Текст книги "Любовь... Любовь?"

Автор книги: Стэн Барстоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Я повторяю ему слова миссис Уиттейкер, но его мысли заняты чем-то другим. Льюисом, по всей видимости.

– Меня больше интересуют мои гроши, – говорит он. – Пойдем, помоги мне разыскать Льюиса, и я поставлю тебе пинту пива.

– Пошли.

Мы устремляемся в разных направлениях, проталкиваемся через толпу и по коридору направляемся в бар. Почти сразу же я вижу Льюиса и подхожу к нему сзади. Вокруг него собралось человек пять. Он стоит, треплется, и вид у него, прямо надо сказать, стиляжный. Он здесь один-единственный – кроме администрации – в смокинге. Все остальные ребята в вечерних костюмах, которые они берегут для торжественных случаев и надевают только на свадьбы, на похороны и званые воскресные обеды.

151

– Конрой тебя ищет, – говорю я, хлопая его по плечу...

– Да? Зачем я ему?

– Затем, что ты должен мне фунтягу, – говорит Конрой, появляясь с другой стороны. – Ты поспорил на фунт стерлингов, что у меня не хватит духу спеть с оркестром.

Лыоис достает бумажник, открывает его.

– Речь как будто шла о десяти шиллингах?

– Нет, фунт стерлингов, красавчик, – говорил Конрой и тянет у Льюиса из бумажника фунт. Хочет уйти, потом оборачивается. – Добавь фунт, и я изображу вам еще что-нибудь, – предлагает он Льюису.

Но Льюис не из тех, кто так легко швыряет деньги на ветер, и Конрой говорит мне:

– Ладно, пошли, мой юный Браун, раздобудем эту пинту.

В дверях бара мы сталкиваемся с Кеном Роулинсоном и его девчонкой. Блондинка, очень тоненькая, и кажется, что она смотрит не на тебя, а сквозь тебя, словно ты пустое пространство.

– Ну, как дела, Роули? – говорит Конрой, и я замечаю, что Роулинсон поеживается. – Понравилась тебе моя песенка?

Блондинка вперяет свой взгляд в Конроя с таким видом, словно только сейчас его заметила и недоумевает, из какой щели он выполз.

– Понравилась она мне или нет – не имеет значения, – довольно холодно отвечает Роули, – гораздо важнее выяснить, что думает по этому поводу администрация.

– Жаль, я не захватил своей скрипки, – говорит Конрой. – Я бы исполнил для вас скрипичный концерт. Немножко Дюбиси, а?

– Дебюсси не писал скрипичных концертов, – говорит блондинка, берет Роули под руку и увлекает его в зал.

Конрой корчится от смеха, мы входим в бар.

– Займи столик, – говорит он, – а я пойду раздобуду какое-нибудь пойло.

Я нахожу местечко под большим зеркалом, и в ту же минуту появляется Конрой с четырьмя кружками пива – по две в каждой ручище.

– Для кого все это? – спрашиваю я, когда он ставит их на стол.

152

– Для нас, – говорит он. – По две на брата. Они не продают пинтами. Недостаточно утонченно. Совсем как Роули. – Он снова хохочет. – Бедняга Роули.

– Ну, мне кажется, на этот раз он здорово тебя поддел, а, Конрой? – говорю я. – Насчет этих скрипичных концертов.

Конрой большими глотками пьет пиво, ставит кружку на стол и трясет головой.

– Это не он сказал. Это она сказала. А сам-то Роули небось думал, что Дебюсси – это какой-нибудь дядя из Министерства финансов.

Я замечаю, что Конрой на этот раз правильно произносит фамилию композитора – как блондинка. Он, видно, все мотает себе на ус и когда-нибудь не преминет поддеть Роули, и я начинаю думать, что Конрой не так прост, как кажется.

– А впрочем, кто его знает, может, он в этом и разбирается, – говорит Конрой и снова отхлебывает пива. – Он помнит кучу разных имен и при каждом удобном и неудобном случае выволакивает их на свет божий. Такие, как он, сбегают раз в год в концерт, а наутро во всеуслышание распинаются об этом в автобусе. Я его терпеть не могу, мой юный Браун. Вместе с его Бетховеном и Достоевским. Та-ра-ра-ра, трам-пам-пам – вот и все, что он знает из Бетховена. И прочти ему кусок из Достоевского, он ни в жизнь не угадает. Все это у него сплошная липа, Браунчик, поверь мне, а я этих фальшивок не выношу.

