Текст книги "Любовь... Любовь?"
Автор книги: Стэн Барстоу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)
198
все это как-то нечестно по отношению и к тебе, и ко мне...Я ведь хотел все покончить, ты же знаешь, когда увидел, что получается не так, как я думал...
– Но я стала бегать за тобой...
Все это мне совсем не нравится. Мы не плохо обходились без этих разговоров, и мне казалось, что мы оба уже понимаем, чего можем друг от друга ждать, и Ингрид решила примириться с тем, что есть, хотя бы это и было не то, о чем она мечтала. Но с другой стороны, этот разговор дает мне по крайней мере возможность несколько оправдаться в ее глазах, показать, что я понимаю, каково ей; ведь на первый взгляд может показаться, что я просто обыкновенный эгоист и стараюсь только добиться своего. К сожалению, в каждом человеке есть две стороны, и Ингрид пробуждает далеко не лучшее, что есть во мне.
– Может быть, ты хочешь покончить? – говорю я.
В таком состоянии, как у меня сейчас, нелегко произнести подобные слова, но я считаю, что обязан пойти ей навстречу, если это то, чего она хочет. – Я, конечно, не могу обижаться на тебя.
Несколько секунд она молчит и, по-видимому, размышляет, стоя совсем близко ко мне и глядя в пол. Потом говорит:
– Нет, я не хочу покончить.
И когда она поднимает голову и целует меня, в ее поцелуе я снова чувствую все то, что она только что старалась подавить в себе.
Я принимаюсь расстегивать на ней блузку, и она не противится, потому что мы и раньше проделывали это. Но когда я хочу, пойти дальше, она удерживает мою руку.
– В чем дело?
– Кто-нибудь может прийти.
– Разве ты кого-нибудь ждешь?
– Нет, но ведь никогда нельзя поручиться.
– Запри дверь.
– Я уже заперла.
– Ну, так если кто-нибудь придет, ты можешь сделать вид, будто принимала ванну, – говорю я первое, что приходит мне в голову,
– О, Вик...
– Прошу тебя, Ингрид, прошу тебя,
– Ну зачем, право же, не нужно...
199
– Это тебе не нужно. Ты девушка. А для меня это очень много значит. Я иногда не могу думать ни о чем другом. Лежу в постели и все время представляю себе...
– Но я же не могу раздеться, пока ты здесь. Ты должен выйти.
– Ну прошу тебя. Я бы сделал это для тебя.
– Нет, Вик, я не могу, честное слово. Ты должен выйти.
– Ну, хорошо, – говорю я. Нельзя же требовать сразу всего. – Я пойду в ванную.
– Поднимись по лестнице – ванная наверху, первая дверь направо. Только не приходи слишком скоро, ладно?
Я смотрю на часы.
– Сейчас половина. Я вернусь без двадцати.
Она зажигает лампочку возле телевизора и выключает верхний свет. Потом подходит к камину и, опершись рукой о каминную полку, стоит и смотрит в огонь.
Я выхожу из столовой, иду по коридору и поднимаюсь по лестнице. Чувствую под ногами толстый ковер. Дом невелик, но обстановка производит на меня большое впечатление. По-видимому, мистер Росуэлл тратит немало денег на то, чтобы Ингрид и ее мамаше уютно жилось в этом доме, пока сам он где-то там путешествует. Стены ванной выкрашены в розовый цвет и облицованы черным кафелем примерно на высоту человеческого роста. У нас дома ванна стоит на четырех чугунных ножках, похожих на лапы, а здесь она по-новомодному утоплена в пол и тоже облицована черным кафелем.
