Текст книги "Кирилл и Мефодий"
Автор книги: Слав Караславов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 62 страниц)
Архиепископ Иосиф был добр, скромен и достаточно стар, чтобы гнаться за земными благами. Князь Борис-Михаил часто приглашал его потолковать об устройстве церковных дел или послушать объяснения какого-нибудь непонятного места в учении Христа. Старец был так внимателен к болгарскому князю, что Борис-Михаил угадывал некоторое смущение в его манере держаться. По-видимому, прошлое изгнание византийских священников из Болгарии и сегодня вселяло в него неуверенность: он боялся провиниться перед князем, задеть его княжеское достоинство. Да и наставлений, полученных им в свое время от патриарха Игнатия, – быть внимательным в разговоре, не раскрывать себя и не увлекаться в присутствии князя – не забыл. Тогда Борис-Михаил нагнал на них страху... Вот уже сколько лет, как Иосиф – глава болгарской церкви, и он не может пожаловаться на князя. Они понимают друг друга. Сначала архиепископ часто думал о Константинополе, хотел угодить также и византийцам, но постепенно понял, что Борис-Михаил не потерпит чьего-либо вмешательства в болгарские церковные дела. Вскоре Иосиф привык чувствовать себя полностью независимым от патриарха и считать князя своим единственным судьей. Это вернуло ему спокойствие и уверенность. Первое дело, на которое Борис-Михаил пожелал получить от него согласие, было открытие в Плиске училища для священников. Князь не хотел, чтобы священники приходили из Константинополя.
Он предпочитал, чтобы они были болгарами, людьми и а его страны. Иосиф не замедлил учредить училище по византийскому образцу, где учениками были дети знати. Некоторые из них впервые видели греческие книги, и греческий язык давался им нелегко. Борис-Михаил часто посещал училище, спрашивал учеников, внимательно слушал их ответы, но всегда уходил недовольным. Те, кто отлично отвечал на чужом языке, раздражали его. И чем больше они старались освоить византийские науки и порядки, тем больше темнело его лицо, становилось суровым и непроницаемым.
Его злило их надменное торжество: смотрите, мол, сколько мы знаем! Разве я не похож на настоящего византийца? Князь чувствовал, что у этих молодых людей исчезает болгарская душа, что они начали с презрением относиться к своему и хотят слыть чуть ли не чистокровными византийцами.
Прибытие пресвитера Константина и Марко подействовало на князя успокаивающе. Он принял их и долго с ними беседовал. Разговор о вере князь переключил на разговор о сближении языков, о создании болгарской письменности, которая будет вторым шагом в сплочении народа. Пресвитер Константин рассказал о Моравии, о борьбе между немецким и славянским духовенством. Князь слушал его и думал о себе и о своей стране: в Болгарии тоже будет нелегко ввести свою письменность. Все греческие священники разозлятся и, возможно, объединятся с недовольными – боярами, багаинами и прочей знатью. Неизвестно ведь, сколь сильны те, кто не желает ему добра... В этих делах нельзя принимать половинчатые решения, как моравский князь. Надо обдумать все, подготовить достойных людей, которые смогли бы полностью заменить византийский клир и взять в свои руки дело церкви и письменности. Обозревая нынешнее положение вещей, Борис-Михаил приходил к выводу: славянская письменность существует. Налицо и та азбука, которую им оставил Константин-Кирилл Философ. Она хорошее оружие, но в какие руки попадет это оружие, чтобы уничтожать сомнения и невежество? Пресвитер Константин и Марко могут быть полезными. Те списки Псалтири, которые сделали люди из Брегалы, могут положить начало. Борис-Михаил предоставил им и книги, подаренные ему Константином Философом и Мефодием. Но при мысли о том, что пресвитер и Марко приехали из Константинополя не только без книг, но даже без чернильниц и перьев, князь нахмурил брови. Хозяева Константинополя бдительно следят за тем, чтобы семена новой письменности не проросли на болгарской земле. Борис-Михаил был из тех людей, кто сто раз обдумает каждый шаг, но если сделает его, то назад не отступит. Так и сейчас. Он не спешил вмешиваться по мелочам. Его слово должно быть веским. Князь поручил Константину и Марко под руководством Докса еще раз хорошенько подумать, какая из двух азбук Константина Философа больше подходит для болгарского народа. Ему самому казалось, что лучше воспользоваться той, которая ближе к греческой, ибо ее легче воспринимать и учить. Сейчас, когда византийское духовенство расползлось по стране, добавляется еще одно соображение: такая близкая к их письменности азбука не сразу вызовет гнев Константинополя. Третье соображение было связано с нынешними училищами: там учится немало сыновей знати, они научают греческую письменность и греческий язык, чтобы отправлять церковную службу, и для них тоже будет легче приспособиться к новой письменности... И все же Борис-Михаил не спешил навязывать свое мнение. Он хотел поближе познакомиться и с другой, глаголическом азбукой, которая выглядела красивее, но для написания была труднее. Этот вопрос надо было решать, чтобы приступить к размножению необходимых книг.
