Текст книги "Кирилл и Мефодий"

Автор книги: Слав Караславов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 62 страниц)

3

Савва вошел к Константину.

– Они собираются, – сказал он. – Посмотрите, сидят, точно вороны, на лестнице храма.

– Ждут нас, значит...

– Ждут, учитель.

– Тогда не будем озлоблять их своим опозданием, – сказал Константин и быстро встал.

Вслед за ним встали ученики. Климент и Горазд взяли ящичек с мощами святого Климента Римского и сошли к гондолам. В первой гондоле плыли испытанные спутники братьев – Савва, Горазд, Наум, Климент, Ангеларий; в остальных – младшие ученики. Холодные стены домов высились по обеим сторонам канала. Этот холод угнетал и нагонял страх на малодушных. Савва попросил гондольера подождать остальные гондолы, поднял руки и запел молитву во славу Климента Римского, сотворенную Константином. Песня, медленная и торжественная, подхваченная голосистыми учениками, заполнила пространство меж домами, эхо усилило ее, и она зазвучала, как в церкви. Такой песни Венеция не слыхала. Распахивались узкие окошки, любопытные слушатели то и дело издавали одобрительные возгласы. Это придало ученикам уверенность, и их голоса с еще большей силой вторглись в пространство между небом, водой и камнем. Гондольеры, не понимающие слов песни, но чувствующие красоту мелодии и порыв молодых голосов, гордо поглядывали на открытые окна, довольные впечатлением, которое производили их пассажиры. Отовсюду слышалось:

– Браво!

– Брависсимо!

Замкнутый каменный город вдруг утратил свою холодность. Синий, словно небо, цветок вылетел из ближайшего окна и упал к ногам Саввы. Он торжественно поднял его над головой, и песня грянула еще дружнее. Гондолы пришвартовались, ученики высыпали на каменную площадь и увидели огромное множество людей. Все папское духовенство стеклось сюда, чтобы поглядеть на еретиков, на возмутителей божьего порядка, развращающих людские души неведомыми письменами. Горазд и Ангеларий расступились, пропустив братьев вперед, и высоко подняли ящичек с мощами. Песня оборвалась. В тишине какой-то калека бросился к ним, чтобы поцеловать мощи, но так и не добрался до них. Двое сильных священников перехватили его, и он исчез за черной суровой стеной папистов.

Константин и Мефодий шагнули вперед. Их взгляды встретились с холодным взглядом архиепископа Адальвина... Слева от него находился архиепископ Венеции, благообразный старец, отяжелевший от лет и добротной пищи. Братья остановились у лестницы, и до их слуха донесся вопрос:

– Диспут будет в храме, владыка?

По ответу оба поняли, что все заранее обдумано и подготовлено.

– Разве можно впустить в храм божий льстивое слово еретиков? – спросил Адальвин, толпа затихла.

Началось. Константин сделал шаг вперед, улыбнулся.

– Пилат сказал те же слова, прежде чем умыть руки в крови господней,– – спокойно произнес он.

Архиепископы переглянулись. Похоже, братьев ничуть не смущало присутствие такого множества папских людей. Напротив, они даже дерзко улыбались. Тот, что постарше, держал в руках священное Евангелие, младший – крест господень. Его высокий лоб венчали густые с проседью волосы, борода была тоже густой и холеной. В глазах обоих светилось синее небо – таким ясным оно бывает только весной. Начало не предвещало хорошего конца. Адальвин еще не понял этого, но старый архиепископ Венеции, привыкший оценивать людей с первого взгляда, был смущен вступлением в диспут. Однако раньше, чем он успел вмешаться, Адальвин как-то поспешно кинул гостям вопрос:

– Молитва священна в праведных устах. Прежде чем судить нас и ставить на одну доску с Понтием Пилатом, скажите, кто вы такие и почему, ненужные и незваные, смущаете души людей?

– Если пойдете и спросите жителей Великой Моравии и Паннонии, они ответят вам, кто мы, ибо слушали наше слово и с его помощью постигли истины божьи. Но для тех, у кого нет ушей, чтобы слушать, и нет разума, чтобы воспринять божественную истину, самые мудрые слова – лишь пустой звук.

Это было произнесено с достоинством. Константин не вдавался в объяснения, а сохранил за собой право нападать. Венецианский архиепископ все больше убеждался, что перед ним человек мудрый и хитрый.

