Текст книги "Кирилл и Мефодий"

Автор книги: Слав Караславов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 62 страниц)

4

Фотий принял свое заточение без былых терзаний. Он достиг того возраста, когда равнодушие и мудрость подают друг другу руку и становятся спутниками человека только вечерами, когда в небе загорались крупные звезды, бескрайняя боль приходила к нему и не давала заснуть до рассвета. Он думал об Анастаси и о ребенке, и эти мысли были невидимым ножом, который постепенно перерезал нить его жизни. Остров Теревинф был из тех морских островов, которые не отличались разнообразием жизни. И другие сосланные патриархи проклинали дни, проведенные здесь. На этом острове в свое время много лет провел патриарх Игнатий, его заклятый враг. Теперь Фотий ходил по тем же самым дорожкам, и шаги его звучали, как шаги заключенного – равномерно и устало.

После вечерни он поднимался на высокую прибрежную скалу, где кончалась земля и начиналась морская гладь. И невольно припоминал библейскую картину «Хождение по водам». У него было чувство, что, если он ступит на ровную морскую гладь, с ним тоже произойдет чудо. Но несмотря на это, не ступал. Слишком земным был бывший константинопольский патриарх, чтобы верить в библейские чудеса. Его согбенная фигура допоздна маячила на скале, а неухоженная белая борода слегка развевалась от невидимого ветерка. Внизу, где вода облизывала подножие скалы, отражались звезды, будто у ног лежал потусторонний небесный мир со всеми прелестями настоящего неба и даже более загадочный, поскольку он существовал не всегда. Патриарх Фотий слишком долго всматривался в просторы небесных селений, чтобы и теперь глядеть в их пустоту. В бездне искал он когда-то свои истины, но нашел ли – никто не может сказать. Фотий, устало опустивший руки и голову, походил на кусок скалы и вечности. Что еще могло бы его обрадовать? Ничто! Кроме одного – возвращения к ребенку и Анастаси.

Но ждут ли они его? Верно, они плакали, провожая его. Особенно сын. Он держался за полы длинной одежды отца, и глазки его утопали в слезах, как звезды в воде, которые наблюдал Фотий каждый вечер. Сын не говорил ему «папа», и это тяготило его. Для него Фотий был «владыка», однако сыновняя любовь к «владыке» была безграничной Много раз спрашивал он мать: почему у других детей есть отцы, а у него лишь «владыка»? Вначале Анастаси смущали эти вопросы – она не знала, как ему это объяснить, и делала вид, что не слышит его слов, пока Фотий однажды не посадил мальчика на колени и не сказал: «Я, сынок, отец для всех людей, верящих в бога, а для тебя я владыка, чтобы тебе завидовали другие дети. Ни у кого из них нет владыки, который бы так их любил...» И этот туманный ответ, видимо, удовлетворил мальчика, и он перестал тревожить мать вопросами. «Владыка» для него был и радостью, и лаской, и наслаждением, и ожиданием. И вдруг он понял, что с отъездом «владыки» теряет все, что у него было. Слезы его были чистыми и светлыми, искренними и по-детски преданными. Вырастет и узнает правду о себе и о матери и о своем «владыке»... Неизвестно только, как посмотрит сын на все это, осудит ли его за ложь или благословит за прекрасные годы, проведенные под его крылом. Фотий не представлял себе, сколь долгим будет заточение. Много злобы навлек он на себя за годы борьбы и распрей. Сколько раз обрушивались на его голову папские анафемы! Как близко был от него острый меч василевсов! И все же он уцелел. И только было подумал, что жизнь пойдет гладко в царствование его друга Льва Философа, как на него пал царский гнев. Почему? – спрашивал себя Фотий и не находил ответа. О многом он догадывался, но из догадок трудно было выбрать одну к сказать: вот за это! Тут и мелочная зависть императора, что Фотий делит с ним славу ученого мужа. Тут и третья женитьба василевса, охладившая их дружбу. А может, причина в другом: в вечном стремлении византийских правителей завоевать признание Рима, быть в хороших отношениях с папами, а для них Фотий – самый непримиримый враг... Тяжкие слова говорил константинопольский патриарх в адрес римских священнослужителей – и раньше, и при встрече выкупленных учеников Кирилла и Мефодия. Все это, видимо, и подтолкнуло лавину, которая покатилась вниз, увлекла за собой Фотия и забросила на этот остров с печальной славой патриаршей тюрьмы...

