Текст книги "Любовь... Любовь?"
Автор книги: Стэн Барстоу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)
– Ничего подобного, совсем все было не так, – с силой сказала мать. – Он в те дни был другой. Ты бы не поверила, насколько другой.
– Это ты говоришь. А я его таким не помню. Мой отец всегда был человеком с крепким кулаком и подлой душой, этакая старая дрянь, да он понятия не имеет, что такое приличная жизнь, все готов просадить на свои пари.
– Ах, Ева, Ева...
– Извини, – сказала она, – но у меня просто все кипит при одной мысли о нем.
– Взгляни-ка сюда, – сказала мать. – Полистай этот альбом на столе: ты увидишь тут отца, каким он был раньше.
Ева подошла к столу и приподняла крышку альбома.
– Что-то я не помню этого альбома.
364
– Может, я тебе и показывала его, да только ты, наверно, тогда была маленькая. Я сама много лет не держала его в руках. А вспомнила я о нем, когда услышала эту старинную музыку по радио. И все прошлое всколыхнулось во мне.
Ева придвинула стул и села к столу.
– А он совсем недурно выглядел в молодости...
– Живой, стройный, щеголеватый – вот какой он был, – сказала миссис Скерридж. – А какой веселый, честный. работящий. Мне было двадцать два года, когда мы встретились. Я до него ни с одним мужчиной не разговаривала – разве что здоровалась. Я ведь нигде не работала, потому что твой дедушка хотел, чтобы я вела его хозяйство. А в доме у твоего дедушки было очень тяжко – невесело было, мертво. Все разговоры только о боге. Господь, господь, господь с утра до вечера. И господь этот был не веселый и любящий, а такой, каким представлял его себе твой дед. Господь десяти заповедей. Не смей, не дерзай. У твоего дедушки бог был на языке, а лед в сердце. Я однажды услышала, как кто-то сказал это про него, и навсегда запомнила. На каждый случай жизни у него была своя присказка. «Игроки никогда не выигрывают» – это я все время вспоминаю. «Иной раз может показаться, – говорил, бывало, он, – что вот пришла удача, ан нет: за грехи всегда взыщется». Жесткий был человек, несгибаемый. Никогда в жизни я не видела, чтоб он смягчился.
Твой отец всего только раз и зашел ко мне, но дед даже на порог его не пустил: сказал, что он мне не подходит. Он ведь был из бедной семьи, да к тому же отец его сидел в тюрьме за избиение хозяина. А твой дедушка и представить себе не мог, чтоб рабочий мог на хозяина руку поднять. У него у самого было с полдюжины рабочих, и он правил ими железной рукой. Работу в ту пору не так-то просто было найти, и они не смели жаловаться. Вот и пришлось мне встречаться с твоим отцом потихоньку, когда удавалось сбежать из дому. Это было самое счастливое время в моей жизни. Он принес в мою жизнь радость и тепло, и я готова была идти за ним на край света...
Расписались мы у мэра, когда узнали, что ты должна правиться на свет. Твой дед к тому времени отступился от меня. Он не считал нас женатыми – мы, на его взгляд, жили во грехе, потому что во грехе зачали тебя. Но нам было все равно. Мы тогда были очень счастливы...
365
– Отчего же он так изменился? – спросила Ева. – Что сделало его таким, как сейчас?
– Многое меняет человека. Невезение, слабость характера. Когда с твоим дедушкой случился удар, от которого он и умер, отец твой сидел без работы. Мы еле-еле сводили концы с концами. А все деньги твоего дедушки пошли попам и на всякие благие нужды. Мы не получили ни пенни. Он сошел в могилу, не простив нас, и твой отец не мог ему этого простить. Он озлобился. Годы это были тяжелые для многих людей. И вся жизнь впереди представлялась твоему отцу безрадостной – гни спину в шахте, а в награду – испорченное здоровье или мгновенная смерть под землей. И вот он начал мечтать о легком заработке. Ему захотелось разбогатеть быстро, чтобы не тратить лишнего пота и сил. В него точно бес вселился и стал направлять его жизнь. Все остальное потеряло для него значение. Все могло пойти прахом. Ну, а сейчас уже поздно. Он теперь никогда не изменится. Но я дала обет, Ева. Я сказала, что буду делить с ним жизнь и в радости и в горе, а ведь нельзя выполнять свое слово, если это легко, и не выполнять, если трудно. Я сама выбрала себе такую жизнь, и никуда мне от этого не сбежать...
