрашивает Хэссоп уже у меня.

– Просто немного валяли дурака, мистер Хэссоп, – говорю я.

Отряхиваюсь, а сам наблюдаю за ним – он стоит, весь белый: должно быть, подбирает слова, чтобы как следует на нас наорать. Но не орет. Нервный тик пробегает у него по лицу, и он говорит:

122

– Ну, здесь для этого не место и не время. Займитесь-ка делом, и чтоб больше этого не было.

И он удаляется к себе в кабинетик, а Конрой встает, идет к своей доске, взбирается на табурет и застывает, опустив голову на руки. Я с минуту смотрю на него, потом подхожу:

– Слушай, у тебя все в порядке, Конрой? – спрашиваю я.

– Проваливай, – рычит Конрой, не поднимая головы.

Я возвращаюсь к себе и принимаюсь за работу. Но время от времени все же поглядываю на него: а вдруг я и в самом деле что-нибудь ему повредил. Правое ухо у меня саднит потом весь день.

Если мы думали, что все на этом и кончилось, то глубоко ошибались. На другое утро Хэссоп останавливается броски Конроя и говорит:

– Мистер Олторп хочет видеть вас, Конрой. И вас, Браун.

Конрой поднимает свою большую голову, долго смотрит в упор на Хэссопа, потом слезает с табурета и шагает к двери. Я – за ним.

– Ты, конечно, понимаешь, что это значит? – опрашивает он, когда мы выходим в коридор. – Наш друг Хэссоп снова занимался доносами. У него не хватает духу самому нас взгреть, так он передает эту грязную работенку Олторпу.

– А что мы ему скажем? – спрашиваю я. Удастся ли нам наскоро придумать что-либо пристойное?

– Можешь не волноваться, – говорит Конрой. – Я немного знаю Олторпа: он нам даже слова вставить не даст.

Останавливаемся перед массивной дверью, на которой золотыми буквами выведено: «Главный инженер».

– За этим порогом, – говорит Конрой, – владычествуют две тысячи в год... Пошли.

Он стучит в дверь и прикладывает к ней ухо. Какая-то машинисточка трусит мимо и оглядывает нас с головы до ног. Я подмигиваю ей, хотя настроение у меня сейчас далеко не такое, чтобы подмигивать. Из кабинета доносится громкий возглас, Конрой поворачивает ручку, и мы входим

123

Мистер Олторп – крупный мужчина с гладко зачесанными седыми волосами, они блестят при свете, падающем из большого окна за его письменным столом. Он кончает диктовать. Отпускает стенографистку, и она, подхватив свои карандаши и блокнот, проходит по ковру к двери в соседнюю комнату. Мистер Олторп достаёт сигарету из пачки «Плейере», лежащей на столе, и закуривает. Еще только одиннадцать часов, а большая пепельница уже полна окурков и обгоревших спичек. Он жестом велит нам подойти поближе, снимает большие очки, кладет их на стол и смотрит на нас так пристально, что я теряю всякое присутствие духа.

Послушайте, вы двое, – говорит он наконец.– Я слышал, вы на работе играли в чехарду. А потом катались по полу и тузили друг друга?

Наверно, нам надо что-то сказать, но я предоставляю это Конрою, а он молчит как немой, и я устремляю взгляд в окно, за спиной мистера Олторпа, и наблюдаю за ярко-желтым грузовиком, который свалил груз и, задрав вверх рогатины разгрузочной лебедки, похожие на огромные ноги циркового клоуна, едет по двору.

– Чтоб этого больше не было, ясно? – заявляет мистер Олторп и изо всей силы ударяет ладонью по столу, так что я подпрыгиваю на целый фут. – Если у вас возникают споры и вы хотите решать их таким путем, будьте любезны делать это за пределами нашего бюро. Здесь я этого терпеть не намерен. Вы приходите сюда работать; так и занимайтесь делом. За это вам платят деньги, а если вас это не устраивает, забирайте свои вещички и мотайте в другое место. Я не желаю, чтобы мое бюро превращалось в обезьяний питомник. Если бы я в молодости вел себя так, меня безо всяких предупреждений выставили бы на улицу. Но в те времена мы ценили свою работу – тогда получить место было не так-то просто.