Низвержение не слишком удивило Фотия, хотя он не ожидал этого, – наверное, носил его в себе. Поразил выбор нового патриарха. На патриарший престол взошел шестнадцатилетний брат василевса. Стефан. Неопытное дитя заняло его место. Что оно может сделать для константинопольской церкви? Ничего! Исходя из своего многолетнего опыта, Фотий понимал, что Стефан недолго продержится на престоле, и тайная надежда не покидала ссыльного: возможно, его опять призовут спасать загубленный престиж церкви...

Фотий понимал, что это желание может и не сбыться, но лучше верить во что-нибудь, чем поддаться малодушию и праздности, – подобные мысли были единственным утешением в этом забытом богом месте и уходили, лишь когда сон смыкал ему веки. Фотий исправно выполнял все церковные требования к спасению души, но делал это по привычке. Здесь, в одиночестве, он вновь вернулся к литературным занятиям. Теперь церковные послания и заботы о торжестве константинопольской церкви над римской не волновали его. Древний мир вновь завлек его в свой темный водоворот и не давал покоя. Если бы не эти волнения. Фотий истлел бы, как одинокий уголек, от дум об Анастаси и сыне. Перед изгнанием он открыл им завещание. Фотий признавал сына своим и оставлял ему огромное наследство, собиравшееся дедами и прадедами, чтобы тот поминал его добром. Все остальное: дом, дополнительные доходы и два старых имения – он оставлял Анастаси и себе. А если ему придется на этом острове проститься с жизнью, она станет наследницей и его части имущества. О церкви в этот раз он вообще не упомянул. Достаточно много лет жизни он отдал ей, чтобы отдавать еще и часть имущества. Пусть заботятся о церкви василевсы, которым она безропотно служит. Фотий был из тех ее служителей, с которыми обходились очень плохо. Что он им сделал, что они так суровы и несправедливы к нему?..

От грустных размышлений его отвлекал монастырский служка – молодой паренек, немного глуповатый, но кроткий, с восторженным выражением на безбородом лице, отчего казался слащавым и как бы неземным. Мальчик был разговорчив, а вопросы, которые он задавал, отличались наивностью. В других обстоятельствах вряд ли кто стал бы отвечать на них, и Фотия вначале раздражала его глупость, но постепенно он стал открывать в этих вопросах путь к своему спасению. Было с кем разговаривать и таким образом освобождать душу от груза горьких дум. Он боялся лишь одного – не поглупеть бы, как его собеседник.

– А почему у птиц крылья? – спрашивал Онуфрий, и его восторженное лицо застывало в ожидании ответа.

– Почему? Потому что такими их создал бог! – отвечал Фотий, но задумавшись, понимал, что не может дать разумный ответ на этот вопрос. Птицы существовали давным-давно, еще до появления богов, по крайней мере так говорится в книгах древних эллинов. Их божества не сотворяли птиц. А до эллинов существовали и другие народы. Но, однако, все пошло от сотворения мира, от тех шести дней, о которых пишется в святых книгах А там сказано, что бог сотворил всех сущих на земле тварей: и рыб морских, и птиц небесных, и всяких животных и гадов...

Эти на первый взгляд легкие вопросы Онуфрия все глубже и глубже проникали в сознание Фотия, и, стоя на своей скале над морем и глядя вдаль, где солнце медленно погружалось в море, он понимал, что не все ясно. Если земля плоская и у нее есть край, почему же солнечный свет в последнюю очередь уходит с горных вершин?

Но к чему копаться в непознанном, когда все сказано в божьих книгах? Ему ли сейчас делать открытия? Достаточно, что этот недоучка-василевс, присвоивший титул Философа, постоянно взирает на небо, чтобы открыть пути светил... Эти пути искали многие и до него, но мало что нашли.

Однако, несмотря на нежелание вмешиваться в дела божьи, Фотий не мог не удивляться движению далеких кораблей по морю. Вначале появлялась верхушка мачты, за ней медленно всплывали паруса, и лишь затем становился виден весь корабль. Он застывал на далекой линии между небом и водой и казался божьей коровкой на гладкой поверхности огромного арбуза. Нет, все-таки было в этом нечто столь удивительное, что заслуживало раздумий.

