Текст книги "Кирилл и Мефодий"

Автор книги: Слав Караславов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 62 страниц)

9

Первым узнав о смерти Феоктиста. Мефодий долго колебался, говорить ли об этом Константину. Известие его опечалило. Он обвинял не логофета, а среду, загубившую его. Эта среда создала целую иерархию фальшивых ценностей, реальное значение которых зависит только от волн сильнейшего. Если бы в схватке победил Феоктист, с крепостной стены скатилась бы голова Варды, и логофет был бы уверен в своей правоте, ибо бог помог ему разделаться с тираном. Но они оба не правы. Оба шли общей дорогой – дорогой власти, где есть место только для одного. Второму суждено было погибнуть – их благодетелю, Феоктисту. Мефодий спустился в огород, где трудились батраки и послушники, осмотрел грядки с чесноком и луком и поднялся на холм. Отсюда была видна часть монастырских угодий, и дальше – две деревушки, принадлежащие святой обители. Погожий весенний день вывел все живое в поле. Вдали белели волы. Природа дышала покоем и так располагала к мирному труду, что ему казалось кощунственным, что в таком прекрасном мире убивают людей.

К обеду Мефодий спустился в монастырь, заглянул в кухню и поднялся по лестнице в свою келью. К Константину идти не хотелось – пришлось бы сказать о Феоктисте, а это надолго расстроило бы его, помешало бы работе: он упорно переводил священные книги на славяно-болгарский язык. Мефодий усвоил азбуку, но у него дело шло медленнее. Мысль Константина была более гибкой, он применял гораздо больше слов, его обширные познания делали работу приятной и интересной. Целыми неделями не выходил бы он из кельи, если б не службы. С болью в сердце отрывался Константин от книг, считая, что его работа гораздо полезнее, чем участие вместе с братией в хвалебных молитвах. В последнее время игумен ревниво следил за братьями, подозревая Мефодия (да и люди нашептывали), что он будто бы собирается сесть на его место, а Константин-де потому не высовывает носа на кельи, что пишет патриарху донос, обличая чревоугодие игумена, его жадность и пропасть иных грехов. Игумен ужасно боялся всего этого, а потому и верил подстрекателям; особенно страшило его покровительство Феоктиста и императрицы. После ссылки Феодоры он ожил и решил посетить Константина. Разумеется, этого не следовало делать без предупреждения, но ведь цель святого отца была застать Константина врасплох и лично убедиться, чем же он, в сущности, занимается.

Когда они с братом Пахомием и двумя послушниками вошли в келью, философ заканчивал перевод Четвероевангелия. Гости без приглашения уселись, игумен благословил работу Константина и пожелал узнать, что же создает брат в длинные божьи ночи, так как его восковая свеча горит непрерывно и разжигает любопытство.

Встав, Константин поцеловал руку игумена, собрал исписанные листы и дал каждому по одному. Долго всматривались монахи и красивые буквы, но ничего не смогли постичь. Философу надоело ждать, он сел за стол и устало сказал:

– Преподобный отче, я и мой брат весьма благодарны тебе: под твоей мудрой крышею мы нашли нужное спокойствие и понимание нашего труда.

Сначала Константин хотел искренне рассказать, чем именно они занимаются, но внезапность посещения и подозрительные взгляды, уставленные в листки, навели его на мысль скрыть правду,

– Глубокочтимый логофет Феоктист, исполняя поручение патриарха святой христовой церкви, пожелал перевести для него на язык авасгов Четвероевангелие и другие книги, что я с божьей помощью и делаю.

Этот ответ несколько успокоил игумена. Положив на стол лист, он обернулся к Пахомию. Тот, чтобы скрыть свое полное невежество в иностранных языках, авторитетно поддакнул;

– Да, да, правильно говорит брат Константин. И хорошо сделано толмачество на.., на...

Константин подсказал:

– На авасгский.

– Угу.., на авасгский...

– Ну, если это такое важное дело, его надо обмыть! – повеселев, заметил игумен.