Теперь я смотрю на галстук мистера Олторпа – аккуратно повязанный, синий в белый горошек. Интересно, буду ли я когда-нибудь сидеть за большим столом, получать две тысячи в год и отчитывать двух парней за драку на работе. Я вспоминаю потом, что в ту минуту ничуть не дрожал за свое место.

– Вы-то уж достаточно взрослый, – говорит тем временем Олторп, обращаясь уже только к Конрою. – Вам, во всяком случае, можно было бы и не разъяснять всего

124

этого, и вы, старшие, должны были бы подавать пример таким, как Браун. У меня нет жалоб на вашу работу, Конрой. У вас хороший технический ум, и мы всегда возлагали большие надежды на ваши способности. Так что пора бы вам повзрослеть.

Он переводит взгляд на меня, и я чувствую себя как бабочка, которую накололи на булавку и пришпилили к стенке.

– А вот о вас, Браун, я не могу того же сказать, – говорит он. – Последнее время мистер Хэссоп не очень доволен вашей работой. Когда вы поступили к нам, вы казались многообещающим парнем, но сейчас не стараетесь зарекомендовать себя с лучшей стороны. В чем дело? Или может быть, ваши мысли заняты какой-нибудь  девчонкой, а не тем, что лежит у вас на чертежной доске?!

Я краснею и открываю было рот, чтобы ему ответить, но тут же закрываю его, потому что он не дает мне слова вымолвить.

– Наведите-ка порядок в своих мыслях и займитесь делом, если хотите работать у нас. – Тут он берет очки и надевает их. – Я не знаю, из-за чего произошла эта драка, и не желаю знать. Но чтобы больше я об этом не слышал.

Он упирается взглядом в бумаги, и я понимаю, что разговор окончен. Однако едва я успеваю подумать, что все сошло благополучно и надо поскорее убираться отсюда, как старина Конрой, который до сих пор молчал, словно воды в рот набрав, произносит нечто такое, отчего холодок бежит у меня по спине, а мистер Олторп снова снимает очки.

– Что такое? – спрашивает он.

– Я сказал, что не понимаю, почему вокруг этого подняли такой шум, – говорит Конрой. – Подумаешь, люди поспорили у себя в бюро! Разве нельзя было и разобрать это в бюро, а не выносить сюда?

Собственио, это все равно, что назвать Хэссопа наушником... Я вижу, как лицо мистера Олторпа наливается краской и глаза вылезают из орбит; он швыряет на стол очки и встает, опираясь на руки.

– Вы, что, решили учить меня, как мне обращаться со своими служащими, Конрой?! – говорит он. И начинает все сначала и говорит все то, что уже сказал, и даже

125

куда больше, только на этот раз сдабривает это такими словцами, что я то и дело отвожу глаза и жалею, что не могу провалиться сквозь землю, до того мне неловко. Слышать эти слова от него мне так же неприятно, как если бы на его месте был наш Старик. Может, он думает, что другого языка мы не понимаем, но мне кажется, что человек, занимающий такое положение, как мистер Олторп, не должен так выражаться, и я знаю, что никогда больше не смогу относиться к нему с прежним уважением. В какую-то минуту я бросаю украдкой взгляд на Конроя и вижу, что он стоит, поджав губы, и все, что говорит Олторп, для него пустой звук.

– А теперь убирайтесь, – говорит Олторп, – пошли вон оба.

Он опускается в свое кресло и снова протягивает руку к очкам.

Когда мы выходим в коридор, Конрой бранится на чем свет стоит. Он чуть на стену не лезет от ярости. Что же до меня, то я дрожу с головы до пят, и сердце у меня бешено колотится.

