Текст книги "Любовь... Любовь?"
Автор книги: Стэн Барстоу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)
– Значит, железно.
Пересекаю площадку, закрываю за собой дверь и только тогда разрываю конверт и вынимаю один-единственный листочек бумаги, того же цвета, что и конверт. «Дорогой Вик, – написано на листочке. – Моя двоюродная сестра решила ехать более поздним поездом, и я проводила ее до Лидса. Обратный поезд опоздал, и я добралась до Крессли только после половины восьмого. Я приходила на то место, где мы условились встретиться, но, конечно, Вас там уже не было. Я решила, что Вы, наверно, думаете обо мне бог знает что, а потому и написала Вам это письмо, чтобы все объяснить, а то Вы, пожалуй, в понедельник и говорить со мной не станете. Завтра вечером (в воскресенье) я приду туда же, постарайтесь и Вы прийти. Если Вас не будет в 7.15, я буду считать, что Вы заняты. Надеюсь все же, что придете. Целую Вас. Ингрид».
Последние два слова перед подписью отделяются от всего остального и растут, растут у меня на глазах. «Целую Вас»! Целую. Я подбрасываю письмо в воздух, прыгаю на кровать и начинаю скакать на ней, как клоун в цирке на пружинной сетке. Она не натянула мне нос. Она не могла так поступить. И она целует меня. Целует! Я прыгаю с кровати, сую руку в задний карман и бегу к Джиму в комнату.
– Ты все еще собираешь деньги на спидометр для своего велосипеда? – Я бросаю ему на постель две полкроны. – Добавь к ним эти пять.
Только уже перейдя через площадку, на пороге своей комнаты, я соображаю, что и полкроны было бы достаточно. А потом думаю: «А, не все ли равно! Ну, что такое деньги?» Славный старина Джим. Да и я сам – славный малый. И все такие славные, а Ингрид чудесная, чудесная, чудесная. Ах, до чего же она хороша, эта девчонка, чудесная, нежная.
104
II
Итак, в воскресенье днем все наше семейство – Старик, Старушенция, Джим и я – отправляемся через весь город к Крис, на ее новую квартиру, недалеко от Дьюсберийского шоссе. Дом их стоит высоко, как и наш, и вид из окон такой же хороший, как у нас, только живут они на самом верхнем этаже и потому могут любоваться этим красивым видом из гостиной, а у нас для этого надо подняться в спальню. Крис с Дэвидом только вчера вернулись из свадебного путешествия, и, когда они открывают нам дверь, начинаются объятия и поцелуи. Потом всем нам предлагают осмотреть мебель – Крис никому ее не показывала до тех пор, пока они окончательно не устроятся. Ну, надо сказать, живут они здорово, я бы и сам не возражал иметь такую квартирку. Обставлена она в чисто современном стиле, светлой мебелью с раскоряченными ножками, которые то и дело задеваешь при ходьбе; на полу лежит серо-сиреневый ковер, а стены обклеены обоями двух цветов. Они не стали покупать гарнитур вроде того, что стоит у нас дома, а приобрели два кресла и диван, который можно превратить в постель, если кто-нибудь из гостей вздумает заночевать. Наша Старушенция внимательно оглядывает все и говорит: «Да, очень мило, моя радость, очень мило». Но тон, каким это произнесено, яснее ясного говорит: «Конечно, это мило, если вам такое нравится, но Мне – никоим образом...»
Дэвид со Стариком остановились у окна и смотрят на улицу.
– Да, вид, типичный для Западного Райдинга, – говорит Старик. – Чего тут только нет.
– А все же лучше, чем тот, что открывался из моей старой берлоги, – говорит Дэвид. – Угольный склад, коттеджи террасами друг над другом и самая большая церковь нонконформистов, какую я когда-либо видел.
– А тебе случалось бывать в Клекхитоне? – спрашивает Старик без тени улыбки. – Попроси как-нибудь Крис, чтобы она тебя туда свозила. Чудесное место! У них там самая большая церковь методистов, какую я когда-либо видел. И еще другая – почти такая же большая – через дорогу.
– Мрачные сооружения, эти церкви, – говорит Дэвид.
– Потише, мой мальчик, – осаживает его Старик. —
105
Это все-таки дома божьи, и были они построены во славу имени божьего. Только подумай, с каким чувством они строились!
