Текст книги "Кирилл и Мефодий"
Автор книги: Слав Караславов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 62 страниц)
Игнатий возвращался из ссылки победителем. Фотий был в немилости. Старый поборник справедливости возвращался в Константинополь, который был сбит с толку и маялся от неизвестности. Когда-то Игнатий заклеймил кесаря, претендовавшего на императорскую власть, а сегодня его встречал простой конюх, узурпировавший эту власть.
Патриарх не знал, скорбеть ему или радоваться... И все-таки радость от того, что он вернулся победителем, побудила его высоко держать голову и внимательно посматривать из-под седых бровей, отыскивая друзей и недругов в толпе встречающих. Враги притаились, и старый патриарх с удивлением замечал, что число друзей увеличилось.
Пожалуй, он простит мелкие провинности, сделает вид, что не заметил большой вины, и постарается устранить только тех, кто камнем лежит на его пути. Игнатий широкими взмахами серебряного креста, обвитого зеленью, благословлял людей, которые неизвестно почему высыпали на пристань встречать его. Пришли ли они ради него или из-за страха перед новыми правителями? А может, люди верили в его справедливость? Если он не поколебался предать анафеме Варду, стало быть, и перед Василием не склонит головы... Это и непозволительно ему... Такая седовласая голова не должна склоняться ни перед кем.
Народ толпился, люди целовали края его одежды, старались поймать пальцы – ими будто овладело безумие. Глядя на все это, старый патриарх хотел поднять руку и сказать своему стаду такие слова, которые растрогали бы их, но сам не выдержал и заплакал. И плакал он не от восторга и не от радости, а от сожаления. Немало лет прекрасной поры его жизни прошло на острове, в тесной келье, в плену морского безмолвия... Тогда он думал, что еще сможет принести пользу божьему стаду, а теперь...
Что надо совершить, чтобы они поминали его добром? Патриарх уже не думал об анафемах и отмщении. Всевышний подтвердил его правоту, возвратив ему патриарший престол. – вот это было действительно важно. Правда, он получил его из рук конюха, но пути господни неисповедимы... Слезы, крупные и мутные старческие слезы, катились по морщинистым щекам, но, лишь когда они заскользили по белой бороде и в них отразился отблеск дня, люди их заметили. Сначала слезы Игнатия многих смутили, но вскоре смущение перешло в прерывистые рыдания. Первыми заплакали женщины. Материнское чутье подсказало нм, что и эта надежда – самообман... А может, женщины плакали о себе, о собственных загубленных годах... И до сих пор Игнатий не понял истинной причины того плача. Он шел среди людей с высоко поднятой седовласой головой, и его слезы сверкали, как капли дождя. Плачем ознаменовалась встреча патриарха, и всему его правлению суждено было пройти под знаком сомнений и душевных тревог.
...Игнатий чувствовал себя в долгу перед римской церковью. Папа Николай оказал ему доверие и помощь, и теперь патриарх стоит на страшном перепутье: усугублять ли распрю или найти руку, которая сумеет связать разорванную нить отношений между двумя святыми престолами? Но мысль, что новый папа не сделал ничего для его второго восшествия, сдерживала Игнатия. Трудно было бы ему, если б не умер Николай... Игнатий не раз писал святому апостолику, что все свои надежды связывает с ним и его одного признает судьей...
В первоначальной неразберихе патриарх, недолго думая, случайно выбрал своим, посланцем в Рим Аргириса. Он помнил его как человека учтивого, не вмешивающегося в церковные и государственные дела. Лишь когда Аргирис уехал, Игнатий узнал кое-что о его поведении во время правления Фотия, но отзывать было поздно. Что с ним, что без него – ведь пропасть между двумя церквами создал болгарский вопрос.
Если Игнатий откажется от идеи религиозного подчинения Болгарии Константинополю, он потеряет уважение духовенства, в том числе и своих сторонников... Борис выгнал византийских священнослужителей из своих земель, но надежда на возвращение все еще жила и подкрепляла их. Игнатий не представлял себе, что может сделать Аргирис в Риме для залечивания этой глубокой раны. И потому он почти не искал его. Он оставил его там жариться на медленном огне. За время своего властвования Фотий так расширил деятельность церкви, что старый Игнатий с трудом мог обозреть ее. Когда ему сообщили о миссии в Моравии, он долго-долго стоял, запрокинув голову и опершись руками на набалдашник посоха, и синкелл подумал, уж не случилось ли с ним чего-нибудь.
