Текст книги "Кирилл и Мефодий"

Автор книги: Слав Караславов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 62 страниц)

Созрело решение: завтра с утра созовет всех знатных. Ворота крепости будут открыты сутки. Кто хочет покинуть город – туда ему и дорога; кто хочет бороться с ним – пусть остается.

И совесть не будет мучать, он никого не насилует. Завтра он поймет, кто верен и искренен. Завтра!

7

Ученики хорошо усваивали новую письменность – к великой радости Константина. Церковных проповедей становилось все больше, люди постоянно приходили из отдаленных мест Моравии, приглашали их на крестины и свадьбы. Но чем глубже вникал Философ в жизнь народа, тем яснее понимал, что люди продолжают жить по законам предков, соблюдая языческие обычаи и обряды. Новое учение вошло в крепости, но не в деревни. Несмотря на славу братьев, передававшуюся из уст в уста, Деян легче их проникал в деревни. Он умел лечить болезни, и крестьяне сами искали его. Жизнь бедняков была хорошо знакома Деяну, и они считали его своим. Тощая лошаденка Деяна постоянно была в пути, постоянно откуда-то возвращалась – уставшая, унылая, с болтающимися сафьяновыми тороками, полными всевозможных трав и кореньев. И сам хозяин был похож на нее. Он совсем поседел, борода поредела, но походка оставалась молодой, и потому ученики шутили по поводу второй молодости старика. Деян только улыбался в ответ. В промежутках между поездками он заботился о Константине, делая это ненавязчиво. Философ удивлялся: Деян, когда надо, оказывался всегда под рукой – взять ли от учителя Евангелие, подмести ли двор, подать ли котелок святой воды, прикрепить ли к кресту свежий цветок для окропления. Необходимый и в то же время незаметный. Деян был словно тенью Константина. Философ поражался его выносливости: легкий как перышко, улыбающийся, он ни разу не пожаловался на трудности длительных путешествий.

Собираясь в Моравию, братья не намеревались брать его с собой из-за утомительной дороги, но в последний момент увидели, как он подходит к ним с ветхой сумой на плече и обожженной палкой в руке; точно такие палки с набалдашниками, отдаленно напоминающими лошадиную голову, делали отшельники в горах. Жалко стало старика. У него никого нет в этом большом, чужом городе, да и какую работу стал бы он делать? Богатым были нужны крепкие, здоровые слуги, и прежде всего рабы. А Деян был свободным человеком... Константин знал, что лежит в ветхой суме. Острый нож, две поношенные конопляные рубашки, несколько головок чеснока, кусок черствого монастырского хлеба да глиняная фляжка с каким-то обжигающим напитком от упадка сил. В другой части переметной сумы были разные лекарственные травы и коренья. Стоило кому-нибудь закашляться или пожаловаться на боль в суставах. Деян тотчас же ставил горшок на огонь и спешил приготовить отвар. Мать-и-мачеха и медвежье ушко, коренья первоцвета, кора вербы и многое другое хранилось в суме. Особенно прославился Деян лечением оспы, которая свирепствовала в Моравии. Дети умирали как мухи. Болезнь перебрасывалась от одного ребенка к другому, и о ней говорили как о старой ведьме, которая по вечерам перепрыгивает через высокие дворовые ограды, и в доме, где она появляется, заболевают дети. Эта напасть перепугала людей, заставив их запираться в домах. Тогда Деян впервые решил использовать свои познания. Они были очень простыми. В то время, когда он жил за Хемом, заболел один из его сыновей, и Деян позвал знахарку из Тутракана. Он привез ее в канун больших весенних праздников. Еще у калитки Деяна насторожила тишина в доме: то ли ребенок уже умер, то ли находится при смерти. В приземистой лачуге остальные дети забились по углам и круглыми от ужаса глазами смотрели на умершего братишку. Тогда знахарка соскоблила в ореховую скорлупу гной с нарывов только что умершего ребенка, велела Деяну пожарче разжечь огонь в очаге и выйти с женой во двор. Плач вскоре заставил отца заглянуть сквозь щель в двери – он окаменел. Пустив детям кровь острым лезвием ножа, она мазала ранки содержимым ореховой скорлупы.