– Я не пью, но кое-что у меня здесь есть, – улыбнулся философ, открывая шкаф и доставая оттуда кувшинчик с вином, подарок работников с нижнего монастырского виноградника.

– Попробовать, что ли... – первым протянул руку игумен.

Так их и застал Мефодий. Марин сказал ему, что у брата гости, и он поспешил прийти, чтобы уберечь его от лишнего беспокойства. Войдя в келью, он поклонился и поцеловал опухшую руку игумена.

– Как идут весенние работы? – спросил старец, желая подчеркнуть доверие, которое было ему оказано.

Мефодий не стал долго объяснять, ибо знал, что никто не интересуется работой в поле, всех волнует только урожай. Тем более не хотел он распространяться, что с опасением думал о подлинной цели этого визита.

Почувствовав его тревогу, Константин поспешил сказать:

– Преподобный отец игумен, да славится его воля, хотел узнать, как продвигается наше толмачество с греческого на авасгский...

– Похвально трудиться во имя бога и добра ближних, – добавил игумен.

– Да, да... – вставил и брат Пахомий. – Это.., авасгское письмо.., оно вельми интересно.

Он взял кувшин и основательно приложился к нему.

Мефодий, успокоившись, отобрал сосуд у Пахомия и тоже глотнул вина – он был непьющий, но весеннее безумие, голубое небо, ходьба разгорячили его, и глоток этот пришелся по душе. Впрочем, бог отнюдь не запрещает вина, лишь бы не злоупотреблять им.

Было уже за полдень, игумен почувствовал голод.

Бросив последний взгляд на рассыпанные листы, он перекрестил братьев и покинул келью. За ним потащился Пахомий с послушниками.

Когда шаги затихли, Мефодий улыбнулся:

– Ну и успокоил...

– Когда глаза незрячие, глупость всегда важничает... Смотрел я на отца Пахомия и думал о невежестве... Как глубокомысленно изрекал он «да, да...». Мне показалось, что они притащились с недобрыми намерениями, вот и решил пошутить.

– Нечистая сила принесла... После ссылки Феодоры и ее дочерей некоторые торопятся оградить себя от всяких подозрений. Сижу вот и думаю, как долго еще патриарх протянет, предав анафеме Варду... Идут слухи, что император велел Игнатию постричь Феодору и дочерей в монахини, но тот отказался... Один, а противостоит обоим.

– Почему один? Феоктист поддерживает его!

– Феоктист... – Мефодий опустил голову. – Феоктиста уже нет, Константин... Вывели на южную стену...

Фраза была известной – на южную стену вели людей, только чтобы казнить, – и все же в первое мгновение Константин не понял ее значения. Он осознал ее лишь потом, сел за стол, облокотился и обхватил руками голову. Он долго сидел так, вслушиваясь в оглушающий стук сердца, постепенно преодолевая боль и все отчетливее размышляя о человеке, которого знал еще до того, как он вошел в круговерть власти и почестей. Покойный был из тех людей, которые легкой, щедрой рукой вознаграждали открытую ими незаурядную личность. Вот и для Константина не жалел он ни золота, ни похвал, протянул ему крепкую десницу, чтобы возвысить, и философ был ему бесконечно благодарен. Но почему, почему он погнался за какой-то недостойной мечтой, зачем очернил все светлое в себе? Да, разошлись их пути в конце его жизни... Мир ведь что колесо: один появляется, другой исчезает... И все ж не по каждому так болит сердце...

– Может, еще что-нибудь слышал? – спросил философ.

Голос его дрожал.

– Ничего.

– А это точно?

– Если говорят, стало быть, правда.

Они умолкли, каждый ушел в свои думы. Константин припомнил последнюю встречу с логофетом, его растерянность, и торопливый отъезд, и нервные увещевания помириться с Ириной... Ирина! Страшное подозрение потрясло философа. Ирина непременно участвует в этом злодеянии, она – капля, переполнившая чашу злобы. Это ее губы произнесли предательские слова – иначе быть не может, Константин был в этом уверен, в противном случае логофет не стал бы так умолять его о примирении. Наверное, это была его последняя надежда победить, а Константин растоптал ее своим упрямством. Приложил, выходит, руку к его смерти? Навечно замарал душу? Как можно было быть таким жестокосердым?