Патриарх заговорил медленно, запинаясь, будто устав от изнурительной поездки. Он не знал, как относиться к братьям – как к врагам или как к друзьям... Плохого они ему ничего не сделали, но не сделали и ничего хорошего. Они держались в стороне от распри, были вне его поля зрения, и сейчас их пути-дороги почти не интересовали Игнатия. Если он упустил Болгарское княжество, то Моравское, пожалуй, мог бы удержать. Однако из-за Болгарского люди могут его возненавидеть, а из-за Моравского лишь пожмут неопределенно плечами: оно находилось очень далеко и не возбуждало всеобщего интереса. А пока оба брата были отнесены к тем, кто не мог ожидать от него ни добра, ни зла. Пусть выкручиваются, как знают, а если сделают что-нибудь полезное для его церкви. Игнатий не замедлит их приголубить.
Узнав о шумной встрече Константина и Мефодия в Риме, он снова задумался о них: в лучшем случае они могли бы стать его союзниками, необходимыми союзниками, которые принесли бы пользу обеим церквам. В чем конкретно выразится польза, Игнатий определенно сказать не мог, однако врожденное чутье подсказывало, что пока не следует отказываться от их дела.
Фотия увели из патриаршего дворца внезапно, и он даже не успел прибрать многие свои книги и рукописи. Какой-то слуга пришел ваять их, но Игнатий был занят и не разрешил.
Игнатий, оставшись наедине с собой, часто заглядывал в рукописи врага и невольно удивлялся мыслям Фотия. Его противник был очень умен, это был философ, отличавшимся большей широтой мышления, чем он, и притом мышления неканонического. Светское начало преобладало даже в религиозных трудах. И в послании болгарскому князю Михаилу божественное осталось на заднем плане. Например, вот это место. Патриарх поправил замятые края пергамента и прочитал:
«Не делай ничего противузаконного даже в угоду друзьям своим. Ибо, если ты прав, они все же скорее возненавидят тебя за попрание закона, чем возлюбят за угодничанье перед ними. Если они подлые люди, ты причинишь себе двойной ущерб, ибо сделаешь им добро и заслужишь ненависть добрых людей. Кроме того, большое безумие – заменить временное личное удовольствие вечным и всеобщим порицанием».
Умно, но со сколькими сложностями, как книжно сказано. Игнатий разговаривает с людьми просто, с примерами, так что всякий понимает его, а не так вот:
«Благодеяния откладываемые и отсрочиваемые стареют, увядают и теряют свою красоту. Потому что как только они утратят украшающее их усердие, которое и является причиной большого и яркого удовольствия, то уже не приносят больше своевременной радости».
Сколько книжного в этой верной, глубокой мысли!.. И если человек столь учен, как Фотий, не может быть, чтобы он забыл землю, по которой ходит, и людей, о которых думает. Игнатий многое постиг в жизни, жаль только, время упущено и силы убывают, как вода в колодце на пустынной полоске земли... Легко давать советы, но трудно самому исполнять их. Из того, что его глубокомудрый предшественник написал болгарскому князю, сам он не исполнял и сотой части. Особенно в отношении обмана. Патриарх нагнулся над рукописью, чтобы рассмотреть получше, и прочел:
«Обман – всегда признание в своей слабости. Если его применить к друзьям, он превращается в большое зло и в исключительно безнравственное дело, но, если применить к врагам и недругам, которые о нем не догадываются, он будет сродни военной хитрости. Однако, если было заключено соглашение и враги его не нарушали, обман нельзя назвать ни геройством, ни доблестью. А посему не обманывай даже недругов, ежели они доверяют тебе. Ибо неприятель неприятелем, но немалые обманщики и лжецы те, кто обманывает доверившихся им людей».
Патриарх задумался. Написано-то красиво, однако когда надо было сбросить Игнатия с патриаршего престола, он поступил как приятель или неприятель? Игнатий никогда ничего плохого Фотию не сделал, а императорский асикрит донес василевсу о чем-то, из-за чего Игнатий был немедленно свергнут и заточен. И почему? Только потому, что Игнатий встал на сторону матери-императрицы Феодоры. Никогда Игнатий не сказал ни слова скверного против Фотия, и их дороги не пересекались – до того момента, когда был предан анафеме Варда... Но ведь он заклеймил кесаря, не асикрита, а асикрит оклеветал его перед Михаилом... В таком случае зачем пишет он эти назидания? Кому нужны его глубокомудрые советы, если он сам не придерживается их? Кому?!
