Текст книги "Любовь... Любовь?"
Автор книги: Стэн Барстоу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)
Мы идем дальше, и я говорю:
– Мне понравился твой отец.
Жаль, что он так редко бывает дома, думаю, может, с его помощью мне было бы легче столковаться и с мамашей. Но в конце концов я не единственный на свете, кто не в восторге от своей тещи... да и от своей жены, если на то пошло. Утешение, конечно, маленькое. Весьма.
III
– Ну что ж, он, в общем, ничего, – говорит Старик, когда мы с ним возвращаемся домой. Сегодня среда, и у нас было свидание с мистером Росуэллом в баре отеля
230
«Старые доспехи». – Рассуждает толково, не кипятится, понимает, что, снявши голову, по волосам не плачут.
– Где это видано, чтобы встречаться и обсуждать будущее своих детей в трактире! – говорит наша Старушенция.
– Это не трактир, – говорит Старик, – а бар самого лучшего отеля в Крессли. Этот отель, помнится мне, был достаточно хорош, чтобы устраивать в нем свадьбу Кристины.
– То совсем другое дело, – говорит наша Старушенция. – У нас был отдельный кабинет, мы не сидели в баре.
– Когда мужчины сходятся, чтобы потолковать о деле, они это делают за стаканом вина, – говорит Старик. – Я тебе скажу, что нигде во всем городе не проворачивают таких дел, как в этом баре. Разве что, может, в Морском клубе. И притом я тебе уже объяснял, что мы должны были встретиться на нейтральной, так сказать, почве. Если бы он пришел сюда, он бы чувствовал себя не так свободно, а если б я пошел к нему, тогда мне было бы труднее. И опять же, – добавляет он, подмигнув мне, – мы оба хотели, чтобы женщины не путались у нас под ногами.
– Ясное дело, – говорит наша Старушенция,– ясное дело, пусть мужчины все решают, вот и будет порядок. Это всем известно. – Она сердито качает головой. – Ладно, поживем – увидим.
Она уходит па кухню и возвращается с двумя кружками.
– Вот ваше какао, если вы еще в состоянии влить себе что-нибудь в глотку.
Старик поднимает брови и смотрит на меня, но ничего не говорит.
– Ну, а я скажу, – произносит наша Старушенция, усаживаясь за стол, – что эта Ингрид, похоже, довольно славная девчонка. Я, признаться, крепко была настроена против нее, но теперь, как я ее повидала, думаю по-другому. Время покажет, может, я и не права, но я скажу, что наш Виктор выбрал себе не такую уж плохую жену. Могло бы быть и хуже.
Это очень высокая похвала в устах нашей Старушенции, и мне будет что сказать Ингрид при нашей следующей встрече.
231
– А какая у нее мать, Виктор? – спрашивает меня Старик. – Как ты думаешь, поладите вы с ней?
Я делаю кислую гримасу и покачиваю головой:
– Она какая-то чудная. Даже не знаю, что сказать.
Старик смотрит на меня, и в глазах, у него мелькает невеселая усмешка.
– Ну, у тебя будет достаточно времени, чтобы это выяснить, сынок,– говорит он.
– Вы женитесь? – говорит мистер ван Гуйтен. – Ну и ну, подумать только! Поздравляю вас, Виктор. Это как-то неожиданно, не правда ли? Или, может быть, я что-то проглядел?
– Да мы это так сразу надумали.
– Ну, ясно, молодость не терпит проволочек, – говорит он с лукавой искринкой в глазах. – Разумеется, вы можете получить отпуск на неделю в любой день. У вас же будет свадебная поездка. – Он что-то отмечает в своем календаре. – На второй неделе мая? Конечно, конечно, никаких возражений.
– Боюсь, что мы не сможем пригласить вас на свадьбу, мистер ван Гуйтен. У нас никого не будет – только близкие родственники.
– Ну, понятно, понятно, Виктор. Я прекрасно понимаю.
Не знаю, понимает ли он. А если и понимает, то виду не подает и никогда не подаст. Ведь это мистер ван Гуйтен.
Генри – яростный сторонник брачной жизни.
