Текст книги "Кирилл и Мефодий"

Автор книги: Слав Караславов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 62 страниц)

5

Она уехала, но он все не мог забыть ее...

Провожал ее лишь он, Климент. Увидев, как она спешит к воротам, он, ошеломленный, спустился вниз и тоже пошел туда. Ноги не слушались, и потому он сел у чешмы, не спуская с Ирины глаз, пока она его не заметила. Она стояла в стороне от кареты, ожидая слуг, которые запрягали коней Они суетились, она явно скучала. У стены, в тени, сидел на большом камне ее муж, отчужденно уставившись на свои ноги, далекий от окружающего мира. Ирина заметила робкие взгляды Климента, обернулась и, насупив брови, строго посмотрела на него. Молодой послушник смутился, покраснел, как мальчик, которого отчитали за проказу. Она и это заметила и улыбнулась. Парень был симпатичным, молодым и стройным, с мягкой каштановой бородой и удивительно белым лицом. По-видимому, он хотел поговорить с ней; Ирина махнула ему рукой. Хотелось подразнить Иоанна, но тот был как бы вне этого мира. Климент не понял жеста – он думал, она не позовет, а скорее прогонит его, – и не тронулся с места. Увидев, что Ирина махнула еще раз, он робко подошел, приветствуя ее, опустил кудрявую голову, смущенно уставясь в землю.

– Как тебя зовут? – спросила Ирина.

– Климент.

– Философ, что ли, послал?

– Нет, сам пришел.

Ответ разочаровал ее. Потеряв всякий интерес к послушнику, она отошла к карете.

– Зачем пришел? – спросила Ирина, чтобы что-нибудь сказать.

– Ты мне нравишься.

– Неужели? – улыбнулась она, пораженная. – И ты решился сказать мне об атом?

– Нет, я рисую икону, и твое лицо, как раз подходит.

– Стало быть, я похожа на святую? – спросила она так громко, чтобы услышал Иоанн, но тот продолжал сидеть на камне с отсутствующим видом.

– Для меня – да, – сказал Климент.

– Почему только для тебя?

– Потому что я не знаю тебя!

Ответ был весьма двусмысленным, и Ирина не могла сразу решить, рассердиться ли ей или ответить вопросом. Подумав, она выбрала второе.

– А если бы знал, признал бы ты меня святой?

– Это зависит...

– От чего?

– От многого...

Разговор начинал раздражать Ирину, казался ей глупым и подозрительным. Какой-то послушник разговаривает с ней, словно судья! Ничего не стоило приказать телохранителям прогнать его, но он был так робок и взволнован...

– Смогу я когда-нибудь увидеть в ту икону с моим изображением?

– Всегда, когда захочешь...

Ирина окинула послушника взглядом снизу вверх, кокетливо улыбнулась и сказала:

– Вряд ли подвернется случай скоро приехать...

– Ничего, ты все равно здесь...

– Где? – не поняла она.

Климент коснулся лба и обвел рукой вокруг.

Этот разговор с Ириной, ее голос и образ не покидали его келью. Он похудел, бросил переводы и списки и только кистью ненасытно открывал и открывал ее черты. Вечерами, в жесткой постели, думал о ней, и в мыслях она была такой, какой и на иконах. Эти иконы принесли ему большую известность, но Ирины на них никто еще не узнал. Стало быть, либо он нарисовал образ красивее натуры, либо не уловил самого характерного в се лице – наивно приподнятой верхней губы. Обычно Климент изображал Ирину с младенцем на руках – заботливую, нежную мать, – и, видимо, поэтому никому и в голову не приходило думать о снохе Варды. Для того чтобы проверить свое наблюдение, он решил написать ее среди блудниц, в той сцене Библии, где с ними разговаривает Христос. Икона еще не была окончена, как Савва хлопнул себя по лбу:

– Ну и придумал! Здорово ты ее изобразил!..

– Кого?

– Как кого? Ну, эту.., сноху Варды. Попал в точку, с первого взгляда все узнают, даже слепые – помнишь, что на празднике прозрели...

