Текст книги "Любовь... Любовь?"

Автор книги: Стэн Барстоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

Генри сует отвертку в телевизор, в самые что ни на есть кишки, и кивает головой.

– Да, неплохо, – говорит он. – Жаль, конечно, что это случайная удача.

Махнув на него рукой, я возвращаюсь за прилавок. И конечно, наши покупатели не ограничиваются одними иголками. Очень скоро в магазине у нас уже толкучка, и все эти психи готовы влезть ко мне на прилавок, и я едва успеваю хватать с полок коробки с пластинками, и кассовый аппарат звякает у меня, не умолкая. Когда приходит время закрывать, я с ключом в кармане отбываю к мистеру ван Гуйтену, усталый, как собака, но  счастливый.

167

II

Мистер ван Гуйтен, когда я появляюсь у него, слушает Брамса. Встретив меня, он шикает, чтобы я сидел тихо и ждал, пока кончится музыка. Мне кажется, что Брамс – любимый композитор мистера ван Гуйтена. По его словам, Брамс хотя и не самый великий композитор на свете, однако никто не писал музыки, которая звучала бы так похоже на то, как должна звучать великая музыка. Ну, для меня это чересчур замысловато. Ни ритма, ни мелодии, и все что-то наворачивается и наворачивается, и кажется, что это не кончится до второго пришествия.

Часа так через три эта волынка все же приходит к концу, и мистер ван Гуйтен снимает пластинку. Я все это время сидел молча, и теперь он хочет услышать мое сообщение. Сначала я спрашиваю его, как он себя чувствует, и он говорит, что, в общем, ничего, так себе, просто небольшая простуда, но тем не менее он почел за лучшее посидеть дома. После этого я рассказываю ему о продаже радиолы и показываю бумажку, на которой записал все, что мы продали за день.

– Очень хорошо, очень хорошо, – повторяет он несколько раз, покачивая головой, и я понимаю, что он доволен.

– Вот видите, мистер ван Гуйтен, – говорю я, – открывать стоило. Я чуть не лопнул от нетерпения, дожидаясь Генри: боялся, вы скажете ему, что не надо.

Он сидит в своем большом старом кресле возле камина и внимательно смотрит на меня.

– Так вы, значит, придавали этому значение, Виктор? Вам было небезразлично, откроемся мы сегодня или нет?

Ну как же, посмотрите, какую выручку мы могли потерять!. И не известно еще, сколько новых покупателей никогда не обратились бы к нам больше, попади они сегодня к Нортону.

– Совершенно справедливо, – говорит мистер ван Гуйтен.– Вы хорошо поработали. А ведь это первый раз вам пришлось управляться в магазине одному целый день. Но я, конечно, не сомневался, что вы справитесь, иначе я не дал бы Генри разрешения открыть...

Я приваливаюсь к спинке кресла. Правду сказать, я смертельно устал, и мистер ван Гуйтен замечает это.

168

– Вы не особенно огорчились, когда пришло время закрывать, не правда ли? – говорит он, и я ухмыляюсь.

– Нет, признаться, не огорчился. Я ведь не присел ни на минутку за целый день.

Он ничего больше не говорит и как будто думает о чем-то другом, глядя в огонь. Так мы сидим и молчим в этой большой комнате с высоким потолком, старинной мебелью и допотопным граммофоном с огромной трубой, торчащей прямо посреди комнаты. Все здесь какое-то обветшалое, и мне было бы жутко жить среди этих вещей. Странно как-то, почему мистер ван Гуйтен держится хотя бы за этот старый доисторический граммофон, в то время как у него в магазине стоят самые новомодные механические электрорадиолы. Какая-то все же есть на то причина. Он сидит в кресле, положив локти на подлокотники и соединив кончики пальцев. На нем просторный шерстяной халат, шея обмотана шарфом. У него больной вид. Кожа кажется прозрачной, лицо осунулось.

Вы любите свою работу, Виктор? – внезапно спрашивает он, и я пожимаю плечами. Говорить правду мне неприятно, но я не могу врать мистеру вап Гуйтену.

– Так себе, не особенно.

Он смотрит на меня поверх очков.

– Так себе?