– Брат, грешен я...

– Что ты? – спросил Мефодий.

– Горе мне, я должен был согласиться с ним!

– Думаешь, он победил бы? Не кори себя, Константин, за мнимые грехи. Логофет погиб, ибо так было суждено: он не мог победить, так как был добрым. Мы иногда напрасно думаем, что добро сильнее ала. Зло всегда было бесстыжим, но, если мы откажемся поддерживать добро и воевать за него, нет смысла жить... Допустим, ты взял бы меч и выступил бы за логофета. Твои дни оборвались бы на той же стене – и конец надежде славянских народов. Разве можно сравнивать одно с другим?.. Нет! Поэтому не надо печалиться. Богу – богово, кесарю – кесарево. Нам предстоят свои испытания, не стоит терять силы в бесплодных терзаниях... Послушайся меня! Ты умнее, но я прошел сквозь огонь и воду... Возьми себя в руки! Нас ждет работа.

10

Фотий чувствовал, что постепенно становится послушным орудием в руках Варды. Он мучительно хотел вырваться из-под его опеки, но не мог и жил теперь, словно муха, попавшая в паутину. Он вынужден был оставить кабинетную жизнь, свои перья и кисточки, свое общение с древними и новыми учеными. Из мира строгих и последовательных раздумий о возвышении человечества он вдруг погрузился в омут пошлости и мелочности, претендующих творить историю. Фотий боялся оказаться в положении пресловутого пшеничного зерна, попавшего между двумя жерновами, а потому решил ловчить, но ловчить можно, находясь вне ссоры, а Фотий был внутри, в самой гуще. Кроме того, надвигалась третья сила, пока еще неуверенно, но асикрит чуял, что она станет самой опасной. Это был Василий, бывший конюх и нынешний дружок василевса. Варда то ли недооценивал его, то ли просто у него не было времени подумать о нем, так как самому не хватало воздуха и он сам ждал беды в любую минуту. Был еще Жебан – нахальный латинянин-ростовщик, отказавшийся дать взаймы василевсу нужную сумму, так как прекрасно знал, что власть имущие денег не возвращают. Уже в царствование отца Михаила Жебан владел всеми судоверфями города и искусно грабил казну. Он умудрился продавать корабли даже врагам империи! Это кощунство привело императора в бешенство. Он изгнал бы Жебана из Византии, но прежние василевсы не упорядочили сделок с ним, и Михаил чувствовал себя бессильным. Он хотел решить этот вопрос изданием соответствующего указа, но встретил жестокое сопротивление торговых объединений. Больше всех протестовали венецианцы и рагузцы[43]43
  Рагузцы – жители Рагузы, города-государства на Адриатике.


[Закрыть], так как хотели и впредь продавать корабли арабам. Сам Жебан ловко пользовался их покровительством в своей антигосударственной торговле. После отказа патриарха постричь Феодору и ее дочерей в монахини Варда пришел в день крещения в пречистый храм со всей свитой и потребовал причаститься. Патриарх Игнатий, известный всему народу святой жизнью аскета, пожелал исповедать кесаря, чтобы оценить его прегрешения. Варда отказался, и Игнатий проклял его, повелев покинуть дом господень. Удар был неожиданным... Варда не предполагал, что патриарх позволит себе такую дерзость. Рассвирепев, он хотел было выхватить меч, но святое место остановило его. Вышел он столь же демонстративно, сколь и позорно. Этот поступок Игнатия стал сигналом борьбы не на жизнь, а на смерть.

Люди Варды лихорадочно засуетились: надо было найти улики против патриарха. Одной из самых серьезных оказалась его связь с Жебаном – связь почти несуществующая, но... Купец снабжал церковь ладаном из Смирны и свечами, а приморские монастыри покупали у него и лодки. Патриарх всего лишь раз встречался с латинянином, чтобы упорядочить расчеты, однако этого оказалось достаточно для обвинения его в заговоре против Михаила.