– Ты обознался.

– Ладно, не трусь... Изобразил, ну и что? Не заслужила, думаешь? Здесь ей и место. Уловил ты ее.., изнутри. Только смотри, учитель не должен видеть эту образину, может обидеться. Сердечные дела.., никто их толком не поймет. Ненавидишь, ругаешь, а все льнешь к ней... Сам пережил, знаю. Сквозь медные трубы провела меня жизнь, и не раз. Бывало, по женщине плакал, а женщина по мне... Трудно Савву удивить на этом свете.

Пока Савва говорил. Климент думал: что делать? Уничтожить ее одним мазком кисти или закончить, закончить для себя, чтобы постепенно изъять ее из своего сердца? Слова Саввы о ней казались ему несправедливыми, но вечерами, наедине с собой, он припоминал все связанное с ней и Константином и не мог заснуть до рассвета. Вина Ирины становилась все тяжелее, ясно было, что, прогоняя ее с иконы богородицы на икону с блудницами, он сам осуждал ее... Это открытие расстроило его так, что целую неделю все валилось у него из рук. Манила только книга рода. Отец оставил в ней немало пустых страниц и обращение к сыну: «Твоя дорога чиста, как эти страницы. Твои шаги по жизни оставят свой след на ней. Если сеял ты доброе в душах людей, я буду доволен. Я слушаю мир твоими ушами и смотрю на солнце твоими главами. Если ты плохо проживешь день или скажешь плохое слово, знай – это обида всему роду, и я никогда не прощу ее тебе». Завет был ясен и прост. Климент должен был осуществить его, как подобает хорошему сыну... И он сделает так! Хорошо, что есть примеры отца и Мефодия. О Константине он не смел судить: слишком велик он для сравнения. Можно быть лишь его тенью на общем пути. Ну вот, Климент готов идти всю жизнь с философом, а она пренебрегла им, позарилась на золото, почести, легкую, хотя и не очень достойную жизнь. И если когда-нибудь он узнает, что любовь ее действительно отдана свекру, а не мужу, как о ней судачат, он перечеркнет ее в своем сердце самым черным углем... Пока, однако, она все еще жива в нем и в пространстве вокруг...

В час размышлений отворилась однажды дверь, и в проеме возник человек, почти не заглядывающий в мастерскую, – Константин. С постели Климент не видел его и позвал к себе взмахом руки, думая, что вошел Савва.

– Принес поесть?

– Когда плоть голодна, это хорошо, но ежели дух не голоден – плохо...

Голос Константина мигом поднял послушника на ноги. Книга рода, лежавшая у него на груди, упала на пол, к ногам философа. Он нагнулся, взял ее и стал листать.

– Ты смотри! – удивился он. – Кто же это придумал?

Пока Климент объяснял содержание и происхождение книги. Константин достал кисточку из горшка с красками, липовую доску и стал писать. Климент подошел, заглянул. Философ обозначал звуки, которых не было в греческом алфавите.

– Когда я писал знаки для славянских народов, то думал взять без изменений несколько греческих букв, а придумывать только те, что должны отражать характерные славяно-болгарские звуки. Так и сделал, но потом сказал себе, что не надо византийцам давать возможность обвинять нас в заимствовании. А сейчас гляжу я на эту книгу, и кажется мне, что, если придется ехать в Болгарию и пролагать дорогу для учения Иисуса, хорошо бы воспользоваться именно этими письменами...

И он высоко поднял липовую доску. Двенадцать новых знаков дополняли главные буквы греческой азбуки.

– Народ уже знает греческую азбуку, а потому легче примет эти знаки, чем совсем неизвестные ему...

Константин сел на треногий табурет, положив доску на колени.

– Конечно, если болгары совсем откажутся от своего языка и воспримут язык славян. Строго говоря, язык славян тоже не очень чист, он довольно заметно перемешался с болгарским, но, насколько я знаю, на чистом болгарском языке говорят только в домах нескольких знатных родов, а сам князь пользуется славяно-болгарским больше, чем языком предков...

