Текст книги "Кирилл и Мефодий"

Автор книги: Слав Караславов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 62 страниц)

8

– Все предусмотрели?

– Все, владыка...

Фотий, прощаясь, помахал рукой митрополиту Сиракуз и остался наедине со своими тревогами. Сторонники Игнатия отлучили его, предали анафеме. Ответ папы был туманным. Впрочем, там, где речь шла об избрании Фотия, он был достаточно ясным: Николай считал, что вряд ли можно за шесть дней пройти духовные саны от низшего до высшего. Папские посланцы приехали проверить это странное восшествие, но и патриарх не дремал: устроив легатов на лучшем постоялом дворе, куда вхожи были только «свои», он изолировал их от сторонников Игнатия. За сомнительными людьми установили наблюдение. Изоляция была осуществлена достаточно откровенно и грубо, чтобы папские легаты поняли: пусть не ждут ничего хорошего, если захотят добиваться встреч с Игнатием. Митрополит Сиракуз Григорий был душою собора, на котором предстояло вторично свергнуть Игнатия или в его присутствии подтвердить решение прошлого собора. Прежний глава церкви ожидал приглашения, находясь в одном из монастырей недалеко от столицы. «Что он делает вот в эту минуту?» – думал Фотий, стоя у окна. Патриарх смотрел на противоположный берег и каменные зубцы стен под серым небом, на воду Босфора, утратившую свой блеск и как бы отражавшую его собственные тревоги и опасения. Ссутулившийся лодочник сел за весла и, словно одинокая утка, поплыл куда-то, растворившись в неясной дали. Приползли вечерние тени и залегли в складках черной рясы патриарха. Дикая герань в глиняной чашке на столе привлекла внимание Фотия. Протянув руку, он оторвал свежий листок и долго растирал его между пальцами. Приятный терпкий запах разнесся по кабинету. Он напомнил о монастыре святого Маманта. Каждое утро игумен монастыря присылал Фотию свежий букетик этого дикого, но приятного цветка и подробные сведения о сторонниках Игнатия. Их оказалось немало. По приказу кесаря удвоили число дозорных у городских ворот, включив туда и представителей церкви, которые должны были следить, кто приходит и уходит из города. Самых ярых единомышленников Игнатия, братьев Иоанна и Киприана, из районов, Граничащих с сарацинскими землями, задержали по пути в Константинополь. Люди из старой Эллады тоже куда-то пропали, и о них ничего не было известно. Не слышно было и об архиепископе Херсонеса, Георгии. Фотий надеялся, что его либо вразумило слово Константина, либо навеки успокоила десница асикрита. Все делалось для того, чтобы на соборе не было сторонников Игнатия, но если кто-нибудь и смог бы проникнуть туда, голос его остался бы голосом вопиющего в пустыне... Основательно подготовил дело сиракузец. Ему заранее известно было, кто когда выступит и что скажет. Расправу собирались учинить ошеломляющую, окончательную. Представителям папы придется тогда сообщить Николаю о полном единстве константинопольского духовенства, возглавляемого Фотием. Долго прикидывали заговорщики, когда предоставить слово папским легатам, если они его попросят. Дать вначале – содержание послания Николая может испугать духовных лиц. Возвышенное, назидательное, с множеством пожеланий и напутствий, оно могло отрицательно повлиять на ход дела. Решили пойти на переговоры с легатами. Григорий Сиракузский предложил попробовать подкупить их. Он уже ходил по этой дорожке, когда ему самому надо было искать защиту в Риме. Тогда Игнатий выдвинул против него обвинения. Григорию помог Захарий, епископ из Акани, который теперь прибыл в Константинополь – за немалые деньги, разумеется. Рука, привыкшая брать, и на этот раз не устоит перед искушением, если оно будет, конечно, достаточно сильно.

Воспользовавшись временным отсутствием Радоальда, второго папского легата, Григорий посетил Захария. Он застал его, когда тот, полулежа на ворсистом ковре, пробовал какие-то напитки янтарного цвета. На медном подносе красовались соленый миндаль, сушеный инжир, сочные апельсины. Капля янтарного сока была и на бороде епископа. Увидев Григория, он только слегка приподнялся, поудобнее устраивая подушку за спиной. Сиракузец сел, не ожидая приглашения, поздоровался и принялся за миндаль.

Однако, прежде чем съесть первый орех, он поблагодарил Захария за прежнюю, помощь, спросил, как здоровьице, все ли в порядке, а если что-то не так, то, мол, давайте помогать друг другу. Эти любезности, разумеется, были только вступлением, но Григорий не торопился: сопровождающему Радоальда было ясно сказано, сколько времени надо таскать его по базарам в церквам.