Докс жил на широкую ногу. После князя он владел самым большим числом рабов и самыми обширными землями. Несметными были его табуны и стада. Богатство давало ему возможность изучать целебные травы, языки, историю народов, литературы... У него было много сыновей и дочерей, мо особенно любил он Тудора, который был похож на него. Тудор унаследовал разнообразие его интересов, связанных с познанием человека. Отец и сын питали слабость к книгам и народному творчеству, к сказкам, песням, былинам, заклинаниям, к заговорам от змеиного укуса, от бычьего рога, стрелы и копья, от овечьей парши, от болезней – словом, ко всему вековому опыту предков. Нищие, приходившие в Плиску отовсюду, знали об этих пристрастиях Докса и его сына, и потому по большим праздникам перед их домом всегда толпились убогие и слепые, умные и глупые, хитрецы и лжецы, чтобы рассказать рабам Докса, грекам-скорописцам, обо всем, что они слышали и видели, скитаясь по городам и весям. На следующий день отец и сын выслушивали все записанное и щедро одаряли того, чей рассказ им нравился. Это стало традицией, и люди – кто шутя, кто гневаясь – стали называть нищих «Доксовыми детьми».
Появление пресвитера Константина и священника Марко не произвело на людей никакого впечатления – что ж, еще двое прибавились к «детям Докса». Конечно, эти двое не были странниками, но ведь у Докса жили и такие знахари, которые не желали продавать свои знания, хранили их в тайне. Разумеется, Доке принимал только тех, у кого действительно была большая слава. Он устроил Константина и Марко в домике отдельно от остальных и запретил слугам впускать к ним посетителей без его разрешения. Этот запрет озадачил священников, но Докс объяснил им причины: князь желает, чтобы все дела, относящиеся к новой письменности, оставались тайной, и, во-вторых, у них, как у носителей нового, может оказаться очень много врагов. Князь предпочитает видеть их здоровыми и невредимыми, а не внезапно погибшими и не успевшими оставить после себя ничего полезного для его народа.
Эти объяснения несколько успокоили Константина и Марко, и они окунулись в работу. В сущности, она состояла в том, чтобы выбрать одну из азбук. Исходя из моравского опыта, оба пришли к тем же выводам, что и князь. То, что во времена Константина Философа считалось недостатком первой азбуки – ее близость к греческой, – теперь было ее преимуществом. Обстоятельства так сложились в болгарском государстве, что первая азбука им больше соответствовала. И многие знаки были близки к греческим, и так приспособлены, что отражали характерные звуки славяно-болгарской речи. Сказалась еще и большая привязанность Марко к первой азбуке – так что оба были целиком за нее.