Все эти излияния ничуть не мешают Конрою поглощать пиво, и, прикончив первую кружку, он принимается за вторую.

– Он покупает «Таймс» и «Гардиан» и сопливые воскресные выпуски, читает критические заметки и воображает, что уже все знает. Ему, понимаешь, нравится пускать пыль в глаза, выпаливая разные имена и факты. Он может сообщить тебе, что 13 марта 1888 года Лев Толстой съел на завтрак утиное яйцо с жареным картофелем, но спроси его, как звали возлюбленного Анны Карениной, и он уставится на тебя как баран на новые ворота.

– А кто она такая, эта Анна Кара... как, ты говоришь, ее зовут?

153

– Каренина. Молодая женщина, по ее имени названа эта книга.

– А ты откуда все это знаешь?

– Потому что читал эту штуку, вот почему, – отвечает Конрой. – А что, тебя это удивляет? Ты считаешь, что я питаюсь одними дешевыми журнальчиками? Ну, так ты меня недооцениваешь, мой юный друг. Я, может, тоже бываю иной раз хвастливой скотиной, но только другого сорта. Не той марки, что Роули. Его марка не по мне. Если кому-то нравится Достоевский и заплесневелый Бетховен – на здоровье. Я понимаю, что из них тоже можно извлечь кое-что. Это тебе не «Пегс пейпер», не светская хроника за прошлую неделю. Но при этом не обязательно кричать на всех перекрестках, какой ты культурный и утонченный, и считать других остолопами.

Он приканчивает вторую кружку пива и отодвигает ее в сторону. Я успел высосать только полкружки, и он бросает взгляд на мою вторую, еще не початую.

– Будешь пить?

– Нет. Пей, пожалуйста. – Я пододвигаю кружку к нему.

– Я сейчас раздобуду тебе другую, мне только хочется немного посидеть. – Он делает глоток и облизывает губы. – И еще мне претит этот пижонский подход ко всему. Непременно, видите ли, нужно либо отращивать длинные волосы и делать маникюр, либо, наоборот, щеголять грязными ногтями в знак полного пренебрежения к таким мелочам, как чистоплотность. Верно, все эти великие мужи ворочаются в могилах, когда такие вот типы начинают к ним примазываться.

Я, признаться, слушаю его разинув рот. Гляжу на его руку, когда он снова подымает кружку с пивом. Широкая, короткопалая, волосатая. Вид у Конроя не шибко интеллигентный. Это точно. Лицо у него квадратное, с низким лбом и глубоко посаженными глазами. Но я знаю, что по части механики голова у него работает что надо. И чертежи у него – первый сорт, тут его у нас никто не переплюнет. И при этом он шумный, грубый и сквернослов. Но сегодня что-то новое открылось мне в нем. Вот вам, пожалуйста, Конрой, который, оказывается, всерьез, по большому счету разбирается в музыке и в книгах – в хорошей музыке и в хороших книгах, – словом в таких вещах, которыми, как мне казалось, интере-

154

суются только жуткие пижоны, вроде Роули, да почтенные старикашки, вроде мистера ван Гуйтена. Согласитесь сами, что все это как-то не вяжется с пристрастием к пиву и похабным анекдотам. Для меня, по крайней мере до настоящей минуты, никак это не сочеталось. Короче говоря, Конрой, оказывается, интеллектуал!

– Черт бы тебя подрал, Конрой, – говорю я. – Никогда не слыхал от тебя такого.

– Правильно, – говорит он. – Конечно, ты не слыхал. Потому что ты меня всегда видел трезвым, а сегодня я бухой. Не в дугу еще, но хватает. Одни при этом лезут в драку, другие – на каждую бабу, какая только попадется им на глаза, третьи валяются под забором... а я начинаю трепаться... просто трепаться... и чем дальше, тем хуже...

Он допивает пиво и вроде как с сожалением смотрит на пустую кружку. А затем отливает уже такую пулю, что только держись.

– Я когда-нибудь рассказывал тебе о моей супружнице. Браун?

Я молчу остолбенело, и он не настолько окосел, чтобы этого не заметить.

– Мне бы не следовало выносить сор из избы, болтать об этом, – говорит он.