Он опять взял книгу рода и углубился в нее. Написанные греческими буквами, болгарские фонемы[37]37
  Разумеется, протоболгарские.– Прим, авт.
  141


[Закрыть] казались бедными и изувеченными.

– Помоги! – сказал философ, прочитав завет отца. – Давай придумаем знаки для старого болгарского говора, чтоб ты мог более полно и точно выражать свои мысли, когда будешь писать продолжение книги своего рода...

Склонив головы, при тусклом свете лампадки и дрожащей свечи оба долго занимались работой. Когда закончили, свеча уже догорела, лампадка тихо потрескивала.

– Я изучил письменности многих народов, прежде чем составить свою азбуку: армян, сарацин, израильтян, латинян, разных забытых и ныне живущих народов... Особенно понравились мне знаки авасгов[38]38
  Авасги – жители Западно-Грузинского царства; автор имеет а виду грузинское письмо.


[Закрыть] – уж очень красивы на вид...

Константин встал, пожелал Клименту спокойной ночи и пошел к себе. Молодой послушник проводил его до самой кельи, он любил беседовать с философом.

Вернувшись на чердак, Климент разыскал огарок свечи и долго стоял над липовой доской. С особенным, трепетным волнением переписал он те знаки, что дополнят и болгарский, и славяно-болгарский говор... Стало быть, немало думал Константин, прежде чем создать свою азбуку, если так легко написал буквы для типично болгарских и славянских звуков. Сам Климент, для которого оба языка были родными, чувствовал, сколь трудно проникнуть в их звучание, а вот Константин это сделал легко. Нет, это немыслимо без бессонных ночей... Немыслимо...

С этого дня Климент считал себя богатейшим человеком: он мог одевать два языка в одежды трех азбук! Если он сможет перевести какую-нибудь книгу на болгарский язык, философ, наверное, обрадуется...

6

Сосредоточенное, бледное лицо Василия начало раздражать Варду. Недолго думая, он отдал слугу своему сыну Антигону и перестал интересоваться его судьбой. А с тех пор, как занялся переброской войска, совсем о нем позабыл. Устраняя Василия, кесарь выполнял и просьбу Ирины, по крайней мере ограждал себя от ее упреков. Теперь личной гвардией императора командовал Фотий, а своих телохранителей Варда подбирал сам. Это были люди сильные и проверенные, орудовали мечом так же, как асикрит пером и кисточкой, и были готовы отдать за Варду жизнь, он платил им больше, чем император своим маглавитам.

Какова же была судьба Василия? Кесарь забыл этим поинтересоваться. Его сын был патрикием[39]39
  Патрикий (от лат. «патриций») – одни из высших византийских титулов.


[Закрыть], доместиком схол[40]40
  Доместик схол – здесь, главнокомандующий византийскими войсками (греч.).


[Закрыть], имел право на личных телохранителей. Он был высокого роста, стройный, буйный и злой пуще отца. Люди в его охране редко задерживались. Или сами уходили, или он их устранял, считая, что тот, кто его узнал, уже стал ярым его врагом. Сначала Василий нравился Антигону своим молчанием, но потом он заметил, что глаза у Василия слишком умные и осуждающие, и в конце концов заменил его другим телохранителем. Таким образом Василий стал спускаться вниз по лесенке доверия без всякой вины, только из-за своей замкнутости и сосредоточенности, которые кое-кому не нравились. Василий болезненно переживал эти шутки судьбы. Особенно обозлился он, когда Антигон отдал его патрикию Феофилу, родственнику Варды, у которого он был не телохранителем, а старшим конюхом. Василий любил коней, но предпочитал скакать на них, а не орудовать скребницей или задавать им корм. Все это было унизительно, да и новое общество не нравилось ему: простые люди, живущие единственной заботой – льстить вышестоящим, чтобы сохранить свое место. Вот где Василий понял, что означает сила собственных кулаков, он часто до полусмерти избивал измученных слуг, и они терпели его тиранство. Только один, считая себя сильнейшим в доме Феофила, попытался сопротивляться, но Василий схватил что и с такой силой закинул на крышу, что тот умер. Люди впервые видели такое. Конюхи перепугались, сам Василий удивился собственной силе, долго рассматривал свои жилистые руки и все не мог понять, как это произошло. За убитого в лучшем случае ожидала темница, однако патрикий, осмотрев мощную фигуру Василия и пнув ногой мертвого, которого сняли с крыши, подошел и ощупал мышцы старшего конюха.