Пока они ждали приглашения к князю Борису-Михаилу, Марко написал новое стихотворение. В нем он воспевал свою радость от богодухновенной души болгарского князя. Тяжелыми шагами ходил Марко по деревянному полу, и при каждом шаге доски глухо вздыхали, будто удивляясь его творческому дару. Пресвитер Константин задумчиво облокотился на стол. Слова Марко не доходили до него. Он думал о собственной жизни. От деда и отца, которые часто приезжали в Пляску, чтобы получить различные распоряжения, он слышал очень много рассказов о столице болгарского князя. Последний раз они там были в связи с войной против сербов и мораван. Отец, один из приближенных князя, должен был подготовить своих воинов к походу. В поход отец впервые взял с собой и Константина, его тогда звали Кинамом. Он любил скакать на быстрых конях и хвастать меткостью стрельбы и силой рук. Но все это было когда-то. Кинама взяли в плен под Нитрой в самом начале войны. Их послали разыскивать кузнецов, и они наткнулись на мораван. Два товарища Кинама убежали, но он, будучи впервые на войне, считал бегство унижением и хотел встретиться с врагом лицом к лицу. Его молодой пыл быстро погасили, дело не дошло до рубки. Искусно брошенный аркан свалил его на землю и едва не задушил. Он очнулся лишь тогда, когда уже был привязан к крупу собственного коня, а конь – к черному жеребцу, на котором сидел тот, кто заарканил Кинама. Лишь он один знает, что он испытал. Хорошо, что святые братья приехали в Моравию. Наум заметил Кинама среди дворцовых рабов Ростислава и попросил братьев освободить его. Так Кинам оказался в этом необычном и интересном содружестве, так впервые познакомился с учением Христа и навсегда заболел им. Он пожелал окреститься. Кинама назвали в честь его крестного отца Константином. С этого дня он забыл свое языческое имя и добился таких успехов в освоении нового учения и письменности, что вскоре архиепископ Мефодия выделил его из учеников и рукоположил пресвитером. С самого начала Константин подружился с Марко, они жили в одной келье, и благодаря другу он полюбил первую азбуку и стихотворчество. Пресвитер Константин сам удивлялся своем способности к иностранным языкам. Он брался за них с чувством, будто уже знает их, и вскоре действительно овладевал ими. Так было с латынью и с греческим.
Теперь он вернулся на родину, чтобы сеять семена новой письменности, созданной его крестным отцом. Сравнивая две азбуки, он невольно ловил себя на том, что сам предпочел бы более близкую к греческой: во-первых, ее буквы легче писать, во-вторых, они чем-то похожи на те староболгарские знаки, которыми когда-то пользовался простой народ. Разумеется, те знаки не составляли системы, но они помогали, когда надо было что-то хорошенько запомнить. Каждый знак выражал целое слово или мысль, и поэтому они были трудны для изучения и толкования. Они были принесены из далекой прародины его народа и порастерялись за время долгого пути. По значимости их никак нельзя было сравнить с теми, которые создал Константин Философ, но ими все-таки еще пользовались.
Пресвитер Константин, конечно, не думал воспользоваться ими, он только вспомнил о них. Мысленно шел он по пути своего познания... Ему было семнадцать, когда шею захлестнула петля аркана. С тех пор прошло около двадцати лет – время достаточное для того, кто ищет знаний, чтобы многое понять, усвоить церковные догмы, заполнить пустую суму странника бесценными сокровищами старателя. Но в отличие от золотоискателей, которые всю жизнь грезят о счастье, он с самого начала напал на сокровище – на неисчерпаемые знания святых братьев. И он доволен пройденной дорогой... Пресвитер вздрогнул: кто-то тяжело поднимался по лестнице. Доски скрипели, и слышны были голоса. Он встал. Марко тоже пошел посмотреть, кто идет, но тут дверь отворилась, и на пороге показалась слегка сутулая фигура князя.
5Их пригласили не на диспут, а на суд. Но, несмотря на это, Горазд и Климент достойно защитили дело святых братьев и Святую Троицу, как ее толковала константинопольская церковь. Святополк, ничего не понимавший в споре, хмурил брови и глядел исподлобья, точно волк. В конце он поднял руку, чтобы установить тишину, и сказал:
– Я сознаю свою необразованность и свое невежество в церковной догматике. К тому же я не знаю грамоты. Но христианство я принимаю – и навсегда. Все же я не в состоянии разрешить этот спор и не могу различить правоверного учения от лжеучения. Поэтому я рассужу вас по-христиански, как обычно делаю, когда решаю другие споры. Кто первым подойдет и поклянется, что верует правильно и правоверно, тот, согласно моему правосудию, ни в чем не грешит против веры. Ему я и передаю церковное главенство.
Вихинг, сидевший рядом с князем, тотчас же схватил его руку, поцеловал ее и, перекрестившись, сказал:
– Я поклялся!