Под влиянием внезапного порыва Ева упала на колени подле кресла матери, схватила ее заскорузлую от работы руку и в приливе чувств прижалась к ней лицом.
– Ах, мама, мама, уйдем отсюда со мной. Уйдем сегодня же. Брось все это и поставь на этом крест. Я улажу все с Эриком. Он хороший, он поймет.
Миссис Скерридж тихонько высвободила руку и погладила дочь по голове.
– Нет, доченька. Спасибо тебе за то, что ты сказала, но мое место – рядом с твоим отцом до тех пор, пока я нужна ему.
Толпа, растекавшаяся со стадиона, где происходили собачьи бега, уносила с собой Скерриджа, разбогатевшего сегодня на шесть фунтов. Но его это мало радовало. Он знал, что на будущей неделе или через неделю он все снова потеряет, а может быть, потеряет и куда больше. Конечная цель у него была другая; эти мелкие выигрыши приносили ему лишь минутное удовлетворение, и лишь под влиянием беса, ни на минуту не оставлявшего его в
366
покое, он из недели в неделю являлся сюда. В конце переулка он повернул направо и пошел по тротуару, нахохлившись, упрятав подбородок в воротник пальто, глубоко засунув руки в карманы, не выпуская потухшей сигареты изо рта. Щеки его запали, тонкий нос заострился, а светлые глаза слезились от колючего ветра, гулявшего по улицам, поднимая мусор на тротуарах и покрывая лужи льдинками. Одет он был так же, как одевался в скудные 30-е годы: потертое пальто, засаленная клетчатая кепка, на шее, скрывая отсутствие воротничка и галстука,– шелковый шарф. Эра благоденствия не оставила на Скерридже никакого следа.
Шел он в привокзальную таверну, где обычно проводил по субботам вечера, и, когда уже подходил к двери, услышал свое имя, произнесенное веселыми и слегка охрипшими от пива голосами.
– Фред! Эй, Фред! – окликнули его двое, приближавшиеся к таверне с противоположной стороны.
Он остановился, узнал их. И когда они подошли ближе, поздоровался с ними кивком головы.
– Привет, Чарли! Привет, Уилли!
Одеты они были лучше Скерриджа, хотя, как и он, принадлежали к углекопам – к тем, кто рубил уголь и зашибал большую деньгу, к элите шахты. Тот, которого звали, Чарли, повыше ростом, остановился, обхватив за плечи своего спутника.
– Это старина Фред, Уилли, – сказал он. – Ты ведь знаешь Фреда, правда, Уилли?
Уилли сказал, что да, он знает Фреда.
– Еще бы, черт побери, ты его не знал, – сказал Чарли. – Все знают Фреда. Душа общества у нас Фред. Каждую субботу бывает здесь, а все остальные вечера на неделе – в каком-нибудь другом кабаке. Если, конечно, не на бегах. Когда он не в кабаке, то на собачьих бегах, а когда не на собачьих бегах, то в кабаке. А если его нет ни там, ни тут, где, по-твоему, Уилли, он находится?
Уилли сказал, что он не знает.
– Тогда он на этой чертовой шахте, как и все мы! – сказал Чарли.
И расхохотался, согнувшись пополам, а под тяжестью его руки согнулся и Уилли. Но он тут же высвободился из объятий дружка и старательно поправил шляпу. Воспользовавшись минутой, Скерридж попытался было войти
367
в таверну, но Чарли тотчас протянул руку и схватил его за рукав.
– Знаешь, в чем беда Фреда, Уилли? – сказал он, снова обхватив рукою Уилли за плечи. – Ну, так я тебе скажу. Есть у Фреда тайная болячка. Тайная болячка – вот что у него есть. А знаешь, что это за тайная болячка, Уилли?
Уилли сказал, что не знает.
– Нет, конечно, не знаешь, – торжествующе подтвердил Чарли. – И никто этого не знает. Он это про себя держит. Все держит про себя.
Чувствуя, что ему не отвязаться, и не очень радуясь этой компании, Скерридж попытался высвободить свой рукав, но Чарли вцепился в него с упорством веселого пьянчуги.
– Ну, что ты, Фред, не надо быть таким. Я ведь шучу! Я всегда, считал, что у тебя есть чувство юмора. Люблю людей с чувством юмора.
– Давай, зайдем внутрь, – предложил Скерридж. – Зайдем, выпьем по кружке.