Впрочем, стоит ли портить себе нервы? Фотий уже не мешает, его смел ветер справедливости и возмездия. Но после него осталась распря, глупая распря с римской церковью! Как он из нее выпутается?
Игнатий троекратно ударил позолоченным посохом об пол. Патриарший синкелл заглянул в приоткрытую дверь.
– Войди, я не ем людей! – сердито сказал Игнатий
Юноша с еле проступающими усиками робко вошел и чинно встал у двери. Патриарх испытующе посмотрел на него:
– Откуда родом, чадо?
– Здешний я, святой владыка...
– Кто отец?
– Патрикий Константин, святой владыка...
– А-а.., знаю его. Хороший у тебя отец. Очень рад, что он воспитал такого молодца. – Игнатий потер лоб рукой и добавил: – А где он сейчас?
Синкелл пожал плечами и что-то пробормотал.
– Что-что? – Игнатий наклонил голову в его сторону. – Громче, сынок, не слышу... Где?
Вдруг лицо старика потемнело.
– Как? Его.., тоже?
– Да, святой владыка...
Игнатий хотел было спросить: за что? Но его ленивый ум на сей раз поспешил и вовремя остановил вопрос. Кто мог объяснять, почему убивали знатных людей? Их убивали – и все. Вот сын патрикия Константина стоит перед ним и вряд ли может ответить на этот вопрос... Хорошо, что не спросил... Мучаясь старческой бессонницей. Игнатий часто встречал рассвет с открытыми глазами и, уставившись в потолок, думал о многих нужных и ненужных вещах Каждая мысль приходила к нему, словно живой человек, он долго беседовал с ней и оценивал ее со всех сторон. Особенно настойчивой была мысль о том, чтобы написать новому василевсу, конюху Василию, и просить его прекратить репрессии. Она неотступно преследовала его, но улетала, словно испуганная птица, как только он уда-ряд посохом об пол, чтобы позвать синкелла. Нет, патриарх достаточно томился на морском острове и не хочет туда возвращаться. Если он может что-либо сделать для людей, он осуществит это легче тут, среди людей.
– Все мы в руках бога, сын мой! – глубоко вздохнул старец.
Работать уже не хотелось, но он все же спросил синкелла:
– Скорописью владеешь, сынок?
– Да, святой владыка...
– Вот и хорошо, не хвастаешься этим, а говоришь только «да». Стоит человеку возомнить о себе, будто он все знает и может, как от него ничего не остается... Запомни, что я сказал тебе. Пройдет время, и ты скажешь: «Так-то и так-то говорил мне святой отец, и хорошо, что он говорил мне это...» По божьей воле мы будем с тобой работать на благо людей. И правильно: молодость и старость, если подружатся, многое одолеют. Значит, ты говоришь, что надо готовиться к Вселенскому собору? Тогда садись, пиши... Ты хорошо это придумал.
Синкелл вначале решил, что патриарх шутит, но, увидев его сосредоточенное лицо, подошел к столу и развернул пергамент.
– Хорошо. – повторил Игнатий, – до собора пройдет год-другой, а за это время день просветлеет, деревья распустятся и плоды созреют... Ты не пиши все, что говорится. Пиши лишь то, что я скажу...
Опершись подбородком на ладони, охватившие набалдашник посоха. Игнатий начал медленно диктовать.
Синкелл еле поспевал за ним. Патриарх говорил кратко, простовато, но сильно. Он сообщил епископам, что намеревается созвать новый собор, знакомил их с вопросами, о которых пойдет речь, интересовался их мнением, желал доброго здоровья, божьей благодати и усердия в небесных делах.
Синкелл писал, и его тревога и смущение постепенно исчезали, будто впитывались в пергамент.
По божьей воле они вместе будут работать на благо людей...
10Это была высшая ступень иерархической лестницы. И на ней стоял бывший конюх Василии. Сначала он боялся смотреть вниз, боялся увидеть красную краску пролитой крови, но вскоре привык. Теперь ему хотелось одного – молчания. Он хотел полного молчания и подчинения. Тот, кто позволял себе возражать ему, прощался или с местом, или с головой.
А по ночам ему снилось, как он сильными руками душит бывшего императора. Василий просыпался угрюмым и долго не мог прийти в себя. Велел перенести спальню в противоположный конец дворца, но и сон перешел на новое место – упорный, всегда один и тот же. Михаил был пьян, и, как обычно после попойки, Василий отвел его в спальню. Но впервые привычная улыбочка императора вызвала у Василия чувство гадливости, и он захотел зажать ее подушкой. Стиснув правой рукой протянутые руки Михаила, левой Василий взял подушку.