6

Симеон собирался в дорогу. Очень много событий произошло в Царьграде за последний год его учебы. Смерть императора Василия повлекла за собой изменения при дворе. Все стало каким-то ненадежным и для своих, и для чужих. Отстранение Фотия, славившегося мудростью, неожиданно окрасило небо над Константинополем в зловещий цвет. Новый правитель. Лев VI Философ, начал тайные гонения на приближенных отца. Подле него появились писатели и стихотворцы, астрономы и лекари, которые старались урвать из государственной казны как можно больше. Их славословия нравились новому василевсу, но он не прощал тем, кто превосходил его по уму. Ему хотелось быть единственной, ярчайшей звездой в небе империи.

Поговаривали, что Фотий впал в немилость из-за собственной славы, которая затмевала мудрость василевса-философа. Симеону не раз приходилось слушать проповеди бывшего патриарха, и он всегда уходил с чувством восхищения его умением красиво говорить и мудро мыслить.

За несколько лет учения княжеский сын достаточно хорошо узнал византийские порядки, чтобы ничему не удивляться. В Константинополе внезапное обвинение в тяжких грехах и даже казнь могли стать уделом каждого. И все же город жил, боролся с бесчисленными врагами и диктовал свою волю. Постепенно Симеон понял, в чем его непобедимость. Во-первых, город очень хорошо укреплен, и, во-вторых, он находится в таком месте, куда богатства всего культурного мира стекаются, как кровь в человеческое сердце, и дают ему силу и бессмертие. Если когда-нибудь Симеону придется занять отцовский престол, он сделает все возможное, чтобы Константинополь стал болгарским...

С каждым прожитым днем нетерпение Симеона и его соучеников нарастало: ожидалось прибытие княжеских послов, которые должны были забрать их в Плиску. Кроме того, им надо было сделать еще одно дело – получить подтверждение мирного договора с Византией и выразить свое почтение василевсу Льву и патриарху Стефану. О возвеличении брата императора люди говорили с насмешкой и плохо скрываемой злостью. Что может шестнадцатилетний мальчишка без всякого опыта в светских и церковных делах? Стефан не блистал ни умом, ни красноречием, был чересчур стеснителен и невзрачен. Симеон знал его, они вместе учились в Магнавре. Познания Стефана были невесомы, как птичье перышко, и нестойки, как поздний снег. Нет, он не мог ничему научить людей, кроме той истины, что и дурак может возглавить константинопольскую церковь.

Симеон с нетерпением ожидал послов отца, чтобы обрадовать их новостью: Лаврентий и большая группа учеников Кирилла и Мефодия согласились отправиться с ним в болгарскую землю. Вначале они отмалчивались, потом заколебались, а когда Фотий был низвергнут, почувствовали себя слишком неуверенно в Константинополе и сами пришли к Симеону сообщить о своем согласии. Около пятнадцати духовных лиц, испытанных борцов за славянскую письменность, собирались теперь внести свою лепту в укрепление молодой болгарской письменности и церкви. За это отец мог лишь похвалить, ведь он уже давно собирает таких просвещенных и знающих людей...

В последнее время Лаврентий непрестанно спрашивал: когда же мы отправимся? Он опасался, как бы новый патриарх Стефан не помешал им в решающий момент, поскольку они были не просто византийскими священнослужителями, а приверженцами и сеятелями славянского слова. Но Стефан еще не мог понять церковных дел, и он задержал бы их, если бы ему это подсказал кто-нибудь более умный и хитрый. Юноше с патриаршим жезлом было далеко до дальновидного, мудрого Фотия. Стефан не знал, чего хочет сам, не знал, чего надо требовать от божьего стада и просить у всевышнего. Он все еще продолжал радоваться своему возвеличению, но делать ничего не делал. Опытные архиепископы и епископы не очень-то старались его поучать, они предпочитали иметь такого вот патриарха, чтобы властвовать свободно на своих землях и в своих городах. Они изумлялись: Лев VI вроде считался человеком умным, а допустил такое кощунство над константинопольской церковью.