Когда плач затих, знахарка открыла дверь и велела похоронить умершего. После похорон старуха пожелала вернуться в Тутракан, но Деян не отпустил ее. Он хотел понять, что будет с другими детьми. Нисколько дней спустя они тоже заболели, но легко, и выжили все до одного. Оспа перенеслась к соседям. Знахарка не успела спасти их первого ребенка, но остальные уцелели благодаря ее таинственным действиям с кровью и гноем. Деян долго упрашивал старуху рассказать, что, кроме гноя, было в ореховой скорлупе, но она упрямо молчала. В конце концов пришлось самому попробовать ее лечение на одном соседском малыше, и он выздоровел. Теперь его слава целителя распространялась по всей Моравии. Некоторые приписывали ее дружбе с Константином. Невозможно было представить, чтобы неграмотный старик знал такие тайны. Философ не мешал Деяну. Напротив, радовался, что старик тоже вносит свою лепту в популярность миссии, что он чем-то полезен людям. В последнее время Деян подружился с Наумом, чувствуя себя обязанным заботиться и наставлять молодого неопытного болгарина. Наум присоединился к миссии, когда Философ был в Брегале. Сначала его желание ехать с ними не понравилось Константину. Ему все казалось, что князь хитрит, посылая своего человека в Моравию, но сомнения отпали уже тогда. Наум пользовался уважением ханской семьи. Особенно близок был он сестре Бориса, Феодоре, которую обменяли на Феодора Куфару. Сам князь несколько раз говорил о ней, и Константин с нетерпением ожидал встречи, ибо знал Феодору еще пленницей в Царьграде. Когда они увиделись, завязался разговор, и сестра князя просила рассказать о Константинополе, об императрице и ее дочерях, интересовалась мелочами, дорогими сердцу девушки, прожившей лучшие годы у Золотого Рога. Жизнь святых апостолов в ее изложении получила окраску восточной легенды. Вероятно, она сама приспособила жития к окружающей ее среде. В темных глазах Феодоры горел фанатичный огонь, характерный для тех, кто живет в обществе иноверцев. Сестра князя не скрывала своих взглядов, и это внушало Константину уверенность в близкой победе небесных сил, которая откроет сердца болгар для христианства.

Когда Философ подарил девушке книгу, написанную на славяно-болгарском языке, она ваяла ее с почтительным страхом и поцеловала серебряный крест на деревянном переплете.

Если закрыть глаза, Константин и сейчас явственно видит ее смуглые руки с длинными холеными пальцами, которые поднимают к губам созданную им книгу. Они недолго разговаривали вдвоем. Вскоре появился Наум. Сначала Константин подумал, что его послал князь – послушать, о чем они говорят, но по отношению к нему Феодоры и по поведению этого молодого человека Философ понял: пришел еще одна сторонник его дела. Наум, как он сам сказал, был сыном кавхана Онегавона. Константин не слышал до сих пор этого имени, но хорошо знал болгарскую иерархию. Кавхан – второй человек после хана-князя. Вторая жена Онегавона, мачеха Наума, была славянкой, и он сызмала воспринял ее веру. К удивлению Константина, юноша пожелал поехать с ним в Моравию. Борис не хотел отпускать Наума без согласия отца, но Онегавон отправился с войском в Моравию, а посылать туда гонцов было неразумно. Да и Константин торопился, не мог ждать. Тут и вмешалась Феодора. Она встала на сторону Наума и добилась согласия хана. О чем говорили брат с сестрой, осталось для Философа тайной, однако перед отъездом из Брегалы во время обеда князь обратился к Науму с пожеланием учиться у мудреца, открыть свою душу для новых букв, сотворенных Философом Константином, чтобы принести пользу болгарам. Философ удивился этому поручению.

Прежде чем отправиться в путь. Константин окрестил в монастырской купели немало людей. За время пребывания в Брегале он ознакомил несколько послушников с новыми буквами. Юноши оказались смышлеными. В помощь им остался Иоанн, чей острый ум легко охватывал сложность великого начинания. И все-таки без него и Мефодия работа вряд ли пойдет как надо. Но пусть живет надежда, что из искры разгорится костер, который согреет весь народ.

Надежду поддерживал и фанатичный блеск в глазах княжеской сестры.