– Ну, тут я согласен, – говорит Дэвид. – Жаль только, что сейчас они превратились в вороньи гнезда. А когда я назвал их мрачными, то прежде всего из-за архитектуры. Интересно, почему все большие здания в Западном Райдинге построены либо в греческом, либо в итальянском стиле? Каждое второе здание выглядит, как закопченный Парфенон.
– Это потому, что мы хотим, чтобы у нас было все самое лучшее, – говорит Старик,
– А неужели у Йоркшира нет своего стиля?
– Как же, есть – завод Коллинсона, – с ухмылкой говорит Старик. И тычет куда-то пальцем. – Вон тот, с самой большой трубой.
Дэвид улыбается.
– Вообще-то говоря, Западный Райдинг – не такой уж плохой район, как его описывают. Меня это приятно удивило, с тех пор как я поселился здесь.
– Не все будут такого мнения, – говорит Старик. – Иным нравится что-то более... ну, скажем, менее угрюмое – ты понимаешь, что я хочу сказать...
Так они беседуют о разных районах нашей страны – Старик ведь считает себя знатоком, потому что он немного поколесил по ней, но то и дело ему приходится признавать, что и в других краях что-то есть. Я встаю и направляюсь к книжным полкам у камина. Из маленькой кухоньки доносится позвякиванье посуды, и время от времени то Крис, то наша Старушенция появляются оттуда и что-нибудь ставят на раздвижной стол в центре комнаты. Основной предмет, который преподает Дэвид, – английская литература, поэтому на полках полно Шекспира и всяких скучных классиков. Я остановили перед ними просто так, чтобы скоротать время до чая, и взгляд мой случайно падает на толстую книгу в зеленом переплете. Вынимаю ее и вижу, что змея на корешке – вовсе не змея, а старинный лук. Смотрю на заглавие – «Улисс», автор – Джеймс Джойс, но мне это ровно ничего не говорит. Поскольку я уже вынул книгу, раскрываю ее и начинаю листать. Тут на глаза мне попадается абзац неподалеку от конца, при виде которого волосы у меня встают дыбом. Насколько я понимаю, речь идет о девчонке, которая лежит
106
в постели, или где-то там еще, и вспоминает, как она проводила время с парнями. Ну и ну, я чуть не окочурился. Я, конечно, видел всякие такие штуки, напечатанные на машинке, которые ходят по рукам,– все эти истории насчет коммивояжера, торгующего пылесосами, который приходит в дом и обнаруживает женщину, совсем одну, – но еще ни разу не видел, чтобы такое было напечатано. Быстро листаю страницы, пополняя свое образование. Иначе, как быстро, это и читать нельзя, потому что это ведь ее мысли и изложены они так, как приходят ей в голову, причем, поверьте, ничего не опущено, и нет ни запятых, ни точек, – фразы переходят одна в другую и сливаются в единый поток, как наши мысли. Словом, я стою и вбираю в себя все это, во всяком случае все смачные места, когда ко мне подходит Дэвид и спрашивает, что я тут нашел интересного.
Я немного смущен, хотя, собственно, что же тут смущаться: ведь книга-то его, а не моя. И говорю с легким смешком:
– Немного смелая вещь, правда? Я и не знал, что такое печатают.
– Книга прошла через несколько судов, прежде чем ее разрешили напечатать, – говорит Дэвид.
– Неудивительно... – И тут мне приходит в голову мысль, что старина Дэвид, прочитав такую книжицу, может бросить ее где-нибудь и она может попасть в руки Крис. – Эта книга считается хорошей или как?
– Это шедевр, – говорит Дэвид. – Другого слова не подберешь. Это одно из самых значительных произведений, написанных на английском языке.
Я думаю, что с удовольствием почитал бы ее на досуге и говорю:
– Придется тебе одолжить ее мне как-нибудь.
– Боюсь, она покажется тебе скучной – говорит Дэвид. – Ее нелегко читать. Тут такой глубокий подтекст, что надо прочесть ее несколько раз, прежде чем начнешь что-то улавливать... Во всяком случае, мне бы не хотелось, чтобы, скажем, твоя мать открыла ее на том месте, где ты открыл. Она может не понять.
