Текст книги "Флёр"
Автор книги: Синтия Хэррод-Иглз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)
Флер проснулась в темноте от странного ощущения, что лежит в кровати не одна. Голова ее по-прежнему покоилась у него на плече. Ей было так тепло, уютно и спокойно, что от нахлынувших на нее чувств она – могла просто умереть. Что может быть лучше такого вот восхитительного пробуждения в объятиях любимого человека.
В комнате было темно и холодно. От пылающих дров в печке осталась одна мерцающая красными огоньками зола. За окнами царила тишина, даже птицы еще не пели. Сейчас, вероятно, полночь, – подумала Флер. Под одеялом было тепло. Впервые в своей жизни она делила постель с мужчиной. Две мышки в одной норке, две птички на одну борозду. Спаривание, – подумала Флер, – вот он самый главный принцип жизни.
Петр, крепче сжав ее в объятиях, поцеловал в лоб.
– Ты проснулся? – прошептала она.
– Да, – ответил он, шевелясь в кровати. – Проснулся, но кажется еще не совсем. Что с тобой?
– Петр?
– Слушаю тебя, любовь моя.
Флер не находила слов, предоставляя возможность ему самому обо всем догадываться. Он, погладив ее шею, положил руку ей на грудь, и она снова задрожала всем телом.
– Как ты думаешь, мы можем это повторить? – робко спросила она.
Петр не мог сдержать смеха. Он бурлил в нем, вырываясь наружу.
– Конечно можем, моя дорогая, – сказал он, поворачиваясь к ней лицом. – Сколько захочешь.
Они снова предались любви, а после сразу заснули.
Флер проснулась снова, когда Петра уже не было на кровати. Серый свет просачивался в избу через небольшое оконце. Он встал в одной рубашке, чтобы растопить печь. Она торопливо перевернулась на другой бок, чтобы понаблюдать за ним. Он сидел на корточках перед печкой и подбрасывал щепки, пытаясь разжечь огонь. Языки пламени постепенно начали лизать дерево. Они были бледными и прозрачными, как крокусы, – их можно было легко погубить, если сразу подбросить много дров. Петр был терпелив, – размышляла Флер, – как к огню, так и к ней самой. Добрый, добрый человек.
Но он был мужчиной, в все они оставались для нее чужаками. Флер смотрела на его крепкие ягодицы, выступавшие из-под рубашки, на бледные ноги, на растрепанные, торчащие во все стороны после сна волосы. Это и есть интимная жизнь, – наконец поняла она, – познать вот так мужчину, видеть его в такой уязвимой позе, без мундира, указывающего на его ранг, без светских манер. Ей стало не по себе. Все произошло не так, все неправильно. Такой всепоглощающей близости нельзя добиться молниеносно. Ей казалось, что она права.
Пламя наконец разгорелось, и Петр, довольный успехом, встал и повернулся к ней. У него были безволосые, гладкие длинные ноги, а между ними Флер увидала то, что ей не следовало видеть. Придя в ужас от этой картины, она быстро закрыла глаза, притворившись, что спит. Но все равно образ этой части мужского тела стоял у нее перед глазами. Какие все же опасные, каюте противные эти мужчины! Затаив дыхание, она прислушивалась к его шагам. Он подходил к ней. Ляжет ли он снова в кровать? Петр что-то медлил, и ей очень хотелось подсмотреть, чем он занимается, но у нее не хватало смелости. Как же она выберется из кровати? Как же ей встать и одеться так, что бы он не видел ее, а она его?
Матрац под ней прогнулся, когда Петр сел на край кровати. Он легонько дотронулся рукой до ее плеча.
– Что с тобой? – ласково спросил он. – Что случилось?
Нет, теперь уже этого не избежать. Она, неохотно открыв глаза, посмотрела на него. Разумеется, он собирается поговорить с ней об этом. Начнутся объяснения. Но, – судя по всему, на лице у него не было грозного выражения. Он, конечно, был небрит и казался еще более юным в своем неряшестве – но все равно это был прежний дружелюбный Петр. Он понимал, какие чувства она сейчас испытывает, и хотел ее утешить. Может быть, у него есть ответы и на новые ее вопросы? Посмотрим.
