Текст книги "Кирилл и Мефодий"

Автор книги: Слав Караславов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 62 страниц)

13

Ирина все еще не могла прийти в себя от пережитого. Ей снился Варда, лежащий навзничь в кровати, а там, где сердце, торчит нож с окровавленной рукояткой. Никто не мог сказать, когда это произошло. Охрана перед опочивальней будто сквозь землю провалилась. На стене коридора виднелись кровавые пятна – по-видимому, охранников постигла та же участь, что и кесаря. Да и кто будет интересоваться ими? Их задачей было сторожить и убивать, пока самих не убьют. Варды не стало, и Ирина лишилась всякой опоры. Ее сразу же выгнали из дворца. Слава богу, люди, пришедшие за ней, знали ее. Они когда-то служили у кесаря и сохранили в сердце страх и почтение к нему и его снохе. Ей разрешили взять с собой только то, что она в силах унести сама. Ирина кинулась к драгоценностям. Одни спрятала под одеждой, другие завязала в скромный узелок, чтоб не вводить в грех своих сопровождающих. На всякий случай взяла и шкатулку, но в нее нарочно положила самые простые и дешевые украшения. И оказалась права. У корабельного трапа двое сопровождающих чуть не избили друг друга из-за шкатулки. Вырвав ее из рук Ирины, они исчезли. Корабль уносил Ирину в неизвестность. Она хотела избавиться от воспоминаний, от пережитого ужаса, от всего, что два дня назад было смыслом ее жизни. Сама не зная почему, она сошла на берег в Риме. Может, из-за новых знакомых – семьи синьора Бозоне, а может, по врожденной практичности? Синьор Бозоне путешествовал со всей семьей – с женою м двумя веселыми детьми, потому что, как он говорил, не мог без них жить. Ирина понимала его: дети, словно птенцы, мило и весело щебетали и тут же подружились с ней. Все на корабле видели, как у нее отняли шкатулку, и не упускали случая выражать свое возмущение. Всеобщее сочувствие помогло Ирине понемногу прийти в себя, и, если б не морская болезнь, уложившая ее в постель, поездка была бы неплохой. Дети синьора Бозоне все время крутились возле нее, приносили ей воды, и она привязалась к ним – насколько вообще может привязаться к кому-либо избалованная женщина, привыкшая к ухаживаниям и поклонению. И все-таки неподкупная искренность детей глубоко трогала ее. К ней приходила также их мать, но во взгляде этой женщины улавливались настороженность и недоверие, будто она боялась красоты Ирины. Морская болезнь, бледность, отчетливо выраженное душевное страдание проявили в лице Ирины черты иконописной красоты, которая производила сильное впечатление. Сама Ирина еще не сознавала этого, но пристальный взгляд синьоры Бозоне подсказал ей, что она чем-то смущает итальянку. Естественно, синьор Бозоне не имел права заглядывать в каюту, и это сдерживало ревность его жены. Но ревность проглянула в Риме, когда Ирина сказала, что хочет остаться в Вечном городе, и попросила синьора Бозоне помочь ей устроиться. Она искала не слишком дорогое жилье, но на видном месте Такое нашлось... После этого итальянец исчез, будто сбежал. Ирина знала почему: жена никогда не простит ему услуги, оказанной Ирине. И может, она права. Бозоне – симпатичный мужчина, и одинокая красивая гречанка могла бы прильнуть к нему. Всякое сочувствие порождает чувство, и всякое несчастье – воспоминание о потерянном счастье, которое было недооценено. Ирина сейчас поняла, что получала она с каждым восходом солнца. Прежде она капризничала, если старая Фео не вовремя приносила завтрак или если маслины были не самые лучшие, а апельсины не самые сочные... И многое еще было, о чем она искренне пожалела сейчас, в этом чужом, незнакомом городе. Да и языка она не знала... Сначала даже хлеба не могла попросить, приходилось, как последней дурочке, указывать пальцем. Обычно Ирина делала покупки в полдень и сразу возвращалась. Те немногие золотые монеты, которые она успела сунуть во внутренний карман, все еще выручали ее. Когда кончатся, придется обратиться к драгоценностям. Их было достаточно. Ирина могла не беспокоиться. Тревога приходили с наступлением темноты. Никогда ночи не казались ей столь длинными. Они приносили с собой кошмары, перед сжатыми веками кроваво маячил острый нож и торчащая вверх борода Варды. Он снился ей только так – рука тянулась к всаженному по рукоять ножу, но лишь палец добрался до него... Сейчас Ирине стали понятны страх и подозрительность кесаря, которые она тогда считала безосновательными. В последние дни Варда дважды оставался в ее спальне до рассвета. Пробуждаясь, она неизменно видела его сидящим на краю постели, прислушивающимся к чему-то. Эта настороженность стала пугать Ирину. В первый раз она окликнула его, но он знаком приказал ей молчать и остался сидеть – полуголый, с мечом в руке, готовый в любую минуту выскочить в коридор. Именно тогда он удвоил число охранников, подобрав самых верных людей. И все ожидал известий от сына. Тот поехал на сарацинскую границу – искать Петрониса. В его отсутствие и произошла трагедия. Варда был в своей опочивальне. Чувствовал себя немного спокойнее. В последние дни Ирина привыкла будить его. Когда она вошла к нему и не увидела охранников, то слегка насторожилась, но день уже давно начался, и Ирина решила, что они вышли к внешним воротам. Ее вопль был так силен и безнадежен, что она сама испугалась его и упала в обморок. Привела ее в чувство старая Фео, никто другой не пришел на помощь. Она знала, что прислуга ненавидит ее, однако такого нахальства не ожидала. Было бы время, Ирина расправилась бы со вчерашними блюдолизами! Но надо было думать о собственном будущем, и она вспомнила о Фотии. Его взгляды украдкой не остались для нее тайной, она видела смущение, охватывающее его при встречах. Патриарх мог бы помочь. Но ей не дали пойти к главе церкви. Корабль унес ее. Хорошо еще, что разрешили уехать. Они могли постричь ее в монахини или отдать на произвол простонародью, а эти разорвали бы ее на куски. Особенно женщины. Память сохранила их взгляды, когда она ходила в церковь и демонстративно выражала пренебрежение к словам патриарха Игнатия. Тогда она проходила между двумя рядами глаз, в которых таилась звериная ненависть и зависть.