– Ручаюсь, что не поймет. А что думает по этому поводу Крис?
– Она ее не читала. Крис знает об этой книге, знает ей цену, но говорит, что не считает нужным пускаться в ее изучение.
107
Он вытаскивает другую книгу.
– А как насчет этой?
Я бросаю взгляд на заглавие.
– А, Реймонд Чандлер. Да, я читал эту книгу. И еще три или четыре его книги – все, что было в библиотеке.
– Ты любишь читать?
– О да. Я читаю все время. По-моему, читать в тысячу раз интересней, чем смотреть телевизор.
– Какие же книги ты читаешь?
– Ну, детективы, военные истории, – словом, всякое такое... А почему бы тебе не написать книгу, Дэвид? Про войну. Ты ведь много всего повидал, правда?
– Даже слишком много... – Он ставит Чандлера на место. – Как-то раз я решил написать про то, как я был в лагере для военнопленных... Но таких книг оказалось столько, что не было смысла создавать еще одну. – Он вытаскивает какую-то книгу и протягивает ее мне. – Если бы я мог написать о войне вот такой хороший роман, я бы не думал о том, сколько до меня было об этом написано.
Роман называется «По ком звонит колокол».
– Я видел фильм по этому роману, – вдруг вспоминаю я. – Он снят довольно давно, но сейчас его снова выпустили на экран. Там еще играют Гарри Купер и Ингрид Бергман... Хороший фильм.
Ингрид... Ингрид... Словно сквозь сон я слышу, что Дэвид предлагает мне взять книгу и прочесть, может, она мне тоже понравится.
Немного погодя я заглядываю на кухню, чтобы переброситься несколькими словами с Крис, пока наша Старушенция куда-то вышла.
– Послушай, Крис, ты не будешь возражать, если я смоюсь около половины седьмого, а?
Она режет крутые яйца для салата.
– Я буду смертельно оскорблен – говорит она. – В первый раз пригласила в свой новый дом, и вот, пожалуйста: ему уже не сидится. Что-нибудь важное?
– Чрезвычайно важное. Вообще-то я сегодня не собирался никуда идти, но получалась маленькая неувязка, и теперь я просто не могу не пойти.
– Как же ее зовут? – спрашивает Крис.
– Ну, ты ее не знаешь.
– Так хоть немного узнаю, если ты скажешь, как ее зовут. Надеюсь, тебе-то известно ее имя?
108
– Конечно. Ее зовут Ингрид Росуэлл. Но ты ничего не говори маме, ладно? Ты ведь знаешь, какая она у нас! Просто, я сам со временем все ей расскажу, если... ну, ты понимаешь.
Крис улыбается – улыбка у нее такая чудесная, что на сердце становится сразу легко и кажется, все в порядке в этом мире, да и вообще везде.
– Понимаю, – говорит она.
Тут в кухню врывается наша Старушенция, облизывая масляные пальцы и вытирая их о передник, который дала ей Крис.
– А ну, – командует она, обращаясь ко мне, – пошел вон отсюда. Терпеть не могу, когда мужчины толкутся под ногами и мешают работать... Как тут у тебя дела? – спрашивает она у Крис. – По-моему, почти все готово, да?
– Если только ты заваришь чай.
– Мигом, голубка.
Через несколько минут мы все усаживаемся за стол, и Крис принимается рассказывать о том, что они видели во время свадебного путешествия, а Старик наш тут же заводит разговор о Лондоне.Есть у нашего Старика такая слабинка – считать себя великим специалистом по Лондону на том основании, что он был там несколько дней во время первой мировой войны, а потом ездил раза два или три на соревнования духовых оркестров да на финальные игры в розыгрыше кубка по регби. И нисколько его не смущает то, что он сидит рядом с Дэвидом, который там родился. Вскоре он так запутывается, что уже Крис приходится вытаскивать его за уши.
– Но ведь на Лестер-сквере даже и бара такого нет, папа, – говорит она.
– Сейчас, может, и нет, а когда я туда ездил, был, – говорит Старик. – Ты что, хочешь доказать, что я не знаю Лондона?
– Яйца курицу не учат, – говорю я и тотчас получаю от Старика взбучку.