– Это самое лучшее, что ты мог сделать, – говорит он, услышав мое сообщение. – Ранний брак, дети, чувство ответственности – вот что формирует человека. Да, чувство ответственности. И запомни: твой брак будет таким, каким ты сам его сделаешь. Возьми, к примеру, меня.
Я гляжу на него и думаю, что если надо брать к примеру его, то меня это не устраивает.
Прокормить жену и шестерых ребятишек на мою зарплату – это не каждый сумеет,– говорит Генри.– А я очень доволен своей жизныо, Виктор, – вот что главное.
И он и вправду доволен. У него жена, больше похожая
232
на старый половик, чем на женщину, и дом, похожий на свиной хлев, где день-деньской стоит ребячий писк и визг и эти его сосунки копошатся по всем углам и пачкают обои джемом. А старик Генри счастлив. Другие же парни зарабатывают пять тысяч в год и, нажив себе всевозможными заботами язву желудка, раньше срока сходят в могилу. Да, все это очень показательно. Но что именно, должно это показать, я еще толком не знаю, кроме того, что люди не похожи друг на друга. И в этом-то вся и заковырка. Быть может, именно в этом и кроется причина очень многих несчастий на свете.
От всех моих приятелей – от Джимми Слейда, от Уилли Ломаса и от остальных – я бегаю, как черт от ладана. И все время не перестаю надеяться – жду, что случится чудо, и все станет обратно на свое место, и жизнь потечет, как прежде.
Глава 6
I
Но мы живем не в сказке, и чуда не происходит. Дверь каморы захлопывается да мной, и ключ поворачивается в замке. Это происходит в субботу утром на первой неделе мая в Бюро по регистрации браков на Хаддерфилдском шоссе. Свидетелями у нас – у меня Дэвид, а у Ингрид ее двоюродная сестрица, которую я вижу впервые. Когда церемония кончается и мы все снова выходим на свет божий, в голове у меня только одна мысль: как быстро это свершилось, расписался – и все, и ты уже не принадлежишь себе. Мы выходим за ворота на улицу, и мимо, слегка вихляя бедрами, идет какая-то девушка в туфельках на гвоздиках. Я бессознательно отмечаю про себя, что у нее красивые ножки, и в ту же секунду, меня словно обухом по голове мысль: я уже никогда ни на одну девушку не смогу посмотреть с чистым сердцем. Я конченый человек. Больше нечего искать, не к чему стремиться. Пять минут назад я стол женатым человеком, а вскоре стану отцом. Все это собирается во мне в тугой, тяжелый комок горя, и я не в силах раскрыть рта. Да и все не
233
слишком-то разговорчивы в этот счастливый свадебный день. Чувствуют, что все это не так, как им хотелось бы, что вместо большого, торжественного и счастливого события, которого они ждали, что-то совершенно неожиданное обрушилось на них и застигло врасплох.
Мы все направляемся к Росуэллам и там закусываем стоя, после чего напряжение понемногу ослабевает. Наш Старик и мистер Росуэлл начинают даже довольно оживленно беседовать, но обе мамаши продолжают настороженно приглядываться друг к другу, и каждая старается вроде как взять реванш за недостойное поведение мужчин, которые роняют достоинство семьи, так по-простецки болтая о футболе или еще о чем-то, словно они невесть какие старые приятели.
В половине второго мы с Ингрид замечаем, что мамаша Росуэлл уже приготовилась ехать на вокзал провожать нас, и Ингрид говорит:
– Мамочка, ты не обидишься, если на вокзал с нами поедут только Джим, Кристина и Дэвид?
При этих словах у мамаши Росуэлл вытягивается физиономия.
– Почему же это вдруг? – говорит она. – Разве ты не хочешь, чтобы родная мать проводила тебя в свадебную поездку?
– Мне бы не хотелось, чтобы было слишком много народу, – говорит Ингрид, и выражение лица у нее при этом довольно упрямое, что доставляет мне некоторое удовлетворение. Я тоже никак не стремлюсь к тому, чтобы нас провожали с духовым оркестром.
У мамаши Росуэлл такой вид, точно она вот-вот разрыдается, и мистер Росуэлл находит нужным вмешаться.
– Пусть будет так, как она хочет, Эстер. Может быть, это даже лучше.