...В часы досуга Константин часто приглашал Наума. Говорили о многом, но непременно о Брегале, дорогах в Плиску, о крещении болгарского народа. Наум был родом из верхних земель, за Хемом. Философ и его брат также не раз искали там свои корни. Когда братья были у хазарского кагана, Константин так ответил на вопрос о своем сане и звании: «Был у меня великий, прославленный дед, который сидел близко от царя. Но когда он отверг оказанную ему большую честь, его прогнали, и он ушел в чужую землю, обеднял, и там родился я. Я захотел достичь былой дедовской чести, но не смог… ибо внук Адамов есмь».

Слова об Адамовом внуке дали основание считать ответ остроумной шуткой, но Константин, в сущности, сказал правду. Его дед был князем одного из семи славянских племен, населявших Мизию. При хане Круме он был вынужден из-за своей веры покинуть ханский двор и поселиться вместе с семьей в Солуни. Тогда Лев, одни из сыновей деда, взял меч и щит и отправился воевать за византийскую славу. Сарацины долго будут помнить удалого и дерзкого русого воина, который, не жалея жизни, вызывал их на поединок и всегда побеждал. Благодаря храбрости Лев снискал доверие и уважение логофета Феоктиста. В неписаной семейной хронике рассказывалось о подвиге отца, спасшего жизнь логофета в кровавой битве под стенами какой-то крепости. Константин любил расспрашивать отца о тех временах, но Лев был замкнутым человеком и, несмотря на свою ратную славу, не любил рассказывать о человеческих страданиях. А к занятиям младшего сына, Константина, относился с особой, нескрываемой радостью: наверное, видел в нем свою неосуществленную мечту... Любовь Константина к книгам не ускользнула также от взгляда логофета. Каждое посещение Феоктистом дома солунского друнгария было большим праздником. Жарились молодые барашки, пелись песни, дети показывали большому гостю все, что умели. И в этом не было раболепия, нет. Обоих мужчин с молодых лет связывала крепкая воинская дружба, и Феоктист всегда интересовался делами солунского друнгария.

Лишь раз отец почувствовал себя униженным. Константин никогда не забудет этого... В Пелопоннесе было восстание славян. Отец получил приказ выступить против бунтовщиков, но все медлил. Тогда прибыл Феоктист... Разговор был тайным, но мальчика не выгнали из комнаты: считали, что он вряд ли сможет понять его. В памяти остался только странно тонкий голос отца, повторявшего одни и те же слова: «Не могу! Как я пойду на своих?! Не могу?» И сердитый ответ логофета: «Ты должен забыть своих, ведь я головой поручился за тебя императору. Ты понял?.. Ты должен пойти на них, если не хочешь, чтоб нас обоих уничтожили те, кто я так нас не любит».

И отец пошел... Константин так и не понял, сумел ли он подавить восстание, но с того дня какая-то пружина сломалась в его душе, и он долго жил, будто в нереальном мире, не замечая людей вокруг. Лишь мать осмеливалась перечить ему и разговаривать с ним. Она также была славянкой, дочерью князя Крестогория, замуж вышла с большим приданым, и это помогло новой семье материально укрепиться. От матери Философ унаследовал умение наблюдать, искать подход к людским сердцам, углубляться в себя. Если бы он пошел по стопам отца, может, и достиг бы большего в возвращении дедовской чести и славы, однако теперь его слава была на ином пути. И он отправился в путь-дорогу, чтобы вернуть честь славянскому роду, опираясь на силу всего лишь пригоршни букв.

Теплый прием, оказанный миссии в Великой Моравии, радовал Константина. Вместе с тем долгими ночами, бодрствуя в одиночестве, он часто, положив перо на пергамент, уходил вослед своим грустным мыслям. Эта страна была зажата меж воюющими силами, а плоды на меже выращивать трудно. Всегда найдутся руки, которые собьют их с дерева, или ноги, которые их растопчут. Совсем другое дело работать под сенью болгарских гор. Там и почва хорошая, и климат благоприятный. Да и сами семена познания предназначались именно для той земли. А здесь пришлось перерабатывать некоторые переводы, чтобы сделать их понятными всем. Разница вроде небольшая, ко все-таки есть. Правда, хорошо помогают Климент и Горазд, особенно Горазд. Хотя ему нелегко давалось самостоятельное творчество, он прекрасно знал тонкости и оттенки здешней речи, правильно сопоставлял латынь и греческий с местным языком и безошибочно подсказывал точный перевод того или другого слова.