– Я даже не знал, что ты женат.

– Я уже не женат, – говорит он. – И для всех других никогда и не был женат. А если ты станешь трепать языком, мой юный Браун, я тебе шею сверну.

– Нет, я никому не скажу, – говорю я. – Можешь не беспокоиться.

– Ну, конечно, ты же неплохой малый, мой юный Браун. – Он оборачивается к стойке – хочет, видимо, опять отправиться за пивом. Потом резко отодвигает стул, встает. – Надо пойти потолковать с одним старым дружком, – заявляет он и пропадает в толпе.

II

Остановившись в дверях бального зала, я вижу невдалеке Ингрид – она стоит одна. На ней ярко-желтое платье с большими синими цветами по подолу и золотые бальные туфельки. Выглядит она классно, и мне становится жаль, что я больше в нее не влюблен. Наблюдаю

155

за ней минуты две, а затем меня словно что-то толкает подойти к ней и пригласить ее на танец. Она на секунду вскидывает на меня глаза и тотчас опускает их. Мы танцуем минут десять, но она не глядит на меня. И почти ничего не говорит, и я тоже.

Оркестр играет вальс-бостон, огни притушены. Чувствую, что мне приятна ее близость, и ловлю себя на том, что сердце у меня колотится как бешеное и дышу я так, точно бежал в гору. Так же бывает, когда в каком-нибудь журнале попадутся на глаза фотографии обнаженны женщин. Моя правая рука лежит у нее на спине, как раз в том месте, где застегнут бюстгальтер, и я продвигаю руку подальше, чтобы покрепче прижать ее к себе. Но она по-прежнему не смотрит на меня и ничего не говорит. Держит себя так, словно я для нее все равно что любой другой парень, с которым она может пойти потанцевать, а я не понимаю, что это со мной такое, просто не знаю, что и думать. Все время твердил себе: не люблю ее больше, не люблю, а теперь опять чувствую, что хочу ее. Но только по-другому, не так, как прежде. Раньше я бы отдал все на свете, чтобы просто быть с ней вот так, как сейчас, а теперь она возбуждает меня, как все эти голые из журналов. Получается, будто я и не ее вовсе хочу... Не знаю, как вам это объяснить.

То ли из-за этого самого, то ли потому, что мне хочется сделать ей приятное, но я начинаю раздумывать, не предложить ли проводить ее домой. В конце-то концов мы ведь почти условились пойти на вечер вместе, а получилось так, что она пришла одна. Но когда танец кончается, я все-таки решаю подождать. Если к концу вечера увижу, что она по-прежнему одна, тогда еще не поздно будет предложить ей свои услуги. В общем, я еще сам не знаю. Не могу разобраться в своих чувствах. Сейчас я гляжу на нее и уже как будто жалею, что порвал с ней.

Бар закрывается, вскоре часы на колокольне бьют полночь. Веселье идет на убыль, и, как только кое-кто начинает забирать из гардероба свои пальто, торопясь одеться, пока не образовалось толкучки, все как-то сразу сникает. Когда я выхожу из гардеробной, меня встречает шотландская песня, а потом оркестр начинает играть гимн.

Ко мне подходит Джимми.

– Как ты будешь добираться домой?

– На своих двоих. У моего шофера сегодня выходной.

156

– Миллер приехал на машине. Он обещал подвезти меня с Паулиной и велел посмотреть, не надо ли прихватить кого-нибудь еще. Можешь поехать с нами.

Посматриваю по сторонам, ищу глазами Ингрид, но в конце концов не так уж она мне позарез нужна, и я иду за Джимми. Мы направляемся в вестибюль, а там эта самая Паулина Лоуренс, рыжая девчонка из машинописного бюро – Джимми, кажется, немало преуспел у нее за сегодняшний вечер, – стоит рядом с мистером, и миссис Миллер.

– А, Вик, – говорит мистер Миллер. – Вы поедете с нами? Отлично... Вы не знакомы с моей женой? Это, дорогая, Вик Браун, один из наших молодых, подающих надежды сотрудников.