– Мне она очень нравилась первые два-три года, –  говорю я, – но теперь, последнее время... мне вроде как чего-то не хватает.

– А может быть, вам просто захотелось переменить  обстановку? В жизни каждого почти неизбежно наступает такой момент, когда ему хочется переменить обстановку.

– Нет, мне кажется, дело не в этом, мистер ван Гуйтен. Мне просто надоела эта работа. Хочется заняться чем-то совсем другим. И поработать с другими людьми...

– А здесь, по субботам, вам нравится работать?

– Очень. Тут мне интересно.

– А вы никогда не думали о том, чтобы перейти на такую работу на полный день?

Меня этот вопрос несколько ошарашивает.

– Видите ли, сказать по правде, мистер ван Гуйтен, тут ведь много не заработаешь. В моей специальности тысяча фунтов в год – это еще очень скромный заработок. А если, тебя назначат старшим чертежником, так будешь

169

получать много больше. Ну, а продавцы, как мы на каждом шагу слышим, то и дело переходят на фабрику, чтобы побольше заработать.

Он кивает.

– Да, это верно. Обыкновенный продавец зарабатывает немного. Для материальной заинтересованности в этой работе нужно... нужно, так сказать, иметь еще известный процент в деле.

Он откидывается в кресле, за спиной у него высокий торшер, и лицо его уходит в тень от абажура. В пятна света и тени углубляются морщины на его лице, они особенно резко бросаются мне сейчас в глаза.

– Я старый человек, Виктор, – говорит он. – Старше, чем вы, быть может, думаете. Мое дело приносит неплохой доход и, по-видимому, будет приносить его и впредь, вопреки... – Легкая улыбка трогает его губы – ...вопреки мрачным пророчествам Генри... Дело можно было бы даже расширить, но мой возраст не позволяет мне этим заняться... Я старый человек, – повторяет он снова, – и совершенно одинок. Судьба не одарила меня счастьем иметь детей. Есть у меня какие-то двоюродные и троюродные братья в Голландии, но я их совсем не знаю, и они не знают меня. – Он делает неопределенный жест рукой и некоторое время молчит. – Мне не хотелось бы говорить лишнего, Виктор, потому что вы еще слишком молоды, совсем еще мальчик... Но правду сказать, я очень привязался к вам, и мне кажется, что вы человек способный, с характером и сумеете кое-чего добиться.

Его слова здорово меня проняли. Я растроган, и мне вдруг становится неловко, когда я вспоминаю о моих встречах с Ингрид...

– Вы очень быстро освоились с работой, хотя бываете здесь всего раз в неделю...

Куда это он клонит? – думаю. Может, он вроде как намекает, что хочет оставить мне магазин? Эта мысль волнует и немного пугает. Он выпрямляется в кресле и оглушительно сморкается. Как всегда, от его носового платка на меня веет запахом эвкалиптового одеколона.

– Сейчас пока речь идет, Виктор, о том, что я вынужден взять в магазин постоянного помощника. Мне нужен человек, который был бы мне приятен и которому я мог

170

бы доверять так, чтобы впоследствии, быть может, через несколько лет, когда я решу совсем отойти от дел и отдохнуть, я мог бы полностью передать дело в его руки.

Теперь я понимаю, что он думает сейчас о тех днях, когда его уже не будет с нами, и не знаю, что мне ему сказать. Вот это оно самое и есть – вот к чему приводит в конце концов одиночество: оно хватает человека за горло. Сначала кажется, что стоит вам только осуществить свою мечту, найти того человека, которого вы повсюду ищете, и вы никогда уже не будете одиноки. А потом наступает такой день, когда одиночество вцепляется в вас снова, и вот вы сидите в старом истертом кресле, в старом унылом доме, и никого с вами нет, вы сидите один как перст, и все, что вам остается делать, – это ждать конца. И быть может, ничего нет страшнее такого одиночества, потому что впереди уже одна пустота.

Мистер ван Гуйтен кашляет и спрашивает, стараясь быть как можно деликатнее:

– Скажите, Виктор, если это не секрет, сколько вы сейчас получаете?

Я говорю ему, что пока мне платят семь фунтов десять шиллингов в неделю.