– Что тебя беспокоит? – спросил он с едва заметной улыбкой. – Не все выглядит так приятно при свете такого унылого холодного дня, не правда ли?
Откуда ему это известно? Благодарно ему улыбнувшись, Флер сказала:
– Это все дурно, не находишь? Дурно то, что мы с тобой сделали.
– Почему?
Этого последнего вопроса она никак не ожидала…
– Ну… потому что, насколько я понимаю, этим должны заниматься только супруги.
– Но ты прекрасно знаешь, что это далеко не так. Вероятно, куда больше этим занимаются люди, не состоящие в браке, чем супруги. Что в этом дурного? Кому это причиняет зло? Мы доставили друг другу наслаждение, разве это плохо?
Флер не пошла у него на поводу, так как внезапно у нее в голове возник другой вопрос.
– Петр, – начала она, нахмурившись.
– Слушаю, дорогая. – Он улыбался, словно читая легковесные, по его мнению, мысли. Если она не могла спросить его об этом, то больше ей спрашивать не у кого. – Почему нам вбивают в голову, что все это отвратительно и ужасно болезненно? Я имею в виду все эти сказки о невестах, которые седеют за одну брачную ночь из-за перенесенного потрясения? Ведь тем самым они девушек заставляют с отвращением относиться к этому, бояться таких отношений? Но ведь в действительности все далеко не так, как они нам рисуют.
Петр с трудом сдерживал свой смех. На самом деле, ее рассуждения были скорее достойны сожаления.
– Ну, иногда это происходит болезненно, особенно у молоденьких девушек. Но ты старше их, и твое тело более податливое. К тому же ты сама меня хотела и не испытывала никакого страха, в этом-то и заключается все различие… Некоторые мужчины, правда, делают это довольно неловко. – Он искал для нее убедительное сравнение. – Ты знаешь, что некоторые наездники с тяжелой рукой могут даже разорвать рот лошади, они, постоянно ерзая в седле, натирают ей спину, а другие умеют ездить легко, не доставляя своей лошади никакого беспокойства, и она чувствует себя прекрасно.
– Да, может быть, это и так. Выходит, простое искусство, как езда верхом?
– Не только. В этом есть нечто большее, – сказал он, глядя ей прямо в лицо. – Дело в том, что мы подходим друг другу. А это вещь особая!
Флер молчала. Он видел, что ее беспокоит еще что-то и с опаской терялся в догадках, что же это могло быть. Но ей было трудно поделиться мыслями, которые, словно мучительный поток, проносились в ее голове.
Ну, а Сергей? Неужели он на самом деле считал интимные отношения пустяком? Или он хотел сказать, что для него все это не имеет большого значения в браке с Людмилой, но в том, что касается ее… Он не занимался этим с Людмилой. Почему? Потому что не любил ее? Потому что любил ее, Флер? Не значит ли это, что можно получать такое наслаждение только с любимым человеком? Лично она считала, что все обстоит именно так, что с Сергеем это будет райское наслаждение, так как она – его любовь, его жена, его собственность на вечные времена. Причем же тогда здесь Петр? Ведь она его не любила? И тем не менее с ним было так чудесно.
Распутные женщины, так называемые киприанки, занимались любовью с мужчинами, которых не любят, и некоторые из них признаются, что получают от этого удовольствие. Может быть, она тоже киприанка, распутница в душе? Проститутки делали это за деньги, и, насколько ей было известно, большинство, если не все, проявляли полное безразличие к самому половому акту. Но как можно оставаться при этом равнодушной? Такое невероятное наслаждение! А потом, как приятно свернуться калачиком рядом с Петром, почувствовать себя в полной безопасности, такой счастливой. Петр! Но она любила другого, не Петра. Да, она была увлечена им, он ей нравился, но она любила Сергея, любила крепко, навсегда.