Обе группы, стоящие друг против друга – одна выше, другая ниже, – продолжали перебрасываться взглядами и словами. Те, кто нападали, еще не устремились в атаку, те, кто оборонялись, еще не приготовились к ней.

Солнце стояло высоко в небе, но лучи его не падали на укрывшихся в тени храма, а освещали только живописную группу непрошеных гостей. На самом-то деле гости были приглашены, ведь папа ждал их в Риме. Здесь присутствовал его легат, которому велело было отвезти их в Вечный город. Он молча стоял по правую руку от Адальвина, и его безразличный взгляд, казалось, говорил: подобный диспут в подобном городе, а не в Риме меня не интересует, и пусть его ведут те, кто его спровоцировал. По-видимому, лаконичные ответы и долгие паузы взвинтили нервы, потому что Адальвин спустился на ступеньку вниз и, еле сдерживая гнев, спросил:

– И все-таки мы, собравшиеся здесь, хотим знать, кто вы такие.

Неумение зальцбургского архиепископа владеть собой обрадовало Философа, и он решил дать ему еще более отвлеченный ответ.

– Прежде чем отправиться в праведный путь, – сказал он, – Моисей обратился с молитвой к богу: «Господи, ежели они спросят меня, кто я и кем призван быть их пастырем, что мне ответить своим людям?» А всевышний, подняв руку, сказал: «Ответишь так: я тот, кто есмь...»

Еле дождавшись окончания ответа, Адальвин вернулся на свое место и прошипел:

– Это дерзкая мысль! Ты кто, пророк, что ли?

Философ тут же отпарировал:

– Бог давно изрек устами Соломона: «Попридержи язык, человек, не сквернословь!»

Однако Адальвин не желал сдаваться:

– Из Моравии дошел слух о вашей новой ереси!

– В чем же она состоит?

Адальвин, указав на Константина пальцем, ехидно улыбнулся:

– Наверно, сам боишься сказать, потому и спрашиваешь меня! Тебе лучше знать... Говори! Пусть все папство поймет, почему ты везешь в Рим святые мощи, если в душе у тебя не вера, а черный дым!

Обвинение все еще высказывалось в общих словах, и потому Философ не спешил отвечать. Его спокойствие явно раздражало Адальвина. Взгляд архиепископа стал ледяным. Константин видел, как подрагивает его левая рука, придерживающая тяжелый наперсный крест. Похоже, архиепископ испытывает страх. Но все же не стоило недооценивать противника. Не в первый раз обвиняли Константина в распространении черного дыма, и потому он не волновался. Положив руку на свой крест, он сказал четко и твердо:

– Дым подобен тени нашего земного пути. Сам дух господень был во мраке, когда он воскликнул: «Да будет свет!» И был свет. И это было хорошо... И этот свет, более ясный, чем свет солнца, живет в моей душе. Зря ты обвиняешь. В лукавую душу премудрость не идет, и этому я радуюсь, слушая тебя сегодня...

Адальвин помрачнел и потерял самообладание.

– Ты нарушаешь догмы, созданные им! – и он указал на небо.

Впервые не удержался Мефодий:

– Ты ошибаешься! Разве сам господь не нарушил святой догмы?

Молчаливая стена папистов будто треснула, и несколько голосов возопили:

– Это святотатство!

Философ невозмутимо продолжал:

– Когда всевышний сотворил землю, он дал будущему народу не соху, не имущество, но общий для всех язык. Однако люди собрались и в злобе своей решили воздвигнуть высокую башню, до самого небесного престола. Начали стройку. Вершина уже пробила небо, а башня все росла. И господь испугался: вместо камней – кирпич, вместо грязи – смола! Их общая сила была беспредельной, и тогда он, с тревогою посмотрев вниз, сам нарушил свою догму и дал всем мастерам различные языки. Стройка тотчас же остановилась, ибо никто никого не мог помять... Не так ли было, скажи?

Ученики зашумели. Тогда, оттеснив Адальвина, ваял слово архиепископ Венеции:

– Тихо, я хочу говорить. Мы узнали, что ты создал неведомые знаки и ныне проповедуешь слово божье на варварском языке. Разве ты не знаешь, отче, что с тех пор, как крест Христов был поднят на Голгофе, все человеки славят небо только на трех языках?