– Это ты швырнул его наверх?!

Василий в недоумении развел руками.

– Сам не знаю, как получилось, господин...

– Ну, если ты такой уж сильный, попробуй подвинь вон тот камень! – И указал на огромную мраморную плиту, лежащую внизу у лестницы.

Василий вяло подошел, нагнулся, схватил плиту и натужился, плита отделилась от земли, еще усилие – и вот он уже держит ее на животе, шея побагровела, стала похожа на красную черепицу.

Патрикий Феофил всплеснул руками.

– Чудо! – сказал он. – Ей-богу, чудо! Помню, приволокли эту плиту на двух упряжках, масса народу возилась, пока положили как следует!

Он вновь подошел к Василию, бросившему плиту на землю, и, прикинувшись сердитым, сказал:

– Старший конюх Василий, почему ты не смотришь за вверенными тебе конюхами? Вчера один на них полез на крышу и упал, сломав себе шею. Похороны будут за твой счет, вот тебе наказание! Ступай, ты свободен! – окончил Феофил, еле сдерживая смех.

Василий стоял как вкопанный. Услышав «ты свободен», он упал на колени и поцеловал руку своему хозяину. С этого дня его слава железного человека обошла весь дом патрикия, а конюхи дрожали уже от одного его голоса и держались подальше от грозной десницы. Вскоре патрикий имел возможность вторично убедиться в силе старшего конюха. По пути на праздник ближнего монастыря святого Маманта, у мостика над речкой, его карета попала в яму, и лошади сломали дышла. Карета была тяжеленная, с дубовыми ступицами, окованная железом, в ней сидела жена Феофила с детьми. Пока все охали да ахали, Василий подлез под карету и шаг за шагом вывез ее на берег. Свита застыла от удивления. Когда Василий спустился к речке умываться, толпа зевак разрослась; желая отогнать их, он зачерпнул воды и обрызгал всех. Они с визгом разбежались. Среди них были и знатные слуги, но никто не посмел воспротивиться Василию.