Флер бросила на Петра тревожный взгляд. Ей так хотелось попросить его распутать и этот узел. Но у нее хватило здравого смысла не затевать сейчас разговор о Сергее, чтобы не задеть его чувств. Этого она не хотела. Флер все еще мимолетно вспоминала об этой драгоценной для нее интимной близости, о той необъятной нежности, которая переполняла ее сердце прошедшей ночью, но все ее переживания катастрофически теряли остроту с прибывающим дневным светом. Нет, она не могла к этому вернуться, не могла вернуться к нему. Она чувствовала себя в полном замешательстве, в смятении чувств. Она совершила дурной поступок, которого нужно стыдиться, но не испытывала никакого стыда и только осыпала себя горькими упреками.
Петр понимал, что душу ее раздирает внутренний конфликт, и, как ему казалось, знал его причину. Англичане известны своей строгостью в общении с молодыми женщинами, а ночные откровения Флер только доказывали, какой несведущей она была в этой области. Он был смиренно благодарен ей за то, что она доверила ему свою невинность. Он безоглядно полюбил ее с того момента, как впервые увидел ее, но его страстное желание обладать ею теперь было неразрывно связано с равным по накалу желанием лелеять ее и защищать. Флер казалась ему одновременно слабой, хрупкой и сильной, она была похожа на круглолистый колокольчик, уцепившийся за край отвесной скалы, а ее непритворная теплота, ее ответ на его желание, выплеснувшийся наружу из глубин такой кристально чистой невинности, заставлял Петра растрогаться.
Он ощущал, как бурлят в нем эти желания, как пожирает его страсть и нежность к ней. Поэтому он снова спросил ее:
– Что беспокоит тебя, любовь моя?
Флер долго тщетно боролась с собой в поисках нужных слов, но, так и не найдя их, вдруг выпалила:
– Я – падшая женщина!
Петр рассмеялся.
Он не мог совладать с собою. Подумать только! Как могла эта женщина, которая даже не обладала светской хитростью, чтобы попытаться продемонстрировать ему ложную скромность, которая откликнулась на его желание, не зная, что такое притворная стыдливость или похоть, так уничижать себя? Это просто смешно. И он, вполне естественно, рассмеялся, совершив тем самым роковую ошибку. Петр немедленно взял себя в руки, но было уже поздно. В ее глазах отразились одновременно и ужас, и боль, и подозрение. Флер сразу же затаилась в скорлупе оскорбленного женского достоинства.
– Ах, любимая моя! Прости меня. Я посмеялся не над тобой, не думай обо мне плохо!
– Мне хотелось бы одеться, если ты позволишь. Не будешь ли ты настолько любезен передать мои вещи? И прошу тебя, отвернись, не смотри на меня.
– Флер, не нужно так. Не будь холодна ко мне после такой дивной ночи.
На глазах у нее навернулись слезы, и она торопливо потупилась, что бы он их не заметил.
– Я думала, что у тебя хватит благовоспитанности, чтобы не упоминать эту ночь. После того как ты воспользовался мной…
– А, значит, я тебя изнасиловал? Это ты хочешь сказать? – он широко улыбнулся. – Почему ты и покидаешь отъявленного негодяя.
– Я не желаю разговаривать на эту тему. Прошу тебя, передай мою одежду.
– Дорогая, не нужно, прошу тебя…
– Я тебе не дорогая. И мы, по-моему, застряли здесь надолго. Нам нужно возвращаться в город. Можешь себе представить, что подумает твой брат, не застав нас с тобой после возвращения?
Петр от удивления даже разинул рот.
– Ах, мой братец. Вот из-за чего весь сыр-бор! Не правда ли? Как же я прежде не догадался. Теперь, полагаю, ты мне скажешь, что прошлой ночью представляла себя в его объятиях – не в моих?
Он почти угадал ее мысли, и слезы брызнули у нее из глаз, слезы душевной боли, самоуничижения и отчаяния. Петр тут же спохватился.
– Боже, для чего я это сказал? Флер, прошу, прости меня.
Она сделала жест, который мог означать и отказ, и согласие. Он перехватил ее поднятую руку. Оказав лишь легкое сопротивление, Флер сдалась. Он, кусая губы, лихорадочно подбирал подходящие слова, чтобы преодолеть неожиданно возникшее затруднение.
– Не будем больше говорить об этом, – наконец промолвил он. – Мы всегда с тобой были такими хорошими друзьями, давай об этом никогда не забывать.
