Текст книги "Кирилл и Мефодий"

Вечера были теплыми – короткие августовские вечера, насыщенные звонким пиликаньем цикад и запахом высохших трав. Наум помнит их с детских и юношеских лет. По дорогам ехали повозки, но их громыханье доходило до его слуха смягченным. И над всем безумствовали цикады. Их песня будто поднимала тьму летней ночи и искала серебристые нити звезд, чтобы, вкатившись по ним наверх, завладеть божьими небесами. Такие вечера заставляли Наума целиком погружаться в воспоминания. Они были заполнены конским топотом, возвращением воинов из далеких походов, благоуханным теплом горящего очага, запахом мокрого виноградного хвороста, издающего на огне протяжный тонкий свист. Вечера были одной длинной сказкой, рассказываемой Роксандрой и увлекавшей его своей таинственностью; в эти вечера душистые стога сена шептались под ним, опьяняя своим ароматом, и с неба падали большие звезды прямо к ногам одинокого юноши; этими августовскими вечерами он представлял себе, как княжеская сестра переходит речку, подняв подол платья, и его горло перехватывало волной неведомого жара. Такой Наум видел ее однажды, но лишь только вспоминал об этом, сердце начинало колотиться. Все это было, было давно. Теперь, увидев ее, он понял, что их жизненные пути разошлись и многое изменилось. И все же он хотел поскорее отыскать ее в толпе молящихся. Она была красивая и осталась красивой и притягательной до сих пор, несмотря на возраст. И если б не беда, обрушившаяся на нее, Наум, возможно, и не стал бы больше думать о Кремене-Феодоре-Марии, но смерть ее сына заставила его вжиться в ее боль, исполниться сочувствием к ней, и близкой и далекой. Наум готов был предложить ей свою поддержку и помощь вопреки ощущению, что она видит я нем лишь хорошего юношу, и только, а не мужчину, готового ради нее на все. Второй раз он встретил ее на похоронах маленького Михаила. Всего за несколько дней Кремена-Феодора-Мария так состарилась, что в первое мгновение Наум едва узнал ее. Она поседела, лицо увяло и осунулось, глаза утратили блеск. Она шла за детским гробиком, погруженная в себя, и принимала соболезнования как нечто не относящееся к ней, никого не видела, никого не узнавала. Когда стали засыпать могилку, двое крепких мужчин едва оттащили ее от края. Она рвалась и билась, будто в припадке. Этой женщины Наум не знал. Это была другая женщина – мать, сокрушенная горем, а он знал божью невесту, фанатичную Кремену-Феодору, посвятившую себя Иисусу Христу. Когда и как произошла перемена, по чьей воле она вышла замуж за Алексея Хонула, Наум не знал. Ему казалось, что ее выдали насильно, иначе она не превратилась бы в женщину, столь разительно отличавшуюся от прежней. Науму трудно было понять все это. Его знание человека было неполным. Он не имел ясного представления о голосе крови, забыл о земном предназначении женщины, данном ей богом, и рассуждал как добрый наивный человек, который прошел мимо запретного плода, чтобы постичь вечное блаженство. И все, что происходило с княжеской сестрой, было ему непонятно и страшно. Наум старался не думать о ней, но вопреки его воле воспоминания находили дорожку к душе: он возвращался к той, которая когда-то пленила его. Она выделялась красотой и тем новым, что получила от Византии. Ее умение держаться с мужчинами словно с равными изумляло его, а упорство в отстаивании тайной веры побуждало боготворить ее. В сущности, его религиозное чувство получило от нее часть своей силы и то странное упоение, которое влекло его, как яблоневый цветок – пчелу.