Варда прожужжал василевсу уши, пока не убедил его, что нет более яростного врага государства, чем патриарх. В этой мерзкой игре большая роль отводилась Фотию: он был подставным лицом, которое должно было подтвердить ложные обвинения – и все ради обещанного патриаршего престола. По церковным канонам, Фотия невозможно было сделать патриархом; невозможного, однако, в Византии не существует, особенно если за спиной у тебя всесильный Варда. Все же, будучи ученым человеком, знающим церковные догмы, Фотий не питал иллюзий, что когда-нибудь сядет на этот престол, и выступал против патриарха только из боязни прогневить кесаря.

Фотий был начальником императорской канцелярии, хранил тайные бумаги и, кроме того, был командиром маглавитов, но в действительности маглавитами распоряжался сам Варда – с ним советовались обо всем, прежде чем пойти к Фотию. В последнее время особенным уважением и довернем кесаря пользовался стратиг Адрианополя; предав логофета, он предал еще четырех друнгариев, которые также погибли на южной стене, и никто не услышал их последнего крика.

Дорогая услуга требовала дорогой платы. Кесарь долго думал, чем заплатить стратигу – доверием или смертью. Вмешательство Фотия склонило чашу весов к доверию. Довод асикрита был прост: если люди узнают, что стратига убили, конец доносам – все отпрянут в ужасе. Внушая Варде уважение к сочувствующим, Фотий тем самым оберегал и себя – бог ведает, что придет кесарю в голову завтра? Того и гляди, принесет в жертву его, Фотия, и глазом не моргнет. Жестокость Варды страшила его. Фотий ни с кем не делился этими опасениями. Лишь вечерами за высокими стенами дома он осмеливался вести мысленный диалог со своими страхами. Они таились среди книг и шелестели голосом сухого пергамента:

«Тебе не кажется, что ты слишком далеко зашел?»

Фотий оглядывался и спешил ответить, но его ответ был весьма неясен:

«Разве может человек сам определить это?»

«Не хитри! – шелестели опасения. – Ты достаточно умен, чтобы соблюсти меру...»

«У каждого времени своя мера», – пытался увильнуть асикрит.

«Время и мера зависят от людей!»

«Ну в чем моя вина, если я попал в доверие к людям, которыми владеет одна только страсть – быть над всеми?»

«Разве ты не можешь уйти от них?»

«Поздно. Меня сразу объявят врагом...»

«Пожалуй, ты прав...» – И голос сомнения растерянно умолкал, запутавшись в собственных вопросах. Заколдованный круг замыкался, третьего пути не было. Или с Вардой, или с патриархом. Но по всему было видно, что Игнатий проиграл, именно Фотию предстояло возложить терновый венец на его седую голову... Варда поручил ему поближе познакомиться с церковными иерархами, тайно побеседовать с врагами Игнатия, щедро обещая всяческие блага. Низшие хотели возвыситься, епископы хотели подумать, прежде чем решить. Сначала выведывали, кто согласился, потом умолкали, потом опять начинали рассматривать положение со всех сторон, не переставая спрашивать:

– А как свергнете?

– А папа знает?

– А собор будет?

Все волнения сводились к одному – кто будет патриархом. Каждый ведь считал себя самым достойным! Фотий не давал окончательного ответа на последний вопрос и так хитро запутывал очередного епископа, что тому казалось: не столько хотят понять, будет ли он голосовать против Игнатия, сколько получить его согласие на восшествие.

Ловкая игра Фотия в конце концов стала тревожить его самого... Никто на них не догадывался о тайных намерениях Фотия: церковный канон был строгим, а Фотий не был духовным лицом. Долго надо было бы ждать ему престола, если соблюдать догмы. И даже, допустим, станет он патриархом – что скажет на это папа римский? Фотий хорошо понимал желание папы Николая играть главенствующую роль в делах церкви, это было записано в документах Вселенского церковного собора в Средеце.