Кивнув Флер сказала:
– Да, друзья.
Она была такой унылой, такой подавленной, а Петру хотелось успокоить ее, но он боялся, что дальнейшие объяснения только усугубят все дело. Ее замешательство в эту минуту, вероятно, стало его самым грозным врагом.
– Значит, друзья, – повторил он. – Хорошо. Пока ты будешь одеваться, пойду приготовлю нам чай.
Принеся ей сухую одежду, он, повернувшись к ней спиной, подошел к печке, быстро оделся сам. Потом начал готовить чай. Петр все время думал, терзался. Чудо последней ночи оставалось, нетронутое и незыблемое, где-то в самой ясной точке его сознания. Может, в конце концов все образуется, должно по крайней мере. Разве могло все произойти просто так? Вероятно, он с самого начала неправильно себя повел с ней. Возможно, вначале нужно было ее оттолкнуть, а потом очаровать? Но с другой стороны, он был уверен, что никакие произнесенные им слова не могли убедить ее больше, чем то, что произошло сегодня ночью. Он ее сделал своей, теперь оставалось только заставить Флер поверить в это.
Когда они приехали домой на Владимирскую улицу, Карев был уже там. Петра это нисколько не удивило. Он предчувствовал, что брат явится раньше, чтобы застать их на месте преступления. «Ладно, – мрачно думал он, – пусть полюбуется, милости просим».
– Что здесь, черт подери, происходит? – спросил Карев, как только они вошли. Он не сводил с них осуждающего взгляда, Флер под ним вся вспыхнула. Она очень боялась, как бы ее новое состояние женщины не стало заметным для окружающих. – Я приехал домой, а здесь ни души, слуги бормочут какую-то чушь… – Он, казалось, был сильно рассержен, но в его голосе чувствовался страх. – Где вы были? И где моя жена?
Ему ответил Петр.
– Не знаю, что тебе сообщили слуги, но мне кажется, тебе нужно взять себя в руки и подготовиться к ощутимому удару. Людмила уехала. Она…
– Уехала? О чем ты говоришь?
– Я пытаюсь тебе рассказать. Она связала в большой узел вещи и покинула город. Твоя жена ускакала в английский лагерь, чтобы быть рядом с Ричардом.
Глаза Карева блеснули огнем.
– И вы позволили ей? Вы позволили ей выйти из дома?..
Даже в этот досадный момент Флер заметила, что он желал Ричарду смерти. Неужели Карев на самом деле придумал всю эту историю с казаком?
– Разумеется, я ничего ей не позволял, – продолжал Петр. – Она просто не попросила у меня разрешения. С какой стати?
– Но я оставил ее на твое попечение. Их обеих.
– Ты забыл предупредить, чтобы я запер их в чулане. Людмила вышла из дома в тот же день, когда ты уехал, сообщив нам, что идет, как всегда, в лазарет. Только когда она не вернулась к вечеру, мы начали подозревать что-то неладное.
Карев был вне себя.
– Не понимаю. Почему вы не отправились за ней в погоню? Почему не вернули домой. Скажи на милость, Петя!
– К тому времени, – терпеливо продолжал Петр, – когда мы ее хватились, она была уже далеко. При такой спешке она явно уже была в расположении лагеря, когда мы узнали о ее побеге.
– Но мы попытались ее вернуть, – добавила Флер, – рискуя жизнью, мы отправились в английский лагерь, чтобы переубедить ее, заставить вернуться домой. Но она наотрез отказалась.
Его страшные глаза впились в Флер.
– Ты видела ее? В лагере?
Флер с несчастным видом кивнула.
– Я умоляла ее вернуться, но она ни за что не хотела. Она намерена остаться с Ричардом. Мне это непонятно. Не понимаю, почему она…
– Замолчи!
Она повиновалась, так как Карев издал какой-то дикий звук, словно раненый зверь. Резко повернувшись, он обрушил кулаки на стену над головой. Этот отчаянный жест свидетельствовал о том, какая острая боль пронзила его душу. Из двух оставленных вмятин разбежались щели, похожие на лучи звезды. Посыпались крошки штукатурки. Петр с Флер замерли на месте от охватившего их отчаяния и смятения – они не знали, что делать. Карев закричал снова, тише, стукнувшись лбом о стену. Послышался мягкий шлепок.