Тогда Ирина была сильной, неуязвимой, а теперь она никому не известный, растерянный пилигрим в шуме странного города, населенного женщинами и черноризцами. Поглощенная заботами о себе, она все еще не задала себе вопроса: кто же его убил? У него было немало врагов, однако кто рискнул замахнуться на кесаря, на человека, которого боялась вся империя? Кто? Мысленно Ирина перебирала лица знакомых недругов: Михаил слаб, зато от Василия всего можно ожидать. Лишь он получил бы выгоду от этой смерти. Если б Феоктист был жив, Ирина не колеблясь указала бы на убийцу, но логофет давно закончил свой земной путь. Южная стена хранит капли его крови... И к этой смерти Ирина тоже приложила рук у! Страшно признаться, и все же правда есть правда. Не всякий рожден быть заговорщиком и хранить важные тайны. Дядя поверил ей, а она не оправдала доверия. Оказалась слабой. В сущности, это одна из черт ее характера: давать обещания и легко отказываться от них во имя собственного благополучия. Ведь если б было не так, она не согласилась бы выйти замуж за кесарева сына. Он был повязкой на глазах простонародья, но повязка оказалась слишком прозрачной. Пребывание Ирины во дворце Варды после исчезновения Иоанна подтвердило молву о ней и кесаре. Поднялась новая волна слухов, однако вскоре все будто забыли о ней. Раскрытая тайна становится неинтересной. Никто больше не удивлялся их сожительству. Ирина была вдовой, Варда – крепким и властным мужчиной. И она впервые почувствовала беспомощность мухи, оказавшейся в сетях паука. Ирина перестала выходить на улицу, замкнулась, все ей опостылело, лишь ласки Варды возвращали ее к жизни. Встречая других мужчин в приемной, глядя на них из окна, она находила их всех интересными, ибо смотрела на них взглядом затворницы.