Начинаются поцелуи и рукопожатия, и пухлая щечка миссис Росуэлл оказывается возле моего лица, и я целую ее и ощущаю вкус пудры на губах. Мистер Росуэлл очень сердечно, как мне кажется, пожимает мою руку и смотрит мне в глаза.
– Меня здесь уже не будет, когда вы возвратитесь из вашего путешествия, так что я с тобой увижусь не скоро. Смотри, береги ее.
– Да, конечно.
Мы залезаем в машину мистера Росуэлла, за баранку
234
садится Дэвид. Приезжаем на вокзал как раз вовремя: выходим на платформу, и состав уже подан. Когда мы с Ингрид, высунувшись из окна вагона, последний раз прощаемся со всеми, я встречаюсь глазами с Крис – в первый раз, кажется, с тех пор, как явился домой со своими новостями. Потому что из всех людей на свете именно ей мне было особенно трудно во всем признаться и именно перед ней было особенно стыдно. Но она улыбается мне, и я чувствую, что с души у меня словно тяжкий груз спал.
– Береги ее, Вик, – говорит Крис. – Ей будет очень нужна забота. И ты, Ингрид, не обижай его. Он не плохой малый, твой молодой супруг.
– Я это знаю, – говорит Ингрид, и неожиданно слезы брызжут у нее из глаз, словно из прохудившегося водопровода, и она начинает всхлипывать и сморкаться.
Дэвид пожимает мне руку.
– Счастливо, Вик.
Поезд трогается, ползет вдоль платформы, а они машут нам на прощание. Вокзал остается позади, поезд набирает скорость, и мы усаживаемся у окна друг против друга. Ингрид сморкается еще раз, прячет платок, достает пудреницу и начинает запудривать следы слез. Она выглядит очень элегантно и привлекательно, серый костюм ей к лицу. Вероятно, со стороны мы похожи на обыкновенных счастливых молодоженов, которые очень влюблены друг в друга и всякое такое. Ингрид прячет пудреницу и поднимает глаза на меня.
– Ну, женушка? – говорю я.
– Ну, муженек?
Я улыбаюсь ей. Не очень-то это веселая улыбка, правду сказать, но я удивлен, что у меня получилась хоть такая.
Скарборо залито солнцем, и народу мало – сезон еще только начинается. Мы берем на вокзале такси и прибываем в Южную бухту на эспланаду, где мамаша Росуэлл заказала нам номер в таком стиляжном отеле в каком я еще сроду не останавливался. В вестибюле нас даже встречает какой-то малый в белой куртке и тащит наверх наши чемоданы, что, впрочем, не так уж удивительно, если учесть, что с нас здесь дерут по тридцать шиллингов с носа в день– и это еще со скидкой за «несезон». Вполне в духе мамаши Росуэлл разбазаривать подобным образом
235
мои деньги, думаю я. Но в общем-то мне наплевать – зато в этих шикарных отелях вы больше предоставлены самим себе, ну и притом нельзя же высчитывать каждый грош во время свадебного путешествия, не так ли?
В эту ночь, собираясь лечь спать, мы поворачиваемся друг к другу спиной, словно пара застенчивых сосунков. Но я мельком вижу отражение Ингрид в туалетном зеркале, когда она натягивает через голову ночную рубашку, и мне кажется, что груди у нее пополнели и уже заметно округлился живот. Мне никогда не приходило в голову, что кто-нибудь может заметить, что она в положении, а теперь я понимаю, что поручиться за это нельзя, и, значит, я уже буду думать об этом всю неделю, и мне будет казаться, что уже все замечают... Вот так свадебное путешествие!
Мы ложимся в постель, тушим свет, и я обнимаю ее, с твердым намерением как можно лучше использовать хотя бы то преимущество, что мне теперь дано официальное разрешение ее обнимать. Но тут же цепенею, услыхав:
– Разве нам можно, Вик? Ты не думаешь, что это опасно?
Я ошарашен.
– То есть как «опасно»?
– Ну... для ребенка.
– Да черт возьми, у тебя же не больше трех месяцев пока! Когда-то еще это станет опасным! Разве твоя мать ничего не говорила тебе об этом?
– Вот именно что говорила. Сказала, что надо соблюдать крайнюю осторожность.
– Какого черта! Она что, решила испортить нам свадебное путешествие?