– Вот это разговор, Фред, – сказал Чарли. – Вот это ты сказал дело!
Они поднялись вслед за Скерриджем по каменным ступеням и вошли в коридор, а там Скерридж, конечно, повернул бы в распивочную, если бы не рука Чарли, легшая ему на спину.
– Не туда, здесь лучше, – сказал Чарли. – Пойдем, где хоть есть жизнь. – И он распахнул дверь, которая вела в помещение, где шел дивертисмент. Сквозь облака табачного дыма они увидели низкую сцену и на ней комика, довольно полного молодого человека, в узком коричневом костюме и красном галстуке. Он рассказывал о том, как повез однажды свою девушку в Лондон, и, когда он дошел в своем рассказе до рискованного места, раздался хохот.
– Пошли туда, – сказал Чарли, подталкивая Скерриджа и Уилли к пустому столику. Не успели они сесть, как официант, обслуживавший компанию по соседству, повернулся к ним, и Чарли выжидательно посмотрел на Скерриджа.
– Что пить будете? – спросил Скерридж.
– Горькое, – сказал Чарли.
– Горькое, – сказал Уилли.
368
Скерридж кивнул:
– Горького.
– По пинте?– спросил официант.
– По пинте, – сказал Чарли.
Официант ушел, и Чарли спросил.
– Что, повезло тебе сегодня, Фред?
– Не могу пожаловаться, – сказал Скерридж.
Чарли подтолкнул Уилли.
– Слыхал, Уилли? Он, может, монет пятьдесят сегодня выиграл, да только нам не признается. Этот Фред слова лишнего в жизни не скажет – нипочем.
– Ну, и правильно делает, – сказал Уилли.
– Конечно, правильно, Уилли. Я и не виню его. Мы, шахтеры, всегда языком много треплем, направо и налево про свои дела рассказываем. Всякий знает, сколько мы зарабатываем. И все знают, сколько у нас в кармане. А вот сколько, у Фреда в кармане, никто не знает. Он держит рот на замке. Он из тех, кто крестиком отмечает свои футбольные ставки – поди разберись, когда он выиграл. Может, он уже миллионер, Уилли, а мы и знать не знаем.
– Ну, чего ты треплешься, – сказал Скерридж. – Думаешь, я стал бы гнуть спину изо дня в день, если б у меня монет хватало?
– Не знаю, Фред. Говорят, есть люди, которые работают так, для удовольствия.
– Черта с два – для удовольствия.
Официант поставил пиво на столик, и Скерридж заплатил. Чарли поднял свою кружку и, сказав: «Будь здоров подольше, дружище Фред!», надолго припал к ней.
Скерридж и Уилли молча выпили.
– Та-ак, – крякнул Чарли, ставя на столик наполовину опустевшую кружку и вытирая губы тыльной стороной ладони.– Вот теперь у меня будет что рассказать моим дружкам.
– Что же ты собираешься им рассказывать? – спросил Скерридж.
А то, что я пил пиво с Фредом Скерриджем. Они, черти, в жизни мне не поверят.
Эти намеки на его предполагаемую скаредность обозлили наконец Скерриджа, и он вспылил.
– Ты ведь получил свое чёртово пиво, так? – сказал он. Ну, так пей и будь доволен, потому что больше ты от меня не получишь.
369
– Я это знаю, Фред,– сказал Чарли с величайшим благодушием, – и поэтому с удовольствием пью. Просто припомнить не могу, когда еще я пил пиво с таким удовольствием.
Скерридж отвернулся от него и оглядел исподлобья комнату. Актер на сцене отбарабанил свой скетч и теперь под аккомпанемент пианино, за которым сидел пожилой человек, затянул балладу резким, немузыкальным тенором с псевдоирландским акцентом. Скерриджу все это было не по душе, и он еще больше насупился. Шум раздражал его. Он ненавидел музыку в кабаках, предпочитая пить в атмосфере мужского разговора и какой-нибудь тихой игры. Он поднял кружку и посмотрел поверх ее на Чарли, который, привалившись к Уилли, рассказывал ему какую-то смешную историю, приключившуюся утром на работе. Скерридж опустошил свою кружку и с грохотом отодвинул стул. Этот резкий звук заставил Чарли поднять на него глаза.
– Неужто уже уходишь, Фред? Не хочешь со мной еще выпить?
– Пойду в соседний зал, там потише, – сказал Скерридж.