Тогда снова воскресло воспоминание о Константине. Если б он посягнул на запретный плод и сорвал бы его, может, она давно бы забыла о нем, но он единственный нашел в себе силы отказать ей, отстранить ее со своего пути, как ненужную вещь. Это задело ее честолюбие, и ненависть к нему вспыхивала при каждом упоминании его имени. Потом пришло время, когда она заметила, что останавливается, чтобы послушать, что о нем такое говорят; еще позднее его образ стал являться ей одинокими ночами – казалось, она слышит его голос, и странное томление так теснило ее грудь, что незаметно для себя Ирина устремилась к Фотию. Он единственный мог что-то рассказать о судьбе Константина. Вместо того чтобы похоронить, время начало воскрешать воспоминания о нем. Ирина стала искать ему оправдания. Он оттолкнул ее из любви к ней. Воображение настойчиво восстанавливало всю встречу: самшиты, лестницу, ручеек, через который она переступила, прежде чем заговорить с ним, его руку, сжавшую деревянную балюстраду, и притчи... Да, притчи. В одной он говорил о никогда не заживающем рубце от раны. Стало быть. Философ по-своему открыл ей правду, а она не поняла его. Да разве мог он прямо сказать все, если там был Иоанн и Константин сверху, наверное, заметил его гораздо раньше, чем она? Если бы он не любил ее, то не кивнул бы ей приветливо у выхода из церкви, не встал бы первым среди молящихся, чтобы поймать ее взгляд... Правда, с самого начала все складывалось плохо. Сколько раз сидели они в саду дяди на мраморной скамеечке у орешника, явственно ощущая силу влечения, однако так и не смогли преодолеть коротенького расстояния и глупой неловкости. В такие мгновения Константин или становился разговорчивым, или совсем умолкал и только вздыхал... Это было так давно. В далекой молодости, когда жажда роскоши, почестей, стремление возвыситься надо всеми увели Ирину от искреннего чувства. Они сделали ее снохой властелина, который оставил ей в наследство ненависть – и простых людей, и тех, кто воткнул нож в его грудь. Одно успокаивало ее: здесь, в Риме, она никому не известна... Ирина стала скитаться по церквам. Большие соборные храмы завораживали таинственностью, долгие богослужения убивали время и вовлекали в мир, находившийся в полной гармонии с ее душевным состоянием. Папа очень редко служил в кафедральном соборе святого Петра: он недомогал, и врачи запретили ему волноваться. И все-таки ей повезло, и она увидела его. Это было в первую среду великого поста. Он отпускал грехи народу. Суровое лицо излучало старческое упрямство, взвешенные слова падали, словно тяжелые камни. Глядя на папу, Ирина невольно сравнивала его с Фотием. Патриарх Восточной церкви с молодости владел изяществом речи, чувством слова, ораторским искусством, обязательными для преподавателя в Магнавре и будущего императорского асикрита. В нем была лисья хитрость, однако была и глубокая мудрость. А папа Николай походил на воина. Борода с проседью, средний рост, холодные глаза, внушающие страх. Он шел во главе свиты равнодушный и недосягаемый, как бог, думая о своей пастве, но не замечая людей, преклоняющих перед ним колена. Стараясь подражать святому апостолику, за ним шагали семеро римских епископов и весь клир. Ирине нравились гордые мужчины, в них она открывала что-то свое, хотела бы быть похожей на них, но не знала, насколько гордая независимость свойственна ее характеру. Ей чего-то не хватало, чтобы возвыситься над мелочной суетой, тем паче теперь, когда приходится обо всем заботиться самой. Посещая церкви, она оглядывала детей бедняков. Хотелось найти мальчика или девочку, чтоб не быть одной, чтоб было кого посылать в лавки. Кое-кто из маленьких оборванцев привлекал ее, но она не спешила сделать выбор. Один бог ведает, кто их родители. Лучше присмотреться к детям соседей.