– Она должна вернуться! Она должна вернуться! – повторял он.
– Сергей… Сережа… – начал было урезонивать его Петр.
Карев снова ударился головой.
– Во всем виноват только ты! Ты позволил ей уехать! Ты предоставил ей возможность предать меня! А теперь возвращай ее сюда!
– Она не вернется, – спокойным, тихим голосом напомнил ему Петр.
Карев, весь пунцовый от гнева, резко повернулся к нему:
– Так заставь!
– К чему все это? Не говори чепухи, Сережа. Рассуди здраво. Если Людмилу насильно приведут сюда, она снова убежит. Нельзя заставить ее остаться, если она этого не хочет.
– Но что она будет делать с этим… с этим… щенком? Этим… ничтожеством? Этой тростинкой?
– Таков ее выбор, и здесь ничего не поделаешь, – возразил Петр, и в голосе его почувствовалась решительная уверенность. – Очевидно, он ее устраивает. – Карев вдруг задрожал, весь сжался, словно ожидая удара. – В таких делах правил не существует, – мягко продолжал Петр. – К тому же ты ее постоянно к этому подстрекал, ты это отлично знаешь и сам.
Чувствовалось, что граф сломлен, и Флер, которая всегда не выносила его гнева, в данную минуту желала, чтобы его охватила ярость. Но он был сломлен. Об этом говорили опавшие плечи. Это был первый признак.
– Я это делал только потому, что она постоянно меня доводила. Я не желал… просто я подвергал ее испытанию, вот и все. – Он тяжело опустился на стул за спиной. Руки его повисли по бокам. – Я люблю ее. А она меня предала, – мрачно проговорил он.
– Не воспринимай так ее уход, – начал было Петр, но осекся. Он видел, что граф загорается гневом, как загорается огнем брошенная в пламя щепка.
– А что прикажешь мне думать? Это – предательство, и нечего тут долго думать. Ты сам прекрасно об этом знаешь. Она не оправдала моего доверия, она предала меня, и с кем! С этим оловянным солдатиком!
Услыхав обидные слова, Флер подумала о том, что ей рассказывали о той страшной атаке бригады легкой кавалерии, о ее брате, о том, что ни один из тех, кто бросились на изрыгающие смертоносный огонь орудия, ни один, даже тяжело раненный, ни один из них добровольно в плен не сдался. И он смеет называть его оловянным солдатиком? Флер чувствовала, как в ней закипает ярость. Ее брат был ровней любому храбрецу солдату, и Людмила предпочла его, она имела право…
Мысль Флер на этом оборвалась, она была поражена тем, над чем сейчас размышляла. Нет, Людмила не имела права. Она была замужней женщиной. Она предала мужа… и Ричарда тоже. И, как представлялось Флер, ради того пустяка, который в конце концов оказался вовсе не пустяком.
Карев закрыл лицо руками. Флер подумала, что это она нанесла ему удар. Да, он на самом деле любит ее, – подумала она, и от такого вывода у нее по спине пробежал ледяной, как сама смерть, холодок. Все это время, она обманывала себя, полагая, что Карев любил только ее. Но он женился на Людмиле, и она никогда до конца не верила, что он сделал это только ради громадного ее состояния. Но Флер любила Карева и не выносила его страданий, она старалась утешить графа, хотя ее собственное сердце постоянно ныло от боли. Она резко опустилась на стул рядом с ним, схватила его за руки, пытаясь оторвать ладони от лица.
– Не надо, Сергей, не надо. Людмила не желала тебе зла. Она тебя любит, любит по-настоящему. Просто на нее нашло затмение. Стоит ей обо всем, хорошенько подумать, и она несомненно поймет свою ошибку. Милочка вернется к тебе. Только дай ей время. Ты же видел, какие у них были отношения – они просто играли, как дети. Ничего страшного не произошло. Она сама мне говорила, что будет любить тебя до самой смерти.
Неожиданно Карев посмотрел на нее.