– Как хочешь, Фред. Привет, старина. До скорого!
Обрадованный тем, что ему удалось так легко от них отделаться, Скерридж вышел и, пройдя по коридору, вошел в распивочную. За стойкой был сам хозяин и, увидев Скерриджа, проследовавшего к дальнему концу бара, он, не спрашивая, налил пинту горького и поставил перед ним. «Холодно на дворе?» Скерридж кивнул: – «Гиблая погода».
Скерридж забрался на табуретку, не обращая внимания на людей, толпившихся вокруг, и на шум, слабо доносившийся из зала, где шел дивертисмент. Позади него за столиком сидели четверо мужчин, которых он знал, – такие же шахтеры, как и он: они беседовали, постукивая костяшками домино, толковали, как толкуют все шахтеры, о работе...
– Подошел, значит, он ко мне, а я ему и говорю, прямо в лицо говорю: «Нам, ясное дело, приплатят на этой неделе за то, что мы в воде работаем?» А он и говорит: «В воде?! Какая же это вода – ты, видно, в воде еще не работал!» – «А что же это такое капает у меня со шлема тогда, – говорю я, – светлое пиво, что ли?»
370
Скерридж не стал слушать их разговор. Выйдя из шахты, он напрочь забывал о ней и никогда без надобности не вспоминал. Он ненавидел каждую минуту жизни, проведенную там внизу, в темноте, где он корпел, как скот. Именно, как скот, разгребая внутренности земли, чтобы добыть себе средства к существованию. Начинало оказываться бремя лет. Он подходил к тому возрасту, когда большинство людей оставляют работу по контракту и берутся за более легкий труд. Но он и подумать не мог о том, чтобы дать денежкам проплыть мимо носа. Коль скоро можно прилично заработать, надо зарабатывать. И он будет гнуть спину, пока не настанет день, когда он сможет сказать всему этому «прощай»….
Он пил жадно, большими глотками, и уровень жидкости в его кружке быстро уменьшался. Как только он поставил пустую кружку на стойку, хозяин подошел и молча наполнил ее, опять-таки не спрашивая. Вот теперь, когда перед ним снова стояла полная кружка, Скерридж решил проверить свои ставки на футболе. Он надел очки, вынул спортивный листок и, положив его на стойку, раскрыл на результатах матчей за день. Подле газеты он положил купон с записанными на нем номерами своих ставок и огрызком карандаша принялся отмечать результаты. Это была длинная и сложная процедура, ибо Скерридж делал ставки сообразно системе, разработанной им в течение многих лет. Он производил выкладки прямо на купоне, в несколько рядов и сверял результаты с основными данными, которые были выписаны у него на двух клочках бумаги, лежавших в грязном конверте в кармане пиджака. Поэтому кружка его дважды наполнялась, прежде чем он добрался в своей сверке до конца, – по мере того как шло время, ему приходилось все больше напрягаться, и волнение его росло. Но вот карандаш замер, а с ним замер и Скерридж. Шум, стоявший в распивочной, куда-то отдалился; Скерриджу казалось, что он сидит один и вокруг все так тихо, что он слышит удары своего сердца.
Мать и дочь одновременно услышали глухое урчание приближавшегося к дому мотоцикла.
– Это, должно быть, Эрик, – сказала Ева, взглянув на свои часы-браслет. – Он сказал, что будет около десяти. – Она потянулась за сапогами и сунула в них ноги.
371
– Не хочешь выпить чайку перед уходом?
– Нет, спасибо, моя хорошая. – Ева поднялась. – У нас сегодня, право, мало времени. Мы обещали заехать к одним друзьям. – Она взяла сумочку и принялась в ней рыться. – Да, пока не забыла... Возьми вот это. – Она протянула руку ладонью вниз. – Тебе это пригодится.
Мать машинально тоже протянула руку и только тут поняла, что дочь сует ей десятишиллинговую бумажку.
– Нет, нет, – сказала она. – Хотя спасибо. Только не тебе давать мне деньги.
– Но разве я не могу сделать тебе подарок? – спросила Ева. – Возьми и купи себе чего-нибудь. Не часто ведь ты себя балуешь.
– А как я объясню потом твоему отцу? – сказала миссис Скерридж. – Он и так считает, что я транжирю его деньги. А сказать ему, что это ты дала, я не могу.
Ева сунула бумажку обратно в сумочку.
– Ну, ладно. Тебе виднее...