Ирина откладывала и это, а в служанке она нуждалась... В Константинополе она привыкла бездельничать, сидеть за пяльцами и тянуть и тянуть нить воспоминаний. Даже одевали ее служанки. Теперь приходилось самой заниматься всем, самой одеваться, и одеваться по-прежнему изысканно. В ней глубоко жила тайная мысль понравиться кому-нибудь и а здешних патрициев, честолюбие недавно любимой женщины не позволяло отказаться от этого намерения. Ирина часто ходила в церковь Санта Мария Маджоре. Ей нравился теплый голос архиепископа Адриана, его речь, полная мудрых поучений и трудная для понимания, погружала ее в утраченное прошлое. В нем было что-то пугающее и в то же время притягивающее, была мужественность, смягченная годами. Кроме того, церковь Санта Мария Маджоре посещали соотечественники Ирины, священники, покинувшие по разным причинам Царьград – либо в период иконоборческого движения, либо в период распрей с Игнатием. Ирина с упоением слушала их, не рискуя заговорить. Они могли бы оказаться сторонниками Игнатия, которых Варда велел выгнать из Константинополя, а она боялась этого. Вероятно, их, как и ее, посадили на корабль, не дав возможности проститься с близкими. Если так, они должны были ненавидеть кесаря. И все же она слушала их, ибо родная речь скрашивала ее одиночество.

Ее привлекали также мозаики на стенах и на арке, что-то очень близкое в них, что возвращало Ирину в знакомый мир. Они были как бы продолжением старинных работ с христианскими мотивами и речными пейзажами, столь типичными для Константинополя. Время от времени до нее доходили обрывки известий о распре в Византии, о новых преследованиях. Многие знатные люди были разбросаны по империи или уже переселились на тот свет. Так, однажды Ирина услышала имя Антигона. Оказывается, он попытался поднять бунт против василевса, пошел с частью войск к монастырю, где томилась Феодора, намереваясь освободить ее, но свои же люди поймали его и прибили к чему-то – Ирина не поняла, а спрашивать было неловко. Могли огрызнуться – зачем, мол, подслушиваешь чужие разговоры. Неизвестность мучила Ирину целую неделю. Антигон!.. Выходит. Варда специально послал сына привести войска, ибо чуял свой конец? А где Петронис? Что с ним? Неужели он позволил схватить и убить себя, хотя вся армия была в его руках? Вопросы остались без ответа. Они растворились в сумраке церкви и в приятном голосе архиепископа Адриана, в их странной гармонии, которая отрывала Ирину от земных страстей.

Она сидела на деревянной скамье, опустив голову, углубленная в себя, одинокая, всеми забытая. Далекие голоса выплывали из сумеречной глубины, звали ее, упрекали или радовали чем-то совсем мелким и незначительным. Мелодичнее всех звучал голос Константина. Он был столь явствен, что Ирина вздрогнула и подняла голову, ища Философа взглядом... И тут же осознала: голос архиепископа был очень похож на голос Константина. Она подсознательно отождествила их еще раньше, невольно впав в самообман. Теперь Ирина нуждалась даже в иллюзии, и потому она упорно продолжала ходить в церковь Санта Мария Маджоре. В старую кафедральную церковь, которая снова станет местом ее встречи с тем, о ком она не забыла...

14

В который уж раз просматривал Борис послание патриарха Фотия и все удивлялся его назиданиям. Фотий учил, как надо править страной, но о самостоятельной болгарской церкви даже не заикался, будто князь не писал ему об атом. Трудно было понять, притворство это или неуважение. Борис испытующе вглядывался в послание, красивые буквы танцевали перед глазами. Глубокомудрые, пропитанные запахом ладана советы, придуманные в тиши патриаршего мира, вызывали у него кислую гримасу – такими они были книжными, оторванными от земной жизни. Да и не могли они сейчас быть полезны Борису. Патриарх знакомил его с решениями церковных соборов, пытался возвысить его дух над всем земным, дабы подготовить к небесной жизни, где он получит «невыразимое и вечное царствие небесное как неотъемлемое наследие, как нетленное жилище, как сверхъестественное, божественное веселие и непреходящее наслаждение».

Резко отодвинув послание, князь велел седлать коня. Хотелось рассеяться, сбросить с плеч гнетущие государственные заботы, почувствовать себя как прежде, когда он еще не был христианином и не получал таких премудрых советов. Пока Борис ждал коня и свиту, он снова заглянул в послание: о гневе там было написано: «Гнев есть самовольное исступление, отчуждение человека от его собственного разума. Поэтому тот, кем овладел гнев, совершает такие поступки, какие обычно совершают сумасшедшие».