Вопреки желанию уехать поскорее Симеон чувствовал, что время связало его с Константинополем невидимыми нитями. Мир не был столь безлик, как это думалось поначалу. У юноши завязалось очень много знакомств. Знатные семейства не упускали повода пригласить его к себе. Сына болгарского князя Бориса-Михаила с нетерпением ждали в каждом доме и смотрели на него с большим интересом. Византийцы заочно создали себе очень странное представление о Симеоне – оно было результатом многолетней ненависти к болгарам – и потому ожидали увидеть невзрачного юношу, грубого и невоспитанного, но бывали поражены его учтивым поведением, безупречным греческим языком и обширными знаниями. Симеон обладал цепким умом, и все прочитанное прочно запоминалось им. Иногда он ловил себя на том, что даже знания, которые по сути своей мертвы и никогда ему не пригодятся, продолжают, не затуманенные временем, храниться в его памяти. Познания Симеона заставляли византийцев удивленно переглядываться. Многие не могли поверить собственным Глазам и ушам и с византийским упорством старались найти в его роду греческого предка, чтобы таким образом поддержать старое представление, что болгарин простоват, груб и что он может приобрести ученость и хорошие манеры, лишь если в его жилах течет византийская кровь. Расспросы об отце и матери Симеона ничего им не дали. Но невзирая на это, они не замедлили распустить слух, что он наполовину грек. Симеон постепенно убеждался, что в кругах знати любезная улыбка еще ни о чем не говорит, гораздо больше можно понять по взглядам. В них наряду с коварством он видел и настойчивое любопытство. Особенно во взглядах женщин. Первая женщина, которая тайком открыла ему дверь, была жена друнгария Евстафия. Симеон долго колебался, стоит ли ему идти. Боялся, не ловушка ли это. Друнгарий отбыл с войском на Италийский полуостров на третий год после их свадьбы, и молодая жена не смогла вынести одиночества. Ее служанка протоптала тропинку к дому Симеона, беспрестанно нося ему записки. Агапи встретила его на одном из приемов, устроенном императрицей. Красивый молодой человек ее пленил, блеск его черных глаз проник ей в душу, и она делала все возможное, чтобы привлечь его внимание. На этом приеме они разговаривали мало, и разговор касался учения в Магнавре и преподавателей. Но Агапи была очень далека от забот и занятий учеников императорской школы. Симеон быстро понял строй ее мыслей, и его шутка по поводу прически одной слишком грузной дамы помогла им найти общий язык. Так возникла первая тайна, побудившая их чувствовать себя заговорщиками. Этикет не позволял замужней даме долго разговаривать с молодым мужчиной, и они разошлись, но в любом месте просторного зала Симеон чувствовал на себе взгляд Агапи. И вскоре от нее пришла записка. Однако он решился лишь после третьего приглашения. Он вошел в дом друнгария через потайную дверцу вслед за служанкой, что приносила записки. Нескоро он забудет это путешествие: у него все время было ощущение, что за ним отовсюду следят невидимые глаза. Служанка довела его до какой-то комнаты, приложила палец к губам: мол, ни о чем не спрашивай – и показала на дверь. Симеон открыл ее, и первое, что увидел, было пламя свечи, а со свечой – она. На ней было что-то совсем легкое и прозрачное, и отблеск пламени боязливо трепетал на полуобнаженной ноге. Она стояла и спокойно рассматривала его, а ему был виден лишь круг света, золотившего ее грудь и ногу. Вдруг Агапи подалась вперед. В темноте одежда ее чуть слышно шуршала, будто она шла по осеннему лесу. Руки ее были нежными и мягкими, эту нежность Симеон будет помнить всю жизнь... Они не разговаривали. Оба понимали, что свело их вместе, а краденое время бежит очень быстро. Симеон остался у нее до поздней ночи. Есть такой момент перед рассветом, когда небо становится темным и тяжелым. Он быстро шел по улице; люди еще спали, но их скорое пробуждение чувствовалось по еле слышным звукам. В лавках за запертыми дверьми было тихо, но кое-где огонек свечи уже проникал сквозь щели оконных ставен: был базарный день, и торговцы начинали подготавливать свой товар.

Симеон не знал, как отнестись к тому, что с ним случилось, – как к счастью или как к безрассудному поступку.

