Текст книги "Пилигрим (СИ)"

Автор книги: Серж Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Читая наставление умершему, я следовал традиции предков, и дух мой как бы очистился и вознесся в горние выси, а тело мое покинула усталость. Будто бы к живому, обращал я свои слова к Цви Бен Ари, наставляя его в том, в чем он был просветлен и при жизни, но сказано предками – обрати слова утешения, разъяснения и помощи к умершему, и да воздастся тебе самому, и я искренне, в меру слабых сил моих и разумения, внушал откровения Дхармы человеку, старшее, умнее и благороднее меня во много крат. За молитвами и медитацией незаметно прошло ночное время и заря окрасила окраины пустыни на востоке, дав мне знать, что одна – беззаботная – часть моей жизни уже истекла, и наступило время забот, испытаний, обязанностей и борьбы. С того мига вечности и по сей день эта часть моей жизни продолжается и не видно ей конца, и не будет ей окончания до самой моей смерти, в час которой, по воле Всевышнего, да будет имя его превознесено перед всеми прочими, мне будет кому передать знание мое, обязанности мои, долг мой и будет от кого услышать наставление сыну благородной семьи...

Восток разгорелся зарею, вначале ночная мгла уступила неслышному натиску серого рассвета, а затем солнце вспыхнуло – одним лучом по вершинам скал, а потом быстро залило пространство пустыни – от самого горизонта до моего убого становища, настолько жалкого, что назвать его биваком значит изрядно погрешить против истины. Народ моего племени, нелепые и немощные остатки клана Джариддин, зашевелились в рубищах, служивших им одеждою, укрытием и спасением в эту ночь, дети захныкали, старики гнусаво запросили еды, женщины безмолвно принялись за устройство очага – день начался, как и подобает ему, одному из неисчислимой череды – но этот день начался для нас, а для Цви Бен Ари он уже не наступил и никогда более не наступит, и только в памяти нашей он будет жить... до тех пор, пока будет кому помнить о нем.

Заслышав, что мои люди проснулись, я поднялся с места, где коленопреклоненно возносил молитвы, и оглядел наш стан. Уже не двадцать три, а лишь двадцать две человеческих души встретили этот печальный день. Я пошел к месту, где соорудили примитивный очаг – небрежно обложенную каменными обломками яму, и где собрались все люди моего племени. Зрелище было жалким – утомленные, не получившие отдохновения во сне, лица, запавшие, обведенные черными кругами, глаза, трясущиеся члены, убогая одежда... племя же, как и родителей своих, не выбирают, и потому я принимал моих людей такими, какими они были, и относился к ним так же, как относился бы к любым своим родичам. Наверное, мой вид объяснил им все без моего участия, так что, когда я приблизился, женщины накинули платы на лица и послышались всхлипывания, дети заплакали, глядя на матерей, а выжившие из ума старцы шамкали и толкались, не понимая происходящего совсем. Подойдя к моим людям, я кротко сказал им:

– По воле всевышнего, властителя душ и тел и повелителя всего подлунного мира, господин наш Цви Бен Ари, да будет благословенно имя его вечно-вековечно, покинул нас, и, когда и если, наступит для нас всех здесь имеющихся подобающее время, мы восславим имя и дела его соответственным образом. Сейчас же время воздать возможное телу его, дабы не расхитили его ни звери ночные, ни птицы хищные, ни люди злополучные, дабы находился он, поелику возможно, в покое и нетронутости, а потому, если помощи от вас мне нечего помышлять, так займитесь делами своими самостоятельно и ответственно, а мне подайте время и возможности упокоить нашего старейшину, как это возможно и непредосудительно в данных обстоятельствах, а потом ждите моего слова, как ждали слова старейшины ранее, ибо отныне и до скончания века моего, вы моя ноша, моя кара, радость моя и моя ответственность...