Как назло, папа поддерживал прекрасные отношения с патриархом. Придется сменить патриарха без ведома римского первосвященника, значит, надо будет подготовиться к острой борьбе. Фотий чувствовал себя достаточно сведущим в богословии, чтобы выиграть, но не хотел обманывать себя, будто его слово весит в среде духовенства больше, чем слово Николая. Эта затея грозила бесконечными распрями и серьезными последствиями для обеих церквей. Римская церковь считала себя матерью всех остальных. Первый настоятель римской епископской кафедры, святой Петр, открыл католическому духовенству путь к первенству. Католики сплошь и рядом цитировали слова Христа, обращенные к апостолу Петру: «Ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою.., и дам тебе ключи от царствия небесного...», полагая, что именно они и есть единственные обладатели ключей от врат небесных. Изворотливый ум Фотия был в состоянии доказать неправомерность этого утверждения, но вряд ли его слова произведут достаточно сильное впечатление на духовенство и на мирян. Борьбы не избежать, дорога к престолу патриарха чревата такими осложнениями, что лучше пока не думать обо всем этом.

Прочитав последние доносы, которые дополняли досье е ложными обвинениями патриарха в измене империи, главный асикрит императорской канцелярии взял перо:

«Моему светлейшему солнцеликому василевсу – по божьей воле властелину над многими народами и государствами – Михаилу, сыну Феофила.

Мой государь, в заботе о дальнейшем благе империи, которой Ты владеешь по праву и закону, считаю своим долгом довести до твоего сведения о дурных намерениях, адских замыслах и происках патриарха Игнатия, по Твоей воле первосвященника в Твоих землях, и купца Жебана неизвестного человека, чужеземного происхождения, которые уговаривали людей поднять руку на Твою бесценную жизнь и вступать в недозволенные сношения с врагами Твоей империи.

Усерднейше молю господа бога о ниспослании долгих лет Твоей премудрой жизни, я, первый асикрит Твоего императорского величества, коленопреклоненный раб Твой – Фотий...»

И поставил свою подпись.

Он облокотился на стол и глубоко задумался...

11

Трава вдоль дороги выгорела, и священные конские табуны поднимали облака пыли. Проворные конюхи на низких лошадях отгоняли табуны в горы. У подножия гор паслись овечьи отары, еще дальше, в тени старых дубов, белели стада коров. Этот мирный день, уставшее солнце и пропыленные травы делали мысль ленивой и вялой. Борис ехал во главе небольшой свиты и внимательно смотрел вперед в надежде поскорее доехать до каменных стен Мадары, где их ждали прохлада и отдых. Он представил себе, как полощется в воде – будто они уже доехали до места, – и от одной этой мысли зной ослабел и стал приятно ласкать тело. Несколько в стороне ехала Кремена. Всю зиму и целое лето собирались они в Мадару и Преслав, пока наконец высвободилось время для этой поездки. Кремена редко видела брата. Он всегда был поглощен делами государства, набегами на нижние земли, внезапными поездками в задунайские селения и Старый Онгол и потому не скоро смог выкроить время для серьезного разговора с нею. Кремена жила среди женщин в большом дворце и, несмотря на все старания, не смогла укрыться от их глаз, когда вечерами молилась новому богу. Сначала они шарахались от нее, словно от прокаженной, потом их одолело извечное женское любопытство. Каждая по отдельности стала советовать ей остерегаться других, потому что могут донести жрецу. Позже они робко начали расспрашивать о новом боге. Она охотно рассказывала, замечая поразительное влияние сказок и легенд. Особенно удивляло их воскресение. Иконка, которую Кремена привезла с собой, также сыграла большую роль. Они смотрели на красивого мужчину, с кротким, всепрощающим взглядом и со всей женской страстностью медленно и прочно привязывались к нему. Рассказы о Гефсиманском саде, о тайной вечере и поцелуе Иуды, о чудесах, совершенных добрым Иисусом, утоляли их жажду знаний, потребность робких душ в общении с кем-нибудь вне узкого семейного круга, в нарушении монотонного прозябания. Постепенно во дворце воцарился странный дух строгого аскетизма и церковной тишины, который осмеливались нарушать лишь резвящиеся дети. Будто в воду канули вечные дрязги между женами, ссоры и мелочные склоки. Новое учение, только начинающее входить в их темные души, поражало прежде всего тем, что призывало быть добрым к ближнему, потому что на небе есть добрый и строгий бог, видящий оттуда все, и есть всеобщий страшный суд – и там будут наказаны люди с грешной душой. Мысль о бессмертии душ не была для них новой. Тангра ведь тоже призывал людей к себе, но никто до сих пор ничего не слыхал ни о рае, ни о чистилище, ни о мучениях, которые ожидают в аду злодеев, обманщиков, воров, прелюбодеев. Судьба прелюбодеев страшно смутила женщин. Ведь многоженство испокон веков принято в их обществе! Никто никогда не осмеливался осуждать этот обычай, а теперь, оказывается, есть сын божий, который повелевает каждому мужчине иметь только одну жену!.. Что ж, для женщин это неплохо! Мужчина будет знать, кто о нем заботится, всегда будет искать только ее, зная, что лишь она может помочь ему, посоветовать, и не будет обижать ее, отдавая предпочтение другой...