Константин часто поднимался по ступенькам в башню, где Климент устроил свое рабочее место. В последнее время он почему-то перестал писать иконы, хотя ему часто напоминали, что местным церквам необходимы святые образы. Константин решил при встреча пожурить его. Зайдя в мастерскую, он увидел, что Климента нет. В темном углу смутно проступали очертания какой-то иконы. Философ подумал, что его прежние напоминания все-таки пошли впрок, но, когда передвинул икону к свету, в одной из блудниц около Христа узнал Ирину. Сердце его больно сжалось. Видно, где-то глубоко в душе все еще горел тайный огонь. Константину было неприятно, что Климент поместил Ирину среди блудниц, и в то же время он почувствовал какое-то удовлетворение. Эти два чувства столкнулись, но верх взяло безразличие. Он поставил икону на прежнее место, походил по мастерской, осмотрел доски, приготовленные для рисования, взглянул в неоконченные рукописи, отодвинул деревянные тиски с зажатой в них только что переплетенной книгой, и в его сознании как-то сам собой, медленно всплыл вопрос: почему Климент написал Ирину? Этот вопрос долго носился в воздухе, точно бабочка вокруг пламени, пока не упорхнул куда-то, уступив место другому: а почему он перестал писать иконы?

С некоторых пор Климент занялся облагораживанием диких деревьев. Целыми днями пропадал он в поле, возился там с черенками, обложенными землей и обернутыми мокрой тряпкой. Константин не понимал этого увлечения, но считал, что и оно пройдет, как проходит всякое увлечение. Почти все деревца в поле уже привиты, и Климента по-прежнему ждут горшки с красками и листы пергамента. Вот Савва не бросается от одного занятия к другому, все делает в хорошо обдуманной последовательности. Закончив занятия с учениками, он разжигал огонь, и вскоре молоток начинал выстукивать свою звонкую песенку по отбитой до блеска наковальне. Этот бодрый звук ласкал душу, и Философ с улыбкой осматривал все, что создавал Савва: узорные застежки для деревянных переплетов, серебряные лампадки, чернильницы в форме невиданных птиц. Все оживало под его короткими, толстыми пальцами. Пока Константин под звон наковальни до самого рассвета корпел над рукописями, Мефодий вел всю остальную работу. Службы в монастырях, весь церковный канон надо было переустроить по образцу константинопольской церкви. Немецкие священники сквозь пальцы смотрели на различные языческие верования. Зловредная ересь, будто под землей живут люди, продолжала беспрепятственно распространяться. Пост здесь приходился на другие дни, и это создавало дополнительные сложности. Местные священники, рукоположенные немцами, были невежественны: молитвы, которые они бормотали под нос на непонятной им латыни, они заучивали наизусть, не постигая их смысла, и не могли объяснить, что за молитва и почему читается по тому или другому случаю.

Новое духовенство, которому надлежало воспринять и продолжить дело братьев, должно было обладать умом, убежденностью, верой и тонким знанием Христова учения и священных догм. Недавно Мефодий и Ангеларий вернулись из Нитры, где находился подаренный им скит и земли. Братья создавали свое церковное хозяйство, они не хотели быть Ростиславу в тягость – у него я так достаточно забот. Чутьем практичного человека Мефодий улавливал в моравском князе некоторое разочарование. Он слегка охладел, узнав, что в миссии нет ни одного епископа. Константинополь послал ему ученых мужей, в чем князь не сомневался, но этого было мало. Ростислав нуждался в самостоятельной церкви. Мефодий впервые упрекнул себя за то, что в свое время не согласился принять епископский сан, который Фотий предложил ему после возвращения из Хазарии. Тогда он думал, что сан не пригодится, но теперь видел, как все дело может сорваться только из-за этого. Знать Нитры весьма радушно встретила Мефодия, но в разговорах, в некоторых случайно услышанных словах сквозила тайная неприязнь к Ростиславу: не забылось убийство нитринского князя Прибина. Эти чувства, к сожалению, разделял и Святополк, племянник Ростислава, назначенный им правителем Нитры. Судя по всему, он стремился понравиться знати, чтобы со временем выйти из подчинения Ростиславу. Существовало какое-то тайное несогласие, и это было не к добру. Мефодий держал нейтралитет, делая вид, что ничего не понимает в делах моравского княжества. Он считал более важным укрепить духовную общность мораван с помощью веры. О своих наблюдениях и тревогах Мефодий рассказал брату. Философ внимательно выслушал его и решил пока ничего не предпринимать. В этой стране они были чужими, и вмешательство в государственные дела грозило навлечь на них подозрения и ненависть.