Люди же мои, проникнувшись печалью сообразно своему возрасту и состоянию души, не возражали главенству моему, да и к слову сказать, и некому было противоречить мне, ведь старцы оставались единственными мужеского полу существами, которые способность имели противостоять моему притязания на верховенство... только, к печали нашей и общей, старцы, оставшиеся не то в наследство мне, не то в тягость мне, в довесок к прочим всем тягостям, настолько изжили ум свой, что уже не способны оказались не только оттягать долю власти, но и дать сколько-нибудь вразумительный совет, когда возникнет необходимость в опыте старшего и мнении мудрого... а двоих младенцев никто в расчет и не принимал, поскольку кроме теплого уюта материнской груди да по временам пачкотни свивальников иных интересов у них покуда не имелось вообще. Старцы, имени которых я уже и не упомню, гукали по-младенчески, ожидая порции утренней каши с молоком и толокном, а младенцы, покрываясь старческим морщинами в тщете слабых попыток изобразить на лице восприятие взрослого мира, тоже гукали, ожидая сладости собственней порции утренней каши... еда для жизни стала нашей первейшей целью в этом мире без старейшины, и все мои соплеменники, исключая меня одного, которому никакой кусок в горло не шел, отдали дань главнейшей человеческой потребности, и бог им в том судия...

Я же, собравшись с силами и опустив на лицо платок, возвернулся к месту моего прощания со старейшиною, и увидел то, что и должно быть – хладное тело без малейших признаков наличия души, обернутое жалкими, заскорузлыми в крови остатками некогда достойных одежд, пустая оболочка, прежде служившая вместилищем возвышенной души и глубин мудрости. Ничего иного. Как кожа, скинутая в период весеннего гона питоном, хотя и отражает форму его, но не содержит ничего от его змеиной сущности, так и тело Бен Ари лишь внешне, и то не чересчур, соответствовало ему, в остальном же всем являясь лишь некоторым количеством разлагающейся плоти, которую следовало погрести с возможным соблюдением обычая.

И вот, избрал я местом его упокоения небольшую ложбину между двух скал, не столь далеко от места его смерти, чтобы суметь перенести его тело с наименьшим унижением его прижизненного достоинства в силу неизбежной слабости собственных рук, и наметил положение будущего мастаба его, для чего на избранном месте окружил изобильно имевшимися камнями вытянутую в длину форму, долженствовавшую вместить тело старейшины. И не было у меня под руками ни чистого песку речного или морского, ни сухого нильского папирусу, ни тонких циновок, любимых и мастерски выделываемых в стране Цинь из рисовой соломы первого в году урожая, и не было ничего, чем можно было бы умягчить его ложе или одр его, лишь плащ, посеченный ударами предательского ятагана, да наголовный плат, покрытый пылью тяжкой дороги и потом смертельного ужаса, да испятнанный потеками благородной крови, мир его праху и успокоение его возвышенной душе.

Что есть последний приют для сына человеческого? Что есть покой за чертой жизни, и какую форму он принимает, и чем заканчивается? Лишь провидению ведомы ответы на вопросы мудрейшего, лишающие его сна и удовольствия – а иных прочих эта материя не озаботит. А как в те времена, да и поныне, не отличался я ни мудростью углубленной, ни опытом жизни, ни искушением в совокупности вышних сфер, то и рассудил устроить наилучшее из возможного, что было передо мною, а много я отнюдь не имел. Итак, место упокоения тела должно было дать телу покой от всякого внешнего вмешательства, под коим я разумел недоступность для зверя гладного и человека бесчестного прежде всего остального. И вот, изготовил я место в ложбине неглубокой, поскольку вырыть могилу в каменистой пустыне являлось превыше слабых моих сил, да и инструментов у меня, кроме ногтей на худых руках, не было вовсе. И, размыслив, насколько было доступно слабому моему разуму, я очистил дно ложбины от камней и насыпал на ее дно по возможности чистого и однородного песку, дабы смягчить последнее пристанище телу Бен Ари. И застелил его жалкий одр последними остатками его рубища, на коем, с превеликим напряжением своих сил, поместил хладное мертвое тело, и никто из моего племени не помог мне в печальном труде моем, и нет в том вины их и худого умысла, а только одна есть безысходность и беспомощность.