– О господи, – говорю я, – мне хотелось провалиться сквозь землю, когда он начал садить непечатными.

– Грамотный малый, ничего не скажешь! – замечает Конрой. – Надо отдать ему справедливость: не боится крепкого словца и не стесняется говорить, что думает.

  – Знаешь, я считаю, что это все из-за меня: ведь это я тебя поддел.

– Нет, виной всему Хэссоп. Так бы и вышиб все его желтые зубы! Доносчик, гадина!.

Я смотрю на Конроя, и – вот уж чего бы никогда не подумал – он начинает мне даже нравиться. Я знаю, что никогда не забуду, как он держался перед Олторпом.

– Ты уж извини меня, Конрой, за то, что я тебя укусил, – говорю я ему, – но больно крепко ты меня колошматил.

– Да ладно, забудем об этом, – бурчит он. – Просто мне показалось сначала, что ты меня всерьез изувечил. Ну, теперь, по-моему, мы квиты. Я ведь тогда здорово разозлил тебя тем, что проехался по адресу той девчонки... Но долго видеть здесь мою физиономию тебе не придется, можешь мне поверить. Больше я такой душ принимать не желаю. Да будь я проклят, если я останусь здесь и позволю, чтобы меня распекали, как мальчишку за прогул.

126

И он распахивает дверь, со всего маху ударив по ней ладонью. Пружина резко возвращает ее обратно, и я едва успеваю подставить руку, чтобы она не ударила меня по лицу. Конрой идет по проходу и останавливается возле Уимпера. Это маленький чертежник средних лет, безответный работяга – из тех, что готовы всю жизнь гнуть спину за гроши.

– Где у тебя «Манчестер гардиан»? – спрашивает Конрой намеренно громко, чтобы все слышали.

– Не беспокойся, я сразу же дам тебе ее в обеденный перерыв, – говорит Уимпер, испуганно взглянув на Конроя.

– На черта мне сдался твой обеденный перерыв,—говорит Конрой. – Я хочу сейчас.

Уимпер пожимает плечами.

– Пожалуйста.

Не глядя, он выдвигает левый ящик и продолжает работу.

Теперь уже добрая половина сотрудников наблюдает за Конроем, а он берет газету, расстилает ее на своей доске и начинает переворачивать страницы, точно он не на работе, а в читальне. Дойдя до полосы, где печатаются объявления о найме, он принимается их читать, водя пальцем по колонкам.

Не проходит и минуты, как Хэссоп начинает что-то подозревать. Он выходит из своего кабинетика и, как всегда, неслышно ступая, приближается к Конрою, а тот на него никакого внимания.

– Вам непременно нужно читать газету во время ра-1лботы, Конрой? – спрашивает Хэссоп этаким язвительного ироническим тоном, но Конрой продолжает читать, будто его тут и нет. – Я к вам обращаюсь, Конрой, – говорит Хэссоп, начиная выходить из себя.

Конрой поворачивает голову и смотрит на Хэссопа.

– Я ищу работу, – говорит он. – И если здесь ничего не найду, то посмотрю в «Йоркшир пост» и во всех других газетах.—Он уже с трудом сдерживается.—Хватит с меня этой чертовой каторги, Хэссоп. Ухожу я. Я не из тех запуганных работяг, которые в три погибели склоняются над доской, как только заслышат голос хозяина. У меня все-таки шарики работают, и я попробую применить свои способности где-нибудь в другом месте. Думаю, долго искать мне не придется: немало есть фирм, которые плачут по

127

парням со смекалкой. Да и платят они куда больше, чем в этом вашем потогонном бюро!

Вот это он высказался, ничего не скажешь, и все вокруг напряженно прислушиваются, стараясь не упустить ни слова и гадая, что же будет дальше. Ну и напорист же этот Конрой – как бык, думаю я. Ни перед чем не остановится, если его разозлить. Лицо у старины Хэссопа становится белым, как кусок сала, а рот начинает дергаться – так всегда с ним бывает, когда он взбешен.