Захарий отвечал кратко и строго, будто хотел сказать: ты никак дурака пришел валять? Заперли нас здесь, прибегаете к угрозам, а как что нужно – то давайте помогать!.. Льстивость Григория раздражала его, и он не выдержал:

– Имей в виду, Фотий потерял чувство меры. Папа не простит такого отношения к своим послам,

– Но в чем дело? – удивился сиракузец.

– Ни в чем! Кто мы – легаты папы или пленные вашего Фотия?

– Не понимаю] – Григорий пожал плечами.

– Неужели? Едим, пьем, но о деле, ради которого мы прибыли – выслушать обе стороны, – прямо ничего не говорится, нас лишь успокаивают!

– Быть этого не может!

– Не прикидывайся дурачком! – повысил голос Захарий. – По крайней мере не со мной, мы слишком хорошо знаем друг друга. Ты ведь боролся против Игнатия, борешься и теперь... Может, это твои люди мешают нам?

Последние слова разозлили сиракузца. Опершись руками на сильные колени, он посмотрел легату в глаза и сказал:

– Все верно, владыка, я тебе мешаю, и мои люди тоже. Ты правильно понял, мы не разрешим вам сделать и сотой доли работы, порученной Николаем. Давай поговорим как мужчины, которые знают друг друга. За ту помощь мне ты тогда получил две мошны[48]48
  Мошна – кошель, вмещающий определенную сумму денег.


[Закрыть] шершавых номисм... Я себя защищал, во столько себя и оценил... Теперь защищаю патриарха и престиж константинопольской церкви. И оцениваю этот престиж в пятнадцать мошон. А ты во сколько?.. Говори, пока не вернулся Радоальд.

Предложение тут же успокоило обиженного Захария. Потерев лоснящийся от пота лоб, он лениво ответил:

– Что-то мне показалось, ты покупаешь только авторитет вашей церкви. А как же Фотий?

– Даю еще пять...

– Идет. Когда я получу все?

– Десять сейчас, остальные после собора.

Григорий Асбест поднял голову и хлопнул в ладоши. Через минуту в двери показался тощий священник.

– Пока десять!..

Тот развязал тяжелый мешок и достал необходимое количество денег.

После его ухода сиракузец наклонился к легату: А как быть с Радоальдом?

– Не больше десяти. И им рад будет, так деньгами сорит.

– Хорошо.

– И.., ни слова об атом.

– Ты меня обижаешь! – сказал Григорий.

Спускаясь по лестнице, он уже ругал себя за расточительство... Впрочем, ничего страшного, всего десять мошон. Даст, может, еще пять, остальные – себе. Не будет же он надрываться ни за понюшку табаку! Фотий вряд ли догадается подбросить ему деньжат. Эта мысль успокоила сиракузца, он заспешил домой, путаясь в подоле рясы. На следующий день второй легат удовлетворился восемью мошнами. По-видимому, он реже брал взятки, поэтому долго охал и вздыхал, укладывая их в суме. От него требовалось только не настаивать на зачтении папского послания, что не должно было затруднить его, ведь предводителем миссии считался Захарий, хотя его никто не назначал, а он сам присвоил себе такое право, но теперь это оказалось на руку епископу из Порто.

С тех пор как оба получили денежки, у них пропало всякое желание выходить, встречаться с кем-либо – а вдруг кто-то позарится на их добро. Радоальду дали восемь мошон, и он просто не знал, что делать от радости. Оправдание перед папой придумал тут же: они были изолированы, заперты в комнатах и жили, мол, под угрозой смерти... Но что скажет Захарий? Если он тоже будет молчать, дело ясное: сума тоже полна, и волей-неволей ему придется петь ту же песню. Вот и он никуда не выходит. Значит, и его подмазали, с тревогой подумал епископ из Порто, сколько же Захарий ваял? Хитрая бестия, наверняка больше хапнул, как минимум мошон десять – пятнадцать. Лопнуть можно от злости!.. Ну что ж, он предводитель, ему все-таки полагается больше – и тут внутренний голос епископа замолк. Большие затруднения начались, когда открылся собор. Им не хотелось уходить из комнаты. Они преодолели страх, лишь догадавшись часть мошон заткнуть за пояс, под рясу. При выходе епископы заметили друг у друга утолщение в области поясницы. В зале они, как наседки, сидели на своем богатстве с серьезным и сосредоточенным видом и думали только об одном – скорее бы вернуться к себе в комнаты. В перерывах не вставали с мест и, как истинные посланцы папы, не разговаривали с представителями ни одной из сторон, озабоченные, холодные и отчужденные... Прения, не волнуясь, пропускали мимо ушей. Защитников Игнатия почти не было. Сам он сидел в первом ряду, постаревший и мрачный, бесконечно удивленный градом обвинений, обрушившихся на его голову. Казалось, что говорят о другом человеке. Он не совершил и сотой доли того, что ему приписывали, но защитить его было некому. Легаты молчали, друзья будто сквозь землю провалились. Игнатий не видел в зале ни митрополитов старой Эллады, ни Георгия из Херсонеса, ни Иоанна и Киприяна. Присутствовало двое или трое его сторонников, но их голоса терялись в общем шуме. Игнатий пожалел, что явился сюда. Когда ему разрешили говорить, он долго не мог вымолвить ни слова. Все-таки старец взял себя в руки и слабым, дрожащим голосом произнес:

– Я честно служил богу и василевсу, и за эту честность – вот до чего я дожил! – меня оплевывает людская злоба. Но так всегда и бывает, когда беззаконие рядится в одежды святой невинности, а рука нехристя поднимает крест господень и прячется за ним! Я стар уже... Скоро, может, постучу во врата небесные, чтобы сообщить правду о страшной подлости, о пороках, множащихся на земле господней. Я патриарх добра, место моего престола – среди справедливых. А сквернословие и престол дьявола оставляю вам, владейте этим престолом, пока бог не обрушит на вас свой гнев и не изгонит вас, как его сын – торговцев из храма! Ваши продажные души давно позабыли путь к небесам. Вы созданы из грязи; никто из вас, хуливших меня здесь, не поднялся выше этой грязи, вы точно слепые кроты, для которых небо – тьма подземелья, а ваша духовная пища – пороки и ложь. Так ешьте ее до конца дней своих, а меня оставьте владеть добром. Я не имею ничего общего с вами, посему не ставлю свою подпись под вашим решением лишить меня места, которое занимал я в этом проклятом городе! Я верю только в одного судью в бога! Он все видит!..

Подняв седовласую голову, Игнатий уверенным шагом пошел к выходу. Все расступились, освобождая ему дорогу. И мало кто смотрел старцу в глаза... Большинство уставилось в пол. Ибо истинны были его слова.

Триста восемнадцать митрополитов подписали решение собора свергнуть Игнатия и утвердить Фотия.

Победа была обеспечена, но она не обрадовала его... Душа Фотия погрузилась во мрак, и от этого он был тоскливо-печальным и озлобленным на всех и на себя...

9

Дни стали холоднее. По всей Таврии ощущалось приближение зимы. Пронизывающий влажный ветер, налетавший из дальних неизвестных степей, свистел в ветвях деревьев, на широких улицах, в крышах домов, покрытых римской черепицей. Иногда, как бы гонимые злым ветром, взмывали вороньи стаи, закрывали, будто огромной черной рясой, небо над городом и оглашали пространство резким тоскливым карканьем.

Константин собирался отправиться в страну хазар, но сборы затягивались. Церковная распря охватила город и его окрестности. К нему непрерывным потоком шли различные духовные лица с жалобами на митрополита Георгия. Жалобы были личные. И лишь епископ Павел обвинял Георгия в несоблюдении церковного запрета обрезания. В городе и окрестностях жило множество иудеев. Они свято чтили Ветхий завет и законы Моисея. Георгий отступил перед их упорством и закрыл глаза на иудейские обряды. Вдали от главы церкви он чувствовал себя чуть ли не самостоятельным патриархом, менял догмы и решал вопросы, выходившие за пределы его полномочий. В свое время патриарх Игнатий предоставил ему широкие права, но теперь Георгий становился все более неуверенным. Он писал ссыльному патриарху, что будет поддерживать его. И в самом деле, архиепископ энергично боролся против Фотия, предавал его анафеме, не считался с его распоряжениями. Первый разговор Константина с Георгием состоялся в присутствии Мефодия и асикрита Феодора. Архиепископ даже слушать не хотел ни одного доброго слова о Фотии. Это упрямство рассердило Философа, и он произнес такую защитительную речь, что тот умолк. Мефодия удивил пыл брата, а асикрит Феодор был просто ошарашен этой речью. Наверное, в столице Феодору немало наговорили против братьев, и сейчас он не мог скрыть своего удивления Константином... Вряд ли самому Фотию приходилось слышать подобную речь в свою поддержку. Не желая признавать поражения, архиепископ Херсонеса неуверенно сказал:

– Но ведь выбор Фотия незаконен! Порядок восшествия был нарушен..,

– А разве святым апостолам нужен был церковный порядок, когда они брали божий крест?