Пьяный император не понимал происходящего. Ему казалось, что Василий шутит, и потому он неуклюже вертел головой, избегая пухового мячика. И лишь когда крепкая рука Василия зажала ему нос и рот, в мутном сознании императора забрезжила страшная правда, но было поздно. Михаил напрягся, желая освободиться, выскользнуть. Это заставило нового кесаря стиснуть ему горло и не расслаблять железных пальцев, пока тот не дернулся в последний раз. Все случилось так быстро и внезапно, что Василий удивился. Он выпрямился, потер ладони одна о другую, посмотрел на них и, не увидев крови, усомнился в содеянном. Сомнение было столь сильным, что он пододвинул свечу и в ее свете попытался разглядеть Михаила. Лучше бы он не делал этого... Бывший император лежал навзничь, с согнутыми коленями, посиневшим лицом и большими мутными глазами, вылезшими из орбит.
Поверх белого покрывала тяжело лежали руки, будто переломленные, а там, где Василий стиснул кисти, были видны отпечатки его сильных пальцев.
Таким он каждую ночь видел Михаила во сне. Немало смертей помнил бывший конюх, но эта навсегда останется его проклятием. Днем он с головой погружался в государственные дела и в распри, а ночью приходил Михаил и до утра не покидал опочивальни. Утром император звал старшего сына. Константина, вручал ему списки с титулами и именами знатных и просил читать их вслух.
– Патриарх! – начинал юноша.
Василий добавлял:
– Игнатий!
– Кесарь!
– Читай дальше!
Василий махал рукой. Он не нуждался в соправителях.
– Новелиссим[57]57
Новелиссим – второй по значению после кесаря титул в византийской табели о рангах IX—X вв.
[Закрыть] Никифор...
– С сегодняшнего дня – Феодор, – говорил отец.
– Куропалат[58]58
Куропалат – третий по значению титул в Византии.
[Закрыть] Варданий!
– Остается.
И как не оставить его, когда они вместе готовили заговор! Он временно командовал охраной дворца, благодаря ему перехитрили Варду. Василий пока оставит его, но постепенно, думал он, сделает эту должность почетной. Охрана должна быть под его надзором: он знал путь собственного восхождения, и не хотел быть застигнутым врасплох.
Зоста-патрикия[59]59
Зоста-патрикия – первая ив приближенных дам императрицы.
[Закрыть]! – продолжал Константин.
Василий готов был снова махнуть рукой, но вдруг поднял палец и задумался. Положение первой после императрицы женщины было немаловажным. Патрикия имеет свободный доступ ко всему во дворце, и какая-нибудь лукавая вертихвостка может натворить немало бед. Этот вопрос надо рассмотреть еще раз. Может, у жены будут свои соображения... Сей пост обычно полагался матери императрицы, но Василий не мог допустить, чтобы его простоватая теща из Адрианополя навязывала тут свой вкус. Здесь нужна женщина, разбирающаяся в дворцовых делах.
Разумеется, он размышлял об этом так, между прочим, но ведь новому василевсу необходимо изучать людей. Постепенно он привлек на свою сторону всех переселенцев, которых когда-то Крум оставил за Иструмом и которые так хитро сумели вернуться. Многие известные люди уже умерли, но сыновья их сохранили воспоминания, и эти воспоминания теперь становятся для них самой важной связью с Василием. Пока он прокладывал себе путь наверх, они тоже не сидели сложа руки. Некоторые были уже друнгариями, кастривиями[60]60
Кастривий – начальник прислужников при трапезе императора.
[Закрыть], а один стал препозитом[61]61
Препозит – одна из высших должностей придворных евнухов в Византин.
[Закрыть], наблюдающим за кувикулариями[62]62
Кувикулорий – спальничий евнух в императорском дворце.