– Вам придется искать себе работу куда быстрее, чем вы думаете, Конрой, если вы будете так себя вести.

– Можете меня уволить хоть сейчас, – говорит Конрой. – Только сделаете мне одолжение.

На лбу у Хэссопа надувается жила, и на секунду всем нам кажется, что он сейчас велит Конрою явиться за расчетом. Но пора бы нам знать, что у него никогда не хватит духу сделать это в присутствии всего бюро. И он продолжает стоять и стоит на целую минуту дольше, чем следует. Потом сдавленным голосом произносит:

– Я предупредил вас, Конрой. Так что смотрите.

И, повернувшись, возвращается к себе в кабинет.

Конрой провожает его взглядом, пока за ним не закрывается дверь, после чего снова принимается листать газету, то и дело слюнявя кончик пальца.

II

Однажды вечером, вернувшись домой, А слышу: наш Старик у себя наверху практикуется на тромбоне. Надо сказать, что Старик наш – большой мастак по этой части. В свое время его звали в самые что ни на есть хорошие оркестры, но он не принял ни одного приглашения: в Южный Йоркшир он не поехал, потому что забои там слишком глубоки и душны для него, в других же местах ему пришлось бы совсем уйти из шахты и стать чернорабочим на заводе, а денег это давало мало. И поэтому он всегда играл в кресслийском оркестре, который, конечно, не чудо XX века, а просто неплохой второразрядный коллектив. Сам я ни на чем не играю, но оркестр люблю, особенно на марше, и до чего же приятно бывает видеть, как наш Старик шагает по улице, задрав к небу свой тромбон, слышать его резкий звук на фоне остального оркестра.

128

Старик спускается вниз, когда я пью чай, и берет с каменной доски открытку.

– Ты не забыл про это, Вик?

Это повестка донорам – надо явиться в школу на Шайргроувроуд. Старик тоже получил такую, а мы обычно ходим туда вместе.

– Забыл, – говорю я, – но это не страшно: никаких особых дел у меня нет.

– И кто это сдает кровь в середине зимы? – говорит наша Старушенция. – Разве не ясно, что это ослабляет сопротивляемость организма простуде и болезням.

– Да перестань ты, – говорю я.

– А по-моему, в некотором роде это даже полезно, – заявляет наш Джим. – Одно время кровопускание рассматривалось как средство излечения почти от всех болезней.

Я строю рожу мистеру Всезнайке, а наша Старушенция говорит:

– Так ведь больше-то этого не делают, верно? С тех пор кое-чему научились.

Старик чистит ботинки у огня.

– Не вижу в этом никакого вреда, – говорит он.– Зато эта капля крови, которую у тебя берут, может прннети кому-то большую пользу.

– О господи! – вздыхает Старушенция.—Каждый должен чем-то помочь другому. Без этого весь свет полетит в тартарары. Но все-таки, Виктор, я бы на твоем месте попринимала зимой пивные дрожжи и рыбий жир. Очень полезно.

Я снова строю рожу. Я уже много лет не принимаю ни пивные дрожжи, ни рыбий жир.

– Джим выпил целую бутылку. Надо будет завтра купить в аптеке еще.

– Тогда купи лучше в капсулах: я слишком стар, чтобы пить рыбий жир с ложечки. – Я протягиваю ей чашку. – Есть там еще капелька?

Старушенция снимает с огня чайник и наливает мне чашку.

– Будь ты самый что ни на есть старый, а полезные вещи всегда полезны, в том числе и материнский совет...

– Так, послушаем лекцию.

– Вот сейчас надеру тебе уши, молодой человек, будешь знать, как над матерью смеяться. Добрый совет всегда пригодится.

129

Я вскакиваю из-за стола, выбрасываю вверх руки и на манер Эла Джолсона принимаюсь плясать.