Я говорю «здрасьте» миссис Миллер – немного расплывшейся особе довольно простоватой с виду, – и мы все направляемся к автомобильной стоянке. Машина Миллера – желтовато-коричневый громоздкий «ланчестер» довоенного образца; должно быть, Миллер подцепил ее где-нибудь по дешевке. Он как раз из тех типов, которые всегда ездят на трофейных колымагах, потому что они,  дескать, некапризны и не бросаются в глаза. Я устраиваюсь на заднем сиденье рядом с Джимми и Паулиной. Джимми, по-видимому, чувствует себя как рыба в воде, он с ходу обнимает Паулину, а она прижимается к нему так, словно это уже вошло у нее в привычку. Миллер вытирает тряпкой ветровое стекло и усаживается за баранку  рядом со своей супругой.

– Как вы там? Удобно устроились? – спрашивает он,  включая зажигание.

– Все в порядке, – отвечаю я, – если не считать того, что я тут третий-лишний. Надеюсь, вы не заставите меня нести ответственность за этих влюбленных голубков?

– А ты отвернись и немного вздремни, – говорит Джимми.

Паулина хихикает, а миссис Миллер бросает взгляд через плечо и смеется. Мне кажется, она неплохая тетка. Да и сам Миллер тоже невредный малый. Он оборачивается и смотрит на подъезд ратуши.

– Минутку, – говорит он вдруг, выскакивает из Maшины, не выключив мотора, исчезает и почти тотчас возвращется в сопровождении кого-то еще. Отворяет

157

заднюю дверцу. – Вот, пожалуйста, это немного исправит положение.

Девушка наклоняет голову, чтобы сесть в машину, пододвигаюсь, освобождая для нее место, и стараюсь угадать, кто бы это мог быть. И тут сердце у меня делает бешеный скачок, потому что это – Ингрид.

– Ну, теперь не разберешь, кто у кого сидит на коленях, – говорит Джимми. Он садится немного боком, чтобы всем хватило места, и Паулина опять прижимаете к нему. Она жуть до чего старается, ей-богу! Интересно как давно это у них, думаю я и делаю вывод, что Джимми очень скрытный малый – ни разу не проговорился. Но тут мне приходит в голову, что, значит, я тоже скрытный – ведь и я ни словом не обмолвился об Ингрид.

– А какая разница? – говорит мистер Миллер. – Мы все друзья-товарищи.

Мы снимаемся с якоря, сползаем с холма и держи путь к торговой части города. Миллер не больно-то лихо управляется со своей машиной. Он сидит какой-то напряженный и ведет машину рывками, точно никак не может решить, туда ему ехать или сюда. Витрины кое-где еще освещены, но кругом ни души. Поначалу Миллер пытается поддерживать общий разговор, но потом прекращает эти попытки и адресуется только к своей жене. У нас, на заднем сиденье, царит молчание. Джимми и Паулина целуются как ошалелые. Начали целоваться, как только машина тронулась с места, и я что-то не заметил, чтобы они дали себе передышку хоть на секунду.

Немного поерзав на месте, я спрашиваю Ингрид, удобно ли ей.

– Мне вполне хорошо, – говорит она.

Мы сидим очень близко друг к другу, совсем близко, потому что иначе невозможно. И я опять начинаю чувствовать то самое... совсем как было во время танца. Только теперь обстановка более интимная, мистер и миссис Миллер сидят к нам спиной, Джимми и Паулина заняты друг другом, и мы с Ингрид вроде как наедине. Темно, моя нога касается ее ноги, и я вижу совсем близко ее лицо.

– Полюбуйся на эту парочку, – шепчу я ей на ухо.

– М-м-м, – произносит она. – Да, они, по-видимому, очень довольны друг другом.

158

Я немного меняю положение, словно хочу устроиться : поудобнее, и закидываю руку на спинку сиденья. Потом касаюсь ее плеча и притягиваю ее к себе. Первую еекунду она ведет себя так, как будто не желает, чтобы ее трогали, но потом придвигается ко мне, и ее голова оказывается так близко, что я могу коснуться губами ее шеи возле левого, уха. Через несколько минут я свободной рукой поворачиваю к себе ее лицо и целую ее в губы. Она не сопротивляется, но я не чувствую никакого отклика с ее стороны. Я сижу так, что загораживаю ее от Джимми и Паулины и они ничего не могут увидеть, даже если б и стали смотреть, а они не смотрят, и я засовываю руку ей под пальто и легонько тискаю ее сквозь платье. Через две-три минуты она оживает и начинает проявлять интерес к моей особе. А я уже вспоминаю наше последнее свидание в парке и думаю лишь об одном – скоро ли мы сможем все это повторить.