– Просто она беспокоится обо мне, Вик.
– И поэтому постаралась сделать так, чтобы ты была как ледышка в нашу первую брачную ночь? – Старая сука, думаю я, ах, проклятая старая сука! Лезет не в свое дело! Вот с кем мне еще предстоит жить под одной крышей...
– Она же хочет нам только добра, я знаю.
– Христа ради, перестань, Ингрид! Я купил книжку, там все про это сказано.
– Какую книжку?
– Ну, такую,: для молодоженов. Там сказано, как нужно себя вести. – Она хихикает.
236
– Что тут смешного?
– Вероятно, все считают, что мы уже знаем, «как нужно себя-вести».
Она трется щекой о мою щеку, и ее волосы попадают мне в рот.
– Ты, кажется, и раньше умел это делать.
– Ну а теперь буду уметь еще лучше. Для чего ты нацепила на себя этот огнетушитель? Чтобы охладить мой пыл?
– Какой же это огнетушитель? Наоборот, это огневоспламенитель. Стопроцентный нейлон. Я купила ее специально для тебя. Разве она тебе не нравится?
– Нравится, когда у меня есть время на нее смотреть.
Сейчас мне не до этого. Сунь ее на всякий случай под подушку, а то еще воспламенится.
Я слышу, как она фыркает в темноте.
– Так лучше?
– Еще бы!
– О Вик! – шепчет она и целует меня. – Я так люблю тебя!
Если бы я мог сказать то же! Я, кажется, отдал бы за это все на свете.
Не проходит и трех дней, как у нас возникает первая ссора.
В нашем отеле живет еще одна замужняя пара – конечно, не единственная здесь, но они сидят за соседним столиком и проявляют желание общаться с нами. Это супруги средних лет, но выглядят они очень моложаво; у них зеленый «форд», и он обычно стоит у подъезда отеля. Они не бог весть какие богачи – это видно по его спортивному пиджаку, который явно знал лучшие времена, – однако жена одета очень элегантно и по моде. И во всяком случае, есть в их облике что-то, что ставит их ступенькой выше нас. Манера держаться, уверенность в себе, словно им доподлинно известно, что хорошо и что вульгарно. В них чувствуется налет какого-то превосходства, если вы понимаете, что я хочу сказать. И при этом они очень милы и обходительны. Не надоедают вам своей болтовней, но держатся естественно и просто, и говор у них чистый – не скажешь, из каких они мест. По моему говору, например, сразу слышно, кто я откуда, да и у
237
мамаши Росуэлл, если на то пошло,– тоже, как бы она ни пыжилась. А вот у этих двоих – нет.
Оказалось, что они из Эссекса и на Йоркширском побережье впервые, а так как Ингрид в детстве бывала здесь не раз и знает все вдоль и поперек, она ни с того ни с сего вдруг принимается трещать как сорока – рассказывать этим супругам, куда они должны пойти и что поглядеть. Ну, это бы еще ладно, но вскоре я начинаю замечать, что она говорит каким-то не своим голосом, словно телефонистка в справочном бюро сверхшикарного ателье или магазина. И чем дальше, тем хуже, и это становится все заметнее, и наконец я не выдерживаю. Я так сконфужен и разъярен, что мне остается только выскочить из-за стола и смыться.
Дожидаюсь ее на ступеньках подъезда и гляжу на залив, на скалу Замок, торчащую из воды, и на крошечные лодочки и прогулочные катера, которые лепятся к ней, словно цыплята к наседке.
– Зачем ты это сделал? – спрашивает она, появляясь в дверях отеля.
– Что я сделал? – угрюмо говорю я.
– Выскочил из-за стола, когда мы так хорошо разговорились.
– Может быть, я должен спрашивать у них позволения, если мне захочется выйти? Так, что ли? – Я начинаю спускаться по ступенькам, и она идет за мной.
– О господи, да чем они тебе не нравятся? По-моему, удивительно милые люди.
– Очень может быть, но это еще не причина, чтобы навязываться на знакомство, даже если они снизошли обронить несколько слов о погоде.
– А если бы они сидели тут всю неделю и не сказали бы тебе ни слова, ты бы заявил, что они надутые выскочки, снобы. А мне вот теперь кажется, что это ты сноб, только шиворот-навыворот.