– Мамочка, я тебя обожаю, мамочка, жить без тебя не могу...

Лицо ее расплывается в улыбке, хоть она изо всех сил хмурит брови.

– Пошел, пошел, этакий ты кривляка.

Вся школа освещена. Мы пересекаем спортивную площадку и направляемся к входной двери, но тут висит табличка: «Сдавать кровь – туда», а на ней стрелка. Какой-то парень и женщина средних лет, оба с повестками, ждут у двери слева, и двое или трое сидят у двери в помещение, где берут кровь. Мы со Стариком занимаем очередь. Теперь для меня сдавать кровь сущие пустяки, раз плюнуть, но я никак не могу привыкнуть к запаху больницы, который появляется здесь, как только оборудуют донорский пункт. Старик заходит; через минуту захожу и я и сажусь перед тем парнем, который берет у меня повестку. Он дает мне карточку, которую я должен подписать и где сказано, что у меня никогда не было желтухи, малярии, рака, нефрита и множества других малоприятных вещей. У вас не возьмут кровь, если вы болели чем-либо из того, что тут перечислено, и всякий раз приходится подписывать такую карточку – наверно, в подтверждение, что после вашего последнего посещения ничего такого у вас не было. Затем этот парень дает мне почтовую открытку, на которой я должен написать свою фамилию И адрес. Недели через две мне пришлют ее по почте с сообщением о том, куда пошла моя кровь. Наконец он вручает мне донорский лист и что-то еще, и я перехожу к девчонке в синем халате, которая завладевает моей рукой, всаживает иглу мне в палец, выжимает из него несколько капель крови в стеклянную пробирку и потом добавляет туда какой-то жидкости. Затем она берет стеклянную трубочку, опускает ее в пробирку, дует и следит за тем, как меняется цвет. Так она устанавливает группу моей крови и сверяет ее с той, что указана в донорском листе. Я выхожу из комнаты, прижимая к уколотому пальцу кусочек ваты, вешаю пиджак на крючок и присоединяюсь к тем, кто ждет очереди.

В большом зале расставлены каталки, и сестра подводит меня к одной из них. Я ложусь на спину. Она дает мне

130

в руку подобие ручки от головной щетки – я должен то сжимать ее, то расслаблять пальцы, пока сестра будет накладывать мне выше локтя резиновый жгут и стягивать его, чтобы лучше выступила вена. Все доноры готовы. Тут появляется женщина-врач, подходит ко мне, мило так, как всегда, улыбается и спрашивает, хорошо ли я себя чувствую. Я говорю, что хорошо, она вводит мне иглу – так осторожно, что я почти ничего не ощущаю, кроме прикосновения ее пальцев. Я смотрю на ее лицо. Она совсем не накрашена, и кожа у нее чистая, молодая. Всякий раз я думаю о том, какая она славная, и удивляюсь, что она не замужем, потому что она наверняка была бы хорошей женой какому-нибудь парню.

– Вам так удобно?

– Отлично, спасибо.

Она снова улыбается и переходит к другому донору. Мне очень хочется закрыть глаза, но я боюсь заснуть, поэтому я таращу глаза и смотрю в потолок, а время от времени бросаю убийственный взгляд на сестру – та сидит подле каталки и вяжет джемпер, в то время как я истекаю кровью, которая скапливается в бутылке на полу. Помещение старое, требует ремонта. С тех пор как я его помню, оно всегда требовало ремонта. Десять лет назад, в этой самой комнате, я сдал экзамены за начальную школу и перешел в среднюю. Десять лет! Говорят, чем старше ты становишься, тем быстрее бежит время, но даже я помню, что было десять лет назад. А что будет еще через десять лет? Что я буду делать, когда мне стукнет тридцать? Наверно, буду женат, и, возможно, у меня уже будут дети. Но на ком я буду женат? Кто будет эта девчонка? Еще две недели назад я, пожалуй, сказал бы, что это будет с Ингрид, – да, пожалуй. Но сейчас... Странно, как все получилось с Ингрид. Я теперь встречаюсь с ней два-три раза в неделю и вроде бы добился всего, о чем мечтал. Вроде бы. Но почему-то – сам не знаю почему – куда-то исчезли все чары, что были вначале, хотя порой ее близость и теперь еще здорово волнует меня. Словом, когда я думаю о женитьбе, я не думаю о ней – вот и все...