8

– Я отдыхаю только с тобой, Анастаси..,

– Я знаю, владыка.

– Почему ты так называешь меня, Анастаси?

– Потому что этот Фотий пугает меня.

– Какой?

– Этот, сановитый. Я люблю другого Фотия. Моего Фотия.

– Ты хочешь рассердить меня, Анастаси?

– Нет, владыка. Ты такой далекий, ты теперь больше принадлежишь всевышнему. А мне нужен земной, веселый Фотий.

– Я не могу быть веселым, Анастаси. Не могу... Но с тобой забываю о земных заботах. Не вынуждай меня вспоминать о них сейчас.

– Не буду, владыка.

Фотий подобрал полы темной одежды и собрался уйти. Анастаси встала, чтобы проводить его. Она выглядела совсем юной. Все в ней было изящно. Тонкие черты лица одухотворенно светились, будто неведомый ювелир долго работал над своей мечтой, чтоб оживить ее. Хрупкая ладошка потерялась в большой ладони мужчины, ножка в алой бархатной туфельке дрогнула. Поднявшись на цыпочки, Анастаси, закрыв глаза, поцеловала Фотия.

– Ты больше не хочешь смотреть на меня? – спросил патриарх.

– Нет, – вздохнула Анастаси. – Я закрываю глаза, чтобы не видеть патриарха, а видеть только любимого. Иначе мне следовало бы поцеловать не губы, а твою руку.

– Умница моя...

Фотий вышел на улицу, натянул капюшон, так что не стало видно лица, и крупными шагами пошел к крытой карете. Кучер не обернулся – карета чуть накренилась, заскрипела, он понял, что патриарх уселся, и взмахнул кнутом.

В патриаршем дворце было прохладно, и Фотий поспешил подняться на верхний этаж. В кабинете его ожидала постель. Он зажег свечу в подсвечнике, стоявшем на массивном резном столе, заваленном бумагами. До рассвета оставалось несколько часов, и надо было поспать. Анастаси слишком молода для него и, дай ей волю, держала бы его до утра... Фотий медленно разделся и лег. Усталость и сон сразу одолели его. Он проснулся от привычного шума шагов и скрипа дверей. Начинался день. Патриарх встал, быстро оделся, окунул пальцы в таз с водой и чуть коснулся ими лица и глав. Не было смысла умываться: вот-вот должен был явиться его лекарь и парикмахер. Своими благовонными водами он восстановит свежесть лица.

А пока не надо терять драгоценного времени.

Фотий хлопнул в ладоши, и дверь бесшумно отворилась. Молодой синкелл подошел ближе и развернул желтоватый пергаментный свиток. Обычно патриарх начинал свой рабочий день шуткой, но теперь лишь кивнул головой и глухо сказал:

– Читай...

Служитель начал читать; известия были нерадостные. Гонцы привезли из Болгарии плохие новости. Бунт против князя и священников. Пешие и конные воины направляются в Плиску со всех сторон. По дороге они крушат строящиеся церкви, убивают духовных лиц и свирепо угрожают князю. «Если все эти люди одновременно обрушатся на болгарскую столицу, от нее не останется камня на камне: их тьма!» – так кончалось сообщение, посланное каким-то перепуганным братом во Христе.

– Еще что?

– Письмо из Моравии, святой владыка...

– Что пишут?

– Мефодий жалуется, что немецкие священники не дают миссии покоя. Объявили братьев еретиками.

– Оставь. Я его еще почитаю. А где же лекарь?

– Здесь, святой владыка, ждет у дверей.

– Пусть войдет...

Легкими шагами цирюльник переступил порог. Оставив сумку с приборами на столике, он по всем правилам ритуала прикоснулся губами к холодной руке патриарха. Обычно за этим следовало благословение, но сейчас Фотий лишь махнул рукой и повернулся вместе со стулом. Лекарь заглянул ему в глава, проверил веки, подержал двумя пальцами кисть руки, шевеля губами, и приступил к бритью. Когда все было окончено и в воздухе разлилось знакомое благоухание, Фотий встал и, не дожидаясь выхода цирюльника, несколько раз глубоко, по привычке, вздохнул. Мысля пошли по тревожным следам сообщений из Болгарии.