Женщин из большого дворца это открытие поразило. Они слышали, что византийцы именно так и живут, у славян было так же заведено, но не знали, что так повелевает добрый мужчина, кротко глядящий на них с иконки. Не было вечера, чтобы какая-нибудь из женщин не появлялась бесшумно у двери Кремены и не спрашивала:

– Ты тоже хочешь быть единственной женой своего мужа?

– Так велит моя вера.

– А если ни один мужчина не согласится?

– Тогда я целиком посвящу себя богу.

Они не уходили, стеснительно переминаясь с ноги на ногу. Слова «целиком посвящу себя богу» были им непонятны, но они не осмеливались уточнять, и лишь одна рискнула спросить:

– Как это – богу?

– Так! Не выйду замуж!

– А если заставят?

– Никто не может меня заставить. Телом моим могут овладеть насильно, но душой – нет... Душа подвластна одному только богу.

Решительность Кремены страшила. Жены привыкли подчиняться, жить тенями своих мужей. Их били – ни стона. Слово мужа было законом, как тут сказать: «Этого не хочу.., того не сделаю»?! Ведь он прогонит, откажется... Известна судьба таких изгнанниц – они помирают от голода, презираемые всеми вокруг. Скажет муж три раза: «Уйди – не хочу тебя» – и все, дверь захлопнется навсегда. Остается либо вернуться к отцу, либо – в могилу... А вообще-то хорошо любить мужа и быть единственной его любимой...