Он не понимал, откуда ваялась эта силища. Не помнил, чтоб в его роду были силачи. Да и с виду он богатырем не выглядел – высокий, стройный. Ну, косая сажень в плечах, но ведь силачей привыкли представлять грозными, коренастыми, широкозадыми... Правда, по сравнению со своим хозяином он был просто исполином. Будучи низкорослым и хилым, Феофил любил сильных и крупных мужчин. С тех пор он негласно подчинил ему своих телохранителей. Теперь Василий стал первым в доме после патрикия. Это удовлетворяло его честолюбие; только поздней ночью начинал он думать и скрежетать зубами. Не мог простить Варде, что тот лишил его права быть телохранителем первого человека империи! До него дошло, что этого потребовала Ирина, и все же что это за мужчина, если бабы слушается! Виноват один Варда, прощения не будет... Что же касается его сына, Антигона, нечего даже вспоминать о нем – подонок, живущий за счет отца! Захочет бог скрестить их дороги – достаточно будет лишь стиснуть двумя пальцами ненавистную шею... В доме Варды достойным сожаления был один Иоанн. Его вид вызывал сочувствие, незавидная роль в семейной жизни – истинную жалость. Несмотря на твердый характер, Василий не мог смотреть на него без чувства неловкости и странной вины, рождающейся всегда при сравнении собственного здорового тела с бесформенным телом урода, очутившегося в этом осином гнезде знатных. Антигон – совершенно другой, хитрый и бессовестный, его Василий с удовольствием стряхнул бы, как сопли, в канаву... Много думать о нем было ниже достоинства Василия, хотя он и был простым конюхом. Мнение Феофила об Антигоне не отличалось от мнения его старшего конюха, но времена были неспокойные, надо было молчать, и патрикий молчал и старался сохранить с Антигоном хорошие отношения. Как доместик схол сын Варды чувствовал себя на седьмом небе, то и дело придумывал поводы расхищать казенные деньги на свои развлечения, словно деятельность схол в этом и состояла... Вот и теперь Феофил получил приглашение на ужин в честь болгарской миссии. Увеселение устраивалось вблизи Золотого зала, в покоях императора. Варду же провозгласили хозяином пира. Были приглашены все патрикии и регенты, за исключением императрицы. Как положено, Михаилу отвели за столом почетное место. Пир начался бурно, не было конца здравицам в честь молодого императора, пожеланиям долгой жизни и здоровья, похвалам мудрости и прозорливости будущего мессии христианского мира. Каждый старался блеснуть красноречием, не отставал и Феофил, зная, что император обожает слушать напыщенные слова о своей мудрости, дальновидности, мессианстве. Он вырастал в собственных глазах, отвечая – следил за тем, чтобы каждое его слово выслушивалось со вниманием. Феофил глубокомысленно кивал головой на каждую императорскую глупость, улыбка не сходила с его лица. Болгарам отвели почетные места – гости ведь, виновники торжества. Их предводитель, багатур Сондоке, то и дело поднимал чашу и все смотрел в сторону Феофила. Остальные сидели тише, вели себя сдержанно. Сильное впечатление производил грузный посланец, сидевший слева от Сондоке, со странным односложным именем, которого Феофил так и не запомнил. Эта огромная масса в кожах и бархате занимала целых три места за столом. Острые мышиные глазки поблескивали в узких щелях под нависшими бровями. В Константинополе уже распространился слух о его непобедимости на поединках. Он выходил бороться с первыми византийскими силачами и всегда одерживал верх. Теперь он сидел, словно лев на привязи, и лениво жевал, откусывая от огромного оленьего окорока. Справа от Сондоке сидел Домета – худощавый, кожа да кости, удивительно светловолосым, только борода потемнее, с зоркими глазами, следящими за всем в зале и за столом. Он часто наклонялся к уху багатура и что-то шептал – по-видимому, переводил здравицы. Плохо, что он славянин, думал Феофил, причем из тех славян, которые на стороне болгар. Имя Домета было красноречивым свидетельством его происхождения. Выслушав шепот, Сондоке кивал и поднимал чашу. Виночерпий все доливал ему вина, удивленный способностью гостя так много пить. Когда ему предоставили слово и все ожидали, что он станет нести околесицу, болгарин встал, поднял руку с растопыренными пальцами и медленно положил ее на грудь – там, где сердце. И сделал это так изысканно, что приближенные императора и Варды удивленно переглянулись. Слова Сондоке совсем ошарашили их. Он сравнил Михаила, императора Византии, с солнцем, а его приближенных – со звездами на небе. Пожелал, чтоб никогда никакое облако не затемняло светлого и мудрого чела этого человека, достойного владеть всем миром в союзе с премудрым ювиги-ханом Борисом, сыном Пресияна из рода Тангры. «Как ножны делают добро для ножа, не давая ему затупиться, как рука старается делать добро для тела, которому она принадлежит, и как непреложна смерть для каждого человека, пусть так же непреложна будет дружба между болгарским и византийским народами. Пусть эта дружба живет до тех пор, пока высится Хем и плещется голубое море около города Константинова». Домета перевел все точно, речь Сондоке встретили общими криками и поднятием чаш. Один Феофил оставался нахмуренным и озабоченным. Его раздражало спокойствие гостей, их бодрое самочувствие. Силач лениво пережевывал пищу, а когда один на патрикиев, подвыпив, похвалил его успехи в Константинополе, непринужденно кивнул в знак благодарности и продолжал чавкать.

Этот снисходительный кивок взбесил Феофила, и он поднял свою чашу:

– О солнцеликий повелитель, разреши сказать несколько слов!

– Говори! – кивнул полупьяный Михаил.