Он очень устал от ласк Агапи, тупое безразличие овладело им, и, если бы не близкий рассвет, он еще долго бродил бы по улицам. Этого вечера ему никогда не забыть. Агапи сделала его мужчиной и открыла ему тайны женской прелести. С тех пор прошло несколько лет. От Агапи осталась в памяти лишь нежная мягкость рук. Появилась другая, и она, как ни странно, тоже была из высших кругов и к тому же – лучшая подруга Агапи. Сначала Симеон не мог объяснить себе, почему Агапи так хотелось познакомить его с Анной, которая была гораздо моложе и могла отбить его. Симеон опасался всякого нового знакомства, он не хотел осложнений. Эти знатные дамы могли так запутать его в сетях непрестанных интриг и сплетен, что, того и гляди, возникнет скандал и ему придется уйти из императорской школы. Но несмотря ни на что, знакомство состоялось. Анна была намного красивее Агапи. На первый взгляд в ней было что-то непорочное и робкое. Длинные ресницы казались шелковыми, и сквозь них, подобно лунному свету, струились ее скрытые желания. Симеон при первой же встрече почувствовал, как дрогнуло сердце Кровь отхлынула от лица, и та бледность, которая придавала ему привлекательность и мужественность, залила скулы. Это не ускользнуло от Агапи. Симеон боялся огорчить или же задеть ее самолюбие вниманием, которое он начал проявлять к Анне, но ошибся. Вместо того чтобы рассердиться, Агапи рассмеялась:

– Я знала, что она тебе понравится. И поэтому скажу тебе прямо: завтра я уезжаю к мужу. Моя подруга Анна будет смотреть за домом. Я оставляю ей ключи...

Симеон до сих пор не может объяснить себе легкости, с какой подошел он к своей новой подруге. Вероятно, в нем заговорило врожденное чувство болгарина воспринимать женщину естественно, как благо, что ему полажено в жизни, и не задумываться над ее переживаниями.

Анна была более стеснительной, и это укрепило в нем чувство мужского достоинства. С опытной Агапи он был учеником, теперь ученик становился учителем или по крайней мере ровней. Анна нравилась ему тем, что всегда радовалась его появлению, как дитя. Какими только именами не называла она его! Если он задерживался – -плакала. Анна принимала его как солнце, как долгожданное счастье. Агапи после любовных ласк сразу же успокаивалась, вставала и начинала расчесывать волосы, будто забыв о нем. Анна же не сводила с него глаз. Она целовала его сильное тело с резко очерченными мускулами, страстно желав его тепла. Высокий лоб Симеона часто привлекал ее внимание, она измеряла его ладошкой и не переставала восхищаться. Она была живая, гибкая и удивительно ласковая. Муж Анны был гораздо старше ее, она вышла за него, как только достигла шестнадцати, а теперь ей было столько лет, сколько Симеону. Иногда Симеон зарекался не переступать больше порога потайной дверцы, потому что готовился стать духовным лицом и его жизнь должна быть святой и праведной. Но несмотря на это, молодость брала свое. Наступало время свидания – и он спешил к ней.

Так продолжалось до его пострижения в монахи. И вот теперь Симеон ожидал послов отца, которые должны были ехать вместе с ним на родину. Будет ли он сожалеть об Анне, Симеон не знал...

6

Во времена Крума был закон, сильно ограничивавший потребление вина, но тем самым людей лишали такого вкусного и необходимого плода, как виноград. Восстановление виноградников началось еще при жизни Крума, так как он сам убедился, что его закон мешает народу пользоваться дарами виноградной лозы. При наследниках Крума довольно много земли, хорошо прогреваемой солнцем, было засажено виноградом.

Крепостные крестьяне и рабы давили вино, но никто не напивался сверх меры. В честь виноградной лозы с давних фракийских времен проводились веселые народные празднества. Борис-Михаил не хотел полностью уничтожать народные обычаи и потому, посоветовавшись с архиепископом Иосифом и с Климентом, приказал день виноградной лозы объявить праздником святого Трифона. В этот зимний день, когда весна уже стучалась в окно, все высыпали на поля, чтобы в первый раз обрезать лозу и по слезе угадать, каким будет год. В этот день полные вина медные сосуды переходили от одного к другому, полыхали костры и мокрые прошлогодние ветки винограда, охваченные алым пламенем, тонко посвистывали, крупные куски мяса и сала, нанизанные на вертела, жарились над раскаленными углями. В последнее время народные праздники начинались с благословения в церкви и заканчивались тем, что на основной ствол виноградной лозы ставили горящую свечечку. Отец семейства обычно благословлял землю на новый урожай, троекратно поливая ее густым вином. Старое и новое переплелось тут, но не мешало друг другу.