[Закрыть] и императорскими покоями. Он нуждался в доверенных людях, и чутье бывалого человека помогало ему находить их. Он искал их не в нынешних и не во вчерашних знатных родах, а где-то посередине, зная по опыту, что тот, кто собственными силами сумел добраться до этой середины, будет благодарен ему, если с помощью протянутой сверху руки поднимется еще выше, поближе к василевсу. Такие люди знали цену пройденному пути. Иначе обстояло дело с самыми бедными: быстрое и легкое возвышение не вызывало у них благодарности. С ними часто бывает, что не успеют они еще привыкнуть к жизни с удобствами, как впадают в душевные терзания, и невозможно предсказать, какой сюрприз могут они преподнести. Чувство справедливости непрерывно тянет их вниз, туда, откуда они произошли, и нарушает их душевное равновесие. Они способны в любой момент усомниться в том, кто над ними, и не потому, что стремятся занять его место, нет, но из-за неуверенности, делает ли он все точно так, как, по их мнению, надо делать на благо народа. Василий сам прошел через подобные душевные терзания, но, вкусив иной жизни, уже не кочет вернуться к плебсу. Для него это было бы равносильно смерти.
Иногда он подумывал и о знатных, но лишь о тех, кого при Варде унижали и преследовали. Обыкновенно это были патрикии, стратиги провинциальных фем. На них держалась империя. С переменами Василий не спешил, он подготовил смену еще при жизни Михаила. Многие на его людей уже тогда заняли нужные посты, чтобы у него была уверенность, прежде чем он решится поднять руку на своего благодетеля. Кольцо вокруг Михаила давно сомкнулось, и он продолжал жить только по благоволению Василия. Но та пьяная ухмылка ускорила его смерть. Василий уже чувствовал твердую почву под ногами, и все же он неуклонно продолжал выкорчевывать все сомнительное. Он искал корень зла, чтобы предотвратить любую неожиданность. Одной зимы хватило ему, чтобы прочно врасти в чужую почву, он усвоил императорские порядки, научился говорить, а мертвенная бледность лица, от которого как бы исходил фосфоресцирующий свет, отгораживала его от других, придавала ему холодный и неприступный вид.
Даже друзья, которые всегда были рядом с ним, внутренне признавали его превосходство. Атлетическая фигура и резкая речь Василия внушали уверенность. Император следил за тем, чтобы исполнялись все дворцовые ритуалы. Будучи человеком из низов, он боялся прослыть некультурным и со свойственной ему строгостью старался приучить к порядкам и своих новых друзей. Следил за одеждой, за отличиями, за чинопочитанием... Многие из бывших слуг, готовые служить любому василевсу, люди без каких-либо пристрастий, остались на своих местах. Сперва Василий думал послать патриарха Фотия на южную стену, но затем отказался от этой опасной затеи: озлоблять духовенство, когда войско еще не полностью в его руках, показалось ему опасным. И он решил ограничиться свержением Фотия. Этот поступок, надеялся Василий, восстановит дружбу с Римом. Пригласили ссыльного Игнатия, встретили и возвели его на престол с такими почестями, будто никогда не свергали. Дворцовым синкеллом назначили священнослужителя из Адрианополя, друга Василия. Когда Василий узнал, что синкеллом патриарха стал сын бунтовщика, патрикия Константина, убитого вместе с Петронисом, он вскипел. Но, подумав, смягчился: если юноша одаренный, глупо не воспользоваться его знаниями... Василевс делал особую ставку на знания. Он разыскал самых мудрых учителей для сыновей Льва и Константина, так как желал сделать их просвещенными, сильными умом. Таким образом император надеялся также скрыть собственную безграмотность.
Близилась первая пасха в царствовании Василия, город с особенным интересом ожидал пиршества. В первый день число всех приглашенных (вместе с императорской семьей) должно равняться девятнадцати – это были самые приближенные и наиболее почитаемые люди. Пиршество устраивали в храме святой Софии, свидетелями его были немногие, но, как известно, любопытство не ведает преград, и прочные стены для него – прозрачная перегородка, сквозь которую все видно. Эта торжественная трапеза происходила в день отговенья. Яства были разнообразнейшие, блюда подавались в соответствии с рангами. Мало было счастливчиков, которым что-либо перепадало от второго блюда, подносимого василевсу. Пирующие удобно возлежали на своих местах, чтоб не заметно было опьянения и нарушений чинопочитания... В зал приглашали в определенном порядке, по утвердившейся традиции, которая строго соблюдалась. Приглашенные члены императорского сената обязаны были снимать хламиды[63]63
Хламида – верхняя одежда (греч.).
[Закрыть] в передней, дабы предстать перед взором василевса лишь в камизиях[64]64
Камизия – рубаха, хитон (греч.)