Я совершенно не знаю, куда себя девать эти десять минут, которые нужно выждать, но, бросив взгляд в зеркало над раковиной, вижу, что не мешает причесаться, и некоторое количество времени уходит у меня на то, чтобы пригладить вихры. Затем я мою руки голубым душистым мылом, подношу их, сложив лодочкой, к самым губам, дышу и стараюсь проверить, не пахнет ли у меня изо рта. Это не очень надежный способ, но у меня нет оснований особенно беспокоиться на этот счет. Потом я опускаю крышку унитаза и усаживаюсь. Смотрю на часы и вижу, что остается еще пять минут. Я сижу и думаю об Ингрид там, внизу, в столовой, думаю о том, что она сейчас делает. Совершенно неожиданно в памяти всплывают слова, которые изрекла как-то наша Старушенция, когда я вляпался в одну историю... Не помню уже, что такое со мной
200
тогда было, помню только, как она сказала: «Никогда не делай того, в чем ты постыдился бы признаться матери». О господи —видила бы она меня сейчас! Послушать ее, да и Старика, если на то пошло, тоже, так и я теперь еще должен был бы верить, что детей находят под капустным листом и что вся разница между мужчиной и женщиной только в том, что у женщин волосы растут преимущественно на голове, а не на подбородке и им не надо бриться. И я думаю: какая все-таки странная штука это различие полов и то, как мужчины теряют из-за женщин голову и совершают всевозможные безумства. Так оно было с сотворения мира, а вот теперь случилось со мной, и никто не знает, когда и чем все это может кончиться.
Я нарочно задерживаюсь наверху лишние две минуты. Когда я спускаюсь по лестнице, ноги у меня как ватные.
III
Несколько дней спустя выпадает первый настоящий снег. Он идет всю ночь, а утром, когда все спешат на работу, снегоочистители уже стараются на улицах вовсю. Снег держится почти целых две недели, и даже, когда он начинает таять, в полях и в разных закоулках, где никто не ходит, еще долго лежат грязновато-белые комья. И по-прежнему холодно. Холоднее даже, чем в те дни, когда шел снег. Теперь все покрыто льдом, мороз здорово пощипывает, и просто не верится, что когда-нибудь опять будет тепло. Словом, наступает самое скверное время для любовных встреч под открытым небом, и мы с Ингрид чаще ходим в кино. Но все же время от времени мы не можем не пойти в парк, хотя бы просто для того, чтобы укрыться там в какой-нибудь беседке. В такие вечера, когда руки у меня словно две ледышки, мне вспоминается их уютная столовая, камин и кушетка. Но снова побыть там, как тогда, вдвоем, нам больше не посчастливилось ни разу.
Однако кое-что изменилось. Было время, когда даже помыслить о том, чтобы дойти с Ингрид до самого конца, было для меня так же невозможно, как задумать ограбление банка. Ведь это значило бы просто накликать на себя беду. Но с тех пор, как я увидел ее без одежды, узнал, какова она, убедился в том, что она и в самом деле
201
ослепительно хороша, соблазн поселился во мне и словно какой-то чертенок сидит на плече и нашептывает в ухо: «Чего ты медлишь, познай то, что тебе хочется познать. Тебе уже двадцать один год, а ты еще никогда ни с кем этого не пробовал. Ты уже зашел так далеко, почему нет пойти чуть дальше? Ничего в этом нет дурного, все это делают, и она сама хочет».
И вот однажды вечером, когда мороз внезапно спал и в воздухе опять потеплело, мы направились к нашему старому местечку под деревьями. Чертенок на этот раз нашептывал особенно настойчиво, и, право, можно подумать, что он или какой-то его дружок нашептывал то же самое и Ингрид, потому что это произошло. Мне не пришлось принуждать ее, не пришлось, в сущности, даже уговаривать; она, казалось, так же была готова к этому, как и я, и мы опомнились лишь после того, как все уже случилось.
– Все будет в порядке, Вик? Как ты думаешь? – спрашивает она меня шепотом.
– Что именно? А, ну конечно!– Откуда мне знать, черт побери! – думаю я. Дай бог, чтобы было в порядке, вот и все, что я могу сказать.
– Но мы больше не будем так рисковать, хорошо?
– Нет, не будем. Я что-нибудь раздобуду. – Когда на меня снова это накатит и я захочу видеть ее, я постараюсь что-нибудь раздобыть. Я еще сам не знаю как. Нельзя же войти в аптеку и спросить это, как пачку сигарет! Надо будет посоветоваться с Уилли, он-то уж знает. А по мне, сейчас, так хоть бы этого никогда больше не повторилось. Теперь, когда все позади, мне странно, почему этому придают такое значение, и я жалею, что мы зашли так далеко, когда можно было получать удовольствие без всякого риска, как мы это делали прежде.