– Я не хочу, чтобы ты обижалась, – сказала мать. – Но ты же все понимаешь.
– Да, – сказала Ева, – понимаю.
Урчание мотоцикла затихло позади дома, и послышался стук в дверь. Ева вышла в сени и вернулась с Эриком, своим мужем. Он сказал «добрый вечер» миссис Скерридж и остановился на пороге; смущенно окинул взглядом комнату, потом поглядел на жену – она к тому времени уже надевала пальто и повязывала косынку под подбородком... Был он молодой, светловолосый, крупный, в просторном кожаном пальто и высоких сапогах. В опущенной руке у него болтались шлем и очки.
– Холодно, наверно, будет ехать сегодня на мотоцикле?– заметила миссис Скерридж. Она не знала, как вести себя с зятем, потому что до сих пор не имела случая толком его узнать.
Он с секунду смотрел на нее, потом взгляд его снова перешел на Еву.
– Да, нет. Не так уж страшно, если тепло одеться, – сказал он. – Ну как, готова, лапочка? – спросил он Еву.
– Вроде да. – Она взяла сумочку и поцеловала мать в щеку. – Я загляну, как только выберу минутку. И ты тоже соберись с силами и навести нас.
– Уж как-нибудь нагряну.
372
– Ну, ты ведь знаешь: мы всегда будем рады тебе, – сказала– Ева. – Правда, Эрик?
– Конечно, правда, – сказал Эрик. – Приезжайте, когда вздумается.
Интересно, как бы они повели себя, если бы она вдруг вечером заявилась к ним, когда у них, скажем, были бы гости, – промелькнуло у нее в голове. Но она тут же отбросила эту мысль и проводила молодых людей до задней двери, где они с Евой снова поцеловались. Ева прошла по хрустящему смерзшемуся снегу и села в коляску. Миссис Скерридж пожелала им доброй ночи и постояла, пока они не завернули за угол дома. Она еще подождала, пока не взвыл мотор, и только тогда закрыла дверь и вернулась в дом.
Она села и принялась смотреть в огонь, и ей вдруг стало так горько, так жалко себя, что непрочный барьер безразличия, которым она себя окружила, рухнул, и по ее впалым щекам тихо потекли слезы. Впервые за многие годы она позволила себе эту роскошь – выплакаться. Она оплакивала многое: одиночество сегодняшнего дня и вчерашнего; слишком краткий период счастья и будущее, которое ничего не сулило ей. Она плакала о том, что жизнь не сложилась так, как могла бы, и плакала о том, что она сложилась именно так. Однако слезы не принесли ей утешения. Вечер постепенно переходил в ночь, а она все сидела, и горе ее медленно перерастало в возмущение, в обиду при мысли о том, что Скерридж находится сейчас в городе; среди света и людей, что он идет куда-то вместе с вечерней субботней толпой, чтобы поставить ее счастье и благополучие в зависимость от быстроты ног какой-то собаки, гонящейся за механическим зайцем. Немного погодя, нагнувшись, чтобы помешать в очаге, она вдруг почувствовала острую боль. Кочерга со звоном ударилась о каменную решетку – боль пронзила миссис Скерридж, как раскаленное копье. Усилием воли, от которого пот выступил у нее на лбу, она распрямилась и, с трудом переведя дух, откинулась на спинку кресла. Люмбаго – такое чудное слово, что его даже трудно принять за название болезни, хотя болезнь эта не шуточная – во всяком случае для нее. Боль возникала неожиданно, вот как сейчас, и миссис Скерридж становилась совсем беспомощной. Иной раз это случалось ночью, и она лежала, обливаясь потом, пока ей не удавалось разбудить Скерриджа и по-
373
просить его перевернуть ее на другой бок. Она взглянула на часы, стоявшие на полке над очагом. Скерридж вернется, может, только еще через час или два. А ей так хотелось побыстрее забраться в теплую постель, и чем больше она этого хотела, тем острее ощущала желание досадить Скерриджу.
Вот тогда-то ей впервые и пришла в голову мысль запереть дверь на ночь и не пускать его в дом.
Она понимала, что это жалкая затея, но ничего другого придумать не могла, чтобы выразить свою обиду и показать, что не желает больше считаться с ним. Она предвидела, что ничего хорошего из этого не получится, хотя мысль, притупленная болью, возникавшей на пороге каждой секунды, и не подсказала ей, каким гневом может вскипеть наутро Скерридж. Сейчас она думала лишь о теплой постели и о забвении, которое несет с собой сон. Она не могла и помыслить о возвращении пьяного Скерриджа или представить себе, что ей придется сносить его приставания, жалкую пародию на пылкие порывы их молодости.