– А ты не суйся, когда тебя не спрашивают, молодой человек. – И, подняв указательный палец, он изрекает: – Так вот, когда мы с Эзрой Дайксом поехали на соревнования духовых оркестров, которые устраивала «Дейли геральд» в сорок девятом... нет, стойте... кажется, это было в пятьдесят первом?... – Он поворачивается к Старушен-
109
ции: – Ты ведь помнишь, когда это было – в сорок девятом или в пятьдесят первом?
– Ну, откуда же я знаю, – невозмутимо отвечает наша Старушенция. – Ты бы лучше помолчал и попил чаю.
Тут Дэвид, который сидит себе и молчит, не принимая в этом споре никакого участия, поднимает от чашки глаза и украдкой мне подмигивает.
В двадцать пять минут седьмого я отправляюсь в ванную, мою руки и, пока наша Старушенция возится на кухне, помогая Крис мыть посуду, хватаю пальто и выскакиваю на лестницу.
Она ждет меня на углу у банка Берклея. На ней синее пальто с большим меховым воротником, которое очень идет к ее фигурке. Она без шляпы, в туфлях на высоченных каблуках. Я увидел ее раньше, чем она меня, и я еще перехожу через улицу, а у меня такое ощущение, точно я раздвоился и половина меня уже стоит рядом с ней.
– Привет!
– Привет. Так вы получили мое письмо?
– Да. Получил.
Я держу ее руки, затянутые в перчатки, и смотрю на нее, а она все лопочет, лопочет о том, почему опоздала вчера. Сейчас, когда я знаю, что это было не нарочно, меня это уже не интересует, а она все говорит и говорит, рассказывая мельчайшие подробности.
– А как его звали? – спрашиваю я, прерывая ее рассказ.
– Кого?
– Да того носильщика, который помог вам нести чемодан.
– Откуда же я знаю? – говорит она и только тут замечает, что я над ней подшучиваю. – Понимаю, я слишком заболталась, да? И все это не имеет значения, верно?
– Никакого.
– Представляю себе, что вы обо мне подумали.
– Забудем об этом. Теперь ведь все в порядке.
– А что вы делали?—упрашивает она. – Я испортила вам вечер? Вы долго меня ждали?
Я говорю ей, что ходил в кино с приятелем, и спрашиваю, как это она надумала написать мне письмо. Потому что ведь это самое замечательное. Она собиралась прийти, и это уже, конечно, немало, но, раз она подумала о том, что надо написать мне, значит, ей наши отношения не
110
безразличны и она не хотела, чтобы все распалось, и вынуждена была что-то предпринять.
– Надумала, и все, – говорит она. – Я решила, что если вы сразу все узнаете, то поймете, что я не могла поступить иначе. А если бы я отложила до понедельника, тут бы накопилась уйма всего – вы понимаете, о чем я говорю? И было бы куда труднее все исправить. Видите ли, я боялась, как бы вы не подумали, что я это нарочно сделала.
– А откуда вы знали, где я живу?
Это ведь тоже кое-что доказывает: значит, она и раньше интересовалась мной.
Она улыбается, не глядя на меня.
– Да вот так, знала, – говорит она. – Может, я знаю о вас куда больше, чем вы думаете.
Мне хочется запеть, закричать прямо здесь, на улице. Какая она прелесть! Настоящая прелесть!
III
– Ну, куда же мы пойдем? В кино?
– Я бы лучше погуляла и поболтала, – говорит она, и меня это вполне устраивает. Ведь как раз об этом я мечтал в прошлое воскресенье, когда явилась эта Дороти и влезла в наши отношения. Бог мой, как подумаю о ней... Ведь она чуть не поломала нам все... И ничего бы этого не было – я бы не шел сейчас с ней и не знал, что она мной интересуется, как и я ею. А может, это и к лучшему, что у нас не все было гладко, потому что это заставило Ингрид раскрыться и дать мне понять, что она интересуется мной. Словом, мы как бы сделали два шага назад и дюжину вперед. Я даже начинаю думать, что мы должны быть благодарны Дороти.
– А вы сегодня были свободны? Вам не трудно было встретиться со мной?
– Вообще-то говоря, мне не следовало сегодня приходить, – говорю я, а сам думаю, что, даже если б по улицам бегали голодные львы, это не удержало бы меня. – Мы всем семейством приглашены были на чай к моей сестре, на ее новую квартиру. Она вчера вернулась из свадебного путешествия.