Снова раздались голоса папистов:

– Грешен он!

– Нарушает святую догму!

– На костер! Смерть им!

Константин улыбнулся, и светлая эта улыбка больно задела противников.

– Лишь теперь получил я разумный вопрос, – сказал он, – и я отвечу. Разве на просторах земли не живут самые разные племена, разные птицы и разве их языки и звуки не богом даны им? Почему же в таком случае какой-нибудь священник строго осуждает то, что создал господь? И теперь не закидываете ли вы все его грязью? Если есть солнце и ясный свет, почему же кто-то должен прозябать во мраке? Молчите? Да, молчите. Потому что он смотрит оттуда, – и Константин поднял руку к небу. – Потому что перед ним, верю я, вам сегодня стыдно. На слово его вы налагаете узду, а он всем нам дает кусок хлеба, воду, дождь, воздух и жизнь. Так почему вы запрещаете плод жизни, созревший в моей душе и предназначенный тем, которые говорят сегодня на славянском языке и которые являются плодородной нивой, где мудрость может изумительным образом проявить себя?

Воцарилось напряженное молчание, а затем вступил в диспут представитель папы, до сих пор хранивший напускное безразличие. Слова Константина смутили его, но они основывались на примерах из жизни и не были подкреплены ссылками на священные книги. Поэтому легат решил повторить вопрос венецианского архиепископа, но дать ему каноническое направление. Приложив два пальца к груди, он оказал:

– И все же скажи нам, человече, как это ты придумываешь книги для славян и учишь их? До сих пор никто этого не делал – ни апостолы, ни папа римский, ни Григорий Богослов[52]52
  Григорий Богослов – патриарх Константинополя в 379 – 381 гг., церковным писатель, теолог, одни из наиболее чтимых «отцов» христианской церкви.


[Закрыть], ни Иероним[53]53
  Иероним (350—420) – христианский богослов, хронист.


[Закрыть], или Августин[54]54
  Августин Блаженный Аврелий (354—430) – Христианский теолог и церковный деятель, родоначальник христианской философии истории.


[Закрыть]. Мы знаем только три языка, на которых следует в книгах восславлять бога: еврейский, греческий, латынь.

Снисходительное обращение «человече» рассердило Философа, но он не подал и виду.

– Скажите, считаете ли вы бога бессильным дать то, что он хочет? – спросил он и, бросив взгляд на легата, продолжал: – Или вы считаете его завистливым, а потому не желающим дать это? – И, не дождавшись ответа: – А мы знаем немало народов, у которых свои книги и которые славят бога на своем языке. Это армяне, персы, авасги, иберийцы, согды, готы, авары, тирсы, хазары, арабы, египтяне и многие другие, – перечисляя народы, Константин загибал пальцы правой руки, и взгляды всех сосредоточились на ней. На каждый палец приходилось по два народа, и еще два оставалось. Константин нарочно взял число «12», по количеству апостолов, – число, священное для церкви. Подняв взгляд от руки, он продолжал: – Если вы не хотите признавать эти примеры, так послушайте божью волю, высказанную в Писании. Давид говорит: «Воспойте Господу песнь новую, воспойте Господу, вся земля». И далее: «Восклицайте Господу, вся земля, торжествуйте, веселитесь и пойте». И еще: «Воскликните Господу, вся земля! Служите Господу с веселием». А в Евангелии сказано: «А тем, которые приняли Его, дал власть быть чадами Божьими». И в том же Евангелии: «Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их, да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне и я в Тебе». А пророк Матфей говорит от имени Иисуса: «Дана Мне всякая власть на небе и на земле. Итак, идите научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам; и се Я с вами во все дни до скончания века. Аминь!» Говорит и Марк: «Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари. Кто будет веровать и креститься, спасен будет, а кто не будет веровать, осужден будет. Уверовавших будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками». А вам, законодателям: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете». И еще: «Горе вам, законникам, что вы взяли ключ разумения: сами не вошли и входящим воспрепятствовали». А коринфянам говорит апостол Павел: «Я желаю, чтоб вы все говорили языками, но лучше, чтобы вы пророчествовали, ибо пророчествующий превосходнее того, кто говорит языками, – разве он при том будет и изъяснять, чтобы церковь получила назидание. Теперь, если я приду к вам, братья, и стану говорить на незнакомых языках, то какую принесу вам пользу, когда не изъяснюсь вам или откровением, или познанием, или пророчеством, или учением? И бездушные вещи, издающие звук, свирель или гусли, если не производят раздельных тонов, как распознать то, что играют на свирели или на гуслях? И если труба будет издавать неопределенный звук, кто станет готовиться к сражению? Так если и вы языком произносите невразумительные слова, то как узнают, что вы говорите? Вы будете говорить на ветер. Сколько, например, различных слов в мире, и ни одного из них нет без значения. Но если я не разумею значения слов, то я для говорящего чужестранец, и говорящий для меня чужестранец. Так и вы, ревнуя о дарах духовных, старайтесь обогатиться ими к назиданию церкви. А потому, говорящий на незнакомом языке, молись о даре истолкования. Ибо когда я молюсь на незнакомом языке, то хотя дух мой и молится, но ум мой остается без плода. Что же делать? Стану молиться духом, стану молиться и умом; буду петь духом, буду петь и умом. Ибо если ты будешь благословлять духом, то стоящий на месте простолюдина как скажет «аминь» при твоем благодарении? Ибо он не понимает, что ты говоришь. Ты хорошо благодаришь, но другой не назидается. Благодарю Бога моего: я боле всех вас говорю языками; но в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтобы и других наставить, нежели тьму слов на незнакомом языке. Братия! Не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, а по уму будьте совершеннолетни».