Меня это здорово задевает за живое, особенно потому, что я в какой-то мере чувствую себя виноватым.
– Мне приходилось разговаривать с людьми и получше этих, но они должны были принимать меня таким, как я есть. С моим йоркширским акцентом и всем прочим. Я ни перед кем не стану выпендриваться.
– А кто это выпендривается?
– Ты выпендриваешься. Разговариваешь с ними так
238
словно выступаешь на пробе для Би-би-си и стараешься внушить им, что явилась сюда прямо из Итона или еще там откуда-нибудь, куда этих пижонок посылают учиться.
– Я этого не заметила, говорит она бесцветным голосом.
– Ну, а я заметил, и они тоже, ручаюсь. Для чего ты навязываешься этим людям? Будь с ними так же мила и любезна, как они, пожалуйста, я ничего не имею против, но к чему лезть из кожи вон и вытрючиваться перед ними, словно это страсть какие важные персоны. Ты себя не повысишь в их глазах, если будешь делать вид, что ты лучше, чем есть.
Теперь она молчит, и, несмотря на раздражение, мне ее уже как-то жалко. Мы делаем еще несколько шагов в молчании, и я говорю:
– Ладно, забудем это.
– Да, лучше давай забудем, – говорит она едва слышно, и мне становится не по себе: лучше бы уж она окрысилась на меня.
Мы подходим к фуникулеру на скале над обрывом. Там стоит один вагончик с открытой дверцей.
– Куда ты хочешь поехать?
– Мне все равно. Может, пройдемся по магазинам?
– Нет, это лучше отложить на конец недели, когда мы будем знать, сколько у нас осталось денег.
– Ну, их останется не слитком много, если этот малый в вестибюле проторчит там еще несколько дней,– говорю я, пытаясь пошутить. – Всякий раз, когда я прохожу мимо, у меня такое ощущение, что я обязан дать ему шиллинг.
– Может, пойдем тогда на пляж? – говорит она.
– Пойдем. Возьмем газеты, шезлонги и будем отдыхать, как настоящая старая супружеская пара.
– Да, нам нужно использовать эти дни как можно лучше, – говорит она. – Ведь мы теперь очень, очень не скоро сможем провести отпуск вот так, только вдвоем.
От этого случайно оброненного ею замечания меня мороз подирает по коже. Ее слова напоминают мне, что все это не сон, а явь и нам с ней всю жизнь предстоит провести вместе. Мы входим в кабинку фуникулера, и я гляжу на ее живот под летним платьем и думаю: заметно или не заметно?
239
На следующей неделе я перетаскиваю мое барахлишко к Росуэллам и готовлюсь сам туда перебраться. Поклажа моя невелика – одежда, несколько книжек и две-три любимые пластинки. Свой проигрыватель я оставляю дома для нашего Джима, потому что у Ингрид проигрыватель есть. Кровать у нее полуторная, и, когда нам хочется лежать в обнимку, она нас вполне устраивает, но хорошенько выспаться вдвоем на ней нельзя, и мы перетаскиваем ее в комнату для гостей, отправляемся в город и покупаем новую, двухспальную. Это первое наше приобретение по части мебели и единственное, в чем пока что оказалась нужда, потому что всего остального хватит за глаза для нас обоих: в комнате у Ингрид есть и туалетный стол, и гардероб, и сервант. Это даст нам возможность немного сэкономить, чтобы поднакопить денег для собственной квартиры впрочем, теперь Ингрид ушла с работы, и нам придется жить только на мой заработок, а после того как я отдаю мамаше Росуэлл то, что причитается с нас обоих за квартиру и стол, и выплачиваю подоходный налог и страховку, у нас остается всего шиллингов пятьдесят или около того на все остальное – на одежду, развлечения и на приобретение разных вещичек, которые понадобятся для малыша. Вижу, что, если и дальше так пойдет, нам с Ингрид торчать в доме у ее старухи еще лет десять, а такая перспектива вовсе меня не прельщает, потому что с той минуты, как я вхожу в этот дом, и до той минуты, когда я его покидаю, я никогда, ни на мгновение не чувствую себя здесь как дома.