Она вскипятила чайник и, налив кипятку в глиняную бутылку, потащилась наверх. Там она приготовила себе чаю и принялась рыться в буфете, где хранились старые рецепты и пузырьки с патентованными средствами, пока не наткнулась на круглую коробочку со снотворным, которое когда-то выписал ей врач. На этикетке значилось: принимать по две штуки и ни в коем случае больше. Она взяла две пилюли, помедлила и проглотила третью. Ей хотелось заснуть покрепче, чтобы не просыпаться, когда придет Скерридж. Стоя так, с коробочкой в руках, она вдруг подумала: а хватит ли там таблеток, чтобы заснуть и уже никогда не проснуться, и тотчас отшвырнула коробочку подальше, в гущу пузырьков и пакетиков, и закрыла буфет. Она налила себе чаю и выпила его, сидя перед огнем, охватив пальцами теплую кружку. В одиннадцать часов она разгребла угли в очаге, вышла в сени и закрыла заднюю дверь на засов. Еще не задвинув его, она почувствовала, как на нее наползает знакомая апатия. К чему? Что это даст? Потом повернулась и пошла назад, в кухню, прикрутить газ. При свете свечи она осторожно поднялась наверх. Разделась и, дрожа, залезла под влажную простыню. Долго передвигала она бутылку с горячей водой, пытаясь отогреть то один застывший бок, то другой, пока вдруг не согрелась, и тогда быстро заснула.
374
Скерридж пристально глядел то на купон, то на газету. Вошел какой-то человек и остановился у стойки рядом с ним. Он заказал себе выпить и заметил, обращаясь к Скерриджу: «Ну, и холодище сегодня, правда?» Скерридж не отвечал: он едва ли даже заметил, что сосед обратился к нему. В его мозгу бурлил Гольфстрим, он даже сжал пальцами виски, стараясь совладать с собой и успокоиться, чтобы не торопясь еще раз проверить результаты. Нет, все так, как он и думал. Ошибки быть не может: он выиграл по семи матчам в комбинации – вот выиграть бы еще один матч, и он наберет нужное число очков. Оставалось сверить цифры, а поскольку матч был поздний, данные о нем были впечатаны в последнюю минуту в самом низу страницы. Скерридж снова попытался их разобрать. Он выиграл либо в комбинации, либо по отдельным результатам. В последнем случае сумма будет меньше и он получит лишь часть выигрыша. Словом, его ждет либо несколько жалких сотен фунтов, либо состояние.
– Послушайте... Вы не можете это разобрать?
Он сунул газету под нос человеку, который ранее обращался к нему, тыча пальцем в расплывшийся шрифт.
– Вот эта последняя строчка, тут. Что здесь напечатано – просто двойка или же два и три?
Человек поставил кружку на стойку и взял газету из рук Скерриджа. Он повернул ее к свету.
Что-то не ясно, – сказал он. – Не знаю. Похоже, что два и три. Выигрыш по одному матчу.
– Не может быть, – сказал Скерридж. – Здесь должен быть выигрыш в комбинации. – Он обернулся к шахтерам, игравшим в домино: – Есть у кого-нибудь «Эхо»?
Голос у него был такой взволнованный, что верзила-шахтер, передавая ему газету, спросил:
– Что с тобой, Фред? Выиграл круглую сумму?
Скерридж выхватил у него газету.
– Еще не знаю, – сказал он. – Не знаю. – Он провел пальцем по интересовавшей его колонке. Выигрыш был в комбинации, по восьми матчам, на которые он поставил.
– Комбинация, – сказал Скерридж. И скомканная газета соскользнула на пол.
– Эй, ты! – крикнул ему верзила. – Это моя газета, верни ее, раз она тебе не нужна!
– Да я куплю тебе десять таких газет,– сказал Скерридж.– Я выиграв комбинацию в восемь матчей. Восемь
375
проклятьях матчей. Вот, смотри! – Он схватил купон со стойки и сунул его под нос сидевшим за столом шахтерам. – Я восемь раз выиграл, а в купоне как раз восемь талонов!
Тот, что сидел с краю, взял купон и внимательно осмотрел его.