– А, понятно, к Кристине. Вы рассказывали мне про ее свадьбу.
111
Ведь и в самом деле рассказывал, только это было почти две недели назад. А смотрите, сколько с тех пор всего произошло! Я познакомился с Ингрид, потом считал, что потерял ее, а теперь вот снова нашел. И мне все еще не верится, что она тут, со мной рядом, и пришла не по моему приглашению, а сама меня позвала! Я беру ее руку и просовываю себе под локоть, она поворачивает голову, смотрит на меня и улыбается, а меня обдает терпким запахом ее духов.
– Мне нравятся ваши духи. Что это такое?
Она усмехается.
– «Желание».
– Рискованная штука душиться такими духами, а? – Джимми Слейд, наверно, сострил бы иначе: что-нибудь насчет того, что один флакон таких духов может расстегнуть пояс целомудрия, думаю я и улыбаюсь.
– Они довольно дорогие, – говорит она. – Поэтому я душусь ими только по особым случаям. Для каждого дня слишком накладно.
– Что-то не пойму: мне следует радоваться или огорчаться?
– Почему?
– А потому как непонятно: уверены вы, что я ничего себе не позволю, или наоборот.
Она хохочет.
– Нет уж. Давайте не безобразничать.
Разговор заходит о наших семьях, мы ведь совсем ничего не знаем друг о друге, и я выясняю, что отец Ингрид, инженер-строитель, работает в крупной строительной фирме близ Манчестера и по делам службы часто разъезжает по стране, а иногда выезжает и за границу.
– Вообще его почти никогда не бывает дома, – говорит Ингрид. – Мама говорит, что это все равно, как быть замужем за моряком.
Я замечаю, что она говорит «мама»,«в не «мать», что сразу ставит ее семью на ступеньку выше моей.
– Но в такой жизни есть, конечно, и свои преимущества,– продолжает она. – Муж, которого видишь только от случая к случаю, никогда не надоест. Поэтому, когда он приезжает, они воркуют, как влюбленные голубки. Можно подумать, что они женаты какой-нибудь месяц, а не двадцать лет... Конечно, все изменится, когда меня с ней не будет. Ей станет, наверно, одиноко.
112
– Вы разве собираетесь уехать из дому?
– Когда-нибудь ведь придется. Когда я выйду замуж.
– А сколько вам лет, Ингрид? – Я примерно представляю себе, сколько ей лет, но не уверен.
– Мне исполнилось восемнадцать перед рождеством. – Я бы дал ей на год больше.
– Ну, вы еще совсем ребенок, – говорю я, чтобы поддразнить ее. – Вы не скоро расстанетесь с вашей мамой.
– Так или иначе, надо заглядывать в будущее, правда?
Многие девушки выходят замуж и обзаводятся семьей в восемнадцать лет. А сколько же вам лет, старичок, если можно полюбопытствовать?
– Двадцать.
– Очень трудно было угадать ваш возраст. А все из-за вашей седой бороды.
Я смеюсь.
– Ладно, ладно... – И снова мне хочется петь и кричать. Все чудесно, и мы великолепно ладим. – А за какого же парня вы намерены выйти замуж? За такого, который, вроде вашего папаши, будет все время отсутствовать?
– Боюсь, что нет. Я хочу такого мужа, который был бы всегда при мне. Авось не надоест.
Значит, она хочет того же, что и я: жить вместе, смеяться, любить – и так каждый день. Как же это, должно быть, чудесно, если, конечно, вытащишь счастливый номер.
– Ну что ж, подождите, может, такой и подвернется. А может и так случиться, что это будет моряк или еще кто-нибудь в таком роде.
– А откуда вы знаете, что он уже не подвернулся? – говорит она, и я быстро вскидываю на нее глаза, не понимая, как к этому отнестись.
– Что же вы в таком случае делаете здесь со мной?
– Возбуждаю его ревность, – говорит она.
– Понятно. Он большой, высокий?
– Не сказала бы. Но он хорошо сложен.
– И умеет орудовать кулаками?
– Право, не знаю. Думаю, что он способен постоять за себя.