Происходит это потому, что мы с мамашей Росуэлл, как я и ожидал, не сошлись характерами. Мы не бранимся, ничего не происходит (поначалу, во всяком случае), и если начать рассказывать, то получится, что вроде бы и говорить не о чем, потому что всего не объяснишь, – чтобы в этом разобраться, нужно наблюдать нашу жизнь изо дня в день, из часу в час, видеть, как одно тянет за собой другое, и слышать, каким тоном все это произносится.
Она страшно кичится своим домом, но это меня мало волнует. Я сам парень довольно чистоплотный, и если ей нравится каждую минуту вытряхивать за мной пепельницы и взбивать диванные подушки и напоминать, чтобы я не курил в верхних комнатах и надевал домашние туфли, когда туда поднимаюсь: что ж, это ее дом в конце-то кон-
240
цов, и, если она им так кичится, пусть будет по ее. Однако мало-помалу это начинает действовать мне на нервы.
Но все же не в такой мере, как ее манера разговаривать. Она несет какой-то несусветный вздор на каждом шагу, а посмейте только ей возразить, и она тотчас впадает в ледяное молчание, словно вы страх как ее оскорбили. У нее есть две излюбленные темы. Королевское семейство – одна из них. Она собирает альбом газетных вырезок с фотографиями королевы, Филиппа и ребятишек, читает все сплетни, какие о них пишут, и тупо верит каждому слову, точно это Священное писание. Как будто кто-то разрешил бы об этом писать, если бы даже и вправду кому-то что-то было о них известно! И еще она обожает сообщать о том, как она поставила на место какого-то лавочника. Послушать ее, так в Крессли все только и думают, как бы ее объегорить. Но нет, это у них не пройдет, не на такую напали! О, она умеет вправить мозги, что да, то да! Первоклассный вправлятель мозгов мамаша Росуэлл. Ей и в голову не приходит, что будь она настоящая леди, какой она себя мнит, все бы из кожи лезли вон, чтобы ей угодить, и, значит, ей по крайней мере надо бы делать вид, будто они лезут, даже если они и не думают. Ну и затем еще политические проблемы. То, что она заядлый консерватор, об этом и говорить не приходится. Чего еще можно ждать от этой пошлячки с ее напускным аристократизмом? Сна в жизни не сказала ни одного доброго слова ни о профсоюзах, ни о лейбористах. Дать ей волю, так она одним махом прихлопнула бы все профсоюзы. А что касается шахтеров, то, по ее словам, они только и делают, что устраивают беспорядки, решают всем жить, держат страну за горло и высасывают из нее соки. Она прекрасно знает, что мой Старик – шахтер, но это нисколько не мешает ей молоть языком о том, о чем она не имеет ни малейшего представления. Кстати сказать, достается от нее и цветным – и пакистанцам, и корейцам, и всем на свете. Она бы в два счета повыгоняла их отовсюду и отправила обратно на родину, потому что, видите ли, от этих черных в автобусе дышать нечем, и когда читаешь, что пишут о них газеты, так порядочной английской женщине лучше не высовывать носа на улицу. Короче говоря, стоит ей открыть рот, как вам становится ясно, что эта старая, глупая, невежественная корова
241
напичкана предрассудками. А я вот должен жить с ней под одной крышей.
Что касается Ингрид, то мне кажется, что до встречи со мной у нее не было ни единой серьезной мысли в голове, и если раньше она задумывалась только над тем, какого цвета купить себе на зиму пальто и какая викторина ей больше нравится – «Кроссворд», «Удвойте ваши деньги» или «Сделайте ваш выбор», – то это я научил ее думать о вещах посерьезнее.
Но особенно тошно мне оттого, что я теперь должен все время приноравливаться, жить по чужой указке и не могу позволить себе ничего такого, что мне нравится. Как-то раз попробовал я послушать свои пластинки – один-единственный раз, и на том дело и кончилось. Даже одну сторону пластинки не удалось дослушать до конца. Ингрид и ее мамаша заявили, что это скука смертная, и мне пришлось снять пластинку, потому что они включили телевизор. Раньше я, пока не переехал в этот дом, любил смотреть телевизор, теперь же один вид его вызывает во мне омерзение, потому что, когда я прихожу с работы, он уже включен и выключается лишь тогда, когда надо ложиться спать. И я, хочу не хочу, вынужден смотреть все эти передачи, потому что не могу же я читать в темноте, а пойти куда-нибудь вечером без Ингрид мне нельзя, так как ее мамаша считает, что это не положено.