Жалкое рубище, покрывало истерзанное, сопровождало тело старца, по обычаю не разлучаясь с ним и в смертный час. Тщась соблюсти обычай, пытался я найти необходимое, чтобы надлежаще снарядить покойного, и нашел-таки невеликую пиалу, которую и положил подле его руки для удовлетворения надобностей в ином мире, а в правую ладонь, разогнув смертною мукою сведенные пальцы, вложил я один медный обол из своих запасов, и этим все мои потуги исполнить долг перед Бен Ари были исчерпаны, потому что не было у меня ни пищи, ни горшка для нее, чтобы предложить ему, а про нож из бронзы, тем паче – из стали доброй и благородной, и говорить нечего. Мудрейший оставлял этот мир таким же, каким пришел в него – с пустыми руками – одна рука сзади, другая спереди. Бедного и убогого погребения сподобился мудрейший, по бедности и убогости нашего положения сирых изгнанников, за что порицаю себя многие годы, но исправить уже не в силах.

Укрыв тело свободной полой того же изрубленного плаща, принадлежавшего покойному, и постаравшись защитить понадежнее благородное чело старца, я принялся засыпать тело песком, что отняло все, еще остававшиеся у меня к той поре, силы. Отчасти сверхчеловеческим напряжением сил, отчасти дарованной мне природой хитростью, воспользовавшись миской вместо лопаты и обломком камня вместо кайла, я-таки сумел по прошествии многого времени засыпать тело, а затем и обложить его кругообразно камнями, соорудив тем самым убогую насыпь над некогда великим челом. По сю пору не знаю я, обратил ли я тело его головою к Мекке, как положено обычаем, или же он смотрит в противную сторону, в страну желтолицых китаев да на изобильный народами Хинд, и не осуждает ли меня старец за недомыслие. И не поставил я ему в головах даже камня, из опасения людской жадности и вероломства. Одно оправдание мне в моей слабости и глупости, не одоленной вследствие малолетства, и в растерянности, плоде одиночества моего и тяжкой ответственности за остатки тех, кто были еще вчера Джариддин, а ныне – ныне лишь щепоть пыли на ветру пустыни. И вот, всего день миновал, и нет его со мной, и лишь бедная кучка камней над его мудростью и благородством, а мы все, кто еще живут, принуждены жить лишь своим невеликим умом, брошенные в ужас и дикость этого жестокого мира.

Весь день провел я в печали великой да в трудах непосильных, и кроме насыпи над скромной могилой, исхитрился в разных местах насыпать еще несколько, вспомнив мудрость Бен Ари – не можешь скрыть одно, сделай много одинакового, и среди многого ложного спрячь одно истинное. В каждый построенный мною кенотаф я с молитвою положил горсть пропитанного кровью старца песка, и так в каждом из них поместилась часть его души, и уже не найти стало места его упокоения, ибо ничем оно не отличалось от всяких других мест. И посейчас прах его нетронутым лежит где-то в глубине пустыни, а место то под запретом и человеку, и зверю, и дэву, и ифриту, и джиннии. Да будет имя его благословенно вечно-вековечно, а память о нем чиста и сияет, как алмаз Великих хиндских Моголов, вделанный в трон их могущества и попираемый седалищем владык всего подлунного мира, светящийся в полной темноте по внутреннему побуждению, а не от грубого внешнего воздействия.