Минут через двадцать, полежав и выпив по чашке чаю, мы со Стариком выходим из ворот – все кончено, и порядок.

– Ты идешь прямо домой? – спрашивает Старик, и я говорю:

131

– Да, пожалуй: у меня на сегодняшний вечер ничего не запланировано.

Мы спускаемся с холма и доходим до «Виноградной лозы» – приятного тихого кабачка, где на стенах висят таблички, предупреждающие о том, что петь нельзя. Старик вдруг останавливается и говорит:

– Выпить не хочешь?

Я обалдело гляжу на него. Потому обалдело, что, сами понимаете, хоть он, конечно, и знает, что я иной раз выпиваю, как всякий парень, но до сих пор он ни разу не признавал за мной такого права и не приглашал с собой в кабачок.

– Не возражал бы пропустить по кружечке, отец.

– Надо же немного подкрепиться, верно? – говорит он, и я вижу при свете, падающем из окна, что он ухмыляется.

– Точно.

Хозяип знает Старика и приветствует его:

– Добрый вечер, Артур. Как жизнь?

– Добрый вечер, Джек. Помаленьку, серединка на половинку. Но особенно жаловаться не приходится. А сам-то как?

Хозяин говорит, что и ему особенно жаловаться не приходится, и спрашивает, что нам подать. Старик смотрит на меня, и я решаю, что разумнее, пожалуй, не показывать вида, будто я такой уж знаток, а потому говорю: «Я возьму то же, что и ты». Старик заказывает две полпинты черного пива (я лично предпочитаю горькое, светлое), пачку «Плейере», и мы усаживаемся за столик поближе к огню. Единственные посетители, кроме нас, – два каких-то парня, которые сидят по другую сторону камина и беседуют о футболе.

Старик поднимает кружку.

– Ну, чтоб все было хорошо.

– Поехали.

Он пьет, ставит на стол кружку и, уперев руки в колени, выпрямляется на табурете.

– Ты чего осклабился? – минуту спустя спрашивает он.

– Да так, ничего.

Но я не могу сдержать улыбки – ведь это, что ни говорите, еще одна веха в моей жизни, такая же, как мои первые длинные брюки или первая сигарета, которую я от-

132

крыто закурил дома! Сегодня Старик как бы окончательно признал, что-я уже совсем взрослый.

– Славное, тихое тут местечко, – говорит Старик.– Никогда никаких буянов. Ты здесь уже бывал?

Я говорю, что нет, не бывал.

– Но ведь ты же иногда выпиваешь, верно?

– Да, иной раз пропускаю кружечку.

Он кивает.

– Не вижу особой беды в том, что молодой парень выпьет иной раз кружечку, только перебирать не надо. А то ведь есть такие, которые выхлестывают по восемь-девять кружек подряд, а потом начинают хватать всех за грудки.

– Да, это совсем ни к чему.

– Конечно, ни к чему, но только немало парней именно так себя и ведут.

– Неплохое здесь пиво.

– Да, Джек хорошее пиво держит, что верно, то верно. Некоторое время мы сидим молча, потом Старик спрашивает:

– Ну, как у тебя на работе дела?

– Все в порядке.

– Тебе по-прежнему там нравится?

– Да, в общем, нравится.– Я знаю, что это не совсем так, но очень трудно объяснить Старику то, в чем я и сам еще не вполне разобрался.

– По-моему, специальность у тебя хорошая. Во всех вечерних газетах полно объявлений о том, что требуются чертежники.