– А если к тому времени, когда мне исполнится двадцать один год, пройдут предложенные профсоюзом ставки, я буду получать около десяти фунтов.

– А вы считаете, что они могут установить такие ставки?

– Я почти уверен в этом. У нас на заводе довольно крепкая профсоюзная организация, и все старые служащие получают профсоюзные ставки.

– Ну, а в дальнейшем? Будет еще прибавка?

– Пока не стукнет двадцать пять лет, нет. А тогда я буду получать четырнадцать фунтов десять шиллингов.

Мистер ван Гуйтен поднимает брови.

– Четырнадцать фунтов десять шиллингов. А дальше?

– Видите ли, по линии профсоюза на этом все кончается. Фирма может накинуть вам еще немного, если найдет, что вы этого заслуживаете. Как я уже говорил, кое-кто получает у нас до тысячи фунтов в год.

– Хм, – произносит мистер ван Гуйтен и кивает головой. – Я как-то не имел представления о том, насколько хорошо или плохо оплачивается чертежная работа. Я

171

всегда полагал, что оплата должна, соответствовать ешь способностям и квалификации.

Он снова откашливается, лезет за носовым платком, и до меня снова доносится запах эвкалипта.

– Так вот, – говорит он, – вы, несомненно, следили за ходом моей мысли. Повторяю, сейчас еще преждевременно давать какие-либо обещания и пробуждать надежды. Пока что мне требуется, или, во всяком случае, может потребоваться очень скоро, помощник. Я хочу взять человека, который был бы мне симпатичен и которому я мог бы доверять.

– Вы хотите сказать, мистер ван Гуйтен, что вы были бы не против, если бы я мог перейти работать к вам на полную неделю?

Он снова кивает.

– Правильно, – говорит он и поднимает руку, прежде чем я успеваю что-нибудь добавить. – Вы, по-видимому, никогда еще всерьез над такой возможностью не задумывались, а я меньше всего хотел бы заставлять вас сойти с избранной вами стези. Вот почему я спросил, довольны ли вы вашей работой. Теперь предположим, что заработок у вас будет примерно такой же и кое-какие перспективы в дальнейшем. Это когда вы – не в будущем году, учтите, а лишь со временем – станете уже не просто продавцом в нашем предприятии. Если, конечно, оно не захиреет. Что бы вы мне ответили в таком случае?

– Не знаю, мистер ван Гуйтеп. – Я молчу, размышляю. – Предложение ваше мне кажется заманчивым. Вы знаете, что мне всегда нравилось работать у вас... – Так как он, по-видимому, не ждет ответа тут же, на месте, я говорю: – Большое вам спасибо за ваше предложение, мистер ван Гуйтен, и, если позволите, мне бы хотелось еще хорошенько его обдумать.

– Прекрасно, – говорит он. – Вполне разумно. Ни в коем случае я бы не хотел, чтобы вы принимали решение очертя голову.

– И притом мне нужно обсудить все это дома, вы понимаете.

– Разумеется, разумеется, я только что хотел спросить, не поговорить ли мне с вашим отцом.

– Я скажу ему, и он, вероятно, заглянет к вам как-нибудь после работы.

Вскоре после этого я ухожу. Мистер ван Гуйтен снова

172

благодарит меня за сегодняшний день и, давая мне деньги, добавляет еще десять шиллингов – вроде как бы премиальные. Я отказываюсь, но он не хочет отпустить меня,  пока я не возьму.

В тот же вечер за ужином я сообщаю эту новость матери и отцу.

– Мистер ван Гуйтен предложил мне перейти к нему на работу на полную неделю, – говорю я и наблюдаю за выражением лица нашей Старушенции.

– Что же ты ему ответил? спрашивает она.

– Я сказал, что подумаю и погляжу, как вы с отцом к этому отнесетесь.

– По-моему, от добра добра не ищут, – говорит Старушенция. – До чего ты там можешь дослужиться, в магазине-то?

– Обожди минутку, – говорит Старик. – Придержи язык. Это ведь не то, что работа в любом магазине. Мистер ван Гуйтен очень высокого мнения о нашем Викторе. Он смотрит на него почти как на родного сына... Что именно он тебе сказал, Виктор? Он ведь не просто так взял и предложил ни с того ни с сего.