Но проходит дня два, и мне уже не терпится все это повторить, и я даже важничаю в душе, чувствую себя настоящим мужчиной. Этаким искушенным во всех делах пижоном с любовницей, которая влюблена в него по уши и всегда к его услугам. И я начинаю поглядывать по сторонам в надежде, что мне попадется где-нибудь Уилли, но именно теперь, когда он мне так нужен, Уилли словно сквозь землю провалился. И вот однажды вечером я отправляюсь к нему, хотя и не очень рассчитываю застать его дома. Я прежде был у Уилли всего раз, и мне у него
202
очень не понравилось. Он живет на крутой грязной улочке, где дома лезут в гору и лепятся друг над другом И все дворы кишмя кишат сопливыми мальчишками, у которых штаны мешком свисают с зада. Старшие братья Уилли – шайка отъявленных хулиганов, вечно под мухой, и мать у них довольно-таки гнусная с виду тетка. Наша мать грубовата на язык и всякое такое, но она никак не чета такой неряхе.
Когда я иду по улице, из какого-то дома с ревом выбегает малыш. Лет пяти-шести, замызганный как черт. Ревет так, что я останавливаюсь. Ребятишки вечно ревут по каждому пустяку, но этот уж так рыдает, так рыдает, что кажется, у него сейчас разорвется сердце. Я никогда не слыхал, чтобы ребенок мог рыдать с таким отчаянием, и у меня вся душа переворачивается.
Уилли нет дома, и я спрашиваю его мамашу, не знает ли она, где он обретается.
– Нет, – говорит она, стоя на крыльце и сложив руки под засаленным передником. – Откуда мне знать? Он никогда не говорит, куда идет. А ты бы поискал его в пивных, он больше там околачивается.
– Я его еще нигде не искал. Пришел прямо сюда.
– А ты знаешь, куда он ходит?
– Знаю одну-две пивные, где он любит пропустить кружку пива.
– Ну вот, поищи там. А может, он в кино пошел. Этот малый почитай что каждый вечер торчит в кино. Кончит тем, что ослепнет раньше времени. Я уж ему сто раз говорила.
– Пойду поищу, пожалуй.
– Ну да, пойди поищи. – Она оглядывает меня с головы до пят, рассматривает, что на мне надето. Я вижу, она меня не узнает. – А что, он тебе так больно нужен?
– Да нет. Просто мы с ним учились вместе. Давно его не видал, ну и решил заглянуть.
Она кивает.
– Понятно. Ну что ж, ступай поищи в пивных. Где-нибудь наскочишь на него.
Я иду по улице, а она смотрит мне вслед, стоя на крыльце. Потом окликает меня.
– Мне что-то помнится, – кричит она, – он вроде как поминал насчет бильярда! Ты знаешь, где здесь бильярдная-то?
203
Я говорю ей, что это мне известно, и что я попробую заглянуть сначала туда. И ухожу, думая о том, что ей ровным счетом наплевать, где шляется Уилли, лишь бы он не вертелся под ногами. Интересно, думаю, как бы я себя чувствовал, будь у меня такая мамаша. Да, уж моя в миллион раз лучше, хоть и любит совать нос в чужие дела.
Поднимаюсь по деревянной лестнице в бильярдную, которая помещается на Рыночной площади, на углу Кооперативной улицы. Отсюда в базарный день хорошо видны все парусиновые навесы палаток, вплоть до стеклянной крыши главного рыночного здания. Уилли, скинув пиджак, играет на одном из четырех бильярдов под яркой лампой с круглым абажуром.
– Привет, Уилли!
– А, Вик, старый хрыч! Как жизнь?
– Помаленьку.
Уилли натирает мелом кончик кия и наклоняется над бильярдом.
– Хочешь сыграть? – спрашивает он.
– Нет, я искал тебя. Заходил к тебе домой. Твоя мать сказала, что ты, верно, здесь.
– У тебя срочное дело?
– Нет, просто хотел тебя проведать. Давно не видались.
– Тоже правильно, – говорит Уилли.
В зале еще человек пять каких-то парней, и этот малый, с которым Уилли играет, тоже мне не знаком. Они играют в американку. Уилли посылает шар, и он с треском ударяется о борт.
– Я сейчас, только утру Фреду сопли, отправлю его домой к мамочке, и мы с тобой пойдем выпьем пива, ладно?
Парень, которого зовут Фредом, ухмыляется.