Эта волнующая мысль открывала их сердца тому новому, что пришло во дворец вместе с Кременой. Лишь ее мать, которая уже прожила свою жизнь, боялась за дочь. Ой, не к добру такие мысли в голове молодой девушки. Мать была всю жизнь тенью отца, но была и первой женой, он не пренебрегал ею. Не пренебрегал? Если уж говорить правду, она много плакала, когда муж привел в дом молодую. Та была неуемной, однако он, насытившись, опять вернулся к первой... И так после каждой новой жены... А если бы не она была первой, если бы не она командовала остальными, а та, ненасытная? Та не пустила бы ее на порог, не то что лечь с мужем.. А первая старалась быть справедливой, сочувствовала той, молодухе, почаще пускала к нему. И все же жене следует знать свое место! Так учили ее,, таковы были законы. Поэтому она чувствовала, что Кремене здесь будет очень трудно. Порой думала даже: уж лучше бы не возвращалась дочь в родное гнездо... Она с трудом узнавала свою девочку в этой молодой женщине, которая пугала ее строгим характером, чуждыми словами, таинственной верой. Редко улыбалась, с замкнутым лицом читала свои непонятные молитвы, которые мать зря пыталась подслушивать за дверью. И что это за мужчина с кротким взглядом и светлой бородой, что всегда с ней? А крест с распятым человеком?.. «Сбили дитя с толку», – вздыхала мать, проклиная далеких византийцев. Порой она тайком подолгу смотрела на дочь, такую красивую в длинном платье, и робко, как ребенок, дотрагивалась до материи. В молодости мать тоже красиво одевалась, но по обычаям предков, а византийское платье только ноги скрывает, грудь же настолько открыта, разве можно так появляться на глаза мужчинам... Ничего, ее дочь появлялась... Мать боялась предстоящего разговора Кремены с Борисом. Какими глазами посмотрит хан на все происходящее во дворце? Он был весь в государственных делах, но не может быть, чтоб не шепнули ему кое о чем... Нет, он не оставил дом без присмотра своих людей. Душа Кремены тоже была полна сомнений. Она ехала чуть позади брата и видела лишь его согнутую спину и длинные волосы, не как у других, бритых и с длинными чубами. Закон предков обязывал и хана оставлять чуб, но он нарушил его, отпустив волосы на византийский манер. Может, и голова полна мыслей, отличающихся от традиционных? Немало изменилось в жизни Плиски, пока Кремена была в Константинополе, и это радовало ее. В множестве родов были славянки – вечное стремление болгар к белолицым женщинам одолело запреты. Она заметила также большую свободу мыслей, чем во времена старого кавхана Ишбула. Когда она спросила об этом Докса, он усмехнулся:

– Вода, сестрица, течет, берега размывает.

– Укрепить разве некому?

– Это все равно, что пытаться ухватить время за хвост и удержать его на месте.

– Неясны твои слова…

– Неужели? Ты ведь тоже изменилась... И вера у тебя другая.

– Я жила среди других людей.

– Нельзя обнять угольщика, не загрязнившись. Пока черного мало, но дело пошло...

– Неужели все новое ты называешь черным?

– Это так, к слову. Я бы назвал его золотым – важно, что оно есть. Вот ты тоже заметила, хотя недавно вернулась. Ты ведь знаешь, меня интересует все, и я люблю перемены. Это означает, что мы думаем, мы идем вперед. Надо идти вперед, если мы не хотим, чтобы наше государство исчезло.

– Исчезло?

– Да, да, исчезло... Мы слишком отстали от соседей, чтоб позволить себе отставать еще больше. Того и гляди, останемся одни, как на необитаемом острове...

Эти мысли Докса помогли Кремене посмотреть на брата иными глазами, поверить ему. Поэтому она, не без страха, спросила:

– А что ты думаешь о вере?

– Веру люди пусть выбирают себе сами.

– Вот как ты думаешь! А таких, как ты, сколько?

– Немало, но я-то могу заявить об этом, и никто меня не обвинит, что, мол, от Тангры отказываюсь, а другие не могут...

– Как это понять?

– А так, что старое еще владеет людскими душами. Точнее, власть в руках старого, утвержденного временем...

– А ты во что веришь?

– Я? В птиц, в небо, в добро... И в Тантру, разумеется, я же ханский брат, – закончил он, и она не могла понять, пошутил он или сказал всерьез.

Больше такого разговора не было, несмотря на то что Кремена послала сказать ему, чтобы он пришел к ней. Первый раз Докс ответил, что едет в Преслав, второй – что собирается на охоту, третий – что неважно себя чувствует. По-видимому, не хотел встречаться с ней прежде, чем состоится ее разговор с Борисом. А хан пугал сестру молчанием, ему все не хватало времени на этот разговор... Кремена-Феодора прекрасно понимала, что забот у него по горло, но не могла освободиться от сомнений, что он умышленно тянет со встречей, желая узнать от своих людей во дворце, какой она вернулась. Ему хочется увидеть ее главами других, услышать собственными ушами и лишь тогда решить, как вести себя. Но все это были ее догадки... Длинноногая лошадь хана мирно трусила перед ней. Его смоляные волосы привлекали взгляд, согнутая спина в красном – цвет императоров – не давала покоя тревогам... И тревоги эти росли по мере приближения к скалам Мадары.