– Ну нет. Он очень долго ходил вокруг да около, говорил о том, что он стар и у него нет родственников, что он не хочет, чтобы я необдуманно сошел с избранной мною стези. Ну, ты знаешь, как мистер ван Гуйтен изъясняется.

Старик кивает. Он вообще-то здорово соображает, наш Старик. Сразу смекает, что к чему, и на этот раз ему тоже быстрее, чем нашей Старушенции, удается ухватить суть дела.

– А как же! – говорит он. – Мистер ван Гуйтен по– настоящему образованный господин, без дураков.

– Но сколько там можно заработать, в этом магазине, Артур? – говорит наша Старушенция. – Виктору скоро исполнится двадцать один год, и он получит хорошую прибавку.

– Ну, насчет этого мы тоже говорили. Он сказал, что с заработком все будет в порядке.

– Ты, я вижу, как будто не прочь перейти к нему, а, Виктор? – говорит Старик. – А ведь тебе всегда хотелось стать чертежником. Помнишь, как ты плясал от радости, когда пришло извещение, что тебя принимают на работу к Уиттейкеру?

173

– Мне тогда было всего шестнадцать лет. А сейчас эта работа стала уже как-то не по нутру. И не потому, что мистер ван Гуйтен сделал мне это предложение... Это еще раньше началось... – Я чувствую, что начинаю ухмыляться во весь рот. – Да, по правде говоря, я бы не против перейти к нему. Мне нравится это место.

– Раз уж оно так получается, надо, мне думается, пойти перемолвиться с ним словечком, – говорит Старик.

– Ну да, он тоже сказал, что хотел бы потолковать с тобой. А я сказал, что ты заглянешь к нему как-нибудь по дороге с работы.

– Еще чего! – говорит Старик. – Так я и потащился к мистеру ван Гуйтену в тех же штанах, в которых лазаю в шахту. Как-нибудь вечерком вымоюсь, переоденусь и схожу к нему, и мы с ним потолкуем.

III

Через неделю все уже решено. Я перехожу на работу к мистеру ван Гуйтену, получать буду восемь фунтов в неделю, а когда мне исполнится двадцать один год – девять фунтов, и мистер ван Гуйтен говорит, что я могу положиться на него в отношении дальнейшего.

Джимми Слейд – первый, кому я рассказываю об этом у нас в чертежке. Сразу же после пасхальных каникул.

– Как это делается, когда хочешь заявить об уходе?

– Мне кажется, надо подать заявление заведующему отделом. Что-нибудь в таком духе: «разрешите поставить вас в известность, что с такого-то числа я прошу освободить меня от занимаемой мною должности».

– А за какой срок нужно уведомить?

– По-моему, ты обязан уведомить минимум за неделю, но приличнее будет, если уведомишь за две. И я бы на твоем месте заранее переговорил со стариком Хэссопом и предупредил его о своем намерении, чтобы он не оказался в дураках.

– Не больно-то мне охота с ним объясняться.

– Говорят, он даже Конроя пытался отговорить, – замечает Джимми. – А мне всегда казалось, что он его терпеть не может.

– Старина Конрой был чертежник, каких мало. Хэссоп знал, что он теряет хорошего работника. Я буду классом пониже.

174

Пока мы болтаем, раздается звонок на обед, и мы вместе со всеми выходим из бюро.

– Глупо как-то получилось у меня с Конроем, – говорю. – Только-только мы с ним сошлись немного, а он тут как раз и уволился.

– Альберт был неплохой малый, – говорит Джимми. – С ним вполне можно было ладить, если не обращать внимания на его манеру разговаривать. Мне он всегда был куда симпатичнее, чем Льюис.

– Да и мпе тоже> во всех отношениях.

– Ну что же, – говорит Джимми, – раз уж ты решил, так решил. А мне будет не хватать тебя, собака ты.

– А, брось, – говорю. – Я же не собираюсь эмигрировать в Тимбукту. Мы еще не один вечерок проведем вместе после работы.

– Да, конечно.