И в тот день не узнал я, что делалось в племени моем, кто что ел, кто заботился об очаге, а кто о топливе и о воде, кто считал припасы, кто занимался тем, что должно было служить орудиями нам, кто сбирал животных наших в стадо малое единое, а кто болел и кто умирал, и кто рождался. Ввечеру упал я невдалеке от нашего становища, и не помню уже ни о чем, кроме разве того, что перед тем я воткнул посох пастыря нашего, который уже не с нами, заметив направление на солнце заходящее, а потом смежил очи и потерял разум в тяжелом сне, преследуемый кошмарами.

И грезилось мне, что продолжается мой разговор с достопочтенным Бен Ари, в котором он наставляет меня в моем новом качестве главы и водителя каравана нашего племени по житейской пустыне, и объясняет мне злокозненные хитрости и сугубые опасности, на пути меня подстерегающие, и мудростью своею меня просвещает и питает, аки мать молоком своим жизненные силы придает. И длится наша беседа неспешно и возвышается душа моя, постигая закон и порядок мироздания. Но вот прекратилась беседа наша, и старец оставил меня одного на дороге, а сам, меня покинув, удалился в дальние дали, и исчез, и только голос его, прощания слова произносящий, несколько времени еще слышался, а потом, понемногу и звук его затих и пропал. Истомленное тело мое, наконец, вверглось в глубокий сон, подобный временной смерти, и уже до самого моего пробуждения сновидения мне больше не являлись.

Проснулся я на заре, чуть рассвело. С трудом удалось размягчить мне закостеневшие члены и разогнуть задубелую спину. В сером свете предрассветных сумерек разглядел я, что провел тяжкую ночь непосредственно близ мастаба, возведенного над телом Бен Ари моими руками, поодаль от становища, где остальные мои люди обретались. Одна из наши собак охраняла меня во время сна, и подбежала ко мне, как только я приподнялся. Напрягая свои слабые силы и превозмогая боль, мало-помалу я преодолел невеликое расстояние до нашего убогого лагеря. Представшая перед очами картина не обрадовала меня, но и не ввергла в безысходность, потому что мудрость старейшины, посеянная намедни, уже дала свои, пусть слабые, ростки в моей душе и я знал, что мне предстоит совершить и с чего приступить к свершению трудов моих. Ибо постиг я из мудрости, одинокий – не значит незначительный. А о возможности сделать то, что надлежало сделать, я еще и не помышлял, отлагая се до того времени, как такая необходиомость предстанет насущною.

И вот, в сумерках предстало передо мной почти погасшее костровище, около которого свернулись двумя неопрятными кучками тряпья фигуры стариков, пытавшихся отогреть охладевающую кровь у углей и вернуться к жизни, или же к тому, что для них жизнь составляла – к еде и бессмысленному шамканью беззубыми ртами, что у них означало разговор о давно миновавших временах их силы и молодости. Запасов топлива у очага уже почти не оставалось, лишь малая кучка кизяков да саксаулового сухостоя. Котелок, в котором женщины готовили пищу вчера, лежал рядом, и был он вычищен, только не знаю, женские ли руки заботливо его отскребали от остатков, или же собачьи языки над тем потрудились, только это занимало меня в малейшей степени. Обойдя спавших стариков, я прошел в сторону жалкого шатра, вернее, простого навеса из натянутой на кривые колья драной кошмы, в сени которого спали вповалку женщины и дети. Издали увидал я, как слабы они и дурно одеты в рванину, как беспокойно мечутся во сне, как стонут женщины и хнычут, не просыпаясь, младенцы, поскуливая, как голодные щенята у бока истощенной голодом суки. Всех запасов наших было неполных два мешка, а всех животных – несколько овец, уже отощавших на худом корме, охраняемые двумя собаками, ребра на которых можно было пересчитывать, наподобие костей абака.