[Закрыть]. И только стратиги имели право входить в мантиях, но не в обычных, походных, а в изысканных, вышитых золотом, приличествующих случаю. Традиция обязывала пригласить также двух магистров, шесть стратигов-проконсулов, двух друзей из Болгарии и двух официальных лиц в чине логофета – ровно двенадцать дополнительных гостей, столько, сколько было святых апостолов. Для них ограничений не существовало, им разрешалось быть в зале в своих одеяниях и своей обуви, но они должны были являться только после прибытия всех девятнадцати аковитов и после того, как императорские музыканты заняли свои места.
Потом к делу приступал препозит, который в соответствии с чинами размещал всех за императорской трапезой, но никого не пускал на третью ступень. Туда гостям доступа не было. Там был только василевс.
Этот дворцовый ритуал, давно известный горожанам Константинополя, не возбуждал их любопытства. Интерес сосредоточился на том, кого пригласят. Все знали друзей прежнего императора, хотя они и сменялись почти каждый год, но что было, то прошло, а сейчас важно знать, кто теперь войдет в зал аковитов.
Гадали новые приближенные.
Кое-кто из бывшей знати ждал.
Многие надеялись получить приглашение.
Число приглашенных в первый день было ясно, твердо и категорично – девятнадцать... Оно смущало и самого императора. Василий не хотел никого обижать, но одновременно должен был четко определить тех, на кого опирается и рассчитывает. Эти волнения относились только к первому дню. Торжества продолжались девять дней, в течение которых многих можно было пригласить. Сначала Василий склонялся к отказу от приема, но, подумав, решил не нарушать традиции. Вводить новые порядки ему казалось не очень правильным – тут приходилось принимать во внимание его путь к власти. И он решил возложить все ритуальные заботы на дворцовых людей. До сих пор он только присутствовал на торжествах, не спрашивая, кто их организует. Он знал лишь, что этим занимаются императорские приближенные, но теперь положение изменилось. Много знатных выпало из предварительных списков, многим новым предстояло быть за трапезой вместе с Василием. Намечалось также угощение для патриарха и синодальных старцев с соответствующими гостями – магистрами, антипатами, стратигами, двумя друзьями из Болгарии[65]65
Друзья ив Болгарии – так в Византии называли представителей болгарского двора.
[Закрыть] и двумя димархами[66]66
Димархи – представители дымов, цирковых и спортивных организации при константинопольском ипподроме.
[Закрыть].
Каждое утро приближенные докладывали ему о предстоящих торжествах, и василевс в конце концов велел написать весь ритуал, чтобы утвердить его, а ему самому впредь рассматривать только имена приглашенных.
Каждое утро одни из сыновей. Константин, настойчиво знакомил его с тем, что было написано в ритуале:
«В девятый день от пиршества аковитов устраивается угощение, известное под названием трагитик, и следует предварительно пригласить на императорское угощение 12 друзей, а именно...»
«...Всех их приглашают рано утром от имени императора через атриклина[67]67
Агриклин – чиновник-распорядитель на императорских пирах.
[Закрыть], а вечером, после того как трапеза будет готова, все приглашенные входят в зал вместе с императором...»
Далее следовал перечень титулов, имен, объяснений, которые начинали сбивать его с толку, и всякий раз появлялись посланцы Болгарии, число которых увеличивалось с каждым днем торжества.
«...На следующий день после этого приема проводятся заключительные скачки, друзья из Болгарии возвращаются на родину и дается прием в роскошном Триклинии, в императорском зале...»
Василий знал, какую политику надо вести с болгарами. Борьба с Римом еще не окончена, и внимание к болгарским посланцам подразумевалось само собою. Труднее было со своими: все, кто помог Василию в борьбе за престол, теперь ожидали внимания и признательности. Он был перед ними в долгу и потому сейчас непрерывно уточнял и пополнял списки приглашенных.
В его голове упорно крутилась мысль о конных состязаниях. Они были любимым занятием бывшего василевса, и Михаил сам участвовал в них. Василий колебался – отменить их или нет. Решил оставить. Скачки так прочно вошли в жизнь Константинополя, что если он отменит их, то навлечет на себя гнев населения. И он решил обогатить их новым состязанием – борьбой. Борьбой сильнейших мужчин империи...
После торжеств Василий собирался отправить свою миссию в Рим, чтобы помирить обе церкви и решить болгарский вопрос – основную причину распри.
Находясь на высшей ступени самой высокой лестницы, император старался обозревать все вокруг. От его взгляда не ускользнула Моравия, но Василий думал заняться ею попозже.