– Видишь, – сказал Скерридж, тыкая в купон пальцем. – Семь талонов вот тут и один здесь.
Шахтер смотрел на купон, вытаращив глаза.
– Ей-ей, не врет. Ей-ей!
– А ну-ка, дай взглянуть, – сказал другой. Все положили домино черной костью кверху, и купон пошел по рукам.
– Счастливый, черт, – пробормотал один из игроков.
Скерридж тут же прицепился к его словам и возбужденно воскликнул:
– Счастливый, говоришь? А сколько лет я на это потратил! Сотни фунтов вложил и вот сейчас только выиграл.
– На этой неделе подбивают итоги, Фред, – сказал верзила. – Выигрышей-то всего восемь, так что дележки большой не будет. Да, тысяч сто можешь получить!
Услышав эту астрономическую цифру, на одни проценты с которой человек мог недурно прожить до конца своих дней, все умолкли. Сто тысяч фунтов! Скерридж, который думал лишь о том, что выигрыш у него в руках, до сих пор как-то не представлял себе его размеров. Но сейчас глаза его, да и все лицо загорелись диким огнем.
– И выиграю! – рявкнул он. – В купоне-то всего восемь талонов, я же сказал!
Он схватил кружку со стойки, сделал большой глоток и со стуком опустил ее, как бы ставя точку под принятым решением.
– Я сегодня выиграл шесть монет на собачьих бегах, – сказал он. – Всем ставлю угощение. А ну, давайте пейте. Заказывайте чего кто хочет – виски, рому, чего угодно.
Все протянули свои кружки, не дожидаясь повторного приглашения. Вскоре новость перекинулась через коридор, проникла в зал, где шел дивертисмент, и оттуда, повалил народ – они похлопывали Скерриджа по спине и пили пиво, за которое он платил, а он стоял, привалившись к стойке бара, раскрасневшийся, торжествующий.
376
Вскоре после того, как заведение закрылось, он очутился на улице в обществе Чарли и Уилли с целой бутылкой рома в руках и пустым кошельком в кармане.
– Я всегда говорил, – сказал Чарли, – всегда говорил: деньги не должны стоять между человеком и его друзьями.
– Какие деньги? – спросил Скерридж.
– Все в порядке, Фред. Ты чертовски верно поступил. Ну, что такое деньги? Я тебе скажу, что это такое – это проклятие для всего человечества, проклятие... И все равно я б хотел, чтоб их у меня был целый погреб. Вот если бы у меня был их целый погреб, я бы купил девятигаллоновую бочку пива, спускался бы каждый вечер вниз, пил бы и пересчитывал денежки. Я бы и тебя позвал, Фред, чтобы ты мне помог. Уж я бы не забыл тебя, нет, ни в коем разе. Я старых друзей не забываю. Ну, к чему они, деньги, если человек перестал иметь приятелей?
Уилли икнул.
– Дружба – это главное.
– Ничего вернее, Уилли, ты в жизни не сказал,– подтвердил Чарли. Он снова обхватил Уилли за плечи и повис на нем. – Сердце у тебя там, где надо, Уилли, мой мальчик.
Они расстались на углу, и, когда Скерридж уже отошёл, на несколько шагов, Чарли крикнул ему вслед:
– Смотри, не забудь прокатить меня на своем «роллс-ройсе».
Скерридж помахал бутылкой рома над головой.
– В любое время. В любое время.
Проходя через город по Корпорейшен-стрит, он вдруг подумал, что надо послать телеграмму в контору лотереи и потребовать выигрыш. Ведь так это, наверно, делается? Человек посылает телеграмму, требуя выигрыш, а потом – заказное письмо. Но почта была закрыта – фасад ее темнел через улицу. Некоторое время он озадаченно смотрел на здание. Как же послать телеграмму, если почта закрыта? Почему те, из лотереи, этого не предусмотрели? Тут он увидел тусклую полоску света под дверью почты и, вспомнив о существовании телефона, нетвердым шагом направился через пустынную улицу. Очутившись в будке, он некоторое время тупо смотрел на черную трубку, потом медленно поднял руку и поднес трубку к уху. Он никогда прежде не пользовался телефоном-автоматом
377
и, услышав тихий голос у самого своего уха, вдруг испугался и грохнул трубкой о рычаг, словно она обожгла ему руку. Только тут, стоя в будке и тяжело дыша, он вспомнил, что для разговора нужна мелочь. Он принялся шарить по карманам. В результате длительных поисков на свет появились всего две монеты – шестипенсовик и пенни, они лежали на ладони Скерриджа, и он смотрел на них со смешанным чувством облегчения и сожаления. Сожаления от того, что он не может заявить о своем выигрыше, и облегчения от того, что можно отложить сложную процедуру отправки телеграммы до завтрашнего дня.