– Когда мы увидимся? – шепчу я ей на ухо.

– Мне казалось, что ты не хочешь.

– Хочу... Когда? Завтра?

– Завтра нельзя.

– Когда же? Послезавтра?

Она отвечает не сразу.

– Хорошо.

– Кто-нибудь из вас знает, где мы сейчас находим-р ся? – спрашивает Миллер. – Советую вам там, на заднем сиденье, поглядывать в окно. Мое дало ехать вперед. Если я все проскочу и доставлю вас к себе домой, вам придется либо возвращаться пешком, либо удовольствоваться сараем у меня в саду.

Джимми на мгновение отрывается от Паулины и бросает взгляд в окно.

– Поверните налево на следующем перекрестке, – говорит он. – А там еще ярдов двести и остановите, не доезжая до церкви на левой стороне.

– Кто из вас там живет?

– Высадите нас обоих. Я провожу Паулину домой. – Вы можете положиться на него, Паулина? – спрашивает Миллер.

– В каком это смысле положиться? – спрашивает Джимми с циничным смешком.

– Не вмешивайте нас в ваши пошлые интрижки, – говорит Миллер. – Как только вы, моя дорогая, покинете

159

мой автомобиль под ручку с этим морским волком по фамилии Слейд, вам уже придется самой отвечать за себя.

– Я все-таки рискну, – говорит Паулина.

– Ну, будь по-вашему, – говорит Миллер и сворачивает направо в проезд.

Он ставит машину к обочине, там, где ему указал Джимми, и, подавляя зевок, откидывается на спинку сиденья.

– Когда ведешь машину ночью, в то время, как все уже лежат в постелях, невольно задумываешься.

– Над чем задумываешься? – спрашиваю я.

– Задумываешься над тем, что и тебе самому следовало бы давным-давно находиться в таком же состоянии.

– Ну, будет тебе, Джек, – говорит миссис Миллер. – Ты же сам получал удовольствие, не притворяйся. По-моему, мы все неплохо повеселились, верно? – спрашивает она, оборачиваясь к нам.

Мы хором соглашаемся, и Паулина говорит:

– Я считаю, что нужно устраивать такие вечера каждый месяц.

– Упаси господи! – говорит Миллер. – Завтра и так все придут с тяжелой головой.

– А как вам понравился номер, который отмочил старик Конрой? – спранищаю я их.

– Что ж, это внесло оживление, – говорит Миллер. – Признаться, я никак от него этого не ожидал.

– Он хватил лишнего, – говорит Ингрид. – Это сразу было заметно.

– Конрой спел это на пари, – сообщаю я им. – Льюис проиграл ему фунт стерлингов.

Миллер оборачивается ко мне.

– Это правда, Вик?

– Я сам видел, как он получал свой выигрыш. Льюис хотел отвертеться, отделаться десятью шиллингами, но Конрой забрал у него фунтягу. И угостил меня. – После этой выходки Конроя мне почему-то приятно похвалиться тем, что я пил с ним.

– Ты пил с Конроем? – говорит Джимми. – Кто бы мог подумать!

– А он неплохой малый, надо только узнать его получше. У нас с ним в баре был длинный разговор по душам. Вы, конечно, и понятия не имеете о том, что он... —

160

Тут я умолкаю, едва не проболтавшись им, что Конрой женат. А ведь я обещал держать язык за зубами, – ... что он так начитан и так здорово разбирается в музыке, – спешу я заглядить свою оплошность. – Куда лучше, чем Роули. Только не кричит об этом на всех перекрестках.

– Терпеть не могу ни того, ни другого, – говорит Ингрид. – Кен Роулинсон – страшный сноб, а Конрой – просто какое-то двуногое животное.

Теперь уже получается, что мы вроде как сидим и судачим, перемываем косточки, и Миллер кладет этому конец.

– Ну, ребята, отправляйтесь по домам. Дайте старому человеку насладиться желанным ночным покоем.

– Ах, что вы, мистер Миллер, – говорит Паулина,– какой же вы старый!

– Подлиза! – говорит Миллер и, перегнувшись через сиденье, отворяет заднюю дверцу. Джимми и Паулина выходят из автомобиля и кричат нам всем «спокойной ночи».