– Ну, такими ударами ты не скоро отправишь меня домой к мамочке, Уилли, – говорит он.
– А! – невозмутимо бросает Уилли.– Вся соль не в том, как играть, а в том, чтобы получать от этого удовольствие. Я вот получаю больше удовольствия, чем ты, потому что ты играешь, чтобы выиграть, а мне интересно и так.
Я расстегиваю плащ, закуриваю и сажусь – жду, когда они кончат. Этот малый, Фред, вчистую обыгрывает
204
Уилли, и тот ставит кий на место, улыбается и подмигивает мне.
– Порядок. Теперь пойдем выпьем. Пойдешь с нами, Фред?
Фред отказывается – он хочет сыграть еще разок, и я очень этому рад, потому что мне надо поговорить с Уилли с глазу на глаз. Мы спускаемся по лестнице и заходим в «Корону», которая помещается рядом. В этот вечер здесь тихо и пусто – мы с Уилли чуть ли не одни во всем зале. Мы пьем пиво и болтаем о том о сем, прежде чем я решаюсь приступить к делу.
– Послушай, Уилли, когда у тебя дела с девушкой, ну, понимаешь, когда они идут уже на полный ход, где ты достаешь свои принадлежности?
– Ого! – говорит Уилли. – Так вот оно что! Тебе это понадобилось?
С Уилли надо говорить напрямик, и я выпаливаю:
– Ну да, у меня есть девушка, и у нас с ней все на мази, только я не хочу рисковать.
– А может, возьмешь меня в долю? – спрашивает Уилли. – Расходы пополам.
– Она не шлюха, Уилли. Просто она любит меня. Мы с ней уже давно встречаемся.
– А как ее зовут? Я ее знаю?
– Нет. Она не в нашем районе живет... Понимаешь, мне только бы достать эту штуку, и у меня будет полный порядок.
– Везет тебе, – говорит Уилли.
– А ты где это достаешь? Есть у тебя при себе?
– Признаться, я сам сейчас сижу на мели. Ну, да ты можешь купить. Пойди в аптеку и спроси.
– В какую аптеку?
– Да в любую. А разве твой парикмахер не держит их для своих клиентов?
– Я не знаю.
– Почти все они это делают.
– Наш-то парикмахер, видишь ли, друг-приятель моего Старика.
– Да мало ли где можно достать.
– А представь, зайдешь в аптеку, и продавец там – девушка?
– Ну и что? Она не хуже других знает, для чего это предназначается.
205
– Я не смогу спросить это у девушки, Уилли. Мне будет стыдно. – Я глотаю пиво. – Послушай, Уилли, может, купишь для меня? Денег я тебе дам.
– А сам-то ты почему не можешь? Придется же тебе когда-нибудь самому.
– Мне кажется, я не смогу, Уилли. Я буду бояться, что они станут спрашивать, сколько мне лет или еще что-нибудь.
– Ну и пусть, ты совершеннолетний.
– Ну да, но мне будет стыдно.
– А, чепуха все это!
Я вижу, что он увиливает, и у меня закрадывается подозрение, не заливал ли он всегда малость.
– Кто была эта девчонка – первая, с которой ты гулял, Уилли?
– Да так, одна чувиха.
– А когда последний раз это у тебя было?
– На прошлой неделе.
– Но только в твоем разгоряченном мозгу, верно, Уилли?
– А какое твое собачье дело? – говорит Уилли.
Я ухмыляюсь во весь рот и протягиваю руку к пустой Уиллиной кружке.
– Не сердись, давай выпьем еще.
IV
– Ты что-нибудь достал?.. Ну, ты понимаешь...– спрашивает она.
– Нет. В субботу я был в городе, но так и не решился зайти в аптеку и спросить.
– Тогда нам... Пожалуй, тогда нам не следует заходить слишком далеко, правда?
– Нет, мы не будем заходить слишком далеко.
Я подталкиваю ее на мой плащ, расстеленный на земле, целую ее, прижимаюсь к ней всем телом, и... Какой же я кретин несчастный! – думаю я. Вот здесь наконец-то все к моим услугам, а я из-за какой-то дурацкой застенчивости упускаю это.