Мы проходим по коридору, отворяем дверь и слышим пронзительный женский крик, а затем какой-то шум и суматоху внизу на лестнице. Когда мы сбегаем вниз, там уже целая куча девчонок и несколько парней, и все они толпятся вокруг чего-то, что лежит на полу.

Кто-то кричит:

– Нет, не трогайте ее! Бегите за медсестрой! – И один из ребят бросается к выходу.

Нам с Джимми ничего не видно, и протолкаться к выходу мы тоже не можем. Когда одна из девушек оборачивается, я спрашиваю ее:

– Что там случилось? Кто это?

– Это Ингрид Россуэл, – говорит она, и я вижу, что ее прямо-таки трясет от волнения. – Она упала с лестницы. Пересчитала все ступеньки. Не могла ни за что ухватиться. Только вскрикнула и покатилась вниз.

– Не можем ли мы чем-нибудь помочь?

– Да нет, едва ли. Побежали за медсестрой. Она потеряла сознание, и мы боимся ее трогать.

Сердце у меня стучит как барабан, и все мутится перед глазами. Джимми хватает меня за руку и тащит к двери.

– Пошли, мы только путаемся под ногами. Идем в стойловую.

Мы возвращаемся с другого хода и понемногу узнаем обо всем, что произошло. Когда прибежала дежурная медсестра, Ингрид уже пришла в себя, медсестра велела двум

175

парням отнести ее в приемную, а сама вызвала «Скорую помощь». На другой день становится известно, что в лечебнице Ингрид сделали рентген и оказалось, что у нее сломана левая рука. Я узнаю все это от Джимми, который узнал это от Паулины Лоуренс, которая узнала это от медсестры. Я рад, что с Ингрид не случилось ничего серьезного, но теперь, после того как первый испуг прошел, мало думаю о ней. Однако понимаю, что должен все же что-то сделать, выкладываю восемь фунтов и шесть пенсов за коробку шоколадных конфет и передаю ее вместе с небольшой записочкой Паулине, которая собирается навестить Ингрид. В записке я выражаю сожаление по поводу случившегося и надежду, что она скоро поправится.

О своем решении переменить работу я не сообщаю. Ингрид не может ничего написать мне, так как у нее сломана левая рука, а она левша, и просит Паулину поблагодарить меня за конфеты, что та и делает.

Когда я обо всем этом думаю, меня даже радует, что она не может мне писать, потому что это лишает ее возможности выудить у меня какие-либо обещания. Теперь она прикована к постели, а я ухожу от Уиттейкера, и нужно этим воспользоваться, чтобы покончить со всем раз и навсегда. Тогда, вероятно, мне сразу станет легче, и я не буду чувствовать себя так погано. Все будет в порядке, если я не буду видеть ее. Тогда я и думать о ней перестану.

Сегодня после обеда я сообщил мистеру Хэссопу, что собираюсь в конце недели подать заявление об уходе. Особых возражений это не вызывает. По-видимому, ему решительно все равно, останусь я или уйду. Тем не менее мы довольно долго переливаем из пустого в порожнее, и он расписывает мне, какие блестящие перспективы открываются перед чертежником, и разъясняет все отрицательные стороны работы продавца в магазине. Я говорю ему, что уже обдумал все это, что предполагаю стать со временем не просто продавцом, и на этом наша беседа заканчивается.

В пятницу утром приношу мое заявление мисс Пэджет, секретарше мистера Мэтью, и через две недели после этого покидаю бюро, совсем как Конрой, уложив свои чертежные принадлежности в портфель и засунув в карман красивый бумажник из свиной кожи с моими инициалами и вложенным в него фунтом стерлингов – прощальный презент от сослуживцев.

176

В последнюю минуту, когда они вручают мне этот бумажник и Хэссоп несет всякую чепуху, как в тот раз, когда провожали Конроя, чувствую, что к горлу опять вдруг подкатывает комок, бросаю взгляд на лица сослуживцев, и меня охватывает паника: а что, если я делаю неверный шаг? Потому что в эту минуту мне припоминается все только самое хорошее – те дни, когда все здесь так радостно волновало меня и я еще не испытывал ни скуки, ни томления. И я думаю о том, какие они все славяне ребята, и где-то еще я встречу таких славных ребят, и о том, что мне будет здорово их не хватать.