Выйдя на улицу, он снова подумал о том, как зло может посмеяться над человеком судьба: надо же – иметь сто тысяч фунтов и не иметь в кармане денег, чтобы доехать на такси домой. Он огляделся, определяя, где он находится, и повернул в направлении дома. Тут он вспомнил о своей жене. М-да! Вот это будет ей сюрпризик! Ведь она никогда не верила. Все требовала у него денег на всякие разносолы да на то, чтобы кур держать. Кур! О господи! А еще она требовала денег на этот старый барак – их дом. Ну, теперь-то у нее будут денежки – сколько душе угодно. Она увидит, что Фред Скерридж зла не помнит. Она увидит, что он за человек. И вообще они уедут из этого богом забытого места куда-нибудь, где легче жить, где много солнца и не надо спускаться в эту черную дыру и гнуть там спину, чтоб заработать на жизнь. Хватит с него. Он теперь свободен... свободен...
Где-то на задворках, на окраине города, он налетел на газетный киоск, привалился к двери, упал, потом сел. Откупорив бутылку, он сделал большой глоток рома. Потряс головой, вздрогнул, перекосился весь и выдохнул: «У-ух!» Немного погодя в лужице света, образовавшейся под фонарем у киоска, появилась тощая тень дворняги, шкура ее в полумраке отливала желтизной. Собака подошла к киоску и ткнулась холодным носом в руку Скерриджа. Он почесал ее за ушами, приговаривая: «Ну, ну, старина, чего ты!» А собака в ответ лизнула его в руку. «Ну, чего ты торчишь на улице в такую ночь?» – сказал Скерридж. «Сидела бы дома – тепло, уютно, славно. У тебя что, дома нет, что ли?» Он поискал на ощупь ошейник. «Э-э, да ты ничейная, а? Сама, значит, по себе... сама по себе живешь». Собака уселась подле него, продолжая время от времени тыкаться мордой ему в руку. «У меня когда-то
378
тоже была собака, – сказал Скерридж. – Похожая на тебя – почти такая же. Только давно это было. Замечательный был пес... чудо. Он приходил встречать меня на шахту. Переехали его однажды утром в субботу – я как раз с шахты выходил. Грузовик с углем переехал. Полнехонек был. От собаки осталось одно месиво. Нельзя было даже взять домой, чтоб похоронить. Шофер лопатой сгреб останки и увез куда-то. Я даже не знаю куда. Очень я тогда горевал. Эта собака была мне как друг. Ее звали Томми. А как ела! В жизни не видал, чтобы кто-нибудь так ел. Не успеешь, бывало, глазом моргнуть, как она целый бифштекс слопает». Он провел рукой по впалым бокам собаки, по ее торчащим ребрам. «А ты, старина, давно, видно, не ел бифштексов. Ну, да ничего. Думается, скоро и на твоей улице будет праздник. Повезло мне сегодня, вот что я тебе скажу. Так повезло, как еще никогда в жизни. Первый и единственный раз. Никогда такого не было... Разве что тогда, когда я женился на своей миссис. Неплохой билет я тогда вытащил. Жена у меня совсем неплохая. А теперь я ее озолочу. Купаться будет в деньгах, вот что. Да уж тут этот скряга – ее папаша ничего бы не мог сказать. Он все свои денежки церкви оставил, когда мы чуть с голоду не дохли. Заявил, что никуда я не гожусь и никакого проку из меня не будет. Эх, хотел бы я, чтобы он был живой и видел меня сейчас. Может, все-таки он следит за нами с того места, где сейчас находится. Старый черт, ни разу доброго слова не сказал ни человеку, ни скотине. А я вот не такой. У меня всегда была слабость к животным. Таким, как ты. Ты, старина, малый замечательный, хоть ты и ничейный и никому не нужен. А плохо это, наверно, когда ты никому не нужен? Уверен, чертовски плохо. Так вот!..» – сказал он вдруг, приподнимая морду собаки. «Я тебе вот что скажу: повезло тебе. Ты теперь пойдешь ко мне домой. Ну что, по душе тебе это? По душе?»