Бунт... Какой бунт? Против кого? За что? Верно – языческие плевелы не легко устранять, но чтобы бунт?.. Нет, здесь что-то не так. Вероятно, священник просто поддался какой-то глупой панике. Патриарх собирался посетить кесаря, он давно не видел его. Однако прежде хотел узнать, о чем пишет Мефодий. Это было первое письмо из Моравии. Мефодий кратко сообщал о путешествии миссия и с явной неприязнью рассказывал о злобе служителей папы. Фотию не хватило терпения прочесть письмо до конца. Свернув его в трубочку, он положил письмо в полость патриаршего посоха и стал одеваться. Он любил приходить к Варде во всем великолепии. Ирина волновала его. В ней была какая-то притягательная плотская сила. И патриарх завидовал Варде, но признавался в этом лишь себе.

Фотий долго стоял у ворот кесарева дворца. Его, очевидно, не ждали. Да и прибыл он в необычное время, без предупреждения. Пока поднимался по лестнице, ему казалось, что из-за каждой двери за ним следят невидимые глаза; чувство тревоги проникло в душу, сделав его подозрительным и настороженным. Остановившись посреди приемной, он огляделся. Красочная мозаика на полу и на стенах, мебель из темного дерева, кадки с южными растениями с крупными яркими цветами впервые произвели на него впечатление. Патриарх обычно приходил сюда в спешке, углубленный в себя, так что не было времени восхищаться обстановкой. После посещения он уносил с собой слово, какое-либо Иринино слово, произнесенное глубоким голосом, жест или улыбку Ирины, подчеркнутую взглядом ее слегка выпуклых глаз. Он сидел в приемной и вслушивался в шум шагов, скрип дверей и приглушенные шепоты. Ему казалось, что в большом дворце кесаря творится что-то неладное. Слуги будто провалились сквозь землю. Фотий подошел к окну и посмотрел в сад. Там было по-утреннему свежо, дорожки подметены и посыпаны белым песком, развесистый орешник почти закрывал ворота, но Фотий сумел увидеть приоткрытую створку и лошадей у коновязи. Стало быть, к кесарю прибыл вестник.

Патриарх прогулялся по приемной, остановился у кадки с олеандром, понюхал его алые цветки и открыл посох. Письмо Мефодия уняло нетерпение. Мир бурлил, люди воевали за веру и против нее. Вот папа отлучил Фотия от церкви, предал анафеме, но разве он этим повредил ему? Нет. Ни добраться до него не может, ни призвать на свой суд – все равно что кидать камнями в солнце. Теперь папа обрушит весь гнев на византийскую миссию в Моравии. Именно об этом пишет и Мефодий. Константин прибавил всего несколько слов уважения, обо всем остальном сообщал старший брат. Он слыл человеком практического склада мышления, умел нащупывать нити взаимоотношений меж людьми, предвидеть ходы большой политики. Ростислав воевал с немцами и просил о помощи. Впрочем, письмо задержалось в пути – вероятно, гонцу пришлось колесить. В Константинополе уже знали о войне моравского князя. Знали, что он проиграл ее, несмотря на то, что храбро защищался в крепости Девин. В помощи уже не было надобности. Фотию известно было даже, что Ростислав признал верховенство Людовика Немецкого. Того единственного, чего патриарх не знал, не было и в письме: какова будет судьба миссии и братьев? В сущности, он не столько волновался за судьбу братьев, сколько за судьбу своих планов. Боялся, что папа восторжествует с помощью немецких священников и растопчет мечту Фотия о победе в Моравии. Не хватало еще бунта в Болгарии... Все, что патриарх завоевал с таким трудом, теперь рушилось, рушилось повсюду. Фотий был упорным человеком, редко впадал в отчаяние, но на эти известия нельзя было махнуть рукой и забыть о них. Гибли плоды его труда. Пожалуй, в Моравии дела не столь страшны, на этой кровавой меже победы чередовались с поражениями, но если выпустить из рук Болгарию – надо оставить патриарший престол, ибо вся его борьба теряет смысл.