Горазд, Климент, Наум, Ангеларий и Марин были сбиты с толку таким решением. По всему было видно, что оно подготовлено заранее. Горазд хотел возразить, но Святополк снова поднял руку:
– Если окажется, что кто-нибудь не исповедует веры франков, он будет им передан, чтобы они делали с ним все, что захотят! – И князь покинул зал.
Наступила полная тишина. И тогда зазвучал громкий, мощный голос Горазда:
– Я верую в единого Бога-Отца и Сына и Святого духа, который исходит от Отца...
Этих слов было достаточно, чтобы люди Вихинга набросились на него с дикой злобой. Они поволокли его, окровавленного и страшного, на площадь. И тут из рук в руки стал передаваться меч. Последний, кто получил его, взмахнул им, и голова Горазда покатилась в пыль. Все это произошло на глазах у княжеской стражи. Климент. Наум, Марко. Ангеларий и Лаврентий уже сидели в подземелье ближайшей крепости. Один из священников Вихинга, опасаясь взгляда Ангелария, так хватил его по голове чем-то тяжелым, что тот еле дышал. И пока Климент ухаживал за полумертвым Ангеларием, остальные дрожащими голосами молились тому, кто должен был защитить их». По крикам, долетавшим с площади, Климент понял, что совершается расправа над Гораздом. Вдруг поднялся неистовый вой, который постепенно удалялся по направлению к монастырю. И больше узники не слышали никаких звуков извне, лишь их молитвы звучали в тишине подземелья. Так продолжалось два дня. На Третий с самого утра были предприняты попытки сломить просветителей, заставить их отречься от восточнохристианской церкви и славянской письменности. Их морили голодом, грозили отрезать языки. На площадях жгли книги. Богатство, которое в течение стольких лет создавалось бессонными ночами и накапливалось в сокровищнице славянства, было предано огню. Погибал труд многих людей, искоренялись семена мудрости, и превращалось в пепел великое дело святых братьев. Начались жестокие преследования всех ревностных сторонников славянских просветителей; их хозяйства разоряли, жгли дома, угоняли скот. Но были и такие последователи святых братьев, кто отказался от них и вместе с их врагами бесчинствовал над своими. Около двухсот молодых людей, принявших духовные звания от Мефодия, собрали на торжище за княжеским дворцом и объявили рабами для продажи. Это разожгло алчность немецких священников, которые поспешили отделить тех, кто помоложе, чтобы продать их иудеям, а учителей – Наума, Климента, Ангелария, Лаврентия и Марина – заковали в кандалы. На пятый день принесли полумертвого Савву. Все это время он вместе со слугами и послушниками оборонял монастырь. Когда ворота были взломаны. Савва повел своих воинов против людей Вихинга. Голова Саввы была разбита ударом палицы, и он умирал под пение молитв, оплакиваемый теми, с кем делил и радость, и горе. Его лицо было изуродовано, в груди торчали сломанные стрелы. Бродяга, раб, священник, верный сторонник братьев, Савва достойно боролся за их дело. Изувеченный и обезображенный, он наводил страх на людей Вихинга – Савва один пробился сквозь их черный заслон, оставляя за собой покалеченных врагов.