Последнее слово разгневало князя. Фотию легко говорить, находясь под сенью патриаршего престола, но, окажись он на крепостной стене, среди взбунтовавшегося моря язычников, неизвестно, какую мудрость стал бы он проповедовать в своем философском послании и уж, наверное, иначе писал бы о человеческом гневе и человеческих деяниях. Десять тарканств поднялись против князя, костры обуглили всю землю под Плиской, кони и люди вытоптали всю траву около стольного города. Посмотрел бы он, какие «поступки совершаются». Совсем не те, «какие обычно совершают сумасшедшие»... Борис подошел к окну и посмотрел во двор. Конюхи вывели белого коня, привязали к седлу соколов. Колпачки придавали птицам смешной вид, но Борису было не до смеха. Там, в Константинополе, прикидывались невинными младенцами, не давали себе труда понять, что бунт вспыхнул из-за византийской спесивости: они хотели непонятным греческим словом покорять душу народа, испокон веков борющегося против всего византийского... Неужели они не сознают этой бьющей в глаза истины или на самом деле слышат только звуки своих песен, как глухари по весне? От таких божьих ревнителей не дождешься ничего другого. Люди не могут, закрыв глаза, принимать новую веру. Они должны знать основные вещи, относящиеся к их повседневной жизни, а Фотий твердит о церковных соборах, о том, кто и за что был предан анафеме и отлучен. Всегда есть время отлучать. Теперь почти все отлучены! Надо найти что-то такое, что привяжет народ к вере, из-за этого Борис и писал Фотию длинное письмо, а не ради советов об управлении страной...

Конь был оседлан. Свита ждала. Князь прикрепил к поясу меч, накинул верхнюю одежду и оглядел людей. Не было Докса. Борис вспомнил, что два дня назад сам послал его в Преслав посмотреть, как идут строительные работы. После подавления бунта поле вокруг Плиски навевало неприятные воспоминания, и Борис втайне решил перевести столицу в новый город. Когда? Один бог ведает. Строительство шло очень медленно. Пленных стало меньше, а после войны с Константинополем он освободил всех византийцев на основе мирного договора.

Тронулись... Соколы заняли свои места на плечах князя, люди ехали позади, на почтительном расстоянии, тяжесть меча ощущалась на левом боку, лук подрагивал – но не было того прежнего азарта, который заставлял забывать обо всем. Поле напоминало о бунте, о вечере и утре перед боем. Там, где священные камни, поставили тогда пленного Ишбула. Одну его руку пронзило стрелой, она висела, как сломанное крыло птицы, в узких щелях глаз пылала нескрываемая ненависть. Он не захотел раскаяться, наоборот, назвал князя отступником, предавшим отцовскую честь и славу. Борис не совладал с собой, вынул меч и протянул кому-то из приближенных. Это был смертный знак. До сих пор видится ему голова Ишбула с застывшей в глазах ненавистью. Впервые князь позволил себе наказать пленного смертью. Он сделал это во имя старой вражды и новой веры. И вот дождался патриарших наставлений вместо понимания своих забот. Будто он только-только на свет народился! Глупейшее византийское самомнение, глупейшее византийское самодовольство... Князь не нашел нужного сравнения и пришпорил коня. Иноходец пошел ровной рысью, и звон мечей приятно коснулся слуха. Но ухо князя было настроено на звуки прошлого, они растаяли в воздухе, но остались в его сознании – как звон того меча, который отделил голову бунтовщика от тела. Звук был тупой и в то же время пронзительный, как жужжание осы... Долгое время у него не было желания браться за меч. Только когда князь решил послать миссию к папе, ему пришло в голову подарить представителю небес в знак уважения именно тот меч, которым он подавил бунт. Посольство во главе с кавханом Петром – старый Иоанн Иртхитуин и боярин Марин – отбыло. Оно везло множество даров, а также оружие Бориса, чтобы искупить его грех. Во, избежание недоразумений, как с Фотием, Борис спрашивал, сильно ли он согрешил пред небесным судией, усмирив мечом взбунтовавшихся язычников. Сомнение в справедливости содеянного угнетало его душу, он хотел разобраться в самом себе и в новой вере. Миссия получила задание настаивать перед папой на самостоятельной болгарской церкви. Борис решил воспользоваться борьбой и соперничеством между двумя силами. Может, константинопольский патриарх воображает, что князь, подобно дрессированному соколу, укрощенный навеки, сидит у него на плече, спрятав голову под кожаным колпачком? Нет, этому не бывать!