– Она правда тебе это говорила?
– Да, да, говорила.
– Сейчас? Когда ты была в лагере?
Флер от неожиданности прикусила губу.
– Ну, нет. Не тогда. Раньше, она говорила об этом со всей искренностью. Она вернется. Помяни мое слово.
Взяв ее за руки, Карев так сильно сжал их, что ей стало больно. Но Флер была готова все вынести ради него.
– Ах, мой цветочек, да поможет тебе Бог! Ты для меня – такое утешение. Не думаю, что мне удалось бы это пережить, не будь тебя рядом со мной.
– Все хорошо, – успокаивала она. – Я здесь. Я никуда не уйду.
Вдруг его глаза засветились добротой.
– Обещай мне! – потребовал он. – Обещай, что останешься со мной! Ах, Флер, ты мне так нужна, так нужна. Мой дорогой, дорогой друг. Скажи, что не покинешь меня.
– Я не покину тебя, – обещала она, а Петру, видевшему ее лицо, показалось, что Флер приняла это решение под влиянием того, что наконец осознала.
– Никогда, – настаивал Карев, сжимая еще сильнее, чуть не до треска, ее хрупкие руки.
– Я никогда тебя не покину, – повторила она тем же отсутствующим голосом.
В тот же вечер, чуть позже, Петр зашел к Флер в комнату. Она была одна.
– Ну что же, наступил момент прощания.
– Ты уезжаешь?
– Да, отпуск закончился. Завтра утром я должен быть в лагере.
– Ты мог бы поехать и завтра.
Петр пожал плечами.
– Светит яркая луна. Можно отправляться в путь немедля. Ни ему, ни тебе я не нужен.
– Ах, Петр!
Взяв ее за руку, он внимательно оглядел ее, словно никогда прежде не видел. Подушечкой пальца провел по ее ногтям.
– Кажется, мне следовало ожидать, что ты остановишь свой выбор на нем. В конце концов, такое случалось и раньше, при менее благоприятных обстоятельствах.
– Что ты имеешь в виду? – с болью в сердце спросила Флер.
Петр поднял на нее глаза.
– Если Людмила вернется, брат может дать ей развод, разве ты этого не знаешь? Ну а после он сможет жениться еще раз. Не говори, что такая мысль никогда не приходила тебе в голову.
– Нет… что ты, конечно нет… – она смущенно осеклась. – Нет, я об этом даже не думала. Я не поэтому…
– Почему ты предпочла его мне?
– Петр, пойми, я ему нужна. Сейчас еще больше. Я не в силах покинуть его.
– Ты просто не хочешь.
Флер твердо посмотрела ему прямо в глаза.
– Нет, я не хочу.
– В том-то и дело.
Но Петр по-прежнему держал ее руку, словно не замечая ее ответа. Он опустил глаза. Разглядывая пристально его лицо, Флер вдруг заметила, что в нем появилось что-то новое, то, чего прежде в Петре она не замечала. Он был чисто выбрит, волосы гладко причесаны, на нем безукоризненно сидел мундир, та военная форма, в которой Петя предстал перед ней, когда они с ним познакомились. Однако под внешним лоском скрывался другой человек, которого Флер хорошо, а может быть, даже прекрасно знала, – взъерошенный, обнаженный, уязвимый, в объятиях которого она обрела такое глубокое, надежное спокойствие.
Флер чувствовала это, она не могла ошибиться. Нет, это не игра воображения. Она знала его лучше, чем любого другого мужчину на свете, а это чего-то стоит. Они, вероятно, по-своему привязаны друг к другу. Нет, она была так смущена. Она не знала, о чем в такой ситуации должна думать, что испытывать.
Вдруг Петр снова поднял на нее глаза. Этот острый взгляд поразил ее, и она вся вспыхнула. Кажется, это ему понравилось. Он улыбнулся ей какой-то удивительно понимающей улыбкой.
– Знаешь, в прежние времена нас считали бы мужем и женой, – произнес он игриво. – То, что произошло между нами, позволяло оформить брак.