– Ну, что ж, эта парочка, во всяком случае, даром времени не теряла, – говорит Миллер, а миссис Миллер справляется, давно ли они вместе.

– Я даже не замечал, чтобы они особенно интересовались друг другом, – говорит Миллер.

– По-моему, до сегодняшнего вечера они и двух слов друг другу не сказали, – вставляет Ингрид.

– Вот как, неужели? – говорит Миллер. – В таком случае не приходится отрицать, что эти вечера содействуют сближению персонала.

Мы проезжаем еще немного, и он спрашивает:

– Ну, а вас, молодежь, куда?

– Если вы свернете у следующего светофора, я сойду прямо у своего подъезда.

– А вы, Ингрид?

– Я покажу вам свой дом после того, как мы высадим Вика.

– Я никак не хотел, чтобы вы делали такой крюк, Джек, – говорю я Миллеру.

– Пустяки, – говорит он. – В пятницу произведем у вас небольшое удержание из жалования.

Когда машина сворачивает на нашу улицу, я снова притягиваю к себе Ингрид и целую ее.

161

– Значит, в пятницу?

– Хорошо.

Машина останавливается, я выхожу. Наклоняюсь к ним и говорю всем «доброй ночи».

– Спасибо, что подвезли, Джек. Очень мило с вашей стороны. Спокойной ночи, Ингрид. Спокойной ночи, миссис Миллер.

Я смотрю им вслед – дым из выхлопной трубы кажется розовым в свете задних фар, – затем, пошарив в кармане, нахожу ключ и направляюсь по дорожке к дому. При мысли, что в пятницу я снова увижу Ингрид, внутри у меня все дрожит, и я уже сам не свой от волнения. Я вспоминаю, что я чувствовал после нашего последнего свидания, но теперь все представляется мне почему-то совсем иным и не хочется об этом думать. Единственное, о чем я могу сейчас думать, – это о том, что я снова ее увижу, а что будет потом – наплевать.

III

Недели через две после того бала Конрой однажды утром не вышел на работу, а почему – никто не знал. На следующий день он появился, как всегда; примерно в половине одиннадцатого направился в кабинет к Хэссопу и торчал там добрых полчаса – толковал с ним о чем-то. Колин Лейстердайк, мальчишка-курьер, понес Хэссопу его утреннюю чашку кофе, возвратился и сообщил, что он слышал, как Хэссоп сказал Конрою: «Видно, вас не переубедишь, раз вы так решили». Тут уж не требовалось особого ума, чтобы сообразить: Конрой подал заявление об уходе.

С виду все остается по-старому. Конрой помалкивает. Однако в пятницу на следующей неделе Джефф Льюис обходит всех с коробкой и листом бумаги – собирает деньги для прощального подарка Конрою. Набирается довольно порядочная сумма, особенно если учесть, что у нас многие недолюбливают Конроя. Даже старик Хэссоп раскошеливается на полфунта. Мы все понимаем, что он не выложил бы, конечно, больше двух шиллингов, как каждый из нас, если бы хитрец Льюис не спрятал вовремя бумажку, на которой мы расписывались и ставили сумму – кто сколько дал.

162

Через неделю Конрой покидает нас. Почти все утро он разгуливает по бюро, прощается со всеми, а часов около пяти происходит маленькая церемония около кабинета Хэссопа, и Конрою вручается подарок: автоматическая ручка с шариковым карандашом. Хэссоп произносит небольшую речь о том, как нам будет не хватать Конроя, и всем становится неловко и хочется, чтобы уж он поскорее заткнулся, так как каждый понимает, что сам Хэссоп не верит ни единому своему слову. На ручке и карандашике золотыми буквами выгравирована фамилия Конроя, и, когда он принимает этот подарок, лицо у него делается растроганное. Глотнув раза два, он наконец выдавливает из себя:

– Спасибо вам большое, ребята. Здорово вы это, черт побери!

И на этом все кончается. Минут через пять он собирает свои книги и чертежные принадлежности и складывает их в небольшой портфель.

Он подходит ко мне, протягивает руку.

– Ну, до свидания, мой юный Браун.

– До свидания, Конрой. Желаю тебе удачи.

– Поосторожней с женщинами, друг. И не налегай на пиво.