– Да, мест вокруг сколько угодно.

– А что ты скажешь насчет вашей фирмы? Думаешь остаться там, когда они возьмут тебя на полную ставку?

– Ну, пока еще я не думаю никуда переходить. Вот когда мне стукнет двадцать один, там видно будет. Платят они столько, сколько установлено профсоюзом, а работа – как везде в этой области, по-моему, не хуже и не лучше. Конечно, я, наверно, мог бы устроиться на такое место и где-нибудь еще. По-моему, насчет продвижения по службе у нас в бюро не очень-то. Слишком много пронырливых башковитых ребят.

– Но ведь если ты задумаешь перейти на другое место по той же специальности, тебе придется уехать отсюда. Это ты понимаешь?

133

– Да, придется. Может быть, в Манчестер или в Бирмингем.

– М-да. – Старик кивает и молчит, как бы взвешивая мои слова. Потом говорит: – Что поделаешь, многим ребятам приходится отрываться от семьи и шагать самостоятельно, если они хотят чего-то добиться в жизни. И делать это надо, пока ты еще один и тебя ничто не связывает.

– Наверно.

Давно мы со Стариком так не беседовали. Если подумать, то мы вообще ни о чем не говорили – скажешь, к примеру, где лежит сапожная мазь, или попросишь передать соль, и все.

– Ты только не вообрази, будто я тебя выталкиваю из дому и всякое такое прочее, – говорит он. – Просто я хочу, чтобы ты знал, что я все понимаю, и, если ты решишь, что лучше тебе уехать, твое дело. Я не хочу, чтоб ты думал, будто кто-то здесь станет тебе мешать.

– Нет, нет, я понимаю.

– Конечно, матери твоей это не понравится. Ты для нее все еще дитя малое.

– Если бы я был на другой работе, ей уже года два назад пришлось бы от этой мысли отказаться.

– Ты имеешь в виду службу в армии?

– Да.

– А как ты считаешь, тебя еще могут призвать?

– Не думаю. Многие из нас, кто работает у Уиттейкера, подучили отсрочку. Так что не думаю, чтоб нас теперь побеспокоили. Похоже, что на нас скоро вообще поставят крест.

– Ну что ж, это неплохо.

– А знаешь, я иной раз жалею, что не был в армии.

– Потерял бы два года, только и всего. Проболтался бы зря и меньше бы знал по своей специальности.

– А я думаю, что, может, по-иному смотрел бы на многое. Понимаешь, шире был бы у меня горизонт. Я разговаривал с парнями, которые служили за границей. Так, по-моему, ничего похожего я здесь у нас не видел.

– Армия, она, конечно, заставляет парня оторваться от маменькиной юбки, – говорит Старик. – Приучает стоять на собственных ногах. А что до расширения горизонта – не знаю. По-моему, это зависит от себя. Я знал ребят в девятьсот шестнадцатом, которые как пришли в армию, ничего не видевши, так из нее и ушли. Ничему

134

она их не научила. Разве только открыла глаза на то, что политики разжигают войны, а мы, простые смертные, воюем.

Он осушает кружку, и я протягиваю за ней руку.

– Хочешь еще?

Он смотрит на электрические часы на стене и говорит:

– Да, пожалуй.

– Я вот подумываю о том, чтобы съездить как-нибудь в субботу в Хаддерсфилд, – говорит он, когда я возвращаюсь с полными кружками. – Хочешь погулять денек?

– Я ведь занят в магазине, отец, – напоминаю ему я.

– Ах да, конечно. Я и забыл. Ну, тут уж ничего не поделаешь. А жаль: давненько мы не проводили день вместе.

И правда, давненько. Я даже не помню, когда это было. И поднимаю кружку.

– Ну, хоть сегодняшний вечер мы вместе.

Старик подмигивает.

– Правильно, дружок. Только не будем слишком задерживаться, а то мать начнет беспокоиться, куда это мы  девались.