Так говорил Константин. На тесной каменной площади стояла тишина, словно не было тут живых людей. Свободное обращение со священными книгами и словами апостолов поразило всех, и никто не спускал глав с Философа, боясь пропустить что-либо большое и мудрое, произносимое его устами. Он цитировал апостола Павла, но так, будто высказывал свои мысли. Дело же Константина настолько совпадало с поучениями апостола, что и самые злобные паписты чувствовали, как почва ускользает у них из-под ног. Легат больше не смотрел на всех пренебрежительно – он соображал, как бы ему достойно выпутаться из этого диспута. Легат смотрел на поседевшие волосы Константина, в его голубые глаза, и ему казалось, что он утопает в этих глазах вместе со своими скудными знаниями, а ведь он считал себя одним из столпов Западной церкви. Константин вновь поднял руку, и голос его прозвучал властно и сильно:

– «Итак, братия, ревнуйте о том, чтобы пророчествовать, но не запрещайте говорить и языками: только все должно быть благопристойно и чинно... И каждый язык пусть проповедует, что Иисус Христос есть господь во славу Бога Отца, аминь». – Константин помолчал немного и добавил: – Это слова апостола Павла, и если мне вы не верите, то ему поверить должны...

Снова воцарилось молчание. Адальвин не мог примириться с поражением. Он стал спускаться по лестнице, но, увидев, что все неодобрительно смотрят на него, воздел руки к небу:

– Не верьте ему! Он лжет! Он весь во грехе... Нарушает святые догмы! На костер! Смерть им всем!

Прежде чем Константин ответил, вскипела горячая кровь Мефодия. Он шагнул навстречу зальцбургскому архиепископу.

– Слепец, почему ты мечешься в бессилии своем? – спросил он, и суровое лицо его запылало от едва сдерживаемого гнева. – Бесплодна ярость твоя. И рука твоя не может убить все видимое, а как же ты остановишь дух наш? Он клокочет в глубине наших душ, он тащит за собою ваши вековые догмы, он ищет свет! Глядите и прозревайте: славянская стена, которая возводится и уже достигла неба, вселяет страх в каждого властелина, а вы в слепой злобе кидаетесь на нее, но тщетно – об эту стену разобьются и ваши головы!

– Проклятие! – крикнул взбешенный Адальвин.

Константин вмешался еще раз:

– Не кричи! Остановись, не кричи. Великан пробуждается, славянские народы набирают силу, и разве не придет время, когда взойдет их звезда?

Венецианский архиепископ спустился по лестнице, подошел к ящику с мощами святого Климента Римского, поцеловал его и сказал:

– Бог вам судья! Идите, чада.

По знаку Саввы ученики грянули молитву во славу Климента Римского, и их голоса будто вихрем сдули папских людей. Они поспешили войти в храм и закрыть двери, чтобы не слышать торжества победителей.