Лес темнел впереди, как стена, молчаливый и таинственный. Обычно Борис посылал вперед егерей и сокольничих – определить места охоты. Теперь он ехал без всякой подготовки, предоставив все случаю. Не охота руководила им, а желание рассеяться, освободиться от мыслей и забот, которые не давали ему покоя. Свита расположилась на опушке. Егеря уже ушли в гущу леса. Решено было ориентироваться по большому дереву на холме, густую крону которого пощадили как века, так и топор человека. Его могучий ствол был виден отовсюду. В овраге клубился странный туман, размывающий очертания кустов и деревьев. Князь оставил лошадь коноводам и вошел в лес. Под ногами шелестела прошлогодняя листва, ветки заговорщицки перешептывались, легкий ветерок пробивался сквозь заросли, будто следя за Борисом. Там, где лучи солнца проникали сквозь зеленую завесу, образовались причудливые солнечные пещеры, насыщенные отблесками света. Князь словно утонул в этом нереальном зеленом мире. Из-под опавшей листвы выглядывали грибы. Красные шапки ядовитых завораживали взгляд. Своей безмолвной таинственностью природа всегда заставляла его чувствовать себя окруженным бесчисленным множеством глаз и голосов, неведомой людям жизнью, столь же напряженной и трепетной, как и человеческая.

Князь шел медленно, осторожно, чтоб нависшие ветви не поцарапали соколов. На всякий случай решив снять птиц на руку, он остановился, прислушался. Откуда-то издалека доносились заливистый лай собак, крики егерей. Сквозь кусты перед ним просвечивало солнце. По-видимому, там была поляна. Борис миновал ее, узкую и длинную; за нею снова начался дремучий лес. Кустарник был побежден и отступил перед мощью деревьев. Дуплистые толстые стволы походили на людей в засаде. Князь высвободил ноги сокола постарше и только сиял колпачок, как на поляну выскочил заяц, тут же метнулся в сторону, но освобожденная птица вмиг заметила его. Она круто налетела, и до ушей Бориса донесся слабый писк. Когда он подошел, заяц лежал на спине, отбиваясь от сокола. Увидев князя, зверек подпрыгнул, но сокол повалил его ударом клюва в затылок. Борис наступил на зайца ногой, подоспевший слуга прикончил его и убрал в сумку. Сокол вернулся на плечо хозяина, и Борис вновь закрыл его голову колпачком. Начало было неплохим. Охотясь на мелкую дичь, князь больше доверял соколам, чем стрелам. В борьбе животных было что-то сильное, первобытное. Особенно если птицы нападали на лису. С ней было далеко не просто справиться. Часто она выигрывала. Несколько лет назад лиса уничтожила лучших соколов князя. Борис тогда не успел выпустить одновременно обоих, и этого было достаточно, чтобы лисица разделалась с каждым в отдельности. То были хорошие соколы: атакуя лису, они прежде всего старались выклевать ей глаза. Ослепленного зверя легко добить...

Борис пересек поляну и вошел в старый лес. Между стволами было довольно далеко видно. На опушке начинался овраг, за ним кусты и хилые дубки. Спустившись в ложбину, он поискал взглядом туман, который заметил перед тем, как войти в лес. Тумана не было, зато нос уловил сладковато-едкий запах дыма от дубовых дров. Князь остановился и вслушался в шум, доносящийся со дна оврага. По-видимому, там подняли кабана. Борис вложил стрелу в лук и приготовился встретить его. Стоял долго, пока шум не утих. Сзади с длинными копьями замерли двое слуг, готовые к нападению или к обороне. Когда кабан ранен, он становится злым и яростно атакует...

Борис первым подошел к месту сбора. Это был огромный дуб, изъеденный временем. Дупло походило на пещеру, и князь всмотрелся в его темноту. По всему было видно, что в нем кто-то живет. На дне лежали сухие ветви, застланные прошлогодней примятой травой. Оглядевшись, он заметил множество едва видимых тропок, ведущих к дубу. Это заставило князя отойти и осмотреть крону. На нижних ветвях висели лоскутки от одежды, дольки чеснока, продырявленные посредине, – это означало, что дерево объявлено священным. Выходит, вопреки приказам люди продолжают молиться своему богу, искать у него исцеления и спокойствия.