Когда Кремена-Феодора уговорила князя отпустить Наума с Константином, Наум отправился в путь, опьяненный ее голосом, блеском ее глаз, исполненный решимости дойти до края света, если она того пожелает. Кремена-Феодора была единственной женщиной, одна улыбка которой могла бы сделать Наума счастливым на всю жизнь. Но теперь, сравнивая ту женщину с этой, он не мог найти связь между ними, и дело не в том, что они внешне отличались одна от другой, нет, они были похожи, но по своему внутреннему миру это были разные женщины: нынешняя нуждалась в безграничном сочувствии, прежняя восхищала стоицизмом и верой. И Наум остался с первой... А цикады продолжали заполнять августовские вечера звоном своих песен. Не изменились только эти вечера и эти цикады. Звезды падали, как когда-то, травы постепенно умирали, как когда-то, и, как прежде, выбивались из сил цикады, чтобы поднять до звезд свою песню, и, как прежде, он думал о ней, но теперь в его душу вкрались сомнения, которых тогда не было. С тех пор прошло столько лет и случилось столько всего плохого и хорошего, что сомнения стали неразлучным спутником Наума. Сомнений в христианской вере, вере Кремены-Феодоры-Марии, не было все это время, однако в дни гонений в Моравии он испытал сомнения в успехе дела святых братьев. Когда он слышал торжествующие крики на площади Велеграда, когда видел, как рушится все, что огромным трудом создавали они изо дня в день, когда чувствовал запах дыма от костров, на которых жгли их книги, неверие запускало свои тайные щупальца в душу: а не напрасно ли трудились они?.. Теперь его поддерживала только надежда, связанная с Болгарией. Когда Наум думал о Болгарии, он видел огонь в глазах княжны и твердую княжескую руку... Борис-Михаил не сделал ни одного непродуманного шага, и если уж делал что-то – назад не возвращался. Не подтверждает ли это уничтожение пятидесяти двух знатных родов. О нем уже почти никто не говорит, самому князю, по-видимому, неприятно это вспоминать, но пусть извлекут урок те, кто хочет все повернуть назад. Вот и теперь Борис-Михаил не торопится созвать Великий совет, хотя с ними уже три раза беседовал. Это были долгие разговоры, и речь шла об ошибках в Моравии, о том, что Святополк предал их. Князь интересовался духовными школами, принципами их устройства, расспрашивал, сколько времени понадобится на обучение первой группы священнослужителей, которые смогут взять церковное дело страны в свои руки. Беседы неизменно кончались обсуждением вопроса о двух азбуках; вначале ученикам Кирилла и Мефодия казалось, что, колеблясь в выборе, они отступают от заветов своих учителей. Но, обдумав слова князя о том, что первая азбука больше подходит для его государства и что сам Константин в свое время говорил ему, как, создавая первую азбуку, он приноравливал ее к условиям Болгарии, они заколебались. Знатоку было очевидно: глаголическая азбука действительно труднее для освоения, а кроме того, в столичной духовной школе уже укоренился греческий язык, и потому первую азбуку будет легче ввести и она будет легче восприниматься. Таким путем можно сократить время на подготовку болгарских священнослужителей. Наум, Климент и Ангеларий владели обеими азбуками. Климент любил первую азбуку, но теперь был в смущении – ведь учителя его предпочли вторую... Однако доводы князя были так последовательны и убедительны, что свидетельствовали о большой предварительной подготовке. Еще при первой встрече с пресвитером Константином и Марко последние намекнули на княжеские симпатии и намерения, не сказав, правда, о своей точке зрения. По существу, в Болгарии надо все начинать сначала, и почему бы в таком случае не применить первую азбуку? Наум, Климент и Ангеларий не принесли с собой ни одной книги, они сами еле-еле спаслись. Без книг прибыли пресвитер Константин и Марко. Рукописи, оставленные когда-то Философом и написанные первой азбукой, были уже размножены, в то время как глаголических текстов было совсем мало – только книги, преподнесенные князю Константином и Мефодием. При княжеском дворе уже собралось небольшое, но сплоченное ученое воинство, которое можно было бы легче увеличить, если бы была принята первая азбука, созданная на основе греческого уставного письма. Князь не спешил навязывать свое мнение, которое было известно всем его друзьям и гостям. Он дал им время подумать и самим принять решение. Через несколько дней он опять созовет их, чтобы побеседовать...