– М-м-м. – Я приподнимаю шляпу и делаю вид, что хочу повернуть обратно. – В таком случае спокойной ночи.
Она смеется.
113
– Пошли-пошли, я не дам вас ему в обиду.
Все это время мы шли по проспекту, окаймленному частными особняками, – он ответвляется от главного шоссе, которое ведет к Гринфорду мимо Кресслийской пустоши. И вот перед нами ворота из кованого железа, с гербами и завитушками, а рядом боковая калитка – вход в Рейвенснукский парк. Калитка открыта, и Ингрид предлагает зайти в парк. Мы проходим мимо сторожки, погруженной в темноту, и идем дальше по одной из широких асфальтированных аллей, по обеим сторонам которой тянутся пустые клумбы и стоят высокие деревья.
– А что вы подумали, когда я вчера не появилась? – немного погодя спрашивает она.
– Я просто не знал, что и думать.
– Неужели вам не пришло в голову, что меня могли где-то задержать?
– Такая мысль у меня была.
– Не могли же вы, в самом деле, решить, что я согласилась прийти на свидание, а потом нарочно не пришла?
– Такие случаи бывали, верно?
– Значит, вы меня совсем не знаете, если думаете, что я могла так поступить, – говорит она, и в голосе ее слышится холодок.
– Но ведь я действительно совсем вас не знаю, правда? Мы же были вместе всего три раза. А вдвоем – так только два. Когда в тот раз вы появились с Дороти, я...
– Но ведь я же говорила вам, что не приглашала ее. Просто она иной раз заглядывает к нам по воскресеньям и остается пить чай. Я ее вовсе не ждала, а когда она пришла, я ничего не могла ей объяснить, пока мы не вышли из дому, а тогда уже невозможно было от нее отделаться – она бы обиделась. Такой уж у нее характер. Вбила себе в голову, что должна непременно посмотреть на вас, и все. Она мне сказала, что побудет с нами всего пять минут и уйдет.
Ну вот, теперь все ясно. И мы как бы начинаем все сначала, забавно только, что благодаря Дороти события развиваются куда стремительнее. Вот бы она взбесилась, если б могла это предвидеть!
– Ну, а что было потом, вы сами знаете, – говорит Ингрид. Да, знаю. Но куда меньше половины. Не пойму, выговаривает она мне, что ли, за тот вечер или это мне кажется. Очень может быть, что и так, и, наверно, она
114
права; сейчас у меня такое настроение, что я могу думать .. даже о Дороти без отвращения.
– Понимаете, я вовсе не собирался на нее набрасываться, но вынести эти ее намеки тоже не мог. Особенно после наших двух встреч. Ну, я и вспылил, а когда вчера вы не пришли, я решил, что все кончено. Я подумал, что вы не хотите больше меня видеть, а сказать мне это в лицо стесняетесь.
– Но ведь все же было не так!—восклицает она.– Теперь вы понимаете, как может возникнуть недоразумение? Хорошо, что я придумала написать письмо, а то трудно даже представить себе, что было бы.
– Я могу сказать вам, что именно,—говорю я. – Я бы вас больше никогда не побеспокоил.
Из темноты возникают очертания раковины для оркестра, похожей на большой причудливый торт. Я говорю: «Давайте посидим» – и веду Ингрид за угол на боковую дорожку, где ранним летом цветет огромный куст рододендронов – там, я знаю, есть скамейка.
– А вам было бы неприятно, если бы я больше не назначил вам свидания?—спрашиваю я, и она, словно застеснявшись, произносит только:
– А как вы думаете?
Я молчу и обнимаю ее за плечи. Она придвигается ко мне, и я думаю: «Чудно все-таки, какая малость может все изменить – вот ты безразлично трусишь по жизни день за днем, и вдруг она начинает казаться тебе совершенно удивительной...»
– Что это у вас в кармане? – спрашивает она.
Я снимаю с ее плеч руку и выпрямляюсь.
– Книжка.
– Такое впечатление, точно кирпич.
Вынимаю книгу из кармана и верчу ее в руках.
– Это «По ком звонит колокол». Читали?