Климента, Наума, Константина и Марко пригласили на Доксовы виноградники. Ни один из них не пил вина, но при виде празднично одетых людей на весенних полях души их также наполнились радостным возбуждением. Около костров пелись песни, дети играли в снежки, молодые парни, разгоряченные вином, боролись – мир продолжал жить, довольный и тем малым, что принес с собой день. Климент смотрел на живописное роение людей на черно-белом поле, и в его душе художника постепенно возникал зримый образ народного духа. Правильно поступает Борис-Михаил, не втискивая все в церковные догмы и не обезличивая свой народ и себя. Одно лишь омрачало душу Климента – мысль о том, что его собрат Ангеларий прикован к постели и не может всему этому радоваться вместе с ним. Ангеларий с каждым днем слабел и таял, как восковая свеча. Даже лицо его приобрело восковой цвет. Скулы заострились, голос стал тихим, и друзья понимали, что он умирает. После сильного кровотечения на водосвятие целители потеряли надежду. В последние дни он с трудом вставал, но еще продолжал упорно бороться за жизнь. Ему все казалось: доживи он до весны, и смерть будет побеждена. У него было чувство, что она преследует его от Моравии и сейчас дежурит около него, но он надеялся, что их дороги разойдутся и они пойдут каждый по своей. Ангеларий, движимый желанием жить, через силу заставлял себя есть, но из-за этого еда ему совсем опостылела. Чеслав попытался вернуть ему аппетит отваром полыни к других трав, но и это не помогло. Больной ел мало, лишь бы не умереть с голоду. Бориса-Михаила очень огорчала болезнь Ангелария. Не проходило дня, чтобы он не поинтересовался его здоровьем. Два раза князь навещал его и уходил сокрушенный. Такой необходимый человек оставлял этот мир! Щеки его впали, и, когда он улыбался, улыбка как бы застывала на лице и белые зубы долго еще оставались открыты, будто губы были бессильны вернуться в прежнее положение...

Климент смотрел на искры костров, разожженных на пригорках, и радость от праздника угасала. В памяти всплыли костры в Моравии, на которых за несколько дней превратились в пепел плоды стольких бессонных ночей: книги – смысл их жизни – стали освещением для дьявольских огненных игрищ. Там сгорело здоровье его собрата Ангелария, не говоря уж о Горазде – неоценимой жертве во имя их спасения. Но что могли они сделать? Их изгнали, словно последних бродяг, – избитых, измученных, истерзанных. И если бы не было у них новой цели в жизни – Болгарии, они предпочли бы умереть, как Горазд, чтобы остаться в памяти людской мучениками за божье слово, произнесенное на славянском языке. Глядя на шумное веселье вокруг костров из виноградного хвороста, Климент стал вдруг корить себя, что теряет время. А годы-то идут, и, не ровен час, нежданная болезнь может свалить его до времени, как Ангелария. Ему нестерпимо захотелось засесть за работу, ощутить в руке перо, кисть или краски, услышать шелест пергамента под пальцами и творить во имя прославления жизни. Нужно спешить делать дело, а князь вроде не торопится – дожидается возвращения сына из Константинополя вместе с Лаврентием и другими выкупленными священниками. Но Климент не хотел терять времени. Надо приступать к работе на плодородной и просторной ниве болгарского государства. Думая о Борисе-Михаиле. Климент не укорял его за выжидание. Он угадывал его тайную мысль – не делать решительного шага, не разобравшись, что происходит в Константинополе после смерти Василия и отстранения Фотия. А об этом лучше всего мог рассказать Симеон... О нем Климент слышал много лестных слов. Сам он не знал его, но верил людям, потому что если один человек может обмануться, то мнение многих чаще бывает истинным. А пока никто не сказал в адрес Симеона плохого слова. Вот ведь брата его. Расате-Владимира, осуждают многие и за многое... Климент внимательно поглядел на престолонаследника. Тот сидел рядом со своим дядей, Доксом, и все прикладывался к серебряной чате. Лицо его стало цвета красного вина, а низко опущенные густые брови лежали на глазах, словно два больших жука. Расате-Владимир, видимо, был необщительным, хотя к Клименту относился с подчеркнутым уважением. Он целовал Клименту руку, спрашивал о здоровье, о работе, но Климент и по сей день не мог сказать, какого цвета у него глаза: они всегда прятались под густыми бровями. Климент привык читать мысли людей по глазам, а о чем думал Расате-Владимир, понять не мог. Борис-Михаил, беседуя с кем-нибудь, всегда смотрел в глаза, а этот, напротив, избегал чужого взгляда и в свои глаза не позволял заглянуть. Скрытным человеком был болгарский престолонаследник, скрытным... Даже сейчас, на празднике святого Трифона Зарезана, он держался замкнуто. Климент снова попытался увидеть его глаза, когда тот поднимал чашу с вином, и не сумел. В отличие от Расате-Владимира Доке был весь как на ладони. Он не стеснялся говорить и такую правду, которая была неприятна даже князю. Был он умен и сообразителен – два качества, которые Климент особенно ценил. Докс, словно отгадав мысли Климента, оглянулся и махнул ему рукой, приглашая к костру. Климент подошел поближе к огню, чтобы погреться – ноги у него озябли. Он приподнял плотную черную власяницу и протянул ногу к огню. Слух уловил протяжное и грустное посвистывание сырой ветки. У соседнего костра Наум, Константин и Марко затеяли оживленный разговор, держа в руках ломти хлеба с горячими кусками мяса. Климент почувствовал голод. И снова, будто вторично угадав его мысли. Докс приказал какому-то парнишке принести хлеба с мясом.