В первый раз мы с ней немного поцапались месяца через полтора после моего переезда. Мистер ван Гуйтен сказал, что к нам приезжает Большой филармонический оркестр, и пригласил меня пойти с ним на концерт. Это по-настоящему первоклассный оркестр, сказал он, такой не часто можно услышать.
– Право, не знаю, мистер ван Гуйтен, – говорю. – Мне бы очень хотелось пойти, но ведь я теперь, вы знаете, себе не принадлежу. – Тут я слегка хихикнул. – Я теперь человек подневольный – женатый.
А вы пригласите вашу жену, Виктор, говорит он, я буду очень рад, если она тоже составит нам компанию.
Я говорю ему, что передам его приглашение Ингрид, и в тот же вечер спрашиваю ее, не хочет ли она пойти на концерт, но допускаю при этом ошибку: затеваю этот разговор в присутствии ее мамаши. Как и следовало ожидать, Ингрид делает кислую мину.
242
Я умру со скуки, – говорит она.
– Но почему не попробовать? Это ведь только сначала так кажется.
– Ингрид не хуже других поймает, что хорошо и что плохо, и не находит нужным претендовать на какую-то мнимую сверхинтеллектуальность, – говорит мамаша Росуэлл, которая, как известно, никогда не сует свой нос в чужие дела.
Меня это, конечно, бесит, я зол как черт и едва удерживаюсь, чтобы не высказать ей напрямик все, что я о ней думаю.
– Дело вкуса, – говорю я, проглотив остальное. – Конечно, это не так занятно, как телевизионные викторины, но для разнообразия тоже неплохо.
Она поджимает губы – понимает, что это камушек в ее огород.
– Я, во всяком случае, намерен пойти.
Я знаю, что Ингрид ничего не имеет против, но старая корова немедленно произносит одну из своих грошовых сентенций.
– В брачной жизни приходится идти на жертвы, – говорит она. – Необходимы взаимные уступки.
Ну какое, спрашивается, это имеет отношение к тому, что я хочу пойти на концерт? Вот когда она начинает что-нибудь подобное изрекать, я прямо готов лезть на стенку – до того это невообразимо глупо.
– Не понимаю, при чем тут это. Что тут плохого, если я пойду на концерт?
Она пожимает плечами. (Она так гнусно умеет пожимать плечами, как ни один человек на свете!)
– Конечно, если вы собираетесь вести такой же образ жизни, какой вели до женитьбы, – это ваше дело. Однако Ингрид, мне кажется, может иметь свое мнение на этот счет. – И, испакостив таким образом все, что только можно, она удаляется.
– Не понимаю, что вы хотите этим сказать, – говорю я ей вдогонку, и я действительно не понимаю. Ну как можно с ней о чем-нибудь говорить, когда все, что она изрекает, лишено всякого смысла?
– Ты не возражаешь, если я пойду? —спрашиваю я Ингрид.
– Когда это будет? – В субботу, через две недели.
243
– Не знаю. Может быть, нам захочется пойти куда-нибудь еще.
Я гляжу на ее глупое лицо и так ненавижу ее в эту минуту, что мне хочется отвесить ей хорошую оплеуху. Подумать только, что всего три месяца назад, стоило бы мне пальцем ее поманить, и она прибежала бы ко мне со всех ног! А с тех нор как я женился на ней, мамаша словно загипнотизировала ее, и она делает все, что та ни прикажет.
– Ну, так тебе придется потерпеть на этот раз, – говорю я. – Потому что я пойду на концерт.
Теперь уже я в ее глазах просто скотина, а попробуй докажи ей что-нибудь, когда здесь все время вертится мамаша Росуэлл. И приходится отложить объяснение до тех пор, пока мы не поднимемся к себе, чтобы лечь спать.
– Мне неприятно, когда ты так огрызаешься, – говорит Ингрид, стаскивая с себя джемпер и встряхивая головой, чтобы волосы легли на место.