Участь Саввы опечалила узников. Они стали молиться еще настойчивее и горестнее. Им не хотелось верить, что Горазд убит, и всякий раз, когда открывалась дверь, они ожидали увидеть его, но он не приходил. Не пришел он даже тогда, когда разразилось первое землетрясение. Все подземелье начало трястись и разваливаться под звуки молитвенных песнопений. Камни трескались, и кандалы, вмурованные в стену, со звоном падали к ногам. Это было истинное чудо. И горожане Велеграда впервые смутились от этого знамения. Кое-кто из сторонников славянских просветителей пошел к князю, но он не принял их. Второе землетрясение испугало и тех, кто были яростными врагами Мефодия и его учеников, но, чтобы скрыть свой страх, они набросились на всех, кого обзывали слугами дьявола, колдунами и нечестивцами. На сей раз князь уехал из столицы в одно из своих имений. Третье землетрясение заставило врагов задуматься, и, после того как они вдоволь поиздевались над славянскими просветителями, они приказали стражникам увести их из города и прогнать из моравской земли. И святые мудрецы, оборванные и голодные, босые и нагие, поплелись по грешной земле, которую они лелеяли в своих мечтах и в которую столько лет сеяли семена новой письменности. Стражники кололи их копьями, чтобы шли быстрее, ругали, волокли за длинные бороды по терновнику. И лишь когда сами утомились окончательно, а густой придунайский туман стал ложиться на дорогу, они бросили несчастных в чистом поле, предоставив их судьбе. Было холодно. Ангеларий едва держался на ногах, он все время плевал кровью. Климент, на котором еще остались лохмотья одежды, отдал их ему. И тут, на перепутье жизни, они решили разделиться – ведь если они погибнут вместе, то пропадет все, а так они могли еще надеяться, что хоть кто-нибудь из них спасется и сбережет азбуку святых братьев, которая хранилась в их измученных головах и ожидала дня своего воскрешения. Климент, Наум и Ангеларий должны были отправиться в Болгарию, Марин и Лаврентий – в Хорватию и Словению. Стоя на высоком холме, облепленном влажным дунайским туманом, они обнялись, простились перед разлукой и пошли в разные стороны, мучимые голодом и холодом.
Климент с товарищами встретил рассвет на краю какого-то села. Расположенное в низине, оно утопало в тумане – едва видны были лишь несколько крыш. Путники подождали, пока взойдет бледное солнце. Вскоре они повстречали пастуха, который гнал стадо коров на пастбище. Разговорились. Пастух был добрым человеком, он сказал, что его хозяин – сторонник славянских просветителей, дал несчастным хлеба и посоветовал им дождаться вечера за околицей. Когда стемнело, появился хозяин с одеждой. Одевшись во что пришлось, они осторожно прошли к нему в дом. Три дня прожили в покое и тепле. Ангеларий заметно окреп, перестал сплевывать кровь. Хозяин был рад, что оказал помощь мученикам. Он относился к ним с почтительным уважением. Вечерами допоздна обсуждал с ними дальнейший путь. Селение лежало на берегу большой реки, и хозяин послал слугу в приречный лес срубить деревья покрепче и построить плот. Все это делалось втайне от чужих глаз. На следующий день ученики Мефодия должны были незаметно уйти и уплыть по реке. Но когда все сидели за ужином, неожиданно вернулся из города единственный сын хозяина. Он был удивлен присутствием незнакомых людей. Поняв, кто они, сын побледнел, вышел во двор и позвал отца. И Климент услышал, как сын говорит;
– Если они узнают, они сожгут наш дом, Чтобы не случилось зла, надо будет рано утром сообщить им...
Кому он хотел сообщить, Климент не знал, но, судя по всему, сын не желал им добра. Вскоре они вернулись в дом, но отец был озабоченный и грустный. Тогда Ангеларий долгим взглядом посмотрел на молодого человека и, прикоснувшись пальцами к его лбу, усыпил его.
Хозяин ничего не заметил, но рано утром, когда он хотел разбудить сына, тот не просыпался и лежал как мертвец. В доме поднялся шум. Мать плакала, отец ходил сам не свой, ему не хотелось верить, что с единственным сыном случилось самое худшее. После обеда, не в силах сдержать себя, он с горечью стал обвинять в беде гостей, назвав их колдунами и врагами единого бога. Он решил, что господь покарал его за то, что он оказал гостеприимство этим людям, грешным перед богом. Он уже хотел собственными руками связать их и передать в руки врагов, но Климент сумел убедить его в их добрых чувствах. Когда старик успокоился, Климент сказал:
– Ты ошибаешься, думая, что мы виновны в смерти твоего сына. Мы уверены, что ради нас господь вернет ему жизнь.
Когда их молитвы заглушили плач матери, Ангеларий наклонился над парнем, и, к великому изумлению всех, тот открыл глаза...
Тогда хозяин упал на колени и стал просить прощения за слова, которыми обидел гостей. Климент видел радость и раскаяние на его лице и чувствовал себя виноватым в том, что он и его друзья причинили ему столько хлопот и тревог. Вечером трое гостей простились с добрым человеком и пошли к реке, туда, где их ждал плот. С трудом спустив его на воду, они поплыли вниз по течению.