А потом опять все, как всегда, как было прежде, и мне кажется, что на этот раз я уже покончил с этим навеки, даже ни на одну женщину больше не взгляну. Вот в такие минуты, только в такие минуты, когда все как-то
206
проясняется у меня в голове, я чувствую себя так, словно меня выпустили на волю из тюрьмы, и впереди – простор и столько всяких замечательных вещей, и ничто уже не мешает этим пользоваться, не зудит тебя, как прежде, когда, что ты ни делаешь– читаешь ли книгу, слушаешь ли музыку, сидишь ли в кино, – мысль о какой-то девчонке ни на секунду не оставляет тебя в покое, и ты только и думаешь о ней и о том, что тебе хочется ее касаться и чтобы она касалась тебя. Однако для того, чтобы совсем, полностью освободиться от этого наваждения, я должен быть далеко от нее, потому что, пока я здесь, я не могу не чувствовать себя последним подонком из-за того, что так обхожусь с ней. Мне кажется, что люди порой ведут себя совсем как животные, как бродячие псы, которые занимаются своим делом прямо на улице и плевать хотят на то, что мимо них взад и вперед снует народ. Только животные куда разумнее: покончив с этим, они просто расходятся в разные стороны, а людям непременно нужно еще поговорить. А мне не хочется ни о чем говорить с Ингрид, мне хочется встать и уйти и чувствовать себя свободным. Я не хочу торчать здесь, и слушать ее глупую трескотню, и говорить «да» и «нет» и «я думаю так» да «я думаю этак», в то время как я не думаю ничего, кроме того, что мне хочется убраться куда-нибудь подальше, где бы я мог почувствовать себя свободным и от нее и от всех женщин на свете и никогда больше не пожелать ни одной из них. Только вот какая штука – я ведь вовсе не хочу совсем никогда не желать женщин, я только не хочу, чтобы это было вот так. Может же быть и по-другому, и с той, единственной, девушкой, о которой я всегда мечтал, это и будет по-другому, и мне захочется остаться возле нее, и разговаривать с ней, и шутить, и смеяться, и, быть может, даже касаться ее – только бережно, нежно. И когда я об этом думаю, у меня щемит сердце, и я со страхом спрашиваю себя, встречу ли я такую девушку когда-нибудь.
Я сажусь и оглядываюсь по сторонам. Смотрю на травянистый склон холма, и на белеющую внизу тропинку, и на край открытой эстрады, чуть проглядывающей в просвете между деревьями, и внезапно такое острое чувство одиночества охватывает меня, что я пугаюсь и говорю первое, что подворачивается на язык:
– Что-то прохладно становится. Как тебе кажется?
207
Она все еще лежит на плаще, и меня удивляет, почему она так молчалива, в то время как обычно у нее наготове целая куча новостей.
– Может, погуляем немного? – Мне хочется двигаться. Я просто не в силах больше торчать здесь.
Она не отвечает и лежит, полуотвернувшись от меня.
– Тебе не плохо? – спрашиваю я ее, напрасно прождав ответа.
Она бормочет что-то, и я с трудом разбираю:
– Нет!
– Пошли погуляем. Я продрог.
Она опять бормочет что-то, я не могу разобрать что и говорю:
– Что ты сказала?
– Мне кажется, у меня не все в порядке, Вик, – говорит она.
На этот раз я слышу, что она сказала, отлично слышу. Сердце у меня проваливается куда-то, и от страха все начинает как-то противно дрожать внутри – словно там большая летучая мышь хлопает крыльями.
– Что это значит «не все в порядке»? – Я прекрасно понимаю, что это значит, и все-таки еще надеюсь, что, быть может, я ошибся.
Она говорит очень спокойно и тихо, и я вижу – она не шутит:
– Кое-что должно было случиться, а ничего нет.
– Как это понять «ничего нет»? – Голос у меня звучит довольно резко, но я не могу иначе – боюсь, что она заметит, как я испуган.
– Ты знаешь, о чем я.
– Ну и... Сколько уже времени прошло?
– Десять дней.
– Десять дней... Но ведь это же пустяки?
– Для меня не пустяки. У меня обычно как по часам.
– Ну, а на этот раз не так. – Меня самого удивляет, как звучит теперь мой голос. Внутри я просто весь съежился от ужаса, а послушать меня – так мне сто раз на все это наплевать. – Пошли, – говорю я, – давай пройдемся.