Закусили, согрелись, разговорились. Разговор так или иначе вертелся вокруг новых церковных порядков.

– Что сейчас нужно людям? – спрашивал и сам себе отвечал Докс. – Мне кажется, нужнее всего, чтобы народ понимал смысл учения Христа со всеми его дозволениями и запретами. Люди не знают даже своих праздников, не знают деяний святых, которым они посвящены. Необходимо, чтобы кто-нибудь из вас взялся за это и рассказал простыми словами и притчами. Иначе получается, что мы навязываем то, чего они не понимают. Выходит, заставляем их есть пищу, которой они никогда не пробовали. И хуже того – пищу, о которой они заранее не знают, что она неотравленная. Нельзя так! И птичка, хоть она и птичка, не клюет без разбору всяких мушек и всякие зернышки, она выбирает. И выбирает то, что знает давно, что проверила на опыте...

При этих словах Расате-Владимир пробормотал что-то невнятное, но Докс не обратил на него внимания. Он смотрел на Климента так, будто, кроме него, никого тут не было. Слушая Докса, Климент понимал, что в его рассуждениях есть великая истина. Все бросились просвещать народ, обращать его в новую веру, а говорят ему лишь о больших делах церкви, о соборах и соборных решениях.

Все это дойдет до людей, если они поймут самое близкое – то, что должно осветить каждый их день. Прав Докс. Нужны простые, понятные слова обо всем, что лежит в основе новой веры. С этого надо начинать. Если они откроют народу глаза на малое, он увидит и более значительное. Климент давно думал об этом, но, к его радости, княжеский брат также понял это. Климент знал, что в его лице всегда будет иметь доброго и искреннего друга.

После обеда тронулись в обратный путь. Солнце скупо светило на поля и было похоже на золотую монету, по которой так сильно били тяжелым молотом, что она истончилась и расплющилась по краям. Но все же большие участки земли на припеке обнажились, напоминая о приближении весны, и только на межах снег еще держался. Там ветры нанесли высокие сугробы – снизу плотные, а сверху, на глубину ладони, рыхлые, подтаявшие... Времена года шли как всегда, и земной распорядок вещей продолжал повиноваться своему создателю.

Выбрались на узкую дорогу, где их ждали запряженные повозки. Докс, Климент и Наум сели в первую, Константин и Марко – в следующую, Расате-Владимир предпочел коня. Он вскочил в седло, пробормотав что-то на прощание, и умчался вперед, сопровождаемый группой ровесников. Докс, глядя вслед племяннику, полушутя-полусерьезно сказал:

– Храбр и вовсе не глуп, но трудно ему стать другом книги. До сих пор я ни разу не видел его за чтением. Тяжелый характер... Но это уж забота великого князя и моего брата Бориса.

В его словах была большая правда, которая подтверждала мнение Климента о престолонаследнике. Тут и крылась одна из причин замкнутости этого человека с «тяжелым характером», как выразился Докс.

А по холмам и пригоркам продолжали гореть костры. Все поле пропиталось запахом поджаренного сала и терпкого вина...