Но с этим покончено. В следующий понедельник с утра я начинаю работать на полной ставке в магазине мистера ван Гуйтена.

Глава 3

I

С работой в магазине я осваиваюсь довольно быстро, так как она продолжает мне нравиться ничуть не меньше, чем раньше. Мистер ван Гуйтен объясняет мне, как выписываются накладные и ведутся книги, и вскоре в те дни, когда нет наплыва покупателей, он уже предоставляет мне самому справляться с этим делом. Я стараюсь вызубрить каталоги пластинок от корки до корки – даже всю эту самую «классику», – и, когда слушаю пластинки, кое-что начинает мне даже нравиться не меньше, чем джаз и популярные эстрадные песенки, хотя любимчика мистера ван Гуйтена Брамса я все еще никак не могу переварить, так же как и последних квартетов Бетховена, которые, по словам Роули, он написал, когда оглох. Камерная музыка не в моем духе: я люблю, чтобы в оркестре звучала четкая мелодия и было много ударных и побольше звона, и вскоре делаю открытие, что старина Чайковский вполне меня устраивает. Я начинаю лучше разбираться во всем этом, потому что мистер ван Гуйтен частенько берет меня с собой в Лидс или в Бредфорд, куда он отправляется на своем автомобиле всякий раз, когда там выступает какой-нибудь знаменитый оркестр. Вообще-то эта музыка способна только нагнать сон, но иной раз что-то вдруг крепко задевает тебя за живое, а другой раз

177

чувствуешь, что какие-то вещи, которые не нравятся тебе сейчас, может и понравились бы, если бы послушать их еще разочка два-три. По дороге на концерт и на обратном пути мистер ван Гуйтен все время говорит о музыке, и мне интересно слушать все эти истории о великих композиторах – о том, как трудно им доставалось на первых порах, когда никто их знать не хотел и не любил их музыку. Он здорово начитан, этот мистер ван Гуйтен, и умеет интересно рассказывать о том, как Мусоргский слетел с катушек и свихнулся, или о том, как Чайковский всю жизнь писал одной пожилой даме письма, но никогда с ней не встречался и как он пытался покончить с собой, выпив отравленной воды. Некоторые из этих композиторов были, в самом деле, занятными людьми. Мистер ван Гуйтен постоянно говорит мне, что музыка, если я буду терпелив, когда-нибудь раскроется мне, как огромный прекрасный цветок.

– А зачем им нужно было писать ее так, чтобы было трудно слушать? – спрашиваю я его как-то вечером, когда мы возвращаемся из Бредфорда с большого симфонического концерта.

– Но они не намеренно это делали, Виктор, – говорит он. – В том-то вся и штука. Все эти популярные мелодии, вся эта... как вы ее называете... модерновая музыка настолько примитивна, что в одно ухо входит, в другое выходит. Долго ли они живут – все эти модные песенки? Две-три недели, от силы два-три месяца. А классическая музыка не умирает столетиями. Ее не устанут слушать до тех пор, пока жив на земле род людской. Как же вы хотите, чтобы музыка такого масштаба воспринималась столь же мгновенно и легко, как популярная мелодия? Не помню, кто это сказал, что великое искусство не раскрывает всех своих тайн при первом, брошенном на него взгляде. Будьте терпеливы, дайте этому искусству воздействовать на вас, дайте ему захватить вас. И в один прекрасный день вы услышите восхитительную музыку там, где сейчас слышите лишь какой-то шум и звон. Вы услышите ее, Виктор, я уверен. Громокипящую силу и величие Бетховена, трагическую красоту и грацию Моцарта, волшебную напевность Брамса и благородную скорбь Элгара. Это будет чудесное путешествие по сказочной стране, Виктор, где перед вами будут открываться все новые и новые горизонты. Весь необъятный мир музыки ждет,

178

чтобы вы обрели его для себя. Как бы я желал вернуться на пятьдесят лет назад и заново открыть все это!