– Ах, Петр. Я была бы просто чудовищем, если бы не оценила тебя по достоинству, – сдержанно сказала она. – Возможно, я и дура, а может, еще хуже. Но, похоже, я не в силах себя преодолеть.
– Знаю. Брат так действует на окружающих.
– Дай мне возможность справиться с этим безумным увлечением.
Петр приложил палец к ее губам, чтобы остановить ее. Он не хотел от Флер никаких обещаний. Между ними не было ничего такого, о чем позже можно было бы пожалеть.
– Назовем это инфекцией, – весело подсказал он. – Ты заболела моим братом.
«Но ты когда-нибудь выздоровеешь, – подумал он скорее с надеждой, чем с уверенностью. – Я подожду, маленький цветочек. Ты стоишь того».
– Если я тебе понадоблюсь, то пошли записочку в лагерь. Я приеду. Я буду поблизости.
– Спасибо тебе. И… Петр…
– Что?
– Побереги себя, слышишь?
– Я всегда это делаю. На мне моя любимая шкура, и я предпочитаю носить ее без дыр.
Артиллерийский обстрел не возобновлялся. Между противниками, казалось, существовало негласное джентльменское соглашение отвечать залпом на залп, и если одна сторона прекращала огонь, то и другая следовала ее примеру. Чудовищные людские потери немного сократились, но в то же время увеличилось число смертельных исходов от болезней, поэтому повозки везли на горку, на кладбище, почти столько трупов, как и прежде.
Погода окончательно испортилась. Почти каждый день лили беспросветные дожди и свирепствовал дикий холод. До защитников города из английского лагеря доходили слухи о том, что английские солдаты замерзали в жидкой грязи окопов за одну ночь. Наблюдатели с русской стороны утверждали, что по утрам их выносят, как деревянные колоды. Если русских косили такие болезни, как пневмония и холера, то можно себе представить, что творилось в лагерях союзников. Флер вспоминала их поношенную одежду, дырявые брезентовые палатки, и сердце ее наполнялось ноющей тревогой за дальнейшую судьбу соотечественников.
Четырнадцатого ноября разразилась буря. Порывистый ветер, дувший весь день, вдруг приобрел силу настоящего урагана. С неба хлынули потоки воды. К вечеру ветер немного стих, но дождь превратился в снег, покрывший всю землю белым ковром. В городе положение тоже было не из легких. Разгулявшаяся вьюга срывала крыши с домов, разрушала до основания те строения, которые уже были повреждены при обстреле. На следующий день, который выдался ясным и солнечным, хотя и морозным, стало известно, что британский флот, бросивший якорь неподалеку от Балаклавы, из-за бури разбился о скалы и затонул.
А два дня спустя в Севастополе появился первый дезертир из английского лагеря – это был рядовой из полка шотландских стрелков. Ему удалось пробраться незамеченным под носом своих часовых, увидев беглеца позже, они выстрелили ему вслед. Однако шотландцу удалось уйти невредимым. Данные его допроса вскоре циркулировали по всему городу, чтобы тем самым поднять боевой дух его защитников. Возможно, это обстоятельство и радовало замерзающих на бастионах русских, у Флер оно вызывало еще большее отчаяние.
Буря разорила лагеря, изорвала в клочья палатки, разбросала повсюду, словно спички, снаряжение и амуницию. Из-за дождя со склонов гор обрушились грязевые сели, превратившие дорогу из Балаклавы в непроходимое болото. Урагану не могли противостоять даже лошади, он подбрасывал их в воздух, словно клочки бумаги. А холодный, обмораживающий ливень, перешедший потом в снежную лавину, завершил его разорительный труд. Двадцать человек умерли за одну ночь от холода, а многие сотни были доставлены в госпиталя с обмороженными конечностями. Погибли двадцать четыре лошади Королевской артиллерии и еще тридцать пять из кавалерии.
Вся Балаклавская бухта и ее каменистые берега были усеяны драгоценным снаряжением и припасами, которые хранились в трюмах погибших кораблей. Теперь все было разбито, испорчено, пропитано водой и не годилось к употреблению. Среди обломков кораблей погибли пятьсот матросов. С первого дня разразившейся бури доставка провианта и фуража стала невозможна. Дорога, покрытая толстым ледяным панцирем, была усыпана мертвыми и умирающими лошадьми, быками и мулами, наполовину погруженными в грязь. Поскольку армия полностью лишилась крова, ей приходилось жить в открытом поле на расстоянии многих милей от источников снабжения. Всем было ясно, что в ближайшее время смерть унесет еще сотни и сотни несчастных людей.