На этих беседах присутствовали его братья Докс и Ирдиш-Илия, кавхан Петр, боярин Домета и престолонаслёдник Расате-Владимир. Один Владимир все еще не выразил своего мнения. Он молча сидел слева от отца и посматривал исподлобья. Кавхан, напротив, принимал живое участие в разговоре. Он первым высказал опасение насчет гнева константинопольского патриарха: как тот посмотрит на такой новый шаг в болгарской земле? По-видимому, Петр и Борис-Михаил уже разговаривали об этом, потому что ответ у князя был наготове. Он сказал, что выход есть: надо делать все в полной тайне до наступления момента решительного удара, когда болгарская сторона будет располагать своими учеными людьми, готовыми сразу заменить византийских священников.

– Пусть будет так, – сказал князь и, помедлив, добавил: – Вы сами видите, каков наш круг. Даже архиепископа Иосифа нет среди нас. Он человек хороший, но, по-моему, ему еще рано знать! Мы ему скажем попозже... Вам ведь известно, что, прежде чем приехать сюда, он поклялся Фотию ничего не скрывать от него. Так что мы избавим его от душевных терзаний.

Наум запомнил эти слова Бориса-Михаила и никак не мог уяснить: шутил он, когда говорил о душевных терзаниях архиепископа, или действительно так думал. Конечно, в шутке крылась истина о положении болгарской церкви.

Фотий хочет быть в курсе всех ее дел и вряд ли позволит перехитрить себя. Архиепископ Иосиф, несмотря на свою привязанность к Болгарии, не может не чувствовать зависимости от своего верховного иерарха. Так что предусмотрительность Бориса-Михаила вполне обоснованна...

А цикады продолжали раскачивать августовскую ночь и объединять мир с его заботами и радостями в раздумьях Наума. И если бы не кашель Ангелария, все было бы точь-в-точь как в юности, потому что эти вечера и ночи напоминали ему о той Кремене-Феодоре, которая еще не называлась Марией. И он понял, что, наверное, вместе с именем Мария пришло и остальное, что так резко отделило ее от прежней Феодоры. Мария страдала от скорби по земному, в то время как Кремена-Феодора жила, устремив очи в небеса.

Наум потерял и ту, и другую.

Расате-Владимир преодолел холм и спустился в низину. На противоположной стороне чернел молодой дубовый лес. Таинственно мерцали светлячки, словно это ходили люди со свечками в руках. Расате пересек низину, поднялся к дубняку и, отпустив поводья, приложил ладони ко рту , Троекратное уханье филина покатилось вниз и вверх по темному лесистому хребту, а в ответ раздалось отрывистое лошадиное ржание. Всадников было около десяти. Соскочив с коней и положив руки на сердце, они почтительно склонили головы. С высоты своего жеребца Расате-Владимир смотрел на склоненные головы, и странное чувство распирало ему грудь: не все законы дедов попраны... Эти люди были из капанских селений, и только его признавали они верховным жрецом и ханом. Расате это льстило, и он часто присутствовал на их тайных обрядовых сборищах. Капанцы ваяли его коня под уздцы и, стараясь не шуметь, стали медленно спускаться по крутой тропинке. Расате-Владимир бывал уже в этих местах. В самой гуще леса рос священный дуб, и каждый год вокруг него собирались со всей страны уцелевшие жрецы, чтобы почтить великого повелителя Тангру. Стародедовские законы, увы, уподобились желудям, которые раньше красовались на ветках дуба, а теперь валялись на земле, засыпанные слоем опавшей листвы. Все вокруг застыло в таинственном молчании. Недалеко от дуба били пять источников – символ руки Тангры, который, как считалось, указал, где должно быть священное место. А в сторонке от них, под самой сенью густого леса, стояли два шатра – для верховного жреца и для его наложниц. Наложницы были дочерьми самых ревностных приверженцев старой веры, гордившихся близостью к верховному жрецу. Второе, незаконное государство со своими традициями и порядками продолжало существовать под сенью первого, и вместо князя здесь правил хан.