Проходит еще немного времени, и мистер ван Гуйтен дает мне возможность приобрести у него по дешевке двухскоростной проигрыватель и несколько пластинок. Вижу, он решил во что бы то ни стало сделать из меня любителя серьезной музыки. Что ж, я не против. Это и в самом деле похоже на то, как он говорит: «Идешь-идешь, а на горизонте появляется все что-то новое». Каждую неделю я нахожу для себя что-то такое, что мне начинает нравиться.

Иногда я помогаю Генри – главным образом по части доставки покупок, но, когда нет покупателей, забираюсь к нему в мастерскую, наблюдаю, как он занимается починкой, и, надо сказать, тут есть чему поучиться, и просто удивительно, как много можно узнать таким путем. Вечерами и по воскресеньям, когда мы не ездим на концерты и не слушаем пластинок, я хожу в кино с Уилли или Джимми, и мы иной раз пропускаем по кружке пива. А иногда хожу на танцы. Я все еще мечтаю об этой девушке, которую, быть может, встречу когда-нибудь, но сейчас я счастлив и так, и нетерпение меня не гложет.

Об Ингрид почти не вспоминаю. С глаз долой, из сердца вон – вот уж, что касается ее, то это железно. Однажды я получил от нее красивую открытку с видом Скегнесса, где она поправляет свое здоровье у тетушки. На открытке был обратный адрес, но сначала я решил, что отвечать не стоит, потому что с этим покончено. А потом подумал, что небольшая вежливость повредить не может, купил открытку с изображением кресслийекой ратуши и послал ей. На открытке написал: «Едва ли я когда-нибудь приехал бы сюда отдыхать – это грязная дыра, и дождь льет не переставая. Надеюсь, что ты скоро поправишься». Опуская открытку в почтовый ящик, я вдруг и подумал, не зря ли это все, не лучше ли разорвать открытку – и дело с концом. Но все же я ее отправил.

II

Дни бегут, на дворе теплеет, начинается то, что мы, саркастически при этом улыбаясь, обычно называем летом.

Однажды в конце июня я стою в магазине, привалясь к прилавку, и настроение у меня довольно фиговое.

179

Мистер ван Гуйтен просматривает счета в своем маленьком стеклянном закоулке, а Генри возится с приемниками в задней комнате. Все утро в магазине было довольно пусто: в десять часов заглянула какая-то дамочка и спросила каталог пластинок, затем еще некая особа принесла в починку электрический утюг, и, наконец, явился какой-то тип и слонялся по магазину, разглядывая телевизоры и радиолы и не желая слушать мои объяснения.

– Я просто хочу посмотреть, – заявил он.

Знаю я этих молодчиков! Пойдет домой и будет говорить всем, что продавцы у ван Гуйтена слишком навязываются со своим товаром. А вот оставьте такого покупателя в покое, он уйдет и скажет, что к нему были невнимательны и не хотели его обслужить.

В общем, я предоставляю его самому себе. А через несколько минут в магазин влетает бойкая девчонка с высоченной копной взбитых волос и спрашивает пластинку с песенкой Томми Стила «Я единственный мужчина на острове». Отпускаю ей пластинку, получаю деньги и гляжу ей вслед, когда она направляется к выходу. У нее туфли на тонюсеньких гвоздиках, и мне кажется, что она стоит на них довольно нетвердо, а в такой узкой юбке, как у нее, больше чем на шесть вершков не шагнешь. Интересно бы поглядеть, думаю, что будет, если она бросится за автобусом и позабудет про юбку. Юбки теперь становятся все короче, и я, собственно, никак против этого не возражаю. Гляжу на ноги этой девчонки, когда она семенит к двери, и само собой, начинаю думать о том, что в таких случаях думается, и в это время дверь отворяется и появляется еще одна пара ног – пара стройных ног в нейлоновых чулках цвета загара, та самая пара ног, которую я мгновенно отличу от всех других, когда бы и где бы ее ни увидел. И в ту же секунду у меня перехватывает дыхание, словно кто-то со всей силой саданул мне кулаком под сердце.

Она подходит к прилавку и говорит:

– Привет, Вик!

– Привет, Ингрид. Ты поправилась?

– Да, спасибо. В понедельник возвращаюсь на работу.

– Здорово тебе досталось?

– Были небольшие осложнения. Кость сначала неправильно срослась, и ее пришлось снова ломать.