Шаги Ирины прервали его думы. Она была весьма смущенной и, поцеловав руку патриарха и получив благословение, попросила извинить Варду: его задерживают какие-то неожиданные неприятности. Она не сказала, какие именно, но, судя по долгому отсутствию кесаря, неприятности были немалые.

Ирина пригласила гостя сесть в широкое кресло и, опустив ресницы, села напротив. Впервые сидя наедине с нею, Фотий мысленно сравнивал ее с Анастаси. В Ирине не было ничего детского – женщина рвалась из-под златотканых одежд; шея, белая и мягкая, излучала порочную чувственность, Ирина была словно пропитана ею – вся, от высокой прически до скрытой платьем, но явственно очерченной ноги. В присутствии Ирины Фотий забыл о своих высоких заботах. Без сомнения, древние эллины недаром обессмертили в скульптуре формы женского тела, недаром воплотили их в образах божественных Венер. Тогда почему он должен лишаться того, что дается человеку самим господом и отнимается на склоне лет? Ведь он не вечен. Если бы бог считал плотские желания ненужными, не стал бы он вселять их в душу человека, которого сотворил. Правда, тут вмешался и дьявол, открыв глаза Адама для познания, но разве тот, кто целыми днями без дела прогуливается по райскому саду, не увидит сам запретного плода?

В присутствии Ирины Фотий, забыв про свой сан, вернулся в те годы, когда насмехался над церковными догмами, когда с уважением и удивлением углублялся в мир древних философов. Длинные опущенные ресницы Ирины скрывали ее глаза, но патриарх чувствовал, что она каждой клеточкой своего тала ощущает его желание. Это открытие смутило его, он заерзал в кресле.

– Если светлейший кесарь не имеет возможности принять меня, я мог бы прийти в другой раз, – сказал он и котел было встать.

Ирина только подняла ресницы и взглядом заставила его замолчать. В ее глазах были усталость и безграничная печаль. Будто не расслышав вопроса, она вздохнула и неуверенно спросила:

– А… как там ваши светила, владыка?

– Кто?

– Братья... Кого вы послали завладеть Моравией.

– Воюют, светлейшая.

– Воюют, – повторила Ирина, и в голосе ее послышалась такая тоска, что патриарху стало неудобно смотреть на нее.

Трудно понять душу этой женщины. Когда-то она говорила о братьях со злобой, а теперь будто сожалела, что они воюют и что их жизнь, как и на всякой войне, подвергается опасности.

Пока он соображал, как продолжить разговор, дверь открылась, и вошел Варда. Ирина воспользовалась его приходом и ушла, вновь поцеловав патриарху руку, и Фотий содрогнулся от жара этих губ, которые только что так печально промолвили «воюют».

Варда извинился, мол, заставил патриарха святой церкви ждать, сказал, что причины были весьма важны. Фотий понял: кесарь тоже знает о бунте в Болгарин, и это всерьез обеспокоило его. Надежда, что неизвестный священник от страха сгустил в своем сообщении краски, умерла. Фотий вновь присел в кресло и растерянно опустил руки на колени. Варда был угрюм, неспокоен, даже сердит. Он сердился и на Бориса, и на божьих служителей, неспособных вести борьбу за души язычников. Слетелись туда, как мухи на мед, и довели дело до бунта. Если болгарский князь не сумеет справиться с бунтарями, придется опять снимать византийские войска с сарацинской границы. Тридцатилетний договор е Болгарией успокоил Константинополь, и всю армию отправили воевать против арабов. В близлежащих крепостях остались лишь незначительные части, годившиеся разве только для обороны. Заварил Василий кашу – пусть теперь сам ее и расхлебывает. Василеве позвал Варду, чтоб сообщить ему новости, и кесарь очень удивился: гонец не ему первому доложил известия, а непосредственно императору. Значит, Василий хочет отстранить кесаря и от этих дел. Настойчивость, с которой бывший конюх копал ему яму, серьезно пугала Варду. Во-первых, он отнял у него командование императорской гвардией; во-вторых, помешал связаться с войсками, когда они находились близ Константинополя; в-третьих, отнял право первым получать секретные сведения и командовать соглядатаями и гонцами. В-четвертых, один бог ведает, что ему еще придет в голову, чтобы очернить Варду и, может быть, лишить его жизни. Варда посмотрел на патриарха, глубоко вздохнул и несколько фальшиво и напыщенно сказал:

– Ну, святой владыка, пора нам действовать!