Все окрестности были под наблюдением, вооруженная стража пряталась в густых зарослях и пропускала только тех, кто показывал тайный знак – узел из пятидесяти двух волос конского хвоста, символ бессмертия родов, отдавших жизнь во имя Тангры. Чтобы легче было считать волосы, их разделили на пять прядей по десять в каждой, и два волоса были отдельно. Расате сам придумал для приверженцев прежней веры этот символ, который открывал двери единомышленникам, давал им силу и общий язык. Расате-Владимир понимал, что его путь отклонился от пути отца. Но учение Христа с характерными для него ограничениями и запретами налагало узду на желания, и он не мог с этим смириться. Зачем человеку, пока он молод, отказываться от влечения к женщинам? Зачем всю жизнь жить только с одной женой? Почему проявляется забота о людях чужой крови, а свой род уже не в почете? Почему надо отказываться от старых прав, чтобы уравняться со славянами? Ведь Тангра сказал: будьте хозяевами земли! Разве рабы и крепостные крестьяне – его, Расате, ближние? И если у него есть большое богатство, почему надо делить его с бедняком, который сидел и ждал, пока ты воевал за это богатство?

Нет, не может Расате-Владимир одобрить такое принижение старых родов! И такую религию, которая учит людей обезличенной покорности! Красивые дочери эти родов будут его женами перед лицом бога-неба, и он постарается соблюсти старые добрые обычаи. Расате не раз копался в отцовской переписке с папой римским и не раз приказывал читать себе письмо папы Николая, в котором тот отвечал на вопросы Бориса-Михаила. Легкой рукой ниспровергал папа законы их предков: высказывался за более мягкие наказания для тех, кто халатно исполнял воинские повинности, отрицал святость священного знамени – конского хвоста. Высмеивал древние гадания и обрядовые игры перед сражением. Отрицал право хана питаться отдельно, за высоким столом, отрицал магическую силу священного камня, советовал клясться крестом, а не боевым мечом, глумился над священными амулетами. Николай рекомендовал не выгонять жену свою, что бы она о тебе ни думала и какое бы зло тебе ни сделала, за исключением одного – прелюбодеяния... Все эти наставления расходятся с тем, как понимает жизнь Расате: он носит в себе законы предков и не может так легко отказаться от них, он – верховный жрец, его тайный кавхан – Окорсис из древнего рода Чакарар, таркан Овечской крепости. Имя Чакарар украшает одну из колонн Омуртага, и Окорсис никогда не откажется от крови, славы и прав своих предков, потому он и собрал в крепости ярых приверженцев старой веры. Нет, не умер дух смелых! И сегодня вечером Расате-Владимир снова выпьет кумыс древних шаманов и зарежет обрядовую собаку в честь Тангры. У самого большого источника уже сложен костер для сожжения усыпляющих трав, ждут только его. Он поднесет искру и тем самым возвестит начало жертвоприношения...

Престолонаследник вернулся в Плиску через два дня. Его отсутствие никого не удивило: такое случалось не в первый раз. Обычно он говорил, что был на охоте с друзьями, и в качестве доказательства всегда привозил убитых животных. Теперь Расате-Владимир привез красивую серну. Он зашел вначале на кухню, велел приготовить серну и, насвистывая песенку, медленно прошел в горницу. Но на лестнице ждал слуга, который сообщил, что князь зовет его к себе. Уже на пороге Расате-Владимир понял: отец чем-то встревожен. В комнате был и кавхан Петр. Кавхан говорил, но, увидев престолонаследника, замолк.

– Продолжай! – сказал Борис-Михаил.

Кавхан рассказывал, как его стража поймала человека из нижних земель, который ходил на тайное обрядовое сборище, где присутствовал новый великий жрец. Пойманный сообщил это и тут же умер: стражники перестарались. Кавхан Петр рассказывал, и в его голосе слышалась скрытая тревога. Он волновался.

Князь долго молчал, потом поднял голову и вопрошающе посмотрел на сына:

– Что ты скажешь?

– Да что тут говорить, великий князь, – небрежно ответил Расате. – Пустая брехня человека, замученного стражей кавхана...

– Тот, кого мучают, может просить пощады у мучителей, но не говорить, куда и зачем ездил! – возразил Борис-Михаил.

– Мне ничего больше не ведомо, великий князь, нахмурил брови престолонаследник.

– Еще бы! Ты вообще не задерживаешься в Плиске и не интересуешься делами государства, – медленно выговорил Борис-Михаил. – Не думай, и мне хотелось бы побродить по лесу и погонять дичь, но есть дела, которые надо делать...