Господи, конечно нет, говорит она, где там читать книги. Она получает три еженедельных журнала, и даже на них из-за телика времени не хватает. Почему-то не люблю это слово – «телик». В воображении сразу возникают тучные невежды, которые кудахчут, словно куры, слушая остроты вроде тех, что печатают на цветных открытках, насчет толстопузых личностей, ночных горшков и тому подобного. Ну, вы знаете. Вот почему я верчу в руках книгу и молчу. Я всегда испытываю приятное
115
ощущение просто оттого, что держу книгу, – кажется, что это что-то стоящее, непреходящее. Не то, что телевизор, который можно включить и выключить, повернув ручку, совсем как водопроводный кран. Жаль, думаю я, что она не любит читать: ведь это значит, что мы никогда не сможем обсуждать книги, которые мы оба прочли, или советовать друг другу, что прочесть.
– По этой книге был поставлен фильм, – говорю я ей, просто чтобы что-то сказать, – С Гарри Купером и Ингрид Бергман.
– Моей тезкой.
– Что?
– Я имею в виду Ингрид Бергман. Ведь меня назвали в ее честь. Мама одно время была без ума от нее. От нее и от Лесли Ховарда. Если бы я была мальчиком, меня, наверно, назвали бы Лесли.
– Я как раз думал, что у вас странное имя для англичанки, – говорю я. – И собирался спросить, почему нас так зовут.
– По-моему, совсем не странное. Мне оно нравится.
– Странное не в смысле «плохое». Я хотел сказать, что оно необычное.
– А вы бы предпочли, чтобы меня .звали Мэри, или Барбара, или еще как-нибудь в этом роде?
– Дороти, – говорю я. – Вот имя, которое мне очень нравится.
Она шутливо подталкивает меня в бок локтем и улыбается:
– Да ну вас!
Я смеюсь и сую книгу в другой карман.
– Все равно вы мне нравитесь такая, как вы есть,– говорю я ей.
Минута молчания, потом она говорит:
– Правда, Вик? Честное слово?
– Мна хотелось бы сказать ей, что я люблю ее, что я от нее без ума, но я не могу бухнуть это так, сразу, и я говорю только:
– Наверно, я не бегал бы за вами, будь это иначе, правда?– – Пожалуй, нет.
Я снова обнимаю ее за плечи; она придвигается ко мне совсем близко, и я чувствую ее волосы на своем лице. Я поворачиваюсь, и губы мои касаются её щеки, а секундой
116
позже я уже покрываю ее лицо быстрыми короткими поцелуями – все лицо, все: лоб, щеки, глаза, нос и, наконец, рот. Я снова и снова целую ее губы, едва касаясь их губами, словно одного долгого поцелуя мне было бы недостаточно. И между поцелуями снова и снова шепчу ее имя.
Потом мы разжимаем объятия, чтобы передохнуть.
– Уф! – произносит она с легким смешком. – Все-таки плохо быть девчонкой,– говорит она немного погодя.– А вдруг вы бы не заговорили больше со мной после того воскресенья! Сколько времени могло бы пройти, прежде чем мне удалось бы дать вам понять, что я хочу с вами встречаться.
– Ох уж эта Дороти! Она чуть нам все не испортила.
– А знаете, она бы, наверно, не возражала. Хоть она и моя подруга, а все же стервозная она девка. И такая завистливая! Понимаете, завидует мне, потому что я встречаюсь с вами. В этом-то и беда ее, что она завистливая.
– А почему бы ей самой не завести себе приятеля? – говорю я с легким сердцем, потому что у меня есть Ингрид, а Дороти я могу великодушно предоставить всякому, кому охота.
– Она утверждает, что не любит мужчин. Во всяком случае, делает вид, будто она выше всего этого.
– Неужели никто никогда не назначал ей свидания?
– По-моему, нет.
– Тяжелый случай.
– Дело в том, что она не очень привлекательна, правда? Ну, если говорить по-честному, вы же тоже не находите ее привлекательной, правда?
– Я нахожу вас привлекательной, – говорю я, а сам у думаю, что уже хватит нам сидеть порознь.