В видении такой безрадостной картины, тяжкие думы овладевали моим разумом. Что можно сделать, и что должно сделать, если нет ничего? Ах, если бы у меня был помощник, или хотя бы мудрый советчик, а не двое выживших из ума дряхлый старцев, годных только подъедать остатки пищи из казанов! Ах, будь у меня хотя бы два, пускай даже один, выносливый верблюд, на котором можно было бы разместить беспомощных женщин и какой-никакой скарб! Ах, будь у меня хотя пять-шесть овец, из которых можно было бы двух зарезать, накормить потрохами собак, накормить вдоволь людей шурпой из костей, а мясо, разрезав на длинные тонкие полоски, натереть солью, черным перцем и селитрой и высушить в горячем песке, обеспечив тем самым хорошее пропитание в дороге, а из шкур, надлежащим способом снятых, обработанных и сшитых, поделать бурдюки для воды, также именуемые мехами! Сказал мудрый: если бы желания могли превращаться в оружие, мы все были бы господами. Но, кроме желаний, не было у меня ни помощников, ни вьючных верблюдов, ни оружия, ни запасов, не было ничего, только одна тяжкая ответственность за мое племя. Грустно смотрел я на моих людей, и горем наполнялось сердце мое, и морщинами покрывалось юное чело мое.

Старцы ворочались во сне, поскуливая и бормоча невнятицы, и я обошел место их отдохновения, дабы не нарушать единственной благости, не отнятой у них разрушителями веры и клятвопреступниками. В дырах рваных халатов местами просвечивала серая старческая кожа, изборожденная складками и морщинами, как шея степной черепахи. На подошвах пропыленных сапог уже обозначились проношенные места, из которых через малое время вылезут пальцы и без того беспомощные старики не смогут идти по раскаленным и острым камням пустыни. В задумчивости осмотрел я стариков, и из моей стесненной груди вышел сдавленный горестный вздох, и я проследовал дальше, к убогому укрытию женщин и детей.

Женщины поставили палатку, соорудив ее из недостаточного числа кольев и старой и ветхой кошмы верблюжьей шерсти, между двумя каменными останцами, которые предоставили им укрытие в виде двух неровных стен, принявших на себя тяжесть покрытия. Под этой жалкой крышей лежала вся женская часть моего племени, и, по правде рассудив, не гоже было бы мне, мужчине, входить в то место, которое эллины назвали бы гинекеем, чтобы не нарушать уединенности и таинств его. Вот только, подумал я, у племени Джариддин остался только один мужчина в моем лице, а все люди племени, хотя и принадлежавшие до изгнания и до исхода отщепенцев, ринувшихся, аки волки степные, на поиски кровавой добычи, к разным семьям, сейчас, в час горести, стали как бы одной семьей, во главе которой неизвестным промыслом судьбе угодно поставить меня. Так что я сделался в одном лице как бы старейшиной, отцом и мужем моих людей и был вправе входить к ним, имея на то насущные надобности, и править жизнью и смертью моего подданного народа. И вот, пригнувшись, я вошел под сень шатра.

На земляном полу там спали старухи, окружив своими немощными телами беременную женщину, тяжелое хриплое дыхание и стоны которой слышались от самого входа в шатер. Женщины построили для нее некое весьма убогое подобие ложа, никакого удобства, потребного в случае тягостей, не дававшего, но и такая малость потребовала от женщин собрать почти все их имущество, и они, вместе с детьми, укрывали истомленные дорогой, жарой и трагическими событиями последнего времени, тела жалкими рубищами. При двух женщинах были младенцы-мальчики, оба еще не отлученные от груди, один был полугодовалого возраста, а другой, хотя старше, но тоже не знающий вкуса иной пищи, кроме материнского молока. Еще одна женщина кормила грудью девочку, не вышедшую из младенчества, что еще более отягощало ее состояние. Остальные дети, все девочки, были способны лишь обслуживать сами себя, да посильно смотреть за малыми детьми, да время от времени исполнять немудрящую женскую работу, вроде водоносных дел да сбора хвороста к очагу. Изо всех девочек только две – лет двенадцати и десяти – могли оказать какое-то споспешествование многотрудному существованию в пустыне, а остальные были лишь обузой на наших плечах и отягощали наше и без того тяжкое и унылое существование.