– Постараюсь.

– Вот это правильно. И nil illegitimum.

– Что это такое?

– Nil illegitimum, – говорит Конрой. – Не позволяй никаким мерзавцам помыкать собой.

Я смеюсь.

– Ни в коем случае.

И он уходит. Что самое удивительное – в горле у меня комок величиной с куриное яйцо, когда я вижу, как за ним захлопывается дверь. Я ведь только теперь начал понимать Конроя, и это совсем другой Конрой, без обычного шутовства и бахвальства, и мне кажется, мы могли бы стать хорошими товарищами. Я сижу на своем табурете и гляжу на пустую чертежную доску. Потом на Льюиса, и Роули, и Уимпера, и всех прочих. Нет, без старика Конроя уже будет не то. Да и вообще последнее время все уже стало не то. Я верчу в руках масштабную линейку. Работа не ладится у меня сегодня. Как-то все порядком приелось, и я думаю о том, что, быть может, и мне было бы невредно, переменить работу.

163

IV

А тут еще эта волынка с Ингрид. После вечера я встречался с нею раза три-четыре и всякий раз, прощаясь, думал про себя, что это уже все и я нисколько не буду огорчен, если никогда ее больше не увижу. А потом в один прекрасный день она появлялась снова, и все прежнее поднималось во мне, и мы опять оказывались вместе.  Это не любовь. Во всяком случае, я не чувствую к ней любви, и мне кажется, что я даже не особенно увлечен ею – не увлечен даже в те минуты, когда я сам не свой, когда шалею от желания остаться с ней наедине. И от этого у меня гнусно на душе. Особенно погано я чувствую себя тотчас после свиданий. Я все чаще думаю о том, что мне следует сказать ей все начистоту и что не годится встречаться с ней подобным образом. И однако я никогда ничего ей не говорю, потому что как раз в такие минуты мне не хочется копаться в этом и выяснять отношения. А когда меня начинает тянуть к ней, все кажется проще, и я говорю себе, что ей самой это нравится, и она, конечно, предпочтет встречаться со мной так, чем не встречаться вовсе. В общем, неразбериха.

Глава 2

I

В субботу утром я прихожу к магазину и вижу, что Генри стоит на тротуаре перед запертой дверью, а мистера ван Гуйтена нигде не видно.

– Мне кажется, он неважно чувствовал себя вчера, – говорит Генри, когда я спрашиваю его, что произошло. – Попал под дождь и, как видно, простудился.

– А есть кому за ним поухаживать?

– Нет, придется ему позаботиться о себе самому,– говорит Генри. – Он ведь бобылем живет. А прислуга приходит два-три раза в неделю.

Бедный старикан! Я знаю, как это бывает, когда у тебя простуда: так хочется, чтобы кто-то с тобой понянчился!

– Послушай, он же может окочуриться, – говорю я, – и никто даже знать не будет.

164

Генри чиркает спичкой, закуривает.

– Да, так вот оно и бывает, когда ты стар и один на всем белом свете.

Я не знаю, что на это сказать. Я не помню, чтобы мистеру ван Гуйтену случалось когда-нибудь заболеть. Он хоть и стар, но как-то трудно представить его себе больным или умирающим.

– Ну, так что нам теперь делать? Не можем же мы стоять здесь все утро. Скоро начнут появляться покупатели.

Генри кивает.

– Да, а я должен доставить покупателям на дом радиоприемники. – С минуту Генри молчит, задумавшись, потом говорит: – Я, пожалуй, поеду проведаю его, погляжу что и как.

– Поехать мне с тобой?

– А зачем? Я скоро вернусь. Нужно хотя бы доставить эти приемники; если ничего больше нельзя сделать.

– Он направляется к «пикапу», который поставил накануне у себя дома в гараж.

– Что же, значит, магазин так и будет закрыт весь день?

– Прошлый раз, когда старику нездоровилось, был закрыт, – говорит Генри. – Некому было заниматься с покупателями.

– А теперь есть кому, – говорю я. – Послушай, Генри, скажи ему, что я управлюсь сам. Нельзя закрываться в субботу – это же самый хороший день. Подумай, сколько он на этом потеряет. Тридцать-сорок фунтов на одних только пластинках, пожалуй. – Генри лезет в «пикап», я хватаю его за руку. – Скажи ему, что мы управимся, Генри. Ты будешь показывать приемники, а я стану за  прилавок и за кассу. А проверку приемников и починку отложишь на денек.