И мы снова целуемся – на этот раз долго, неотрывно, и я весь таю, и мне кажется, что я сейчас умру от нежности к ней. Теперь уже мы не разжимаем объятий, а сидим, прижавшись друг к другу, и я осторожно провожу пальцами по ее лбу, по щеке и опять приникаю к ее губам. Она умеет целоваться, и это так возбуждает меня, что я прижимаю ее к себе все крепче и крепче – уж крепче быть не может. А мысли у меня скачут: ведь если она целует меня так, значит, как бы дает мне зеленый свет и разрешает пойти дальше, но я не уверен, что это так. А вдруг я все испорчу, оскорбив ее. Мы снова целуемся, и снова это восхитительное ощущение от движений ее
117
языка, и я думаю: да нет, вроде все в порядке, ошибки быть не может, она сочтет меня слюнтяем, если я ничего не предприму. Я просовываю руку под борт ее пальто, и она слегка изгибается, чтобы мне удобнее было. Вот я уже Нашел пуговицы ее блузки, но тут – стоп: под блузкой настоящая сбруя и где там что, ничего не поймешь. Она что-то бормочет, отодвигается от меня и сама спускает с плеча бретельку. Потом снова придвигается, шепчет: «Ну вот», и моя рука уже на прежнем месте, и я чувствую под пальцами шелковистую кожу и упругий сосок, и все внутри у меня тает от нежности к ней. «Боже мой! – шепчу я. – Я без ума от тебя, Ингрид!» Пальцы ее сплелись у меня на затылке, зарылись в мои волосы, и она все снова и снова повторяет: «Вик, о Вик!» А я думаю
о том, что ради этого стоило родиться, что этой минуты я ждал всю жизнь – с тех пор как себя помню. И это еще не все, потому что позже, когда рука моя перебирается Ниже, я чувствую, что и она испытывает то же, что и она ждала этой минуты; она вздрагивает при моем прикосновении, вздыхает и замирает в моих объятиях, а я люблю ее так, как можно любить только в мечтах.
А потом она, видно, задумывается и, прильнув к моему плечу, шепотом спрашивает:
– Вик, а, Вик, скажи, ты не считаешь меня слишком доступной?
– Почему?
– Ну, из-за того... что сейчас произошло?
– Ты не должна никогда так думать,– говорю я ей.– Никогда. – И снова покрываю ее лицо поцелуями – каждый квадратный дюйм ее лица, потому что я хочу, чтобы она почувствовала, как я благодарен ей, как люблю ее, а после сегодняшнего вечера стал любить еще больше.
Домой я возвращаюсь поздно. Старушенция поджидает меня: стоя спиной к камину, она заводит будильник. Старик, видимо, уже лег спать.
– Хорош, – говорит Старушенция, а я останавливаюсь на пороге, зажмурившись от яркого света.
– А что такое?
– Его пригласили на чай, а он взял и удрал. И что только подумал Дэвид.
– Он что-нибудь сказал?
118
– Это же воспитанный человек. Тебе бы поучиться у него, как себя вести.
– Я ведь сказал Крис. И она не возражала.
– Ну, наша Кристина вечно тебя покрывает. Да и что, собственно, она могла сказать? Не держать же тебя силой, раз ты заявил, что уходишь.
Я сажусь в кресло и расшнуровываю ботинки. Чувствую, что лицо у меня красное, щеки горят, но я крепко сжимаю губы, чтобы не испортить сегодняшний вечер.
– Постыдился бы, – говорит Старушенция.
– Послушай, – говорю я, – ведь я был приглашен на чай к собственной сестре, а не в Букингемский дворец. На чай. Значит, я вовсе не обязан был сидеть там до ужина.
Старушенция берет с камина свою чашку и допивает остатки чая.
– Когда тебя приглашают к чаю,– не отступается она, – это не значит, что ты должен бежать из дому, как только встали из-за стола.
– Опять ты, как всегда, преувеличиваешь. Во всяком случае, я объяснил все Крис, и она не возражала.
– Что же ты объяснил? А я вот даже не знаю, где ты был, по какому такому важному делу.
Я встаю и, повернувшись к ней спиной, выуживаю свои ночные туфли из-под стула.
– У меня было свидание.
– С девицей?
– Да.
– Но ты еще две недели назад знал, что сегодня мы к идем к нашей Кристине.
– Мы должны были встретиться вчера, но произошла небольшая путаница, и пришлось отложить встречу на сегодня.
– А мне казалось, ты говорил, что вчера вечером был где-то с приятелем?
– Я и был. Я же сказал тебе, что произошла путаница.