– А мне неприятно, когда мне кто-то указывает, что я должен и чего не должен делать. Я вообще не понимаю, что это в последнее время на тебя нашло, Ингрид. Ты повторяешь все за своей старухой как попугай.
– Я бы попросила тебя отзываться о ней повежливей.
– Ладно, ты, вероятно, все-таки поняла, кого я имею в виду. – Ты должен хоть немного оказывать ей уважение, Вик. Как-никак мы живем в ее доме.
– А то я этого не чувствую!
Она разделась и ложится в постель.
– Значит, ты намерен пойти на этот конверт?
– Да, намерен.
– И тебе непременно нужно поднять из-за этого целый скандал?
– Мне? – Я стою перед ней в сорочке и кальсонах и тычу указательным пальцем себе в грудь. – Мне нужно поднять скандал? Твоя мамаша ни за что ни про что обрушилась на меня, ты пальцем не шевельнула, чтобы меня защитить, а теперь говоришь, что это я хочу поднять скандал! И все потому, что ты сама предпочитаешь сидеть дома и смотреть тот чертов телевизор.
– Христа ради, не ори так. Ей слышно каждое слово.
– А мне наплевать, что ей слышно, – говорю я нарочно еще громче.
244
Раздается стук в дверь, и я слышу голос мамаши Росуэлл:
– У тебя все в порядке, Ингрид?
– Да, мамочка.
Я выключаю, свет и ложусь в постель.
– Какого черта она это спросила? Может, думает, что я тебя избиваю?
Она уже юркнула под одеяло и не находит даже нужным отвечать мне. Теперь она уснет, а мы так ни до чего и не договорились. Утром мы проснемся, и все начнется сначала. А во мне все кипит, и я долго не могу прийти в себя.
Однажды в магазине раздается телефонный звонок: мне звонит Джимми.
– Угадай, кто заходил к нам в контору на днях, – говорит он. – Старина Конрой.
– А мне казалось, он куда-то уехал.
– Его семья живёт в Бредфорде, а он сейчас не работает и надумал перебраться в Австралию. Перед отъездом хочет собрать ребят.
Мы болтаем о том о сем (посетителей в магазине нет), и Джимми говорит, что они думают пойти к «Лорду Нельсону» выпить – это ресторан на Бредфордском шоссе – и не хочу ли я присоединиться к ним. Решили скинуться по десять шиллингов с носа, забраться туда пораньше и сидеть, пока хватит денег. Я говорю, что еще не знаю, как у меня сложатся в этот вечер дела, но, так или иначе сообщу ему.
После той ссоры я уже знаю, что никуда не пойду, но рассказываю об этом предложении Ингрид, просто чтобы поставить ее в известность, какие мне приходится приносить жертвы ради сохранения покоя и мира.
– А мне всегда казалось, что ты недолюбливаешь этого Конроя, – говорит она.
– Под конец мы с ним очень даже сошлись. А кстати, ведь и товарищей повидать не вредно.
– Вы будете там выпивать?
– А что же ещё можно там делать?
– Ты сказал ему, что придешь?
– Нет. Я постарался отвертеться. Ты же знаешь, что
245
твоя мамаша облысеет в одну ночь, стоит мне только заикнуться о чем-нибудь таком.
Она смотрит на меня кротко и вроде как растерянно даже.
– Ах, Вик, я не хочу, чтобы ты думал, будто ты теперь уже не можешь никуда пойти без меня.
– Хорошо, если бы ты, между прочим, сообщила об этом своей мамаше, – говорю. – Если я решу пойти, так пойду, и ни ты, ни твоя мамаша не можете мне помешать. Но прежде всего я хочу покоя, и, поскольку я вынужден жить здесь, с вами, мне придется от этой встречи отказаться.
Разговор происходит в спальне – единственной комнате, где мы можем потолковать с глазу на глаз при условии, что будем говорит вполголоса.
И все же должен тебе прямо сказать, – говорю я,– что совсем не представлял себе, когда на тебе женился, какая у меня будет сволочная жизнь.
– Может быть, ты перестанешь сквернословить?
– Сквернословить?
– Да, сквернословить. Ты последнее время так привык сквернословить, что даже не замечаешь, какие слова говоришь. Раньше этого не было.