– Есть люди, великий князь, которые лучше меня делают дела, – язвительно бросил Расате-Владимир.

– Например? – Князь поднял брови.

– Кавхан Петр, – с нажимом сказал сын. – Он ездил проверять, что я делаю в Овечской крепости...

– Я послал его! – сказал князь и помрачнел. – Я послал его, ибо участились и стали более продолжительными эти твои охотничьи похождения, и я боюсь, как бы ты неожиданно не привел еще одну сноху – ведь ты привык уже к этой работе... Сегодня я хочу тебе сказать: твое место рядом со мной! Без моего разрешения ты никуда не должен отлучаться. Я хочу оставить после себя достойного наследника, а не слепца, сбившегося с пути. Я не запрещаю друзьям приходить к тебе сюда, без друзей человек не может жить, но никаких кутежей! Не хочу слышать от «Доксовых детей» непристойные вещи о моем канатаркане.

– Но...

– Никаких «но»! Нет дыма без огня. Я хочу, чтобы ты знал: мое княжеское слово все еще имеет вес. И я никогда не нарушал его. Если ты думаешь, что я хочу силой сделать тебя наследником, ты ошибаешься. У меня есть и другие сыновья, однако я хочу соблюсти закон предков о преимущественном праве первородного на престол. Если ты думаешь от него отказаться, надо сказать об этом уже сейчас, чтобы я мог подумать об одном из твоих братьев.

Расате-Владимир смотрел в пол и молчал.

– Если тебе трудно ответить сразу, я подожду до завтра, но только до завтра.

– Право на престол мне принадлежит по рождению, великий князь, – глухим голосом ответил Расате-Владимир, – и я откажусь от него только по твоей воле.

– В таком случае не забывай о своем месте рядом со мной. Ступай отдыхать, ты достаточно нагулялся. – И желая смягчить свои слова, спросил: – Поймал хоть что-нибудь?

– Серну, великий князь.

– Иди.

Расате ушел в смятении. Он был сбит с толку: впервые отец так разговаривал с ним. Как хорошо, что приверженец Тангры не проболтался. Если бы их поймали у пяти источников, всех ждала бы смерть. С сегодняшнего дня он будет осторожнее. По-видимому, отец знает о кутежах в Овечской крепости. А тут еще и эти «Доксовы дети»!

Лишь только Расате сядет на княжеский престол, он разгонит их, словно цыплят. От них невозможно укрыться. Впрочем, и люди кавхана не менее опасны. Расате-Владимир думал, что Петр ездил в Овеч без ведома князя, и хотел поддеть его при отце, но оказалось совсем другое...

И как он не догадался, что кавхан не посмеет самовольно расспрашивать о прегрешениях престолонаследника! И все-таки не печется кавхан о своем будущем. Иначе нашел бы способ предупредить его, а не выслеживал бы тайно. Впрочем, ничего другого нельзя ждать от такого кавхана, как Петр. Слишком много крови старых родов пролил он и потому не может думать иначе, чем отец. Их надо вместе… убирать, если понадобится. А пока хан-ювиги Расате потерпит. Он смирит себя ради старых дедовских законов... -Расате-Владимир пересек приемную и отправился в свою комнату. Тяжелые мысли завладели им, и он не хотел ни с кем встречаться, тем более с братом Гавриилом. Брат был замкнутым человеком и уже сейчас надел власяницу.

Он во всем подражал отцу. Его не интересовали ни женщины, ни охота. Он мог расплакаться при виде мертвого воробышка. Глаза у него всегда были на мокром месте, и близкие относились к нему как к больному. Всякое острое слово его ранило, он болезненно переживал любое замечание. Непонятный страх перед людьми делал его стеснительным.

Гавриил последним садился за стол, с чувством, что ест незаслуженный хлеб. Он не смог научиться владеть мечом и не стремился к этому. Бич в руке Расате-Владимира и его плохое отношение к слугам привели к тому, что брат боялся Расате и ненавидел его. При встрече на их лицах появлялось выражение отвращения, будто они оба прикоснулись к чему-то очень противному. Торопливо шагая к своей опочивальне. Расате думал, что остается только встретиться с братом, и тогда этот день уж точно станет самым неприятным днем года.