С горечью и ужасом смотрел я на обличье женщин, открытых и беззащитных в сумраке наступающего утра. Пылью и грязью были покрыты некогда веселые и довольные лица дочерей племени, тень болезни и смертного утомления пала на их чело. Родовые драгоценности, некогда украшавшие наших женщин и зримо являвших благосостояние семей, теперь, грубо сорванные и обесчещенные, пополняли закрома наших бывших родичей и соплеменников. Лишенные же украшений, женщины ничем не отличались от рабынь ни по внешнему виду, ни по статусу, и каждый и любой могли надругаться над ними и завладеть ими.

Пока предавался я горестным своим размышлениям, одна из женщин, Рехавия, принадлежащая к семье одного из наших, бросившихся в погоню за призрачным достатком в надежде отобрать его у владельца, обремененная тремя или четырьмя детьми, один из которых еще не вышел из младенчества, тяжко заворочалась на жестком ложе своего беспокойного сна, застонала, мучительно выбираясь из терзающего ее ночного кошмара, и, наконец, раскрыла глаза свои, наполненные тьмою пережитого. Увидела меня Рехавия, жена родственника и соплеменника моего, брошенная им вместе с детьми в пучину испытаний, вздрогнув, приподнялась и обратила она лицо свое ко мне и вопрошала:

– Элиа, господин мой, что будет с нами?

И не было ответа женщине у меня. И пришли ко мне на ум стихи блистательного Абдуль Касима Мансура, известного в подлунном мире по имени Фирдоуси, автора великой «Шах-Намэ», жизнь положившего на написание этой божественной книги и за писанием бессмертных строк не заметившего, как на смену веснам приходят зимы и стаи птиц из Ферганских степей улетают зимовать в дельту Нила, а дочь его, миновав пору невинного отрочества, постепенно входит в пору зрелости, а затем стареет, и вот пришли мне в голову его пророческие слова:

И мир ополчился, и ты произнес:

"Море смятенья!" Дорог на земле

нет больше, и воздух щетинится

копьями, звезды боятся светить,

и время, и место злорадно смеются...

8

Мало-помалу утро вступило в свои права, и люди мои из сновидений, наполненных ужасом, стали входить в жизнь, отягощенную злом и страданием. Проснулись женщины, разбуженные хныканьем голодных и неприбранных детей, заворочались в предвкушении утренней пищи старики, беременная проснулась и застонала, кроме боли не способная ощущать чего бы то ни было еще.

Женщины потянулись к очагу, проходя мимо меня, находящегося как бы в столбняке и в ступоре, и каждая из них приветствовала меня, как своего господина, да только не возрадовалась душа моя, ибо не было в ней в тот рассветный час стремления к почету и признанию, а лишь скорбела, видя измученные лица и изможденные тела. И я стоял там, и некому было нарушить уединение мое.

Женщины же тем временем развели малый огонь в очаге и принялись стряпать немудреную пищу, а старики уже толкались подле них, пытаясь первыми ухватить кусок съестного и насытить единственную дарованную им страсть. Старухи, согрев воды, приступили к кормлению и обихаживанию беременной, матери, еще не утратившие молоко, давали младенцам грудь, собаки обнюхивали камни выискивая какой-нибудь живности, способной послужить пищей для их вечно голодной утробы. Девочки постарше стали кормить младших. Все старались занять себя неким делом, дабы возвратить себе тем самым хотя бы иллюзию привычного быта и так избежать от окружающего нас безумия. Я же никак не мог пересилить себя и стать водителем своего малого народа, дабы вести его, и давать ему жизнь, волю и средства.