– Слава нашего василевса несколько померкнет, если мы позволим без поражения вернуться болгарскому посланцу ... Муку, – запнувшись, сказал он.

– Туку, – поправил Домета.

– Кто же осмелится? – воскликнул патрикий.

– У меня есть человек... Разреши мне, повелитель, позвать его.

– Зови, – впервые за вечер улыбнулся император.

Поединок решили устроить в саду. Там было несколько свежо, но это не мешало силачам. Мокрая после недавнего дождя земля пугала ревностного патрикия, который велел принести опилок, чтобы посыпать круг. Когда и это было , сделано, последовал второй сюрприз. Человеком Феофила оказался Василий. Почти все знали бывшего телохранителя Варды и теперешнего конюха Феофила, но никто не видел его обнаженным до пояса. Намазанное оливковым маслом тело блестело, как литое. Мышцы сплетались, как корни крепкого дуба. Бледное лицо сделалось еще более бледным и суровым, но это было только вначале – уже в первые минуты борьбы оно стало наливаться кровью.

Грузный Тук больше выжидал, тогда как Василий нападал – ловко и неожиданно. Тук понял, что перед ним серьезный противник. Успокаивало лишь то, что он одолел немало таких силачей, но это чувство – результат прошлых побед и выпитого вина – оказалось плохим советчиком. В первые минуты силы были почти равными, зато следующие принесли болгарам некоторое беспокойство. Обнаружив слабое место Тука, Василий стремился напасть на него со спины. Болгарину приходилось поворачиваться, чтобы оберегать спину, и это утомляло его. Тук злился, что не сообразил задержать противника в первый момент, когда они только взялись за руки. В конце концов старания Василия увенчались успехом. Он крепко охватил со спины огромное туловище противника. Оставалось самое трудное: собраться с силами, поднять Тука и бросить его за пределы круга. Все замерли в напряжении и ожидании конца. Забыв об императорском достоинстве, Михаил грыз ногти. Взгляды впились в спину Василия, ноги с босыми ступнями, как бы слитые с землею, в шею цвета черепицы. Спина стала выпрямляться, возгласы удивления рванулись ввысь... В следующее мгновение тело Тука полетело в кусты. Василий победил. Сондоке и Домета стояли мрачные, византийцы ликовали. Встав в центр круга, Василий несколько неуклюже поклонился, но никто не заметил его неловкости. Мужественное стройное тело лоснилось от пота и масла.

– Он мой! – вскочив, торжественно произнес в воцарившейся тишине Михаил.

Патрикий зашумели в восторге от этих слов, выражающих высшее восхищение императора силой и умением Василия, но правильно понял эти слова один лишь Варда. Отныне Василий становился другом василевса, а это не могло радовать кесаря.

Василия ввели в зал, пир продолжался. Варда пил, думая о том, что предстояло сделать сегодня вечером, ибо, если упустить случай, все пропало. И заговорщически посматривал на Фотия. Когда Михаил стал валиться с ног, кесарь подхватил его и бережно увел в покои. Император глупо хихикал, пытаясь облобызать Варду, который знал, что сейчас польются слезы. Солнцеликий расплакался раньше, чем ожидал кесарь. Сам он не мог объяснить, почему хнычет, это у него обычно предшествовало сну. Варда прекрасно знал его и потому крикнул Фотию, чтобы тот принес императорский приказ. Приказ обязывал кесаря отвезти императрицу Феодору с незамужними дочерьми в монастырь, а логофета Феоктиста казнить. Большую печаль-де испытывает император от своего решения, но делает это только во имя благоденствия своего народа и безопасности государства, ибо в последнее время деятельность императрицы, логофета и некоторых других людей направлена против особы светлейшего императора Византии Михаила Третьего.

Пьяный император подписал приказ и поставил личную печать. Довольный сделанным, он приподнялся на цыпочки, обнял Варду за сильную шею и, шатаясь, пролепетал:

– А где мой Василий?

Кесарь пытался уложить его в постель, но пьяный не унимался:

– Где мой Василий?..