Неожиданное открытие снова вытеснило из души князя ровное, светлое настроение, вернуло его к посланию Фотия и утренним тревогам. Значит, и меч не может искоренить старое. Но тогда остается надеяться только на время... Когда-то Борис боялся своего народа, ему казалось, болгары склонны воспринимать все чужое. Боялся, что если откроет им дверь к Византии, то погубит их – так погибли на неведомых землях и среди других народов остальные ответвления племени. От них уже нет и следа. След-то, может, и есть, но государства нет. Это убеждение окрепло после возвращения сестры из константинопольского плена: лишь овал ее лица и разрез глаз остались болгарскими, а способ мышления, вера, даже речь, немного надменная, с легкой картавостью и неясным выговором звуков, характерных для болгарского языка, были византийскими.

Князь протрубил в рог, эхо понеслось над лесом, и вершины деревьев вернули его обратно.

В ответ затрубили другие рога. Вскоре захрустели сухие ветки под ногами приближающихся людей. Егеря пришли последними. Они вели какое-то существо, закутанное в шкуры, с длинной немытой бородой. Человек! Борис всмотрелся в это косматое страшилище. Что-то знакомое проглядывало из-под грязи, угадывалось в пристальном взгляде. Прежде чем князь вспомнил имя человека, тот упал на колени и протянул руки, прося милости.

И князь узнал его: великий жрец, тот, кто вел мятежные толпы на Плиску и исступленными криками, обращенными к Тангре, разжигал слепой гнев бунтовщиков против него, отступника... Простить его? Если бы Борис не получил послания Фотия, возможно, он и простил бы, но после поучений патриарха о том, как надо управлять народом, он не сделает этого. Если бы Борис слушал и исполнял все, о чем писал лукавый византиец, от государства осталось бы одно воспоминание. В послании было нечто обидное, адресованное лично ему: «Лучше сделать вид, что не знаешь о задуманных бунтах, которые трудно подавить, и предать их забвению, чем раскрывать и подавлять их...»

Но это касается нераскрытых, а как быть с раскрытыми? Подавлять их или сидеть сложа руки: нате, берите меня? Тот, кто теперь валяется у него в ногах, не так давно на Великом совете сидел рядом по правую сторону от князя, завязывая в грязной бороде узелки против зла. Он покинул князя во имя старого бога и встал во главе мятежников. Разве жрец был с ними искренен? Вряд ли...

В противном случае он не бросил бы их и не спрятался бы в лесной глуши. Выходит, не о людях, а о собственном благополучии думал жрец. Таким – только смерть! Если бы он отвечал лишь за себя, князь мог бы простить его, но он подвел многих и многих и должен ответить за них. Человек может ошибаться. Но вводить в грех других, чтобы этим воспользоваться, – такое прощать нельзя!

Князь отвернулся, чтоб не смотреть на жреца, и указал на дуб. Согласно старому обычаю, любимцы Тангры должны были уйти к нему, не пролив ни капли своей драгоценной крови. Бог зачисляет их советниками к себе в свиту. Князь твердо решил послать ему еще одного советника. Будущий приближенный Тангры, однако, продолжал ползать у его ног и молить о прощении. Князю пришлось еще раз указать егерям на сук. Они бросились на жреца, и вскоре его тело в ободранных шкурах закачалось на веревке...

Нигде не было покоя, и князь велел ехать в Плиску. Чем больше удалялись они от леса, тем гуще и мрачнее становились тени в его душе. Ночь застала их в пути. Над хребтом всплыла круглая луна и покатилась по вершинам, словно медный щит. Князю казалось, что если он сейчас замахнется мечом и ударит по ней, то по всей земле пойдет звон и все люди поймут его гнев. Борис был в ярости на весь этот мир со всеми его богами. Лишь белый конь, не понимая его тревоги, весело ржал. Князь поднял меч на свой народ, и народ – на него. Открылась глубокая расселина, и он не знал, чем заполнить ее. Те, кто призван понять и благословить его, чтоб он обрел покой, учили в «посланиях», как надо управлять. Ему хотелось закрыть глаза и завыть, подобно одинокому волку, и он сделал бы так, если бы не надежда, что папа все-таки поймет его терзания. Миссия должна была привезти от него успокоение...