– У меня так никогда не было, Вик, – говорит она, все еще не двигаясь с места.
– Ну, послушай, как могло что-нибудь случиться? Ну как?
208
– Ты прекрасно знаешь, что могло.
– Однако же другие годами это делают, и ничего не случается. Моя сестра замужем уже несколько месяцев, и никаких признаков пока. Я даже не уверен, что у нас все было как надо... Не могу же я вдаваться в подробности, ты, надеюсь, понимаешь.
Теперь она села наконец, но голова у нее опущена, и она теребит пальцами свой носовой платок.
– Я понимаю только одно: прошло уже десять дней, а со мной этого никогда не бывало... И мне страшно, Вик!
И мне тоже. Ох, друзья мой, если бы вы. знали, как мне страшно! Хочется вскочить и опрометью помчаться прочь, бегом, через весь парк, убежать от нее, убежать как можно дальше! Словно это может чему-то помочь. Но все же я должен уйти, должен остаться один, чтобы можно было обдумать то, что случилось, и не притворяться при этом и ничего из себя не разыгрывать для ее успокоения. О господи, в какую историю я влип!
– Ты пугаешься по пустякам. Вставай, пошли погуляем.
– Хотела бы я иметь твою уверенность.
Не захотела бы, если бы могла заглянуть ко мне в душу, бедняжка, думаю я.
– Тебе нужно только одно перестать тревожиться. У тебя, может быть, потому и задержалось все, что ты стала тревожиться. Получился заколдованный круг... Ну, вставай, пошли. – Если мне придется повторить это еще раз, я не выдержу и заору.
Она встает, оправляет платье. Я поднимаю с земли плащ, встряхиваю его и думаю о том, сколько раз встряхивал я его на этом самом месте. Я никогда не могу вовремя остановиться, вот в чем беда. Жил себе свободный как птица, счастливый, так нет, надо же было влипнуть в такую историю. И ведь я по-настоящему даже радости особой от этого не получил. Ну, ладно. Никогда больше. Если на этот раз все обойдется благополучно – конец. Решено. Точка. Конец.
У ворот парка я говорю ей:
– А теперь брось об этом думать. В следующий раз, когда мы с тобой увидимся, у тебя уже все будет в порядке.
– Я надеюсь, – говорит она тусклым голосом. – А что мы будем делать, если все-таки не обойдется?
209
О господи, я даже подумать об этом не могу!
– Говорю тебе, все будет в порядке, так что перестань беспокоиться.
Я чувствую, что ей хочется побыть со мной еще немного – ей трудно идти домой с этой тяжестью на душе. А может, она боится выдать себя. Да, она не то, что я. Мне бы надо, верно, попробовать свои силы хоть на любительской сцене, что ли! Вот уж никогда не думал, что я такой великий актер.
В последующие дни я получаю полную возможность упражнять эти свои способности. Не могу припомнить, чтобы в моей жизни были еще когда-нибудь такие ужасные дни, как эти пять дней, когда я все хожу и притворяюсь, веду себя как самый беззаботный человек на свете, а на сердце у меня кошки скребут. Теперь я знаю, как, оказывается, люди могут прятать от чужих глаз свои беды и тревоги, когда им это необходимо, ведь никто, даже наша Старушенция, ни на секунду не догадывается, что у меня что-то неладно. Мне все время до смерти хочется позвонить Ингрид и услышать, что все в порядке, но я не решаюсь – боюсь узнать обратное. К тому же, мне кажется, она сама позвонит, если это действительно произойдет. А потом я говорю себе, что Ингрид не станет звонить, потому что я ведь изображал такую уверенность, и она может подумать: зачем сообщать мне о том, в чем я никогда ни минуты не сомневался.