«Теперь-то они должны вернуться домой, должны, в этом не может быть никакого сомнения, – снова и снова повторяла про себя Флер. – Как там Ричард с Людмилой? Живы ли они? Даже если живы, то наверно умирают от голода».
Флер все время ломала голову над тем, как послать им помощь, но ничего не смогла придумать.
Карев наконец пришел в себя от постигшего его горя. Со времени возвращения из Симферополя он почти не отлучался из дома, не ходил на службу, переложив свои обязанности на плечи помощников и чиновников, а сам все время сидел перед камином и молча глядел, не отрываясь, на танцующее пламя. Теперь, однако, сообщения о последствиях урагана возродили в нем надежду на возвращение Людмилы. Граф не мог поверить, что такое дитя, привыкшее к невообразимой роскоши, могло по собственной воле месить грязь и жить в ужасных условиях военного лагеря. Но дни шли, а Людмила так и не появилась, и он был поставлен в тупик, не в силах объяснить ее поведения.
– Теперь она несомненно вернется, – сказал он Флер с такой уверенностью, от которой ей стало больно. – Людмила вернется ко мне. Вот увидишь.
Но ноябрьские дни тянулись один за другим, а Людмила и не думала возвращаться. Вскоре им стало известно, что, несмотря на ужасные потери, на страшные лишения, союзническая армия не собиралась снимать осаду Севастополя. Из Англии шло подкрепление. В Константинополь отправились суда, чтобы восполнить утраченные припасы и военное снаряжение. Осада будет продолжаться. Отступление от стен города, по мнению Британского правительства, означало, что все возведенные союзниками долговременные укрепления, все военное имущество в таком случае достанется русским, а на такое оно не могло пойти.
Флер потеряла всякое терпение.
– Сделай же что-нибудь, – упрашивала она Карева. – Отправь хотя бы туда письмо, ты же это можешь, ведь правда? Ты пользуешься большим влиянием в армии. Письмо под белым флагом. Напиши ей, попроси ее вернуться, умоляй. Нельзя же допустить, чтобы она умерла там. Для этого нужно всего какое-то письмецо.
– Ну а что ты скажешь о нем? – поинтересовался бесстрастным тоном Карев. Он не назвал Ричарда по имени.
Флер с горечью покачала головой. Ричард никогда не вернется, несмотря ни на чьи просьбы. Это означало бы сдачу на милость противника, он становился бы военнопленным. Но на это он никогда не пойдет. Лучше умрет там, в лагере. Он позаботится о себе сам. Нужно спасти Людмилу, даже если не удастся вызволить его оттуда.
– Напиши ей.
Карев написал, и не раз. Но, насколько было известно Флер, ответа ни на одно из писем не получил. Погода все ухудшалась, проливные дожди шли день за днем, иногда выпадал снег. Осада города продолжалась лишь время от времени. Стороны обменивались ружейными выстрелами – англичане стреляли из своих окопов, а русские из своих. Порой с обеих сторон начинала палить тяжелая артиллерия. А холера по-прежнему собирала свои жертвы.
Карев наконец получил задание, отвлекшее его от непрестанных мрачных раздумий. В штабе кто-то проявил инициативу – предложил усилить укрепления и с этой целью возвести завалы перед тремя батареями. Нахимову и Тотлебену понадобились его услуги. Графа вызвали и поручили осуществлять связь между военными инженерами и матросами, а также координировать поставки строительных материалов.
Его теперь не бывало дома целый день, он возвращался уже ночью, усталый, промокший насквозь. Настроение его не улучшилось от этого, но теперь по крайней мере он не лежал всю ночь с открытыми глазами и не ходил взад и вперед по своей комнате. Сколько дней подряд Флер слышала его размеренные шаги по ночам с того времени, как Людмила сбежала от него!