4

Борис чувствовал, как укорачивается его время, но не понимал, что бешеный водоворот жизни затягивает его, правителя страны, которая не знает, куда идет. Болгарские посланцы побывали в Риме и вернулись назад. Ответы папы, более человечные и реалистичные, чем послания Фотия, побудили Бориса быть решительным и ясным по отношению к себе и к народу. Он открыл ворота государства для римской церкви и закрыл для восточной.

Люди Фотия поняли: для них уже нет места на болгарской земле. Их выгоняли без каких бы то ни было объяснений. Их легковерное торжество, которое они считали прочным, подвело их. Их уход был подобен бегству, и всюду их преследовала злоба вчерашних язычников.

Священников группами отвозили на границу и выпроваживали с шутками и насмешками.

По всей стране уже ходили папские священники, епископы, аббаты и более мелкие чины, чтобы по второму разу крестить болгарский народ. Болгары теперь не прятались: они привыкли к тому, что во имя новой веры либо убивают, либо ублажают. Но самое главное не менялось: язык веры оставался непонятным для народа.

Толмачей было очень мало, и они помогали только епископу.

Борис любил уединяться с епископом Формозой Портуенским и беседовать о церковных порядках. Князь видел, сколько трудностей было связано с введением новой религии Не было ни церковной утвари, ни зданий, более или менее подходящих для церквей. Бывшие капища перестраивались в церкви, но, как во всем перекроенном, в них оставалось много неудобств. В отличие от константинопольских священников папские люди вели себя внимательно и вежливо. Они держались не как завоеватели, а как учителя, пришедшие передать свои напутствия. Борис велел доверенным людям следить за работой и поведением посланцев Рима и все больше убеждался в их добрых намерениях. Формоза был аскет, его не манили ни вкусная еда, ни женщины; о нем говорили, что, сколько он себя помнит, ни одна женщина не имела над ним власти. Это поднимало его в глазах болгар, которые, как известно, любят женщин. И хотя Формоза имел все возможности одеваться в шелк и дорогие ткани, он не снимал истертой власяницы, презрев земные удовольствия и роскошь Мало кто способен так противиться соблазнам, и удивление постепенно переросло в глубокое почтение. Да и речи его были умными, дельными, без излишней назидательности. Он умело затрагивал те вопросы, которые интересовали людей: как связать религию с повседневной жизнью, что искоренить и что оставить от старого. Это были практические советы, полные тепла и заботы о ростках нового в душах людей. На одной из встреч между послами Бориса и Людовика Немецкого был возобновлен союз. Немецкое королевство направило в Болгарию повозки с церковной утварью, одеждой и богослужебными книгами для священников.

Повозки сопровождала внушительная группа духовных лиц во главе с Германриком, опытным епископом Пасау. Он был на числа немногих западных священников, хорошо знавших Болгарию.

При встречах и разговорах с гостями князь старался не упустить на виду главного – создания самостоятельной болгарской церкви. Он часто перечитывал ответ папы, из которого следовало, что святой отец пытается отложить решение основного вопроса. Папа писал: «Невозможно окончательно ответить вам на этот вопрос, пока не вернутся наши посланцы и не сообщат, много ли у вас христиан и есть ли между ними единомыслие. На первых порах вам достаточно епископа, а когда христианство распространится по всей вашей земле и будут рукоположены епископы для каждой церкви отдельно, тогда из их среды будет избран один – если не патриарх, то архиепископ, – к которому будут обращаться все».

Этот ответ до известной степени был правильным, он был вручен первому болгарскому посольству, вместе с которым прибыли и папские люди. Рим и вправду не знал страны болгар и силы укоренения христианства в народе. Ответ содержал и обещание относительно главы болгарской церкви, и с тех пор, по мнению Бориса, прошло достаточно много времени, чтобы можно было перейти от слов к делу. Но такой перспективы не вырисовывалось. Борис чувствовал, что пошла большая игра, знал, что он уже включился в нее и не остановится, пока не добьется своего. Если он даст малейший знак Константинополю, то получит, чего хочет, но он решил пока не торопиться. По правде сказать. Восточная церковь пугала его своими домогательствами ввести в Болгарии греческий язык и вселить уверенность в византийцев, осевших на недавно завоеванных болгарских землях. Присутствие византийских священнослужителей превращалось в бич для народа и государства, и Борис отдавал себе отчет в том, что это было одной из причин бунта против него.