Быть может, мне придется жениться на ней. Никуда от этого не денешься. Если то, чего я жду, не произойдет, я должен буду жениться на ней. При одной мысли об этом меня бросает в холодный пот. Я знаю, что есть такие места на земле, где можно жениться на девушке, если она ждет ребенка, а потом развестись. Но только не здесь, не там, где я живу. И у нас, конечно, бывает, что люди разводятся и разъезжаются в разные стороны, но только не в нашей среде. У нас, если какой-нибудь парень вроде меня женится, так уж это в девяноста случаях из ста на всю жизнь. Приговорен пожизненно, и старайся не вешать носа. И притом, что же это за женитьба, если уже с самого начала думаешь о разводе! Кому такая женитьба нужна! Разве это брак? Брак должен быть таким, как у Дэвида с Крис. И у меня могло бы быть так с той девушкой... С той, о которой я мечтаю... Но чтобы жениться вот так, совсем не на той... Нет, больше никогда, говорю
210
я себе. Если только сейчас все сойдет с рук, я увижусь с Ингрид еще один-единственный раз, чтобы объяснить ей все, и потом конец. Крышка. Капут. Как бы сильно ни захотелось мне начать все сначала.
На пятый день (или на пятый год!) вечером в магазине раздается телефонный звонок, и мистер ван Гуйтен говорит:
– Это вас, Виктор. Какая-то молодая особа.
Сердце бухает у меня в груди, как паровой молот, когда я беру трубку и, оглянувшись по сторонам, судорожно глотаю воздух, прежде чем мне удается выдавить из себя:
– Слушаю.
– Хэлло, Вик? Это Ингрид.
– Здравствуй, Ингрид. Как дела?
– Я все ждала, что ты мне позвонишь, Вик. Потом решила, что, может, что-нибудь случилось и ты не ходишь на работу.
– Нет, нет, ничего не случилось... Просто замотался с разными делами. – Я сую руку за борт куртки и стараюсь унять бешеный галоп моего сердца.
– Вик... Ничего не произошло. Вот уже две недели теперь.
– Ты меня не разыгрываешь? – Черта с два, станет она разыгрывать!
– Такими вещами не шутят, ты знаешь.
– Но ведь еще не так много времени прошло...
– Все, конечно бывает... Послушай, Вик, я должна тебя повидать. Нам надо поговорить. Я не могу об этом по телефону. Можем мы встретиться сегодня вечером?
– Сегодня вечером? Не знаю, у меня сегодня что-то...– Ни черта у меня сегодня нет, но мое первое инстинктивное стремление – отодвинуть нашу встречу подальше.
– Прошу тебя, Вик, встретимся сегодня. Не откладывай, пожалуйста. Мне необходимо тебя увидеть. Я чувствую, что ей нужно поделиться с кем-то своей тревогой, иначе она может слететь с катушек, и, уж конечно, лучше, чтобы она поделилась со мной, чем с кем-нибудь еще. За этих девчонок никак нельзя поручиться. Некоторые из них решительно все выбалтывают своим подружкам.
211
– Ладно, значит, сегодня вечером. Где всегда, в обычное время.
Я вешаю трубку и тяжело опираюсь обеими руками о прилавок. Для меня уже ясно, ясно как апельсин, что ждать большего нечего – она беременна.
V
– Давай обсудим все по порядку. У тебя задержка на две недели.
– На пятнадцать дней, – говорит она.
– Хорошо, на пятнадцать дней, разве это так много? Я не очень во всем этом разбираюсь, но разве у женщин не бывает так иногда?
– У некоторых бывает, они и не беспокоятся. Но у меня не бывает. Я уже говорила тебе, Вик, что со мной этого ни разу не случалось. У меня как часы.
– Ну, может, ты просто переутомилась и тебе нужно попить чего-нибудь укрепляющего. Может, надо сходить к врачу.
– Я чувствую, что мне давно надо бы пойти к врачу, – говорит она, – но только не за укрепляющим.
– Делай что знаешь, но не впадай в панику. Еще не все потеряно. Может, еще все обойдется.
Мы в парке, в беседке, вечер теплый, тихий, небо чистое. Но мы сидим в стороне друг от друга, и ни один из нас не испытывает особого желания выйти из беседки и полежать на траве.
– И еще есть одна вещь, – говорит Ингрид. – Я не могла сказать тебе этого по телефону... Мама все знает. Мне пришлось признаться ей.
У меня перехватывает дыхание. Словно кто-то отвесил мне хороший удар ногой прямо в солнечное сплетение.
– Час от часу не Легче! Ингрид! Как, черт побери, могла ты это сделать? Нельзя разве было помолчать еще немножко? – О господи, теперь мы пропали!