Одна из женщин, которую, помнится, звали Лебана, подошла ко мне и, обратившись со всей полагающейся учтивостью, пригласила меня поесть, однако же я лишь отрицательно покачал головой на ее заботу обо мне. И другая женщина, по имени Рахель, преисполнившись заботой обо мне, поднесла мне малое из пищи, и просила поесть, чтобы моими силами полнилась сила моих людей, но не смог я принять ничего из пищи ее, хотя и благодарил касанием руки своей плеча ее. И еще женщина старая, которая жила лишь потому, что смерть в хождении своем по миру позабыла о ней, об имени ее и о месте, где живет она, и имя которой я должен опустить, дабы не навести случайно смерть на ее след, подошла ко мне старуха из людей моих и взяла за руку мою, и сказала слова:

– О, Элиа, владыка мой, господин людей Джариддин, посмотри на племя свое, не отвращай лицо свое от бедственного вида людей своих! Выслушай рабу свою, и не гневайся на слова мои, как бы нелицеприятны не показались они тебе. Ибо будет ведомо тебе – ты, господин, более не принадлежишь себе, как не принадлежит себе ни небо, ни ясная луна, ни полуденное солнце, ни ветер, овевающий пальмы оазиса, ни плод финика, на пальме произрастающий, ни вода, хауз наполнившая, но все, мной бегло поименованное, все оно не само в себе и не само для себя, а нечто для чего-то, господин мой. И скажу тебе слова недостойной, слова, твоему благородному уху предназначенные, господин, ты не сам себе, ты Джариддину и людям его, и люди Джариддин – тебе, господин.

И сказал я себе, очнувшись от мыслей своих – неведомы пути, которыми мудрость движется, неведомы корни, которыми мудрость питается, нет для истины изречения уст ненадлежащих высокого и низкого происхождения, но одно лишь истинное в мудрости сокрыто и неведомо, где оно откроется для тебя. И благодарил я старуху, и кланялся ей земно, и целовал землю перед ней и целовал плечо ее, и назвал ее мудрой в старости и старой в мудрости. И сказал себе: Элиа, ты не для себя. И встал, и пошел к народу моему к месту его собрания у очага и у шатра.

Малая малость моего народа, и весь предназначенный мне народ, находились в том месте, в горести, в нищете, в болезнях и в безысходности проводя ему отпущенные часы. И я вошел в место народа моего и сказал:

– Волею одного самосущего и величайшего, да будет имя его благословенно вечно-вековечно, и промыслом судьбы, коего не ведают обычные люди, а только пророки и просветленные знают о нем, Джариддин не есть один народ и не есть одно племя, а только лишь толпа гонимых и лишенных звания и благосостояния, поднявших оружие друг на друга и потерявших терпение и приятие друг к другу. Будущность неведома мне, и не знаю я, что ждет нас завтра или через малое время, но велением судьбы и указанием мудрейшего Бен Ари, да будет упоминание имени его отпущением для сорока его грехов, руководствуясь, объявляю себя старшим среди народа в Джариддин и ответ мой за весь народ мой.

И все люди, кроме безумных старцев, женщины в тягостях и младенцев, склонились передо мною, и первой поклон возложила на свою старостью согбенную спину одна мудрая женщина в преклонных годах. И потом я еще сказал:

– Путь наш, о Джариддин, не окончен, а только лишь начат, и труды наши не завершены, а еще к ним и не приступали. Старейшина наш, Бен Ари, погребенный вон под теми камнями, слабым подобием мазара построенными, наказал мне совершить еще важное дело на этом месте, вернее сказать, неподалеку от него, а потом караваном двигаться далее, дабы вообще негостеприимные земли эти покинуть и искать счастья в дальних пределах. И вот, не откладывая далее, говорю я, что я сам, и три женщины, способные передвигаться и не отягощенные по-женски, и две женщины, седина которых серебрится ярче луны, но мудрость которых затмевает полуденное солнце, и две девочки постарше, вот, нам назначено содеять завещанное Бен Ари, и мы приступим к этому многотрудному делу вскоре и не откладывая. А остальным говорю: старцы, силами своими слабые и умом младенцам подобные, останутся здесь, и если всевышним просветлит их сознание, хотя бы по временам, пусть эти старцы дадут защиту посильную и помощь остающимся. Женщина, сроки тягости которой на исходе, пусть останется здесь же, в шатре, в ожидании родин и в ожидании нашего возвращения, и, если всемогущий сочтет это нужным и своевременным, пусть случится то, что должно быть. Надзором и помощью оставляю ей приказанием своим женщину старого возраста, многоопытную и умелую, и да будет ее помощь соответственна той, которая потребуется в нужное время. А малых детей, и мальчиков, и девочек, поручаю под присмотр девочкам постарше, которым уже семь лет и восемь. И пусть старшие отвечают за младших, как должно, и дадут им пропитание, и укрытие, и уход, и защиту. А мы, Джариддин, должны сделать то, что должны.

И вот, оставив своих людей частью у очага и у шатра, а также поместив поблизости от них под надзор жалкое стадо наших животных, несколько овец да коз, я собрал людей в подобие каравана, в котором, кроме меня, были одни женщины, три в расцвете да две на закате лет, а две – в начале жизни, взял также всех наших ишаков, которых было всего-то три пары, и они были недокормлены, погрузил на ишаков несколько из инструмента, оставленного нам врагами, в которых превратились наши бывшие родичи, взалкавшие чужого и обуянные гордыней, и положил на спины животных хурджины, освобожденные от домашнего скарба, ранее в них помещенного. И когда наступило время около полудня, не самое лучшее для выступления в путь в пустыне вследствие наступления жары, но иного времени у меня не имелось по причине невозможности задерживаться в том негостеприимном месте из-за угрозы нападения, предвиденного Бен Ари, и я дал команду поднять животных и выйти за пределы нашего становища, прямо в превратности странствия.

Конечно, о внимательный слушатель моего неуклюжего повествования, ты знаешь, что мой поход был совсем не подготовлен, но знаешь также и то, что нет в том моей вины, а лишь недостаток времени и средств лежит в основе. Пропитание потребовалось разделить между уходящими и остающимися, и также следовало поступить с запасами дурного качества воды, которые женщины великими трудами создали, принося грязную воду из гельты и кипятя ее на небольшом огне. Оказалось также необходимым пересмотреть одежды и обувь уходящих и остающихся с тем, чтобы снарядить отправляющихся в поход соответственно предстоящим тяготам пути. Обремененный множеством дел и разнообразными обстоятельствами, связанными с подготовкой к путешествию, а также вследствие недостатка помощников, из-за чего исправно делалось только то, к чему я имел непосредственное прикосновение, выступление в путь откладывалось и затягивалось, и случилось только пополудни. Но, как сказано предержащим, всему, начало имеющему, положен конец, а не имеет предела лишь всемогущий господь, да будет он славен во веки веков, наконец наши сборы в дорогу завершились и мы малым и слабым караваном выступили, оставив у шатра слабых, недужных да малых годами и тронутых умом. К каравану тут же присоединились две наших собаки, и я не стал отгонять их, поскольку, напади враги на наше становище, толку от них не приключится, ибо они не тронут соплеменников, сделавшихся противниками, а в дороге они могли бы загодя дать знать о приближении опасного зверя или человека и тем самым дать надежду на спасение нам, так как кроме меня других защитников идущих со мною не было. Неразумно было делить на две неравные части и без того невеликое число моего народа, и противоречило мое решение глубочайшей мудрости покинувшего нас не ко времени (а когда это случается вовремя?) старейшины, но и везти в караване женщину в предожидании родов и младенцев слабых и малых я не мог осмелиться, и от того мое решение было оправданным, хотя и вынужденным и принятым не иначе как в силу обстоятельств.