Борису нравился Формоза. Его строгость устраивала князя, человечность согревала душу. Для себя Борис решил: он будет настаивать на том, чтобы этот епископ возглавил болгарскую церковь. Всех остальных князь подозревал в наклонностях к мелким хитростям, в отступлении от истинного божьего дела. Князь судил о людях и по их любви к золоту, которая в большей или меньшей мере свойственна каждому человеку. Формоза был полностью лишен накопительской страсти, и это ставило его много выше всех других посланников папы. В ответах папы Борис нашел и утешение для себя: «Итак, Вы сообщаете, как по божьей милости Вы приняли христианскую веру и как побудили окреститься весь Ваш народ; однако новокрещеные единодушно и с большой свирепостью поднялись против Вас, заявляя, что Вы им дали плохой закон, и они хотели убить Вас и поставить правителем другого; и еще пишете о том, как с божьей помощью одолели их всех, от мала до велика, как были преданы смерти все бунтовщики из знатных родов вместе с их семьями и как Вы не причинили никакого зла тем, кто не принадлежит к этой знати. Вы хотите знать, согрешили ли Вы, лишив жизни...» И Борис особенно усердно перечитывал папское отпущение грехов и советы о покаянии.

Сорок суток провел он в дворцовой молельне в бдениях и чтении молитв и почувствовал, что все душевные терзания улетучились, словно дым от ладана.

Князь стал неузнаваемо кротким, неторопливо-спокойным при принятии решений, которые могли бы уронить его престиж, и люди относили это за счет его глубокой набожности. Но они ошибались. Просто он вернулся к испытанным и проверенным началам управления государством, которые сам установил для себя посла того, как потерпел разгром от немецких войск.

Борис уклонялся от всех встреч и всех переговоров, всегда посылая кого-нибудь из приближенных. Он боялся, что личное участие слишком обязывает, и предпочитал оставаться в тени. Так создалось впечатление о некой таинственности и о более свободном отношении к принятым обязательствам, так внушался страх и перед широкими просторами болгарских земель, и перед неизвестностью мыслей и планов князя.

Борис вместе с приближенными поехал в Преслав. Новая религия требовала новой столицы. Все вокруг напоминало о первых шагах христианства, которые были не слишком удачны. А Преслав будет детищем и свидетельством его благочестивости. Там уже строились прекрасные дома и высокие церкви, городские стены светились белизной, а искусные живописцы и резчики по дереву создавали настоящую сказку под названием «Преслав».

Князь ездил туда по крайней мере раз в месяц. И как некогда мысли его были заняты тревогами о государстве, так теперь он не переставал думать о борьбе двух церквей. Болгария стала золотым яблоком раздора. В сущности, раздор существовал и до него. Князь лишь воспользовался им для устроения церковных, и не только церковных, дел. Европа и Византия с ожиданием смотрели на него и на него надеялись. Его государство стало третьей силой в мире, и он не хотел размениваться по мелочам. Это государство должно иметь хорошие города и крепости. Борис собрал в Преславе ремесленников со всех концов страны. Звон наковален был слышен издалека. Ковалась обшивка для массивных дубовых ворот внешней крепости, отливались колокола и кресты для куполов божьих храмов. Медники выковывали свирепых львов и барсов, когтистых птиц и сцены охоты, золотых дел мастера корпели над тем, чтобы придать металлу чудесный блеск, и их искусные руки создавали украшения и золотые нимбы над головами святых.

Церковь уже назвали Золотой, хотя она еще не была достроена.

Каждый раз, приезжая в Преслав, князь просил зачерпнуть себе воды из кирпичного церковного колодца. Ему казалось, что она самая вкусная – то ли из-за святого места, то ли от знойного дня. В силу разных обстоятельств он ездил туда только летом.

В новом городе поселилось немало славянских князей, членов Великого совета. Теперь в Преславе распоряжался княжеский брат – Докс. Подъезжая к городу, Борис заметил длинную вереницу повозок, нагруженных камнями и толстыми бревнами. Колеса протяжно скрипели, нарушая тишину дня. Князь заговорил с проводниками каравана, оказавшимися людьми кастрофилакта[55]55
  Кастрофилакт – глава гарнизона крепости (греч.).