– Я должна была сказать маме, Вик. Она не хуже меня знает, что у меня всегда день в день. Она стала приставать ко мне с вопросами. Ты не знаешь мою маму, не знаешь, как она умеет выудить из тебя все, что ей нужно. Я просто не выдержала, разревелась и все ей рассказала.
212
Лишь бы она не разревелась сейчас, думаю я. Лишь бы она не начала рыдать во весь голос в довершение всего!
– И что же, ты ей все, все рассказала?
– Да... в общем...
А какое теперь это имеет значение, что она ей рассказала? Существует в конце концов только один способ сделать девушке ребенка. Я думаю о том, сколько парней попадало в такой вот переплет, как я, и перед глазами у меня возникает бесконечная вереница, уходящая куда-то в доисторические времена. Все они теперь небось подталкивают друг друга локтем, хихикают и перешептываются: «Глядите, вон еще один бедняга попался, прищемили ему хвост!»
– О господи... И что она сказала?
– Что она могла сказать, как ты думаешь? Она была вне себя. Я еще никогда не видела ее такой разъяренной. Я даже не решусь тебе передать, что она говорила.
– Про меня?
– Ее ведь можно понять, верно?
Итак, в самом лучшем случае, если даже ничего страшного не произойдет, эта женщина всегда будет считать меня грязной скотиной, считать, что я едва не погубил ее дочь. Хорошо еще, если она не доложит обо всем нашей Старушенции. В любой день может прийти письмо...
– Она заставила меня принять горячую ванну и выпить джина. Мне кажется, теперь она уже жалеет об этом, но тогда она была просто вне себя от ужаса.
– И все-таки не помогло?
– Нет. Я не могла выдержать такой горячей ванны, а когда я выпила стакан джина, меня стошнило.
– Все же это... Это в какой-то мере убийство, то, что вы...
– Да, вероятно, в какой-то мере... Но сотни женщин это делают, и ты бы ничего не сказал, если бы только это помогло, не так ли?
– А что теперь она собирается предпринять?
– Говорит, что подождет еще неделю, а потом сведет меня к врачу.
– Вероятно, потом она захочет поговорить со мной?.
– Она сказала, что напишет отцу, вызовет его домой. Она говорит, что ты должен иметь дело с мужчиной, когда придешь к нам.
213
– О господи, ну и история!
– Вероятно, нам следовало подумать об этом раньше.
– Но ведь надо же, чтобы так не повезло – налетели в первый же раз, а другие годами стараются иметь детей, и хоть бы хны!
– Ты бы попробовал написать об этом в газету, – говорит она. Кажется, это самая остроумная шутка, которую я когда-либо от нее слышал, но мне не до смеха. Я не в силах даже выдавить улыбки.
Встаю, начинаю шагать взад и вперед. Да, выхода нет. Мне не отвертеться, это ясно как божий день. Придется через это пройти. Я вынимаю портсигар.
– Покурить-то мы, во всяком случае, можем. Это нам еще, слава богу, не возбраняется. Возьми сигарету... – Она берет сигарету, и мы закуриваем.
– Вик, – говорит она. – Что делать? Что теперь можно сделать?
Она расстроена, очень расстроена. Я вижу это. Не одному мне было тяжко эти последние пять дней. Да и до этого она ведь таила все про себя и мучилась одна уже много дней, прежде чем сказала мне. И в некотором отношении ей даже хуже, чем мне, – ведь это у нее будет большой живот и это на нее все будут показывать пальцем и судачить. Ей будет хуже, чем мне, во всем, за исключением одного: в конце концов она получит то, чего хотела, – она получит меня. Тоже ценная добыча, черт побери! Но быть может, именно это и угнетает ее сейчас – быть может, она сомневается, женюсь ли я на ней, если самое скверное произойдет. Быть может, именно это так ее и тревожит...
Я знаю, что она беременна. Ни секунды в этом не сомневаюсь. И ни секунды не сомневаюсь, что мне из этой истории не выпутаться. Я попался, и никуда от этого не уйдешь. Ни-ку-да. Вот и пришел конец твоим мечтаниям, Вик Браун. Можешь больше не искать свой идеал. Ты его уже нашел – единственный, который тебе дозволено иметь. Ты в ловушке, и спасения тебе нет. Ох, идиот! Проклятый, жалкий идиот!