180

– Ты теперь полегче – не очень-то налегай на свою старую машинку.

– Да, конечно. Я совсем, верно, потеряла скорость и вообще отвыкла от работы.

– Как это у тебя получилось? Я ведь ничего толком не знаю.

– О, просто у меня были новые туфли на очень высоких каблуках. – Она смеется. – Вот к чему приводит погоня за модой.

– Хорошо еще, что все кончилось благополучно

Выглядит она классно, так, словно ничего и не произошло. Немножко загорела и чуточку похудела, пожалуй. Но не слишком. Во всяком случае, все то, что имеет значение, нисколько не стало хуже. Я уже убедился в этом, потому что не могу заставить себя не смотреть. На ней светло-коричневый вязаный джемпер с короткими рукавами, и бюстгалтер белеет между редких петель, там, где в них упираются тугие соски маленьких грудей.

– Спасибо за конфеты. Это очень мило, что ты мне их прислал.

– Ну, какие пустяки.

– Прости, что я не могла написать тебе записочку и ' поблагодарить тебя, но ведь у меня была сломана левая рука, ты знаешь.

– Да ерунда. Паулина передала мне от тебя «спасибо».

Она бросает взгляд на мистера ван Гуйтена, который занят своими счетами и не обращает на нас внимания. Потом открывает сумочку и вынимает листок бумаги.

– Есть у вас что-нибудь из этих пластинок?

Я беру у нее бумажку. Рука моя дрожит – эта встреча произошла так неожиданно. На бумажке написаны названия трех популярных пластинок, а внизу приписано: «Когда мы можем увидеться?» Я даже не сразу соображаю в чем дело, думаю сначала, что это название еще одной пластинки, но тут же все понимаю и —только этого еще не хватало – начинаю краснеть.

Поворачиваюсь к полкам, чтобы достать коробки с пластинками, а сам чувствую, как знакомое волнение уже снова шевелится во мне.

– Первые две пластинки у нас есть, – говорю и достаю пластинки из коробки,—а третью мы можем получить дня через два.

181

– Я подожду, – говорит она, и я замечаю, что у нее тоже розовеют щеки и она отводит глаза в сторону. – Можно послушать эти пластинки?

Вероятно, она слышала каждую из них по меньшей мере миллион раз, но я говорю:

– Конечно, – выхожу из-за прилавка и отворяю дверь одной из кабинок для проигрывания.

– Как тебе нравится твоя новая работа? – спрашивает она, когда мы заходим в кабинку.

– Ну, работа первый сорт.

– Я была очень удивлена, когда узнала, что ты ушел от Уиттейкера. Как-то неожиданно это получилось, верно?

– Да сам не знаю. Последнее время мне там что-то поднадоело. Подвернулась эта работа, я и смылся.

Ставлю одну из пластинок на проигрыватель и чувствую, что больше всего на свете сейчас хочу встретиться с ней снова. Встретиться, а потом будь что будет. И говорю:

– Сегодня в половине восьмого у ворот парка – у тех, что ближе к твоему дому.

Она кивает, и я опускаю адаптер на пластинку. Сначала нас оглушает металлический звон и треск, а затем этот тип начинает рычать: «Не моту тебя забыть, куда деваться мне, о бэби, всюду, всюду ты со мной...» Мура страшная, но если ей это нравится – пожалуйста.

Когда она уходит, я поспешно забираюсь обратно в кабину, потому что у меня дрожат колени и весь я точно расплавленный. Но и музыка не помогает, от нее тоже только шалеешь, а в мыслях лишь одно: я снова встречусь с Ингрид и...

III

– Ты любишь меня, Вик? – спрашивает она, и я прячу от нее лицо, зарываюсь куда-то между ее плечом и шеей. Потому что мне сейчас хочется только одного – убежать от нее. Ведь я снова чувствую себя так же погано, как было всегда после каждой встречи. И подумать только, что всего час назад я был от нее без ума, просто не знал, куда себя девать, до того очумел. А теперь я думаю: и зачем только она пришла в магазин! Как мне хорошо жилось без нее! Я почти не вспоминал о ней. Так нет, ей непременно надо было появиться, показаться мне