Они расстались хотя и не врагами, но уже не друзьями... Второй разговор прошел более ровно, однако Григорий не сдавался. Константин понимал, что за спиной у него – сосланный Фотием архиепископ Митрофан.

– Подумай, хорошо подумай, пока мы будем путешествовать по земле кагана)

На этом они расстались. Константин не хотел продолжать разговор. Раз так думает, его дело. Трудно выпрямлять старое дерево. Павел оказался иным человеком, дружелюбным, и Философу захотелось взять его с собой в поездку.

Как ни стремился Константин к цели, он все не мог оторваться от этого города, населенного людьми разных верований. У его дверей постоянно кто-либо стоял в ожидании: чтобы получить благословение или чтобы поспорить, как, например, самаритяне из соседнего дома. Старый самаритянин и его сын вели большую торговлю золотыми вещами. При встрече с Константином они всякий раз старались блеснуть познаниями. Однажды принесли книги на своем языке. Перекрестившись, Философ, к их великому удивлению, стал читать. Лица старика и парня вытянулись, глаза округлились от изумления и испуга. Константин давно научился читать на их языке, еще до поездки к сарацинам. Разумеется, торговцы не подозревали об этом и решили, что знание пришло к Константину мгновенно, благодаря силе креста.

И сын сразу же захотел принять христианскую веру. Вскоре после крещения он получил добрую весть: ему завещалось наследство от родственника матери. Конечно, это совпадение тоже приписали новой вере, и отец вслед за сыном принял христианство... Слух, что философ может толковать любые письмена с помощью крестного знамения, прославил его на весь город. Затем ему показали несколько старинных предметов с интересными надписями. Он баз труда прочитал их, ибо они были на древнееврейском языке. Сложнее было с диалектами. Потом в руки попала древнееврейская книга, автор которой впервые пытался упорядочить правила языка. Изучив ее, философ систематизировал правила по восьми разделам. Это могло пригодиться ему при разговорах с хазарами – известно было, что они чтят иудейскую религию. Константин удивлял людей познаниями, но вскоре пришла и его очередь удивляться. Однажды Савва привел какого-то старика с длинной бородой и глазами цвета синего неба. Отвесив глубокий поклон, посетитель протянул философу новенькое евангелие и псалтырь и заговорил на языке, который был во многом подобен языку его матери. Книги были написаны буквами, взятыми из нескольких знакомых азбук и дополненными переписчиком подобными им знаками. Этих знаков было немного, и они редко встречались в словах. Разобравшись в их звуковом значении, Константин стал читать псалтырь. По-видимому, составитель азбуки слабо владел греческим языком, перевод был плохим. Из беседы с гостем (Константин узнал, что он русич, родился в стране больших рек, но давно поселился в Херсонесе и принял веру Христа. Чтобы легче понять учение Христа, русич придумал эти знаки и перевел евангелие и псалтырь на родной язык. Не это удивило Константина. Разве отец Климента не написал книгу рода на болгарском языке? Его поразило упорство русича. Целые ночи, напрягая старческие глаза, переписывал он книги азбукой, которая известна только ему и которую он унесет с собой в могилу. Зачем? Кому это нужно? Он ведь живет далеко от своего народа, да и его народ все еще чтит языческие божества и идолов! А этот старик обогнал своих в развитии, создал нечто, что имело бы большую цену, если бы оно было предназначено многим людям. Но он одинок в чужом городе, и жить ему осталось немного...

Беседуя со стариком, Константин убеждался: язык его дедов и отцов полноводен и многозвучен, целый океан людей ждет просвещения и книг. Был бы русич помоложе, философ взял бы его с собой: он любил людей, постоянно углубляющих свои познания. От него Константин узнал множество легенд. Особенно его заинтересовало предание о могиле святого Климента Римского, старик обещал показать место захоронения... Когда святого привезли сюда в ссылку, он не захотел сидеть сложа руки, а непрестанно собирал людей и поучал их. Узнав об этом, стражники повели его на берег, повесили на шею якорь и бросили в воду. Рыбаки, любившие мудреца, выловили его тело и, вырыв могилу, положили туда. Эту легенду старый русич записал в конце псалтыря, чтоб люди помнили о ней... Философ обратил внимание, что бородатый гость ни разу не сказал «Херсонес», а все называл его по-своему – «Корсунь». Легенда не выходила у Константина из головы, он мечтал найти мощи святого. Философ неустанно бродил по предполагаемым местам захоронения, отыскивая его по указаниям старых писаний. В ночь на воскресенье он заснул поздно и увидел странный сон: два блуждающих огонька манили его на ту сторону моря. Перекрестившись, он спросе их: «Далеко ли ведете меня?» И они ответили: «К Божьему потоку...»