[Закрыть] Овеча. Они исполняли трудовую повинность. Мужчины были все в пыли и то и дело прикладывались к тяжелым баклагам с уже теплой водой, висящим на крепких колесных чеках. Рваная, вылинявшая одежда говорила об их бедности. Борис старался не притеснять батраков и рабов, но над ними стояло столько других больших и малых господ! Плохо жили люди, каждый что-нибудь брал у них. Строительство Преслава требовало золота и труда. Недавно князь решил разделить территорию нового города между знатью, пусть каждый сам строит себе дворцы и жилища. Таким образом он хотел побудить богатых взять на себя большую часть расходов по благоустройству улиц, площадей, внутренних дворов. Заботы и расходы по строительству крепостной стены он в обязательном порядке распределил между различными тарканствами.

Пусть каждый знает, что он сделал для нового города.

Борис поскакал вперед. Преслав белел вдали. Громадный вяз в центре крепостного двора был виден издалека. Строители хотели срубить его, но князь не разрешил. Пусть эта живая красота остается до тех пор, пока не умрет собственной смертью. В ветвях вяза укрывалось громадное гнездо аистов. Издалека было видно, как птицы парят над ним. Их плавные круги будто очерчивали границы города и поднимали его в небо.

Борис поехал медленнее: он смотрел на птиц. У них тоже свой мир, неведомый человеку, и забот своих, наверное, хватает; у кого они есть, тот знает им цену. Князь проследил взглядом, как аисты устремились к гнезду – свист крыльев и вскоре дружный перестук клювов слились воедино со звонкими ударами наковален. Чем ближе к городу, тем яснее звучали удары кузнечных молотов и плотницких топоров. Мастера уже поставили каркасы крыш на некоторых домах и дообтесывали крепкие балки. Сосредоточившись на звуках, рожденных деятельной человеческой рукой, князь не заметил, как из города выехала группа всадников. Среди них был и брат Докс, вечно улыбающийся, с уже полысевшей головой. Встречающие встали по обеим сторонам дороги; только братья остановились друг против друга, подняли в знак приветствия мечи, поравнялись и поехали рядом.

– Как идут дела? – спросил Борис.

– Прекрасно, великий князь, топоры поют, как веселые девушки.

– И не устает твой глаз заглядываться на красоту? – пошутил и князь.

– Устанет глаз искать красоту, значит, человек уже закончил свой путь, великий князь.

– Ты все тот же.

– С шуткой легче живется, брат, – понизил голос Докс. – Если бы я расстраивался из-за всего плохого, пришлось бы покончить с собой. Я каждый день посылаю гонцов в тарканства, чтобы напомнить им о повинности. А там глухими прикидываются. Видно, придется мне повесить одного из Тарханов на вязе – увидишь, другие тут же справятся. Вот таркан Овеча наконец прислал камни и бревна. Если они будут мне досаждать, то я заставлю их построить по одной церкви вокруг Преслава, тогда, возможно, они образумятся.

– По церкви, говоришь? – И Борис, оторвав взгляд от шеи коня, посмотрел на брата. – Неплохая мысль. Пусть у каждого тарканства будет своя церковь, пусть оно даст ей землю на содержание и молится своему святому. Умно!

– Ну и подкузьмил я их. Я пошутить хотел, а ты всерьез принял, – улыбнулся Докс. – И… вот что я хочу сказать. Тягостна мне эта служба. Меня больше к книгам тянет...

– И книгами займемся, но прежде надо завершить начатое.

– Да этой стройке конца не видать, великий князь. Одно завершишь – другое начинается. Преслав будут строить и наши сыновья, вот увидишь. Лишь бы они были разумнее нас

Последние слова Докса навели князя на мысль о Расате. Его окрестили Владимиром, но это не обратило душу юноши к новой вере. Ему подавай коней, ночные пирушки да девушек.

Начнет Борис говорить с ним, тот слушает и молчит, а слова отца в одно ухо впускает, в другое – выпускает. Иоанн Иртхитуин уже махнул на внука рукой, лишь Ирдиша он еще побаивается. Из-за страха или из уважения, трудно сказать, но Бориса он слушается... Братья остановились у красивой внешней стены.

Ее вид вытеснил образ сына из головы Бориса.

Он подъехал к стене и медленно погладил камни ладонью. Да, Преслав будет прекрасным городом...