Генри выплевывает окурок и усаживается за баранку.

– Посмотрим, что он скажет.

Проходит полчаса, а Генри нет, и я все время как на иголках. Хожу взад-вперед перед магазином и думаю о том, что, верно, Генри не сумел растолковать все как надо мистеру ван Гуйтену и мне бы следовало поехать самому. У меня просто сердце разрывается при мысли о том, что магазин останется закрытым и столько покупателей уйдет несолоно хлебавши.

165

Какой-то мужчина средних лет подходит к магазину и пробует отворить дверь.

– Разве магазин еще закрыт?

– Через полчаса откроется, – говорю я ему. – Мистер ван Гуйтен нездоров, но через полчаса мы откроем. Может быть, вы наведаетесь попозже?

Он стоит, размышляет.

– У меня, понимаете ли, дочка, – говорит он. – На будущей неделе день ее рождения, а она совсем помешалась на этих автоматических радиолах. Вот решил сделать ей подарок... Уж не знаю, наведаться к вам еще разок или пойти к Нортону. У них там в витрине полно этих радиол... И телевизоров, и всякой всячины.

– Мы можем предложить то, что вам требуется, – говорю я ему. – У нас очень большой выбор радиол: и «ХМВ», и «КБ», и «Буш»... – Мне хочется схватить его за руку и пригвоздить к месту, пока не вернется Генри.

Он кивает.

– Да, да, хорошо... Я, пожалуй, немножко прогуляюсь и зайду позднее.

Я уже вижу, как он торопливо сворачивает к магазину Нортона и как этот жуткий пижон, который у них там работает, старается заманить его к ним. И в эту минуту подкатывает Генри на своем «пикапе». Я кричу этому дяде:

– Стойте, обождите секунду!.. – И бросаюсь к «пикапу». Генри отворяет дверцу и спрыгивает на землю.

– Ну, что он сказал?

– Он сказал: ладно, мы можем открыть магазин и попробовать, что получится. Он сначала не слишком обрадовался нашему предложению.

Я ухмыляюсь во весь рот.

– У нас уже есть покупатель, давай сюда ключ.

Я отпираю дверь и затаскиваю в магазин этого дядю, пока он не переметнулся к кому-нибудь еще. Мы с Генри показываем ему уйму радиол – все, что есть на полках и в задней комнате. Я пихаю Генри локтем в бок, и он начинает сыпать ему свою тарабарщину насчет потребления энергии, чувствительности, избирательности, динамиков и чего-то там еще, в чем я ровным счетом ничего не смыслю, так же как и этот тип, кстати сказать, но трескотня Генри явно производит на него впечатление – он видит, что попал к людям, которые знают свое дело.

166

Минут через двадцать он останавливает свой выбор на здоровенной консольной штуковине, и я привычной скороговоркой отбарабаниваю ему условия рассрочки и все прочее и едва не попадаю впросак. Оказывается я опростоволосился – недооценил этого пижона. Он минуты две стоит молча и слушает, что я бормочу, а затем извлекает из кармана пачку грязных бумажек и говорит:

– Я заплачу наличными.

Вот так. У меня до того дрожат руки, что я едва могу считать его бумажки.

Когда вы доставите мне покупку? – спрашивает он, получая от меня квитанцию.

– В любое время, – говорю.

– Отлично. – Он царапает что-то на листке бумаги и протягивает его мне. – Доставите по этому адресу в среду утром. Только не раньше среды, имейте в виду.

Мне нужно, чтобы именно в этот день.

Я быстро заглядываю в бумажку.

– Все будет выполнено точно, мистер Уэйнрайт, не беспокойтесь. – Я выхожу из-за прилавка и провожаю его до двери. – Большое спасибо, сэр. До свидания.

Как только дверь за ним захлопывается, я бегу в заднюю комнату к Генри. Он уже облачился в свой комбинезон и ковыряется в телевизоре.

– Семьдесят четыре гинеи, Генри. Семьдесят четыре хорошенькие кругленькие гинеи, черт побери! Приятно будет сообщить об этом мистеру ван Гуйтену. Даже если теперь мы за весь день продадим только пачку иголок, все равно уже открываться стоило.