Константин проснулся рано и сразу же послал за митрополитом Георгием.

Утром весь клир во главе с философом поплыл на корабле в направлении Божьего потока. Над морем понеслись торжественные песнопения, кадильный дым. Первым на берег сошел Константин. Остановившись на бугре, куда огни привели его во сне, он твердо сказал:

– Здесь!

– Здесь! – повторил архиепископ.

Люди стали копать. Работали долго. Над ними плыли темные облака, шел холодный дождь, время от времени проглядывала луна. Песнопения и удары кирок не стихали всю ночь. На рассвете Константин опустился в яму, чтоб посмотреть, взял кирку и.., ударил о камень. Под ногами гулко отозвалась большая каменная плита. Когда ее отодвинули, со дна могилы пахнуло запахом перегоревших трав и поднялось облако пыли. На дне лежали останки человеческого скелета, у черепа – плоский глиняный светильник и якорь. Когда мощи святого уложили в специальный ларчик, всех охватила неописуемая радость. Никто не сомневался, что это мощи святого Климента Римского, сосланного императором Траяном в Херсонес.

Константин взял ларчик, поставил себе на голову и, поддерживая его руками, ступил на корабль. Скороход Дигица тут же помчался по суше, чтобы известить о чуде. И когда корабль приблизился к Херсонесу, городское население уже стояло на берегу во главе со стратигом Никифором: все вышли навстречу святым мощам. Месяц почти прошел свой путь по небу, и над городом занимался рассвет. Мощи положили в близлежащую церковь святого Созонта, где был отслужен благодарственный молебен, а после этого перенесли в большую церковь святого Леонтия.

Истинное торжество состоялось утром. Собралось множество людей, чтобы участвовать в торжественной процессии перенесения святых мощей в кафедральный собор. Там Константин рассказал о жизни и смерти святого Климента Римского... Пошел снежок. Несколько веселых снежинок спустилось на землю, ветер тут же сдул их, и больше снег не падал. Лишь туман, тяжелый и влажный, пополз со стороны моря, заставляя людей поскорее уходить в теплые дома.

В эти дни философ не расставался с книгами. Язык самаритян оказался несколько иным, чем языки других иудейских племен, их письменность была более древней, чем иудейская. Константин решил полностью усвоить ее. Перелистывая книги самаритян, он прослеживал их путь. Это племя обитало между Иудеей и Галилеей, их столицей была Самария. Они гордились своим древним происхождением. Это отдалило их от других иудейских племен и пристрастило к изучению самой старой еврейской письменности. Ныне, в земле хазар, она стала общегосударственной. Поначалу язык хазар с трудом давался Константину. Савва, который в те годы, когда был рабом, не раз жил вместе с пленными хазарами, разговаривал по-хазарски гораздо свободнее. Он и помог своему учителю быстро усвоить язык. Из-за холода и переполнявшего его чувства радости по поводу открытия святых мощей Константин решил отложить поездку к хазарам на весну. Эта новость была восторженно принята Саввой, Гораздом и Ангеларием, которые без устали бродили по землям Таврии, посещали все новые и новые селения и, удовлетворяя свое любопытство, открывали забавные верования, обряды и смешные магические обычаи, все еще бытующие в этих землях, расположенных на перекрестке кочующих племен... Холод отступал. Зима была на исходе.

Но прежде, чем проснулась земля, вторглись хазары и осадили ближайший византийский город. Эту весть принесли ученики. Стратиг Никифор растерялся: раньше таких набегов было немало, но они прекратились с тех пор, как каган попросил прислать ученых из Константинополя. Выйти против них означало бы нарушить мир. Да и войско у стратига было слабовато. Для обороны сил хватало, для нападения – нет. Братья решили пойти в хазарский лагерь. Когда они прибыли туда, холодное солнце уже садилось. Сначала военачальник принял их неприязненно; узнав, однако, что они и есть посланцы далекой византийской столицы, стал любезнее. Константин попросил его снять осаду города и предупредить кагана об их приезде, попросил также дать своих сопровождающих по Меотийскому морю[49]49
  Меотийское море – античное и средневековое название Азовского моря.


[Закрыть], упомянул и о дарах василевса. Хазарский военачальник выполнил все просьбы.